Он сегодня не разговаривал со мной,

пришел и сразу отвернулся,

молча смотрел в окно,

где ослепительно разливалось солнце

между качавшихся серых теней,

что отбрасывали ветви каштанов.


Игнорировал.

До смешного игнорировал.

До смешного и горького.


А ссутулившаяся спина

будто бы перечеркивала

всё пространство за ним.

Будто и не было,

там за костлявой спиной,

ничего

вообще.

Вообще ничего,

никого.

И вся комната эта большая,

со всеми ее шкафами и старыми картами,

со всеми столами, заваленными тетрадями,

со стульями, на которых дремали пиджаки,

с горшками её цветочными, с графинами и стаканами,

со всем этим воздухом, пахнущим шариковыми ручками и старыми журналами...


вообще не имела значение

для него.


Я сел на подоконник и закурил.

Заставил себя посмотреть на его лицо,

прекрасное в своей бледности

и утонченности линий.


И пытался как-то смириться

с новой чертой,

грубой и страшной,

невообразимой до этого дня –

уродливым шрамом с запёкшейся кровью

грубо пересекавшим правую бровь.


В этой комнате нельзя было курить,

ни взрослым,

ни детям,

ни даже старшеклассникам.


Однако я кинул ему пачку.

(Красный прямоугольник в воздухе,

над светло-коричневым паркетом,

по которому бежали

золотистые ручейки света)


Он машинально

поймал пачку

и всё-таки посмотрел на меня.

Первый раз.

И хотя в его взгляде не было ни удивления,

ни отторжения,

ни тем более обычного для него

умиротворения,

а новое,

невесть откуда взявшееся

холодное упрямство

цвета свинца...


он всё же кивнул мне

(спасибо?)

вытряхнул одну сигарету

и сунул её в рот.

Я следом бросил зажигалку.


Но он не закурил.

Просто щелкал кремнем

и смотрел на огонёк

и рассыпавшиеся

по пальцам

искры.


Вот и всё, думал я про себя,

с этого дня мне больше нечего дать ему.

Все эти слова, дискуссии, книги.

Все эти старые добрые гуманисты

Сервантес, Толстой, Ремарк и даже Кастанеда.

Все выставки, библиотеки, театры.

Вот это всё, not war make love.


Теперь ему самому придётся как-то

всё это

в себе сочетать,

вместо тысячи слов,

так сказать.

Толстовское непротивление злу

и грубо,

несправедливо,

больно рассеченную бровь,

и порванную на груди рубашку.

Миротворца Ремарка

и растоптанный вдребезги рюкзак,

и джинсы с пыльными следами чьих-то армейских ботинок.

А если еще подумать про слова,

которые ему бросали в лицо

или лучше сказать били

или точнее, добивали


скорее всего...


Кажется,

моё время для него

кончилось


внезапно.


Он сам сказал мне об этом

вполне отчетливо,

хотя и молчал всё время.


Я выкурил ещё три сигареты

пока он ушел.

Его сигарета осталась на столе,

рядом зажигалка.



Я сидел на подоконнике

и смотрел во двор,

где школьная волейбольная команда

бросала мяч через сетку.

Бам-бам, бум-бум.

Бам-бам, бум-бум.

Я вытянул руку

и смотрел на тлевшую между пальцев сигарету

в расфокусированной перспективе внешнего мира,


в которой вздымались и опадали

солнечные лучи и тени от деревьев,


и совсем не находил слов.

Никаких.

Ни для кого.


И я абсолютно,

абсолютно,

абсолютно не знал,


что мне делать

завтра.








.p.a.d.o.