Шепелёв Алексей : другие произведения.

2. Заглянуть в бездну. Роман. Часть вторая. Разгром

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:


Лодзь. Оккупированная территория Польши

Штаб 8-й армии

   А ведь не прошло ещё и суток с того времени, когда генерал-лейтенант Эрих фон Манштейн пребывал в самом радужном расположении духа. Несмотря на мелкие неурядицы, которые неизбежно сопровождают грешное земное бытие, "Белый План" реализовывался почти идеально, а действия группы армий "Юг" смело можно было отнести к лучшим образцам военного искусства. Поляки безнадежно проиграли инициативу и не моли своевременно отреагировать ни на один удар. А реагируя с опозданием, открывали новые слабости, по которым немедленно следовали новые удары.
   За неделю авангард 10-й армии вышел к Варшаве - такого успеха не то что не планировали, его не предполагали в самых смелых мечтах. Манштейн был самым непосредственным творцом этого успеха. Именно ему принадлежала идея "рокировки на последнем шагу". Первая танковая дивизия генерала Шмидта, сметавшая на своем пути одну за другой прикрывавшие столицу польские дивизии утром восьмого сентября повернула строго на восток, словно поршнем отталкивая к Висле ошметки северного крыла резервной польской армии, а из-за ее "спины", словно чертик из табакерки выскочила свежая 4-я дивизия Рейнхарда.
   Выскочила и, не встречая сопротивления, к раннему вечеру восьмого сентября достигла предместий Варшавы. Опыт обороны предыдущих городов свидетельствовал, что поляков хватает до ночи, под покровом которой недобитые остатки покидают позиции.
   Командующий группой армий "Юг" спешно вылетел на передовую, Манштейн, разумеется, его сопровождал, не забыв распорядиться, чтобы в самолет захватили ящик шампанского. Большую победу нужно достойно отпраздновать, а предчувствие большой победы у Манштейна было очень сильным.
   И не у него одного. В расположение 4-й танковой дивизии кроме Рундштедта и Манштейна прибыли так же командир 10-й армии генерал артиллерии Вальтер фон Рейхенау и его начальник штаба Фридрих фон Паулюс. Естественно, были здесь и 16-го моторизованного корпуса генерал Гёппнер с начальником своего штаба полковником Геймом. Естественно, за каждым командиром следовала небольшая свита помощников и адъютантов, так что на наблюдательном пункте образовалось небольшое столпотворение. Рейнхард, скомандовал штурм, и ударные группы ворвались в городские окраины... для того, чтобы после трехчасового боя покинуть их не достигнув ни малейшего успеха.
   Оборона Варшавы не шла ни в какое сравнение с боями за Пиоткрув или Томашув, не говоря уж о сданном фактически без сопротивления Кракове. Свою нынешнюю столицу поляки защищали с отчаянием обреченных и яростью зверей. Уже ночью, при подведении итогов штурма, фон Манштейну довелось услышать поистине леденящую кровь историю о гибели танкового взвода, угодившего в тщательно подготовленную ловушку. Территория какой-то фабрики недалеко от окраины города была обильно залита горючими жидкостями, и когда танки оказались в центре опасного пятна, поляки открыли огонь зажигательными пулями. Спасти не удалось никому...
   Страшная новость вызвала к воспоминаниям ужасы Великой войны, когда враги не останавливались ни перед какой подлостью и жестокостью, лишь бы только убить немецкого солдата. Особенно тогда преуспели бельгийцы, навсегда оставив у Манштейна к себе чувство глубокого презрения. Но поляки, похоже, вознамерились их превзойти. И теперь уже генерал иначе смотрел на деятельность эсэсовских айнзац-команд, наводящих порядок в тылу немецких войск, и уже успевших снискать себе дурную славу своей жестокостью. Конечно, о том, чтобы одобрить их действия, хотя бы приватно, не говоря уж о публичном заявлении, не могло быть и речи, но вот закрыть глаза на происходящее Манштейн мог без особых усилий. Тем более, что пока начальнику штаба группы армий "Юг" было не до айнзац-команд, надо было заниматься более важными вещами.
