Журнал Рец No. 7 : другие произведения.

Екатерина Келлер

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  Екатерина Келлер 
   
  Хорватский фотоальбом 
   
  1. Пула 
   
  Я повторяюсь и повторима 
  в имени, в створках амфитеатра, 
  звонкой подкове Древнего Рима, 
  брошенной всадником где-то у моря, 
  в солнечной вспышке удачного кадра, 
  в сговоре с памятью и в разговоре 
   
  с городом, местом, пейзажем, бассейном 
  Леты, заросшим хорватскою речью, 
  с тем, что врастает размытым, весенним 
  небом в руины Arena di Pola, 
  с фиговой водкой и сыром овечьим. 
  Не разговор - изумленное соло 
   
  стройной туристки, застывшей на фото. 
  Что ей останется, кроме соблазна 
  блеклый альбом перелистывать: вот он, 
  город, возникший из южного гула, 
  город, давно на забвенье согласный - 
  город согласных в имени Пула, 
   
  солнцем палимый, балканский, опальный, 
  загнанный в скобки, в строфу, в перепады 
  амфитеатра: приморские пальмы 
  смотрятся в небо, смотрятся в море - 
  тяжестью фона - а что еще надо? - 
  и не участвуют в разговоре. 
   
   
  2. Еще один фотоснимок 
   
  Створчатым гулким подобьем римского амфитеатра 
  строфы сжимают пространство до тишины и щелчка, 
  до смещенного ракурса одного удачного кадра. 
  Фотобабочка ловится на растерянный зов сачка. 
   
  Снимок сделан - затишье. Легко ли ему, отснятым, 
  но непроявленным оставаться где-то внутри? 
  Оголенному слову с выжженным ароматом, 
  непривычной тайне затемненных витрин? 
   
  Слово сказано. Грецкий орех расколов, в скорлупке 
  обнаружим новое, сияющее впотьмах, 
  и зажав его в клюве, понесем, подобно голубке, 
  из ковчега навстречу морю. Но один осторожный взмах 
   
  твоего сачка, и вместо острова будет суша, 
  вместо рокота моря гекзаметр Илиад. 
  Вот еще один экземпляр на альбомном листе засушен - 
  мотыльком упавший в коллекцию драгоценный видеоряд. 
   
   
  3. Отпускное 
   
  Отпускное такое, курортное и тягучее, 
  запиваемое вином на балконе слово "Опатия", 
  перелистанное зимой, затертое и закрученное 
  в неподъемный дорожный узел - когда захлестнет апатия, - 
   
  воспоминанье о море, сочное, переспелое: 
  небытие страницы, небытие явления. 
  Восходящим солнцем пленку засветит: белое 
  нестираемое пятно совершенного преступления. 
   
  Так отпускай же в небо, не помни и не удерживай 
  отпускное чудачество чаек кормить крошками, 
  не кричи им вдогонку, хлеб искрошив, "Где же вы?" 
  Замерев на фото, пусть вечно летят в прошлое. 
   
   
  Пляжный сезон 
   
  Бикини в черно-белую полоску. 
  Лужайка, размалеванная тенью 
  И светом. Между берегом и телом, 
  Загаром натираемым до лоска, 
  Зазор не больше здесь, чем между телом 
  И телом. Впрочем, в плоскости души 
  Уже не важно, кто там, между делом, 
  К пейзажу, как заплатою, пришит. 
   
  Открытие купального сезона: 
  Потягиванье дня из банки пива, 
  Пока самозабвенно и лениво 
  Сыр солнца источается слезою. 
  Пока продукты времени и смысла 
  Беззвучно бродят где-то в глубине, 
  А маклеры подсчитывают числа 
  И ставят вентилятор в кабинет. 
   
  Купальные костюмы всех расцветок, 
  Без модных наворотов и по моде, 
  По образцам, чье время на исходе, 
  Как нам доносят данные разведок 
  На берег озера - велосипедный стрекот, 
  Веселая мышиная возня 
  И отголоски трепа и упреков, 
  Невнятных для тебя и для меня. 
   
