И я в дремоте сладкой в любимое отчизною безделье погружен по самые по уши:
брожу, как дикий хмель, за тень аллей цепляясь,
по мягким, в пене тополиной, тротуарам, усыпанным ракушками цветов,
дрожащим от прикосновения ног и лопнувшим уже от вожделения,
и жарких до безумия истомы, едва терпимой.
Вдыхаю безмятежные напевы птиц и пью шиповника цветущего прохладу,
дразнящую к любви,
и слушаю, как плещется у камня с волшебною травой, как борода царя морского,
задав Вселенной ритм и меру,
время.
...
И оглянувшись на людей,
что четверть века морочат головы наивному народу, как сказочные жулики швецы,
спецы по новым платьям,
желаю одного:
не видеть их, не слышать, забыть, как срам внезапный - так нестерпимо жжет лицо позора краска,
навсегда.
Забыть этот кошмар.
Бездарной пошлости убогость бездарных гномов,
загадивших собой, как чирьями, духовное, науку и ремесла, суды, законы - все!
Бесовским визгом оглушая и травя, и вытравив почти до пустоты,
здоровый дух несчастного народа.
Забыть.
И возвратиться к старой простоте отцов и матерей святых,
учивших жить, и живших без лукавства,
уметь прощать, и ближнего любить.
А проще говоря, в семью вернуться, ведь человечество - семья,
и все мы - ближние друг другу.
..
А что же нынче?
Остался хоть один живой, который ближний нам?
Которого мы любим?
Быть может, мать?
Куда уж ближе!
Себя, хотя бы, странно не любить.
Себя, и не предметный мир, не образ-тень, который отражают, кривляясь, зеркала витрин, не внешнее, а душу -
ту честь с достоинством дарованную Богом,
не терпящую возложение грязных ног на скатерть совести.
Ту искорку.
То человеческое.
Нет. Мы любим ни себя, ни мать, ни мужа, ни жену - нас ближние теснят и раздражают, мы любим дальнего. Который где-то там.
Картинку комиксов. Бумажного героя.
Все изолгались, все порочны.
Все лжем, как дышим.
...
Тот лжет себе и всем, что он талант,
та лжет, и нагло лжет! она - красива,
вот этот лжет, что трудится не покладая рук, а тот, что учит нас чему-то, а другой, что мыслит,
и что-то там додумал, накропал.
Лгут все -
с утра до ночи, и во сне сны лживые нам снятся.
Патлатый денег ради лжет о боге,
плешивый просто лжет, чтоб пустоту прикрыть.
Мы все участники кошмарного спектакля - совместного существования.
И ложь, проникнув в поры организма истории сегодняшней и растворяясь в крови у общества,
поганой сутью стала
живущих посреди помойки
токсичной экономики услуг.
Услуга - смокинг для обмана.
"Чем мне ты выгоден?" - вот нынешнее кредо и слоган дня.
Какая там семья?! Какие серенады?! Какое братство?! Любви он захотел.
Глагол "Хочу" - вот современность.
Любить и стыдно и смешно.
Все отношения без касаний, через чек.
И вот жена, пока любимый спит, с утра, едва от сна очнувшись, и не остыв еще от нежности к нему, донос в прокуратуру настрочила - ей ночью торкнуло, глаза открылись! -
сон с четверга на пятницу, он вещий! - ведь муж, подлец, надумал долю бизнеса перевести на сучку, с которой изменяет не таясь!
Во сне все это виделось так явно!
"А я-то думала! А он таким казался!"
Муж, вызов получив, в ответ
свой пасквиль сочиняет - где сухо, с нотою коряво-протокольной, описывает воровство и облик безобразный, такой, что о морали правового государства и стыдно вспоминать, гражданки, и, высунув язык, фамилию выводит - свою, заметьте!
И супруги, пот не обмыв постельный и поцелуи едва разъединив, грызутся у судьи.
И делят капиталец.
Чтоб при разводе "интересы соблюсти"!
А этот мальчик, рано поседевший,
коммерции почетный резидент,
смекалистый добытчик дивидендов,
адепт гешефта от валютных процедур,
вот он ее торжественно приводит в дом, чтобы попробовать - получится ли вместе? -
по счету "надцатую",
и джентельменски ключи передает,
она же, в свой черед, попробовав уже двунадесятого, и все не получалось - одни козлы кругом! -
придирчиво оглядывает спальню и туалет, и кухню мельком,
прикидывая, "клево ли тусить здесь или не".