   На вечернем совещании Рейнхард, видевший себя в мечтах покорителем Варшавы, рвал и метал и просил разрешения на повторный штурм утром, обещая размазать поляков по варшавским улицам и сбросить остатки в Вислу, а над Королевским замком уже к полудню водрузить флаг со свастикой.
   Гёппнер возражал, упирая на опыт боёв в Испании, и настаивал на скорейшей переброске к осажденной столице крупных формирований пехоты. Его, было, поддержал Паулюс, но Рейнхенау в своей обычной крикливой манере резко потребовал продолжать штурм. Конечно, Рейнхенау не был бы Рейнхенау, если бы он ограничился только криками. Пройдясь по умственным способностям своих подчиненных вообще и Гёппнера в частности, он предложил сформировать специальные штурмовые группы, в которых пехота и танки взаимно поддерживали бы друг друга. Кроме того, исходя из разведывательных данных о незначительном количестве защищающих Варшаву солдат, он считал нужным расширить фронт наступления и нанести еще пару вспомогательных ударов. В случае их успеха, благодаря высокой мобильности танковой дивизии, вспомогательный удар легко мог быть превращен в основной.
   Манштейн видел несомненные достоинства такого предложения, но аргументы его не убедили. Фон Рейхенау, как обычно, слишком поверхностно подходил к оценке ситуации, не учитывая целый ряд пусть и второстепенных, но очень важных для принятия решения. Моторизованного пехотного полка и разведывательного батальона, которыми располагала танковая дивизия, было явно недостаточно для организации серьезного штурма, а теперь фон Манштейн был уже твёрдо уверен, что без серьезного штурма Варшаву не взять. Самым разумным выглядела небольшая оперативная пауза, за время которой к городу следовало подтянуть подходящий пехотный корпус и затем уже атаковать.
   Именно эту позицию он и озвучил на совещании, не сомневаясь, что фон Рундштедт его поддержит. Однако командующий группой армий "Юг" принял другое решение. Коротко высказавшись в поддержку одновременно обеих точек зрения, генерал-полковник в итоге разрешил Рейнгарду предпринять ещё одну попытку, а Манштейну поручил подготовить переброску пехоты к вражеской столице. Видимо, на него слишком давили политические обязательства: перед вылетом к Варшаве Рундштедт имел телефонный разговор с фон Браухичем, а тот наверняка уже успел доложить про успехи под Варшавой фюреру.
   Вполне возможно, что на месте командующего и сам Манштейн поступил точно так же, но все же неприятный осадок оставался. Когда в военное дело вмешивается политика, то ничего хорошего не жди. Генерал был последовательным противником расширения влияния Гитлера на внутриармейские вопросы. Понятно, времена Пруссии, про которую шутили, что, в отличие от остальных государств, обремененных содержанием армии, она является армией, обремененной содержанием государства, безвозвратно прошли. Да и, откровенно говоря, к лучшему. Известная свобода в гражданских делах это веление времени, и история гауптамана фон Кёпеник доказала это более чем наглядно. Хватит уж на весь свет позориться.
