ЩО ДАСТЬ НАМ СИЛУ?
(Апокриф)
Розпечений весняним гострим сонцем
пашить Єрусалим. Промiння бiле
вiд бiлих стiн i вулиць вiдбиває,
ряхтить вогнем на золотих покрасах
царських палат, ворожi блискавицi
запалює на кожнiм римськiм списi,
кладе вiнцi на шоломи спiжевi
центурiонам-блиск, вогонь i пал!
Єрусалим готується до свята.
Жiнки начиння миють у потоцi,
бряжчать мiдянi кухлi, грають iскри
вiд сонця на червонiй мокрiй глинi.
Розбiглись дiти по веснянi квiти.
Дiвчата чешуть коси й заплiтають
майстерно у дрiбушки з дукачами
та радяться, що їм про свято вбрати.
Багато радощiв, але ж бо й працi!
Гаптують, шиють i печуть, i варять,
купують, продають, про свято дбають.
Лиш той не дбає, хто шага немає,
але й такий волiв би заробити
гiркою працею, нiж так "не дбати".
Бо гiршi злиднi в свято, нiж у будень,
буденна одiж, наче смертний грiх,
темнiє серед ясних шат святкових,
лице не блiдне з голоду-шарiє,
i легше мовить "хорий", нiж "голоден".
На розi проти храму вбогий тесля
робiтню вiдчинив. Та й вiдчиняти
не дуже-то було що: три стiни,
четвертої Бiг дасть, от i робiтня.
Всiм перехiдним видко всю роботу,
мов на майданi. Видко, як працює,
не розгинаючись, убогий тесля,
зв"язавши ремiнцем волосся буйне,
щоб не спадало на високе чоло,
укрите потом рясним та краплистим.
А тесля сам не бачить перехiдних.
Очима бачить вiн роботу й знаряд,
а думкою все злиднi невсипущi:
були вони учора, є сьогоднi
i завтра будуть, i нема їм краю.
Ох, та який там край! Хiба ще справдi
до краю загризуть... Що день, то бiльше
в Єрусалимi теслiв настає,
iз Сiрiї насунули, мов хмара,
забрали всю роботу коло храму,
в Преторiї, коло царських палат,
їх всюди повно, спритнi та майстернi,
та запопадливi, маснi такi...
Вряди-годи єрусалимським теслям
робота дiстається, i яка?
"Он вчора три хрести зробив,- недобра,
сумна робота, Боговi немила...
не раз-бо i невинних розпинають...
А що робить? Грiха не знає голод.
Марницю заробив за три хрести.
Така й робота: спiшна, от аби-то.
Що ж, я невинен - дорого платити
за дерево сухе немаю звiдки...
Ет, якось-то простоять зо три днi,
поки до свята шибеницi тiї,
а там - розп"ятих здiймуть, то хрести
хоч i спалити - невелика шкода...
Така-то праця!.. А колись, бувало,
робив рiзьбу мистецьку до палат,
до дому Божого... Давно було...
Тепера що? Цiпильна, топорища,
плуги... хрести... таке! А сила йде,
i спина гнеться, й репаються руки,
i гине хист. Уже б тепер не вдав
рiзьби такої, хоч би хто й замовив,
минулося... Тепер аби хоч як,
хоч без мистецтва хлiба заробити.
Так, хлiба, хлiба i нiчого бiльше...
Ех, клята праця!" Тесля рубонув
так по цiпильну, аж воно зломилось.
Вiн кинув спересердя, друге взяв,
не встаючи. Пiт очi заслiпив;
втер рукавом i далi теше. Раптом
сокира пощербилась об сучок.
"А будь ти проклята!" Шпурнув сокиру
i долi сiв, i голову схилив.
Так ниє спина, руки так горять,
болить все тiло... Аж тепер вiн тямить,
що вiн зовсiм знебувся, що тепера
вся сила згинула... "Ну що ж,не встану,
сидiтиму до ночi так, ще й ляжу.
Однаково. I не здiйму сокири,
не нагострю й нiчого не зроблю
анi сьогоднi, анi завтра. Що ж!
Хай з голоду хоч пухнуть жiнка й дiти.
Не маю сили. Згинула. Пропала.
Що верне силу, як її нема?.."
I похиливсь, мов зломлена билина,
i руки, мов зiв"ялi, простяглись
i впали аж додолу.
Так сидiв вiн
i не вважав на голосну юрбу,
що, мов потiк, по вулицi котилась
i смiх, i глум, i гомiн, i прокльони
несла з собою - так вода весняна
виносить мул i хмиз, i баговиння
зо дна рiки. Юрба текла, текла
i раптом стала, аж в тiсну робiтню
якийсь гурток зненацька заточивсь,
вiдпертий натовпом, i трутив теслю,
аж той отямивсь. "Гей! куди ви, люди,
женетесь так?" - громадцi вiн гукнув.