Они почти семья.
Да нет же, они и есть семья, другие - Дон Кихотство.
А эта парочка, проживши тридцать лет, и воспитав балбесов двух, - распалась, а потому, что надоели.
Всем окружающим, а главное, друг другу.
Поверишь ли,
не совпадают интересы.
Ну просто ничего нет общего.
Она в заботах вся - ему не интересно!
Он весь в делах - не интересно ей!
Расстались бы давно, да поджидали, чтоб детки подросли.
Воспитывали их.
По-нашему, по-русски.
Истошным криком, запрещением всего, задаривая гнет казарменный китайскою пластмассой.
...
Где нет семьи, нет человека, нет и Бога,
нет дружбы, нет влюбленности, идей,
нет сказок, нет открытий гениальных, нет ничего духовного,
а есть
блестящий магазин вещей,
нетерпеливо ожидающих хозяев.
...
От этого уже тошнит... как от гнилья.
Нет сил терпеть - вперед, на баррикады,
а терпишь, значит, задница привыкла.
...
Когда мы шли свергать царей, мы кровью красили знамена,
и кровь печатала слова:
"Свобода, равенство и братство".
Но в каждом веке силы зла, в конечном счете, побеждают,
и погрузив всю жизнь во тьму, надменный лозунг выставляют:
"Жестокость, разделение, рабство".
И этот горький ход событий Судьбой придуман для того,
чтоб каждый из живущих выбрал
себе кумира своего.
...
Но нету сил терпеть.
Скорей бежать на свежий воздух, в глушь,
подальше от людей.
В сосновый бор, гудящий тихим звоном шмелей летящих на цветы,
на берег старого затона, в прохладу ивовых теней,
к воде задумчивой, как небо,
и так же вечной, как оно.
Обитель рыбаков была когда-то шумным местом.
Но предприимчивый делец,
хозяин новый дома отдыха "Пескарь", о чем с трудом табличка за сиренью объявляла,
счел выгоду от вклада невеликой,
и все оставил так, как есть.
От павильона, там, где танцевали под хрип аккордеона, остались только пни, столбы давно пустили на протопку сторожки ключника, а крыша подевалась куда-то сама собою.
Кинотеатр с библиотекой так заросли малиной изнутри, особенно библиотека, что без бульдозера не пробуй и войти.
Из спальных домиков осталось три, и те без печек.
Баня догнивала в дремучих зарослях крапивы, став логовом лисиц,
а чердаки пустые обжили совы.
Но некоторые люди продолжали наезжать.
Подергать удочку.
Полюбоваться вечерами.
Хлебнуть природной пищи.
Вот и я приехал.
Мне близок первобытный дух товарищества -
без денег и чинов.
Приятно знать, что этот очень ловок и рукаст, и шутит без конца, а тот нетороплив, всегда почти молчит, зато учен и опытен, и все приметы знает, и сам ты понимаешь, что им не важно, кто ты, а просто, для порядка, понять хотят, кем среди них ты станешь - дровишек, что ли, наколол бы для костра.
Живой огонь - конечно же, он манит.
Особенно приятно на закате лежать у костерка, поглядывать на угли - где там ваши галереи! - и слушать бульканье ухи,
и слушать разговоры о добыче,
о надвигающихся ливнях с запада,
снастях,
о женщинах и о правительстве - ни слова!
И вот, послушайте, о чем заговорили - о боге!
- Ты, дьякон, голову мне перестань морочить, читать умею и читал, там как написано? Пришел израненный, голодный и хлеба попросил - и это он воскрес? И это бог?
Я не встреваю, жду, что скажет дьякон.
Тот бороду огладил и понес - догматы церкви и решения соборов.
О чуде воскрешения.
Тот спор тянулся тыщу лет.
А небо в полночь высыпало звезды, а наш костер горел в ответ.
И нужно ли нам верить в чудо?
Неистребим страх смерти меж людей,
мы верим в милосердие.
Все просто. Ведь это основной закон вещей.
...
Но я отравлен жизнью города.
Как наркоман, страдающий без дозы, я не могу без городской толпы ни жить и ни писать.
И снова я брожу и вглядываюсь в лица, и жду - куда пойдете вы?
Куда пойдешь, Россия?
Куда бы ни пошла,
я
рядом полечу, как альбатрос, любви раскинув крылья.