|
|
||
Виктор Гюго написал поэму "Мазера" в мае 1828 г. и опубликовал ее в своем сборнике "Les Orientales" в январе 1829 г. "Les Orientales" были навеяны национально-освободительной войной Греции за независимость, глубоко волновавшей сына наполеоновского генерала Виктора Гюго. Эпиграфом к своей поэме Гюго взял строчку из поэмы Байрона "Мазепа" (1818 г.), а посвятил ее художнику Луи Буланже, чья картина "Le supplice de Mazeppa" ("Муки Мазеры") была выставлена в Salon de Paris в 1827 г. и произвела огромный фурор. | ||
|
I.
Ainsi, quand Mazeppa, qui rugit et qui pleure, A vu ses bras, ses pieds, ses flancs qu'un sabre effleure, Tous ses membres liés Sur un fougueux cheval, nourri d'herbes marines, Qui fume, et fait jaillir le feu de ses narines Et le feu de ses pieds; Quand il s'est dans ses nœuds roulé comme un reptile, Qu'il a bien réjoui de sa rage inutile Ses bourreaux tout joyeux, Et qu'il retombe enfin sur la croupe farouche, La sueur sur le front, l'écume dans la bouche, Et du sang dans les yeux, Un cri part ; et soudain voilà que par la plaine Et l'homme et le cheval, emportés, hors d'haleine, Sur les sables mouvants, Seuls, emplissant de bruit un tourbillon de poudre Pareil au nuage noir où serpente la foudre, Volent avec les vents! Ils vont. Dans les vallons comme un orage ils passent, Comme ces ouragans qui dans les monts s'entassent, Comme un globe de feu ; Puis déjà ne sont plus qu'un point noir dans la brume, Puis s'effacent dans l'air comme un flocon d'écume Au vaste océan bleu. Ils vont. L'espace est grand. Dans le désert immense, Dans l'horizon sans fin qui toujours recommence, Ils se plongent tous deux. Leur course comme un vol les emporte, et grands chênes, Villes et tours, monts noirs liés en longues chaînes, Tout chancelle autour d'eux. Et si l'infortuné, dont la tête se brise, Se débat, le cheval, qui devance la brise, D'un bond plus effrayé, S'enfonce au désert vaste, aride, infranchissable, Qui devant eux s'étend, avec ses plis de sable, Comme un manteau rayé. Tout vacille et se peint de couleurs inconnues : Il voit courir les bois, courir les larges nues, Le vieux donjon détruit, Les monts dont un rayon baigne les intervalles ; Il voit ; et des troupeaux de fumantes cavales Le suivent à grand bruit! Et le ciel, où déjà les pas du soir s'allongent, Avec ses océans de nuages où plongent Des nuages encor, Et son soleil qui fend leurs vagues de sa proue, Sur son front ébloui tourne comme une roue De marbre aux veines d'or! Son oeil s'égare et luit, sa chevelure traîne, Sa tête pend ; son sang rougit la jaune arène, Les buissons épineux; Sur ses membres gonflés la corde se replie, Et comme un long serpent resserre et multiplie Sa morsure et ses nœuds. Le cheval, qui ne sent ni le mors ni la selle, Toujours fuit, et toujours son sang coule et ruisselle, Sa chair tombe en lambeaux ; Hélas ! voici déjà qu'aux cavales ardentes Qui le suivaient, dressant leurs crinières pendantes, Succèdent les corbeaux! Les corbeaux, le grand-duc à l'oeil rond, qui s'effraie, L'aigle effaré des champs de bataille, et l'orfraie, Monstre au jour inconnu, Les obliques hiboux, et le grand vautour fauve Qui fouille au flanc des morts où son col rouge et chauve Plonge comme un bras nu! Tous viennent élargir la funèbre volée ; Tous quittent pour le suivre et l'yeuse isolée, Et les nids du manoir. Lui, sanglant, éperdu, sourd à leurs cris de joie, Demande en les voyant qui donc là-haut déploie Ce grand éventail noir. La nuit descend lugubre, et sans robe étoilée. L'essaim s'acharne, et suit, tel qu'une meute ailée, Le voyageur fumant. Entre le ciel et lui, comme un tourbillon sombre Il les voit, puis les perd, et les entend dans l'ombre Voler confusément. Enfin, après trois jours d'une course insensée, Après avoir franchi fleuves à l'eau glacée, Steppes, forêts, déserts, Le cheval tombe aux cris de mille oiseaux de proie, Et son ongle de fer sur la pierre qu'il broie Éteint ses quatre éclairs. Voilà l'infortuné, gisant, nu, misérable, Tout tacheté de sang, plus