   Но это не значит, что ефрейтору можно позволить поучать генералов. И при этом еще ругать растленные западные демократии, в которых болтуны-политики лезут в дела, в которых не разбираются. Ну, а сам-то он куда лезет? И чем дальше, тем хуже. Возможно, если бы фон Бломберг с самого начала проявил необходимую твердость, все было бы иначе. Но герр министр был слишком очарован решительным национальным лидером, смело освобождающим Германию от позорных пут Версаля. Да и не он один. Фон Манштейн тогда тоже расценивал Гитлера как исключительно полезного и неординарного человека, пожалуй, даже единственного, кто был способен образумить шарахавшуюся в разные стороны, точно испуганная лошадь, несчастную Германию. Однако как только стало ясно, что фюрер желает подмять под себя армию, фон Манштейн встал к рейхсканцлеру в твердую, пусть и почтительную оппозицию. И своего они, так или иначе, добились: пусть, после отставки фон Бломберга, Гитлер и стал Верховным Главнокомандующих Вооруженных Сил Германии, однако Командование Сухопутных Войск сохранило свою независимость, а место смещенного фон Фрича занял не слепой поклонник Гитлера и крайне неприятный человек ( пусть и безусловно талантливый генерал Вальтер фон Рейхенау ), а чтущий старые добрые традиции фон Браухич. Конечно, за все приходится платить, и фон Манштейну пришлось поменять любимую штабную работу на командование пехотной дивизией, но вскоре справедливость восторжествовала, его талант и заслуги сыграли свою роль, так что войну он начал в должности начальника штаба группы армий "Юг", для которой, говоря без лишней скромности, отлично подходил.
   Так что генерал Бек с отставкой явно поспешил, да и, честно говоря, его репутация заметно превышала его действительные способности, как военачальника. Зато с фон Руншдетом у Манштейна сложились прекрасные отношения, и тем горше было наблюдать, как старый заслуженный ветеран вдруг пренебрег советами своего помощника, которые он до этого так высоко ценил, только для того, чтобы потрафить желанию Рейхсканцлера как можно быстрее занять Варшаву.
   Пришлось молча смириться: выступать против командующего в подобной ситуации было бы неблагоразумно. А ночью со штабными офицерами фон Манштейн подготовил план переброски войск под Варшаву на случай длительной осады. И, поскольку ситуация располагала, он с удовольствием предложил перебросить к польской столице 13-й корпус фон Вейхса, включая и лейб-штандарт "Адольф Гитлер". Пикантность ситуации состояла в том, что в этом случае делить славу за взятие Варшавы фон Рейхенау пришлось бы с командующим 8-й армией Бласковицем. При этом упрекнуть Манштейна было невозможно: корпус Витерсгейма должен был выдвигаться к Висле южнее столицы согласно директиве ОКХ, а других моторизованных подразделений кроме лейб-штандарта взять было неоткуда. В среднесрочной же перспективе северному крылу армии фон Рейхенау необходимо было окончательно разгромить Резервную польскую армию в районе Радома, что резко снижало возможность усиления группировки под Варшавой.
   Фон Рундштедт план одобрил. Глубокой ночью приказы были разосланы, и Манштейн смог немного поспать. С тем, чтобы назавтра наблюдать за новым штурмом, оказавшимся столь же неудачным, как и предшествующий. И тоже с серьезными потерями в живой силе, и, что главное, в бронетехнике. Сама жизнь доказывала "черным генералам", что танки - далеко не столь универсальное и всепобеждающие оружие, как они любили утверждать.
   А закончился этот бессмысленный фарс чуть ли не трагедией. Польский корректировщик засек командный пункт Рейнхарда и передал его местонахождение на батарею. Полевые орудия врага цель немедленно обстреляли, погибло трое офицеров штаба. Будь поляки чуть точнее, вермахт мог бы понести очень тяжелую потерю.
   Разумеется, генералы немедленно покинули опасное место, но настроение у Манштейна испортилось ещё больше. А неприятности продолжались. Пришло донесение из штаба 8-й армии о том, что на правом фланге обозначилась активность поляков. Генерал Бласковиц не преминул напомнить, что после отправки под Варшаву корпуса Вейхса в его распоряжении остался фактически один корпус генерала Улекса.
   - Вы полагаете, корпус Вейхса нужно срочно вернуть в распоряжение Бласковица? - поинтересовался Манштейн, прочитав телеграмму.
   Фон Рундштедт моргнул тяжелыми морщинистыми веками.
   - А что полагаете Вы, Эрих?
   - Я не вижу оснований для столь радикального решения. Степень угрозы флангу мне пока не ясна.