"Чи ти тут спав, чи очманiв зовсiм
Та се ж сьогоднi розпинатимають!
Он їх ведуть на страту, а за ними
увесь Єрусалим, старе й мале,
бiжить, щоб на видовисько поглянуть.
Се тiльки ти тут каменем сидиш". -
"То їх ведуть? А де ж вони? Чого се
ви тут спинились, коли їх ведуть?" -
питає тесля, все мов непритомний.
"Дивiться на дурного! -хтось гукнув.
Та ти ж поглянь, он там напроти тебе
впав серед вулицi один iз них.
Се вiн вже втретє - двiчi вояки
пiдводили бичами й стусанами, -
а сей раз не встає. Казали люди,
важкий занадто хрест йому дiстався,
нетесаний, сирий та суковатий,
дешевий, звiсно! Правда, шкода й коштiв...
та, видно, й тесля шкодував роботи..."
Базiкають, а тесля вже й не чує,
вiн скочив миттю на станок i звiдти
поверх голiв на вулицю зорить.
А там, посеред смiття та камiння,
впав пiд хрестом на порох придорожнiй
син чоловiчий. На хрестi кора
чорнiє пожариною, i тiльки
самi кiнцi яснiють: свiжi рани,
завданi вчора дереву сирому
сокирою. Як тi блiдiї рани,
блiде обличчя в страдника, що впав,
виразно червонiють краплi кровi
на тiм чолi, - не так ряснiє пiт
в робiтника пiд час гарячий працi.
Без краю смутнi очi, мов питають:
"Навiщо ся даремна,зайва мука?
Таж я прийняв попри суду всi кари
i ще прийму. А се хто присудив?" -
"Гей, уставай лиш! Доки будеш спати?!" -
кричать преторiанцi, i бичi
звилися, мов гадюки. Крiзь одежу
червонi смуги стали пробиватись.
"Не можу... хрест важкий... менi несила..." -
нещасний простогнав i лiг лицем
у порох шляховий. Преторiанець
пiдвiв бича - та не спустив, бо раптом
спинив його за руку хтось: "Пожди!"
"Ти хто? Чого тобi?" - вояк вереснув.
"Я тесля. Я зробив сей хрест важким,
той мушу я нести його. Давайте.
За сюю працю не вiзьму я плати".
I взяв хреста. Нiхто не боронив.
I випроставсь похилий стан у теслi,
напружились його зiв"ялi руки,
погаслий погляд знову загорiвся
великим та палким глибоким смутком
i твердою, важкою походою
пiшов з хрестом робiтник на Голгофу,
немов не знав нi працi, анi втоми
до сього часу.
[13/ХI 1903, м.Тифлiс]
|
ЧТО ДАСТ НАМ СИЛУ?
(Апокриф)
Нагретый яростным весенним солнцем
жарою пышет Иерусалим.
От белых стен и улиц отражаясь,
луч белый падает огнем победным
на золото палат царя, с угрозою
сверкает молнией на копьях римских,
кладет венцы на шлемы медные
центурионам - блеск, огонь и жар!
В преддверье праздника Иерусалим.
Посуду моют женщины в потоке,
звенят кувшины и играют искры
от солнца на сырой и красной глине.
Все дети разбежались за цветами.
А девушки расчесывают косы,
в дробушки с дукачами заплетают
и говорят о праздничных нарядах.
Хоть много радости, работы ж тоже!
Пекут, шьют, вышивают, покупают,
торгуют, праздник близкий ожидают.
Не ждет лишь тот, кто без гроша,
но и такой готов любую взять
работу горькую, чем так "не ждать".
Ведь горше злыдни в праздники, чем в будни,
одежда старая, как смертный грех,
темнеет рядом с яркостью нарядов,
лицо от голода краснеет вдруг
и легче молвить "болен", чем "не ел".
Открыл напротив храма бедный плотник
мастерню. Открывать и не чего
там было: три стены, четвертую ж
Бог может даст, вот вся и мастерская.
Прохожим видно было всю работу,
как на майдане. Видно, как работал,
не разгибаясь, тот убогий плотник,
ремнем свои густые волосы связав,
чтобы не падали на лоб высокий,
покрытый потом крупным и густым.
Но плотник сам не замечал прохожих,
глазами лишь работу видел он,
а мыслью - злыдни вечные свои:
вчера они с ним были, есть сегодня
и завтра не убудут - нет им краю.
Да и какой им край, вот разве только
до краю загрызут! Что день, то больше
в Йерусалиме плотников толпится,
из Сирии надвинулись, как туча,
забрали всю работу возле храма,
в Претории, вокруг палат царя,
полно их всюду, быстры и умелы,
настойчивы и льстивы, словно лисы...
Не часто плотникам йерусалимским
достанется работа, и какая?