  Затягиваясь зноем, как зевотой, 
  В соблазн впадаем: может, тоже ляжем 
  Под тентом, под кустом, срастемся с пляжем, 
  Разморенные качкой отчего-то 
  На берегу. Мы, опершись на якорь, 
  Напоминаем корабли в порту: 
  Часами медлим в ожиданьи знака 
  И наконец выходим за черту, 
   
  В большой заплыв - вглубь озера, туда, где 
  Пляж кажется лишь ковриком у двери, 
  Картинкой на стене, по меньшей мере, 
  А не базарной толчеей в Багдаде. 
  И вот на расстоянии руки, не 
  В руке уже, но вскоре вновь в руке 
  Пейзаж на солнце сохнет, как бикини, 
  Испачканное в иле и песке. 
   
   
  Сентябрьская зарисовка 
   
  Утка всплеснула крыльями, и вдвоем мы 
  Смотрим в открывшую глаз изумрудную заводь, 
  Как она снялась с поверхности водоема 
  И крикливая, шумная, понеслась куда-то на запад. 
   
  Водоем зарос камышом, ряской, осокой, 
  Но в середине вода пробивается и лоснится 
  На предзакатном солнце, еще высоком 
  И слепящем глаза, рябящим и сквозь ресницы. 
   
  Вдруг в разрезанной облаком перспективе небесной сини 
  Промелькнет, исчезая за узостью горизонта, 
  То ли крепнущее крыло, то ли лист, слетевший с осины, 
  Только что зеленый, подернутый позолотой? 
   
  Нам пока все внове. Так ребенку про смысл вселенной 
  Отвечают смущаясь, небрежно, почти что в шутку. 
  Но почему-то душа, вырвавшаяся из плена, 
  Кажется нам похожей на ту же утку, 
   
  На летящий знак, буквицу мертвой речи, 
  Вдруг проснувшуюся, подающую звонкий голос 
  И ответа ждущую - но ответить обычно нечем, 
  Несмотря на нежность и боль, горечь и гордость. 
   
  В осыпающейся пыльце, мошкарой обживающей воздух, 
  Горизонта тончайший волос кажется золотистым. 
  И, закатом застигнуты, смотримся мы, как в воду, 
  Как в глаза друг другу, в свет заосенних истин. 
   
   
  В ожидании снега 
   
  А он мне приснится, и ты не узнаешь. Один 
  Из тех, в кого долго и глупо была влюблена я. 
  И смутная жалость растает снежинкой в груди, 
  Начавшийся день узнаваньем любви пеленая. 
   
  Наш город-раскраску листает беззвучно ноябрь 
  И сыпет на крыши каскады бесцветных горошин. 
  Нет, это не тайна. И можно бы было... Но я б 
  Тебе не сумела сказать, объяснить, мой хороший, 
   
  Как сладко и сумрачно в том захудалом мирке, 
  Где ходят в кино на забытые фильмы из детства, 
  Где держатся за руки, слушая дождь, как оркестр, 
  Когда от стаккато финального некуда деться. 
   
  И сон растворится в прозрачнейшем дня веществе, 
  Почти без остатка. И тоненько сахарной пудрой 
  Присыпет покатые крыши белесый рассвет. 
  Наступит наш день. Наше первое снежное утро. 
   
   
  *** 
   
  Одиночество. Ожиданье. Окно. Ответь мне, 
  Расставляющий эти нули по возрастанью - вдоль 
  Обнаженной линии жизни, продырявивший ряд отверстий 
  В четкой линии сердца, пересекшей мою ладонь. 
   
  Продолжай ворковать призываньем ручного слова - 
  Я не слышу. Не отзываюсь. Не повинуюсь. Сплю. 
  Будет время еще бояться чудовищ многоголовых. 
  Просто глянь за плечо налево и потихоньку сплюнь. 
   
  Не смотри на меня. На память, наугад заглянув в бездонный 
  Первобытный колодец, уходящий во тьму времен, 
  Я расставлю тайные знаки, как следы, на своей ладони. 
  На замок заперев отчаянье, припишу вверху: "На ремонт". 
   
  Ну прости мне это блуждание от окна до окна, от двери 
  До стены, мои не-стенанья, повторимость моих клише. 
  Каждый штрих на моей ладони боевым крещеньем проверен, 
  Попаданьем случайных пулек в разлинованную мишень. 
   