   - Мне она не ясна тоже, - согласился командующий. - Поэтому я попрошу Вас, Эрих, немедленно отправиться к Бласковицу и разобраться в ситуации на месте.
   - Вы полагаете, это необходимо, экселенц?
   - Кто, кроме Вас, Эрих, сможет быстро и точно оценить ситуацию? Ситуация серьезно осложняется. Взятие Варшавы затянется, это очевидно. И поэтому ошибиться в оценке происходящего на Бзуре недопустимо. Ошибка нам может дорого обойтись. Слишком дорого.
   Манштейн не мог не признать правоту старого генерала. Пришлось лететь, а к полетам он, родившийся за шестнадцать лет до того, как поднялись в воздух браться Райт, относился с предубеждением. Вот и в этот раз легонький "Шторьх" угодил в "люфтлох" ( "воздушная дыра", надо же было придумать подобную нелепость ), его там немилосердно взболтало, так, что генерала чуть не вывернуло наизнанку, что, понятное дело, настроения не прибавило. В пути от полевого аэродрома до штаба 8-й армии он немного пришел в себя, при этом совершенно не помнил, как именно они ехали и не понял, где именно разместился штаб - то ли в городской ратуше, то ли в каком-то дворце.
   Его состояние не укрылось от Бласковица.
   - С вами всё в порядке, герр генерал? - участливо поинтересовался он после приветствия.
   - Укачало в самолете, - вздохнул Манштейн. - Но это сейчас не важно. Командующий хочет быстрее получить точное представление о том, что у вас происходит.
   - К сожалению, у нас ситуация довольно неприятная, - по виду и голосу Бласковица невозможно было почувствовать, что он об этом сожалеет. - С утра поляки начали наступление на широком фронте.
   - От Ленчицы до района Ловича, - поспешил уточнить генерал-майор Фельбер, начальник штаба 8-й армии. - Фронт примерно сорок километров. У нас там развернута одна-единственная дивизия фон Бризена.
   - Какими силами они наступают?
   - Не менее двух пехотных дивизий и кавалерийская бригада.
   - В это трудно поверить, - фон Манштейн тяжело опустился на стул. - По данным разведки севернее Бзуры к Варшаве отходят остатки вражеских армий "Поморже" и "Познань", разбитых частями группы армий "Север" в Померании и под Гонесальзой. И вдруг откуда-то появляется способный к слаженному наступлению армейский корпус?
   - Значит, данные разведки отказались излишне оптимистичными, разведчики не смогли определить этот польский корпус, - констатировал Бласковиц.
   - Если это только корпус, - добавил Фельбер. - Есть информация, которую мы в данный момент проверяем, что крупное соединение польской кавалерии движется на Лодзь из района Коло. Если это правда, то, по всей видимости, это ещё одна кавалерийская бригада.
   - А может это просто недостоверная информация? - недовольно переспросил Манштейн.
   Начальник штаба армии пожал плечами.
   - Всё возможно. Регулярных армейских сил в районе Унеюва у нас нет. Там действовала какая-то эсэсовская анйзац-команда.
   - Ох уж мне эти СС, - вздохнул Манштейн.
   - Полностью согласен, - кивнул Бласковиц. - Но это может оказаться и правдой. И тогда положение становится угрожающим.
   - Это преувеличение, - вяло улыбнулся фон Майнштейн. - Стратегическое положение поляков безнадежно, и их наступление не может иметь сколько-нибудь значительного эффекта.
   - Полагаете, что потеря Лодзи не повлияет на ситуацию на фронте? - немедленно переспросил командующий армии.
   - Об этом речи не идет, - запротестовал начальник штаба группы армий.
   - Речь идет именно об этом, - жестко возразил Бласковиц. - Дивизия фон Бризена в одиночку удерживает польский корпус. Необходимо перебросить сюда подкрепления. Я настаиваю на возвращении отправленного под Варшаву корпуса фон Вейхса. "Лебштандарт" можете оставить себе.