rouge que l'érable Dans la saison des fleurs. Le nuage d'oiseaux sur lui tourne et s'arrête ; Maint bec ardent aspire à ronger dans sa tête Ses yeux brûlés de pleurs. Eh bien ! ce condamné qui hurle et qui se traîne, Ce cadavre vivant, les tribus de l'Ukraine Le feront prince un jour. Un jour, semant les champs de morts sans sépultures, Il dédommagera par de larges pâtures L'orfraie et le vautour. Sa sauvage grandeur naîtra de son supplice. Un jour, des vieux hetmans il ceindra la pelisse, Grand à l'oeil ébloui; Et quand il passera, ces peuples de la tente, Prosternés, enverront la fanfare éclatante Bondir autour de lui ! |
I.
И вот Мазера весь, рыдая и рыча, Распластан под клинком грозящего меча На яром скакуне, Что вскормлен был травой из голубых морей, И сыпал пламя, дым и искры из ноздрей, И рвался прочь в огне. Веревками давим, он бьется, словно гад, А рой мучителей жестоких видеть рад Бессильный гнев его; Упал, поверженный, на конский твердый круп, По лбу струится пот, сползает пена с губ, Горит все естество. Крик прозвучал; и вот равниною пустой И человек, и конь увлечены судьбой В песков зыбучих ад, Одни! - взрыв разбудив грохочущих штормов, Как туча черная меж молний и громов, С ветрами вместе мчат! Мчат. Вихрем по степям широким пронеслись, Как ураганы те, что в горах родились, Как рокот громовой; И кажутся уже лишь точкой вдалеке, И тают в неба край, как пена на песке В искрящийся прибой. Мчат. В даль, в бесплодную пустыню без воды. И скоро горизонт, что вечно впереди, Глотает их двоих. Их бег с полетом схож; огромные дубы, Донжоны, города и черных гор горбы Мелькают мимо них. Несчастный корчится, весь в ранах от ремня, Но и ни ветра и ни дикого коня Смирить не мог никто; В пустыню прямо он стремит свободный скок - Теперь пред ними лишь расчерченный песок, Как в полосы пальто. Пустыня ожила, меняет тон и цвет, Он видит: лес бежит, бежит сквозь сотни лет Разрушенный донжон; На горные хребты луч льет последний пыл; Он видит; и стада гривастые кобыл Летят за ним вдогон. Длинит свои шаги закат на небесах, И тучи стали все у ночи на часах, Скрыв сумерок провал, А солнечный фрегат от них ушел вперед И быстро развернул на темный небосвод Свой золотой штурвал. Блуждает взгляд его, свисают волоса, Упала голова, затмила кровь глаза Почти до слепоты; В отеки вздутых мышц веревки все впились, Как змеи множатся, по телу расползлись, И жалят, как кнуты. А конь, не ощутив ни шпор и ни удил, Стремительно бежит уж на пределе сил, Шерсть в стороны летит; И вот за ним, сменив горячих кобылиц, По следу ринулись лавины хищных птиц, И ворон смерть кричит! Вороны, филины с глазами как лупа, Орел, встревоженный боями, и скопа, Монстр, скрытый в мрак пока, Косые совы и белоголовый сип, Что роется в телах, закапываясь в них, Как голая рука. Примчались, как один, на похорон парад, Покинув дальний дуб, поместий старый сад, Гнезд родовых оплот. Он, в тяжком забытье, глух к торжеству их был, Все спрашивал в бреду, кто там вверху раскрыл Чернейший веер тот. Ночь мрачная, без звезд, пришла со свитой снов. Мчал следом целый рой, как стая злых волков, За тем кто чуть живой. Меж небом и собой он видит их как тень, Но скрылись наконец под черной ночи сень Сконфуженной толпой. Три дня он так летит чрез лес, пустыни, степь, Потоки стылых рек и гор суровых цепь, Под крики хищных птиц, Упал скакун его, и под его копытом Погас на камне том, подковою разбитом, След четырех зарниц. Вот он один лежит, и степь со всех сторон, От крови красный весь, словно японский клен, Когда весна вокруг. А стаи хищных птиц искали мертвеца, Их крылья, словно смерть, дотронулись лица, Но замерло все вдруг. Еще он будет жить! Из праха вознесет И князем назовет украинский народ Того, кто смерть прошел. Еще засеет он телами без гробов Роскошный чудный край, где снова ждут пиров Стервятник и орёл. Величие его рождается из мук. От старых гетманов получит он бунчук И власти булаву; Он будет шествовать еще под звук фанфар И, в той стране шатров, народ - и млад и стар - Склонит пред ним главу! |
|
II.