  Моему Щелкунчику 
   
  День ускользает из пальцев дождем за оконной 
  Тьмою. В столовой завесили плотные ставни, 
  Свечи зажгли. Оловянных гусаров - по коням, 
  В ночь им скакать, сражаться во вражеском стане. 
   
  Стопка ликера для гостя, а детям - орехи, 
  Plaetzchen*, конфеты и полный графин лимонада. 
  Снега бы, - просим. Но дождь обнажает прорехи 
  Голой земли бессердечно и нежно. Не надо 
   
  Этих красивых игрушек, расплакаться впору. 
  Милый Щелкунчик, зачем ты меня утешаешь? 
  Елка наряжена, как королевна, нет спору, 
  Звонко, волшебно мерцает в ветвях ее шарик, 
   
  А под ветвями подобье рождественских ясель, 
  Где пастухам и их овцам является ангел - 
  Мастерской, доброй рукой обработанный ясень. 
  Рядом, под елкой, смотри - настоящие санки. 
   
  Снега бы только. И мчаться на санках под пенье 
  Сердце саднящих и тешащих слух колокольцев. 
  Знаю сама, я измучила вас нетерпеньем, 
  Что мне поделать, раз нежность под сердцем так колется, 
   
  Праздничной ели под стать? Лучше смейся и щелкай 
  Крепкие шарики бед, лучше детям в ладони 
  Сыпь сердцевинки побед, под разряженной елкой 
  Смейся и плачь, мой Щелкунчик, мой милый Адонис. 
   
  Нежной глазурью печаль застывает на сердце. 
  Как монотонно мышиное бдение будней... 
  Впрочем, не слушай меня, уведи меня сказочной дверцей 
  В детские сны - до рассвета, а там - будь, что будет. 
   
  *Plaetzchen - немецкое рождественское печенье. 
   
   
  Построждественское 
   
  Мое простуженное чудо, 
  на ладан дышащий сочельник, 
  в ладони холода ночуя, 
  в мелодии виолончельной 
  или в старинном волхованье 
  над горсткой слов, над кучкой пепла, 
  раствором хвойной соли - в ванне, 
  из пряных ароматов слеплен, 
  войди на цыпочках, доверься 
  курантов звонкому паденью, 
  разбейся сумрачным довеском 
  к дарам, которые поделят 
  не верящие в свет в пещере 
  и ждущие в потемках - чуда. 
  Упорным прищуром прощенья 
  я в лица всматриваться буду 
  сквозь запыленное пургою 
  окно троллейбуса, сквозь зимний 
  пейзаж, я, что-то дорогое 
  зажавшая в руке. "Прости мне." 
   
   
  Имитация голоса 
   
  Что мне от этой радости, истончающей своды сердца, 
  Кельи, где утлым пламенем бьется в лампадке - память? 
  Подле тельца из золота - агнца кроткое тельце. 
  Что мне теперь - подобие звука губами мять, 
   
  Ответвляться от шепота, голосовым отростком 
  Вскармливая одиночество - тушу мою коровью. 
  Отроческое желание вылизывать из бороздки 
  И из соска выцеживать молозиво вместе с кровью. 
   
  Что мне от скудной бренности, бережной, как ладошка 
  В вязаной теплой варежке, спрятанной в жизнь, как в кокон? 
  Ждать ли чего от голоса? Думать ли, что не ждешь, как 
  Сам в пространство прорежется, вылупится ненароком? 
   
  Хор под тугими сводами будет пытаться гимном 
  Парус надуть, дыханием выветрить все пустоты. 
  Что, разорвать шепоток? Подпеть? Истово так. "Помоги нам." 
  В стройный парад голосов вступить звонкой фальшивой нотой 
   
  Или опять беспощадно мять звук губами одними, 
  Чтобы потом - в неминучее: хрип, кашель, молчанье, выдох 
  Терпкого имени Твоего - что мне Твое имя? 
  Разве умеет глина хранить вечность в любых видах? 
   
   
  Снег 
   
  Ввечеру этот город заливается колоколами, 
  Звон - от храма к храму. Началась вечерняя месса. 
  Задыхается эхом пространство, как собака-лунатик - лаем, 
  Возвращается в отзвуке. Не находит себе места. 
   