   Для фон Манштейна не было секретом неприязненное отношение Бласковица к эсэсовцам. "Асфальтовые солдаты" не демонстрировали ни умения воевать, ни дисциплины, управлялись только своим командиром - "Зеппом" Дитрихом, который, откровенно говоря, сам нуждался во внешнем управлении, и создавали больше проблем, чем приносили пользы. Командир 17-й пехотной дивизии, которая обычно оказывалась в бою рядом с "Лейбштандартом", генерал-лейтенант Герберт Лох заваливал рапортами командира корпуса барона Вейхса. Тот писал рапорты Бласковицу, Бласковиц - фон Рундштедту, а экселенц, тяжело вздыхая, складывал их в канцелярскую папку. Жаловаться было бесполезно: Дитрих, если ему не нравились приказы, мог послать к черту кого угодно - и командующего группой армий, и Штайнера и самого рейхсфюрера Гиммлера. Безоговорочно подчинялся он только Гитлеру, но тот уже давно не желал слышать никаких замечаний в адрес своего любимца. Ещё бы, они были старыми товарищами, со времен чуть ли не Пивного Путча, а к таким людям фюрер испытывал просто гипертрофированную привязанность: он не лишил поддержки даже законченного подонка Штрейхера. Дитрих же, при всех его недостатках, был приличным и даже заслуженным человеком.
   Но сейчас вопрос стоял не о проблемах с СС, а о значительно более серьезных вещах.
   - Возвращение корпуса из-под Варшавы неприемлемо, - столь же твердо ответил фон Манштейн. Генерал пехоты Йоха?ннес Альбрехт Бласковиц был одним из самых заслуженных военачальников вермахта и восьмым по старшинству, но Манштейн уже давно не приклонялся не перед какими авторитетами. Его план должен был обеспечить победу и было бы неразумно отказываться от него из-за каприза того или иного генерала, пусть даже и командующего армией. - Нужно найти другое решение. В распоряжении штаба армии есть ещё две резервных две резервных пехотных дивизии и корпус генерала Улекса, верно?
   - Корпус генерала Улекса это фактически 24-я пехотная дивизия Ольбрихта. Сейчас она сосредоточена в районе Ловича, - заметил Фельбер.
   - Я отдал приказ Ольбрихту растянуть свой левый фланг дальше на запад до установления контакта с дивизией фон Бризена, - добавил Бласковиц. - Но считаю этого недостаточным.
   - А резервные дивизии? - продолжал настаивать Манштейн.
   - Эти дивизии ограниченно боеспособны, а главное, недостаточно мобильны. Мы подтягиваем их к месту действия, но ввести в бой сможем в лучшем случае завтра в середине дня.
   - Но фон Бризен держится? - уточнил начальник штаба группы армий.
   - Держится, - подтвердил Бласковиц и не удержался от красивого сравнения: - Эмблема тридцатой дивизии - рыцарский щит, и сейчас она стала надежным щитом, прикрывающим наши тылы.
   "Хорошо сказано, надо будет запомнить", - подумал фон Манштейн. - "Но что же, всё-таки, делать?"
   Ему уже было ясно, что сохранить свой план без изменений не получится. Ошибка в оценке масштабов и состояния северной группировки противника оказалась настолько велика, что косметическими мерами её не скрыть. И пусть убеждение в стратегической обреченности врага оставалось у фон Манштейна столь же крепким, как и до начала разговора, генерал понимал, что в сложившейся ситуации поляки способны добиться кое-каких тактических успехов. А за неделю постоянных успехов уже окрепло впечатление, что вся кампания будет выиграна единым порывом, подобно тому, как когда-то восходящий к славе Наполеон громил австрияков в Северной Италии: "шесть побед в шесть дней". Собственно, так и получилось: шесть, даже семь, дней сплошных побед, а вот теперь начались затруднения. И очень не хотелось дать этим трудностям вырасти во что-то более серьезное, пусть даже и временное.