Ainsi, lorsqu'un mortel, sur qui son dieu s'étale, S'est vu lier vivant sur ta croupe fatale, Génie, ardent coursier, En vain il lutte, hélas ! tu bondis, tu l'emportes Hors du monde réel dont tu brises les portes Avec tes pieds d'acier ! Tu franchis avec lui déserts, cimes chenues Des vieux monts, et les mers, et, par delà les nues, De sombres régions ; Et mille impurs esprits que ta course réveille Autour du voyageur, insolente merveille, Pressent leurs légions ! Il traverse d'un vol, sur tes ailes de flamme, Tous les champs du possible, et les mondes de l'âme ; Boit au fleuve éternel ; Dans la nuit orageuse ou la nuit étoilée, Sa chevelure, aux crins des comètes mêlée, Flamboie au front du ciel. Les six lunes d'Herschel, l'anneau du vieux Saturne, Le pôle, arrondissant une aurore nocturne Sur son front boréal, Il voit tout ; et pour lui ton vol, que rien ne lasse, De ce monde sans borne à chaque instant déplace L'horizon idéal. Qui peut savoir, hormis les démons et les anges, Ce qu'il souffre à te suivre, et quels éclairs étranges À ses yeux reluiront, Comme il sera brûlé d'ardentes étincelles, Hélas ! et dans la nuit combien de froides ailes Viendront battre son front ? Il crie épouvanté, tu poursuis implacable. Pâle, épuisé, béant, sous ton vol qui l'accable Il ploie avec effroi ; Chaque pas que tu fais semble creuser sa tombe. Enfin le terme arrive... il court, il vole, il tombe, Et se relève roi ! Mai 1828. |
II.
Вот так и смертный вдруг увидит, как сквозь сон, Что к крупу твоему привязан прочно он, О, гений огневой! Но борется он зря! - ты прыгнул, ты несешь И из реальности ты двери разобьешь Стальной своей ногой! Чрез засуху пустынь и снег седых вершин, Чрез степи и моря ты мчишься вместе с ним В надзвездный регион; Нечистых духов рой - их бег твой разбудил! - Кружит вокруг него, и вот-вот победил Нахальных легион! Но на твоем крыле он видит с высоты Возможного поля, и вечности мосты, И все миры души; И в ночи ясных звезд и в ночи темных гроз Хвосты комет горят в копне его волос, Как неба миражи. Сатурн с его кольцом, и Гершеля шесть лун, И северный рассвет средь мягких снежных рун, Божественный фиал, - Он видит все; тебя твой бег не утомит, А для него полет в любой момент сместит Далекий идеал. Кто, кроме ангелов и демонов ночных, Пучину мук его терзающих постиг В час взлета твоего, Какие молнии ему глаза слепят И сколько крыльев тех, что ночи холодят, Коснулись лба его? Ужасен крик его, но ты неумолим. Вконец полетом он изнеможен твоим, С тобой, с собой борясь; Твой каждый шаг ему как тысячи опал, Но близок, близок час... бежит, летит, упал, Поднялся - и он князь! Май 1828 г. |
|