  Это я по-прежнему жду. Это снег ложится на крыши, 
  Тротуары, улицы. На кусты, деревья, ресницы. 
  Это ты - умеющий слушать, но увы, не могущий слышать, 
  Без меня - потерявшей облик, но еще умеющей сниться. 
   
  Чечевичной крупою пытались Гензель и Гретель 
  Проложить себе путь, как надежду вернуться к дому, 
  Где никто не встретит - и лучше б никто не встретил. 
  Но никто не знает, в какой заколдованный лес идем мы, 
   
  И никто не подскажет. И снег заметает память 
  Чечевичных зерен на свежем вчерашнем срезе. 
  В зачарованный омут откровенья прошлого канут, 
  В мелкой крупке утонут. Станут тканью вещей. Грезим? 
   
  Колокольным дыханием нас оплетает город, 
  Вызывает из морока, тонкой ведет тропинкой. 
  Вот окно, где я жду. Вот окно, где ты спишь. Скоро 
  Мы на просеку выйдем - только не торопи. Как 
   
  Приглушенно и вязко отзывается чья-то память, 
  Вдалеке, за заснеженной явью глухого хора... 
  Ничего, что я буду, прижавшись к тебе, плакать? 
  Холодеющий отзвук. Засыпающий снег. Скоро... 
   
   
  Имя 
   
  Господи или тот, кто впервые дал мне имя, 
  прозвучавшее смутно, нечетко, издалека - 
  словно кто-то в беззвучный час истово и наивно 
  за мелодию принял предгрозовой раскат, - 
   
  тот, кто учил меня - школьницей ли влюбленной - 
  пробовать на язык сладкий, щемящий лед, 
  в щель упрятывать голос, плод возвращая в лоно, 
  воду на мельницу лить, в ступе ее колоть, 
   
  тот, кто меня повел, принимая на веру память, 
  палевый плотный воздУх речи, стихов, утрат, 
  тропкой несовпадений, падалиц-яблок - падать 
  в самую мерзлую ночь к беспросветным зимним утрам, 
   
  тот, кто меня наконец не отпустил на волю, 
  выдав мне право петь, плакать и ворковать, 
  душной гарью открыв рот мне, вчерашней болью, 
  точно фокусник, вынул, как карту из рукава, 
   
  кто ты, я теперь здесь, я откликаюсь, ибо 
  я - порожденье твое, твой послушный продукт, 
  я продолжаю петь несмолкающей сонной рыбой 
  или ее скелетом в недомерзшем пока пруду. 
   
   
  Город 
   
  Вчера мне снился твой город - не тот, в котором была я, 
  а тот, где я никогда... Фантазия в чистом виде. 
  Все та же "любовь к географии", к поставленной в ночь палатке, 
  к чужим рубежам, к нетронутости событий. 
   
  Мы странно взрослеем. И я об этом жалею. 
  Не в возрасте дело, не в мареве откровений: 
  пройдя до конца распахнутую аллею, 
  мы видим, что дальше - некуда. Улица. Муравейник. 
   
  И мы тогда возвещаем и urbi, и orbi 
  надорванным голосом (детский, дурацкий пафос!), 
  что мы отсюда уходим. Что мы быть поводом скорби 
  уже не желаем, от скарба скорбей избавясь. 
   
  И может быть, нам покажется чуть ревнивым 
  захоженный мир с его потерянным центром. 
  Но мы ничего не добавим к навеки созданным мифам, 
  к воздушному замку и прочным воздушным стенам. 
   
   
  Речные маршруты 
   
  1. 
   
  С грузом речи расстаться, 
  рассказать бы, поверить кому-то, 
  на холодную гальку 
  или на мокрый песок уронить 
  небывалую правду о том, 
  куда нас уводят 
  ночные речные маршруты: 
  в долгие чудные странствия 
  в светлое прошлое 
  в сны безымянной страны... 
   