"Вчера вот сделал три креста, - плохой
безрадостный то труд, немилый Богу...
не раз ведь и невинных распинают...
А делать что? Греха не знает голод.
Безделку получил за три креста.
Да и работка ж: в спешке, хоть бы как.
Что ж, нет моей вины - взять денег
на дерево сухое нет откуда...
Э, как-нибудь три дня и простоят
до праздников-то виселицы эти,
а там - распятых снимут, а кресты
хоть и спалить - невелика потеря...
Ну и работа! А бывало раньше
резьбу по дереву творил я для
палат и храмов Божьих... Как давно
то было! А теперь? Плуги да держаки,
да топорища... и кресты.. А сила
уходит, и болят спина и руки,
и гибнет мастерство. Теперь такой
резьбы я б и не сделал, даже если б
кто заказал, ушло... Теперь лишь как-то,
хоть без искусства, было бы на хлеб.
Да, хлеба, хлеба... больше ничего...
Проклятая работа!" Плотник ручку
цепа так рубанул, что та сломалась.
Он кинул сгоряча и, не вставая,
другую вынул. Пот застил глаза;
утерся рукавом и тешет снова.
Вдруг выщербил топор о сук нечайно.
"А будь ты проклят!" И топор отбросил.
И сел на пол, поникнув головой.
Спина так ноет, руки так горят,
болит все тело... Лишь сейчас и понял,
как истощил себя, ушла вся сила.
"Ну что ж, не встану, буду так сидеть
до самой ночи, вот еще и лягу.
Без разницы. Не подниму топор,
не наточу его, и ничего
не сделаю ни завтра, ни сегодня.
Пусть пухнут с голоду жена и дети.
Нет силы больше. Вся ушла. Пропала.
Что силу даст, когда уж силы нет?
Поникнул, будто стебель сломленный,
и руки, что утратили всю силу,
безвольно опустил.
Так он сидел,
не замечая шумную толпу,
что, как поток, по улице катилась,
и смех, и спор, и шутки, и проклятья
несла с собой - так вешняя вода
выносит ил и тину, прутья, грязь
со дна реки. Толпа текла, текла...
вдруг стала, даже в тесную мастерню
нежданно группка как-то занеслась,
оттиснутая давкой; от толчка
очнулся плотник. "Эй, куда вы, люди,
так мчитесь?" - группке этой крикнул он.
"Ты или спал, иль обалдел совсем?
Так ведь сегодня будут распинать!
Уже на казнь их повели, за ними
весь Иерусалим, и стар и млад,
бежит, чтоб зрелище успеть увидеть.
Лишь ты один, как камень, здесь сидишь". -
"Так их ведут? А где они? Чего же
вы тут стоите, если их ведут?" -
спросил их плотник, все как не в себе.
"Смотрите на дурного! - крикнул кто-то. -
Да глянь туда - вон там напротив прямо
упал на улице один из них.
Он это в третий раз... - вояки дважды
бичами и пинками поднимали, -
вишь, больше не встает. Толкуют люди,
тяжелый слишком крест ему достался,
нетесанный, сырой и суковатый, -
дешевый, знать! И правда, жаль тех средств...
и плотник, видно, пожалел работу..."
Болтают, но уже не слышит плотник,
он на станок вскочил, оттуда смотрит
поверх голов толпы на улицу...
...Там под крестом тяжелым, средь камней
и сора, упал в пыль придорожную
сын человеческий. Кора чернеет,
как от пожара, на кресте, и только
концы яснеют: раны свежие,
что их топор вчера на дерево
нанес. Как раны дерева бледны,
бледно лицо страдальца, что упал,
на лбу его краснеют капли крови, -
не так и пот ложится густо у
работника в пылу работы жаркой.
Глаза в бескрайней скорби вопрошают:
"За что напрасная мне эта мука?
Ведь принял я назначенные кары,
приму еще... Кто ж эту присудил?!" -
"Эй, поднимайся! Сколько будешь спать?! "-
кричат преторианцы, и бичи
взвились, как змеи. Сквозь его одежду
полоски красные уж проступили.
"Я не могу... тяжелый крест... нет силы..." -
несчастный простонал и в пыль лицом
упал. Преторианец с бранью вновь бич
занес - но вдруг остановился, - его
за руку кто-то задержал: "Постой!"
"Ты кто? Тебе что надо?"- взвизгнул воин.
"Я плотник. Крест тяжелым сделал я,
так я нести и должен. Разреши.
За этот труд я платы не возьму."
И поднял крест. Никто не возразил.
И стан, что согнут был, вновь распрямился,
и руки, что ослабли, напряглись,
и загорелся вдруг потухший взор
великой огненной, глубокой скорбью...
И твердою, тяжелою походкой
пошел с крестом работник на Голгофу,
как будто ни труда, ни утомленья
не знал до часа этого.
[13/ХI 1903, г.Тифлис]
|