   Не говоря уже о том, что, по слухам, Рейхсканцлер воспринимал любые неудачи крайне болезненно, а безответственные уступки со стороны генералитета привели к тому, что с фантазиями богемского ефрейтора приходилось считаться уже не только в мирное время, но даже и во время войны, что, конечно, никуда не годилось. Не то чтобы фон Манштейна терзала совесть за недостаточно активные защиту фон Фрича или поддержку Бека, этого не было, но что-то все же было сделано неправильно.
   Сначала неожиданный приказ провести, вопреки первоначальному плану, наступление на Позен, потом столь же неожиданная отмена наступления. И все это, как теперь выяснилось, только потому, что руководство ОКХ не смогло противостоять давлению фюрера. Куда это годится? И с каким вмешательством Гитлера придется столкнуться, если встанет вопрос о сдачи Лодзи? Причем говорить с ним, вполне возможно, придется не Браухичу и Гальдеру, а фон Рундштедту и самому Манштейну: на днях Гитлер, до этого выезжавший из своей ставки в Бад-Польцине в войска группы армий "Север" изъявил желание проинспектировать так же и группу армий "Юг". Из штаба Роммеля уже прибыли два офицера для организации этого визита.
   Нет, объясняться с Рейхсканцлером фон Манштейну хотелось меньше всего. Настоящий стратег умеет жертвовать малым, чтобы спасти большое. И, когда приходит время совершать эту жертву, не испытывает бессмысленных колебаний.
   - Если вы получите еще одну пехотную дивизию, то как намерены поступить в этом случае?
   - Развернуть ее между дивизиями фон Бризена и Ольбрихта, - ответил Бласковиц. - Одновременно Бризен растянет свой левый фланг на юго-запад, к Лежнице, чтобы парировать возможный удар в тыл из района Коло. И, разумеется, продолжим переброску в район Лодзи резервных дивизий.
   - Хорошо, - Манштейн встал и решительно отодвинул стул. - Герр генерал, я разрешаю вернуть Лоха. Командующий меня поддержит. Но, получив это усиление, вы должны полностью снять угрозу флангу группы армий. Три немецких дивизии против польского корпуса, даже и усиленного дополнительной кавалерийской бригадой, это более чем достаточно. Враг не должен прорваться южнее Бзуры. От этого зависит исход операций под Варшавой и Радомом.
   - Позвольте заверить и вас и командующего, мы прекрасно понимаем всю важность и ответственность возложенной на нашу армию задачи, - слова Бласковица можно было трактовать как угодно, фон Манштейн не сомневался, что главным их мотивом была отстраненная холодность: они с саксонцем друг друга недолюбливали. Ну и пусть, лишь бы 8-я армия удержала свои рубежи.
   Начальнику штаба группы армий "Юг" не нужны были ни симпатии генерала Бласковица, ни даже его признание. Нужно было, чтобы он сумел осуществить план Манштейна, а признавать в этом случае будут уже потомки.

Гродно. Польша.

Штаб 3-го Корпусного Округа

   Полковник Ярослав Окулич-Козарин на должности заместителя начальника штаба Третьего Корпусного Округа пережил больше полудюжины начальников, да и примерно столько же командующих округом. Шутка ли - пятнадцать лет на одном месте. Больше в штабе никто надолго не задерживался. Послужат годик-другой, и ушли... чаще всего на повышение. Тот же Юлиус Драпела, у которого в ноябре двадцать четвертого тогда ещё подполковник Окулич-Козарин принимал дела, к тридцать девятому году дорос до генерала бригады и командира дивизии. Правда, дивизия эта к первому сентября стояла где-то в Коридоре, и по всему выходило, что растрепали ее германцы как филин мышку. И неизвестно ещё, жив ли сам пан генерал, а если жив, то где он находится: в плену германском, в котле, или спешно с небольшим отрядом отходит на восток тайными тропами диких кабанов. Уверенно можно было утверждать лишь одно: на этой войне генерал Юлиус Драпела себе лавров не снискал.