  ничего не суметь объяснить 
  над холодной водой, 
  над водой, пробегающей мимо, 
  выносить ожиданье, как плод, 
  просиживать на камнях, 
  пока сумерки смерть 
  не приблизят, 
  не предскажут рассвет 
  и не вложат в рот тебе имя 
  не звенящую больше монетку 
  тепло одного дня 
   
  и не выплеснут снасти "скажи" 
  и осколки слова на берег 
  несгорающей веры 
  нескудеющей светом волны 
   
  повторять про себя 
  в тишине 
  в тишину говорить 
  верить 
  что одно твое слово сомкнет финал тишины. 
   
   
  2. 
   
  Найдешь языком ложбинку в прохладной шершавой речи, 
  бисер, впадинки смысла на вкус и цвет разбирая, 
  ростки, отливы запинок, складочек или трещин, 
  в холодной пещере дыханья закручиваемых спиралью, 
  а после легко пружинку отпустишь - так было просто 
  дышать на ее конце, летящем - куда - не знаю: 
  восторг и летняя ночь, река под мостом и звезды 
  в раскрытой ее ладони, рассыпанный бисер знаков. 
   
  И кажется, что легко читать по ее извивам, 
  холодную дрожь моста считая упрямой блажью, 
  все то, что будет с тобой: площадка памяти с видом 
  на набережную, где ты гуляла во дне вчерашнем, 
  где яблони ищут ветер всей поверхностью листьев, 
  где веером сложит день за кадром щелчок заката, 
  и ты никогда не поймешь, откуда они взялись-то, 
  тропинки на кончиках слов, на кончике языка, ты 
  сбежишь со склона холма, бескрайний воздух ломая 
  попыткой его вдохнуть, но он уходит, крошится, 
  и вечный рубеж - река, протянутая прямая 
  с изогнутой скобкой губ, в ее рисунок прошитой. 
   
   
  3. 
   
  Вдоль ладоней моих - реки теряют русло, 
  пароходных линий гудки трубят растерянно, 
  ищут путь в тумане, заученный наизусть, но 
  непроходный - глушат его растения 
  неслабеющей хваткой, неукротимым завтра. 
  Захожу по колено в воду, собираю водные лилии: 
  вдоль ладоней моих бродят ichтиозавры, 
  проплывают рыбы с застывшими в камень лицами. 
  Капитаны с мостков приказ отдают: дел-то, 
  паруса подшить, расправить простой крыльями. 
  Семь недель напролет дождь затопляет дельту, 
  не смывая с ладони красный рубец имени. 
   
   
  4. 
   
  Что я Тебе скажу, когда поплыву наощупь 
  сквозь ледяную воду к мигающему маяку? 
  В чем упрекну Тебя, в чем? Разве могло быть проще, 
  разве не счастье - плыть в туман и глушь "не мо-гу", 
  даже если маяк обернется fata morgana 
  или блуждающим светом летучего корабля. 
  Плыть, бесконечно плыть в ту даль, где еще моргает 
  то ли моя же немощь, то ли Твоя земля. 
  С чем я уйду от себя, когда подоспеет вечер, 
  тень на дрожжах взойдет, чем я к Тебе вернусь 
  в первую брачную ночь, что сомкнет ледяную вечность 
  от называнья имени до отверзанья уст? 
   
   
  Хозяйка стеклянных зверушек 
   
  Хозяйка стеклянных зверушек склоняется над витриной. 
  Они не слышат ее в запорошенном светом мире - 
  два шага от сумерек. А она стоит и смотрит 
  над миром стеклянным, которого не коснуться. 
  Так начинается вечер. И ты смотри на 
  фигурку в его лучах, но только не смейся. 
  Вот-вот затянет медком колокольного звона, 
  сомкнутся стрелки часов и утонет сердце, 
  и музычка обожжет, как всегда бывало, 
  холодная и стеклянная - что ж ты хочешь? 
  И ты звала меня, и ты меня не узнала, - 
  так повторяет Орфей, в переулках ночи 
  сжимая в горсти осколок неровной рифмы 
  и острого вдоха. Она от него уходит, 
  густой шоколад подворотен ей тешит сердце 
  и льдинка в бокале реки, вспененной кока-колы. 
  Иди, лови другое слово своею сетью 
  и прячь другую память в черные колбы. 
  

  Екатерина Келлер(c)2003
  Журнал "РЕЦ"(с)2003
  Группа "РЦЫ"(с)2003

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"