Выходишь на порог - сдувает ветер
и куртки раздувает в пузыри.
Один лишь ветер на промозглом свете,
и больше ничего. Кусок зари

отколот от предгорий, полысевших
за пару дней на белизну снегов.
Мой дом стоит среди степи, как леший
на льду, прислушиваясь к шорохам шагов

Он смотрит на следы, как на картины
в писании священном, и пурга
ему рисует: здесь прошли машины,
а здесь - два полысевших башмака.

Полсигареты слизывает ветер,
и половину слов срывает с губ,
чтоб их никто не встретил, не ответил
(в моей деревне был построен клуб

на удивленье просто: просто сбили
с церквушки купол, выкрасили пол,
иконы вынесли, кресты с дверей свинтили
и праздновали так, что поп ушёл)

А жадный ветер всё свистит да курит
мою цигарку (на краю села
стояла хата на колене курьем
и в ней с полковником красавица жила.

К ним постучались вечером, спросили
хозяина - она им через дверь
сказала, что хозяин на кобыле
поехал за травой (а мы теперь

живём в том доме, то есть раньше жили
пока не переехали)... так вот -
они сквозь дверь три раза прострелили
красавицын беременный живот).

(А ветер ведь предсказывали утром
румяна облаков и сквозняки
в зелёных шторах, и в саду безлюдном,
и чёрные вороны у реки

и допоздна читалось накануне
не зря: как раз затем, чтоб нынче встать
унылым, словно ветер в новолунье
и выйти на порог, и не узнать

следов растаявшего солнца на сугробах,
и не узнать оттаявшей весны
которую февраль купил на пробу,
как покупают летом кочаны

цветной капусты у соседки справа,
но чтобы не платить, плюются зло
пошамав плотно, вкусно - мол, отрава
и та печалится - опять не повезло)

(А я уже собрался каркать лето,
траву степную, ирисы, а тут
приходится делиться сигаретой
с промозглым ветром, ждать, когда сотрут

мои следы на скрюченной дороге
мой пепел и его промокший снег.
Выходишь, спотыкаясь на пороге,
за дверь, и всякий раз из тёплых век

душа срывается под плоские, до стона
безвкусные черты гудронных крыш,
и чувствуешь, как дом простыл от звона
разбитых стёкол, и почти кричишь

на крашеном полу равнины стылой,
запившей горькую с остывшею весной
как тот полковник, что грустил над милой,
к двери дырявой прислонившись головой.)