   Ну так и полковник Ярослав Окулич-Козарин ими пока что тоже не разжился. Потому что лавры эти добываются на фронте, а не в тылу. Сколько угодно можно повторять, что без тыла в современной войне армия ничего не стоит, все равно почёт и уважение фронтовикам. Уж Окуличу-Казарину это все было отлично известно: его карьеру в Великой войне можно было назвать если не блестящей, то уж точно удачной.
   В четырнадцатом войну он встретил в звании поручика Русской Императорской Армии, в котором пребывал с октября двенадцатого. Правда. Ещё до выстрелов в Сараево, в конце апреля перевелся из 197-го пехотного Лесного полка в 1-ю авиационную роту.
   Большинство офицеров, особенно кто постарше, считали военную авиацию баловством и игрушками. Двадцатипятилетннй Ярослав ( двадцать шесть ему исполнилось буквально перед самом началом войны, двадцатого июля ) так не считал.
   И кто был в итоге прав? Награды поручика Окулич-Казарина ( тогда его вторая фамилия писалась через букву А ) давали на этот вопрос недвусмысленный ответ. Орден Святой Анны 4-й степени с мечами и надписью "За храбрость", орден Святого Владимира 4-й степени с мечами и бантом, орден Святой Анны 3-й степени с мечами и бантом, орден Святого станислава 2-й степени. И все они были добыты не на кончике штабного пера, а в небе над германскими и австрийскими позициями, трудом лётчика наблюдателя. А уж про самый дорогой из орденов за ту войну - Святого Григория 4-й степени, и подавно. К нему поручика представили в марте шестнадцатого, после того, как он выступил в нехарактерной для себя роли бомбардировщика: его самолет прорвался сквозь плотный заградительный огонь германцев к германским складам боеприпасов в районе Ново-Александровска. От одной из сброшенных бомб склады взорвались. Сам Окулич-Казарин был контужен, но сумел довести самолет до линии фронта и благополучно приземлился на своем аэродроме.
   И пусть это были русские ордена, он впоследствии носил их с неменьшей гордостью, чем польские, полученные в войнах за Независимость. Да, карьера в русской Армии удалась, но завершилась в семнадцатом должностью преподавателя Военной школы лётчиков-наблюдателей и званием штабс-капитана.
   А после поступления в Войско Польское карьера Окулича-Козарина ( теперь, в соответствии с польскими традициями фамилия писалась уже через О ) сделала крутой изгиб и, после недолгого пребывания на фронтах он оказался в Генеральном Штабе. Служил под начальством будущих звёзд первой величнны: Сикорского и Соснковского. Сам Пилсудский пожимал ему руку. Был майор Окулич-Козарин на хорошем счету, после войны его откомандировали на обучение во Францию, в Париж, а по возвращении направили в Гродно... И там время словно замерло на месте, разве что из подполковников он был в начале тридцатых произведен в полковники...
   Как тут не вспомнить старую русскую байку, что офицеры делятся на тех, кто делает карьеру на войне и тех, кто поднимается вверх в мирное время. Если считать её правдой, то получалось, что пан Ярослав был военным офицером. И 1 сентября 1939 года снова началось его время... Только не поздновато-ли, в пятьдесят один-то год?
   А ведь буквально накануне войны прежнего начальника штаба Округа, полковника Грабовского, переместили на новую должность куда-то в Малую Польшу, и Окулич-Козарин был назначен исполняющим его обязанности. Вот и думай...
   Правда, думать было особо некогда - работы оказалось невпроворот: Округ изо всех сил работал на действующую Армию, посылая пополнения на горячие участки фронта, а фронт горел везде - от моря до Карпат. По три-четыре раза на дню в штаб приходили новости одна страшнее другой. Так что офицеры только переглядывались: что, вообще, происходит? Вслух этот вопрос на третий день войны задавать перестали: ответ было страшно слышать, не то что поизносить.
   На вторую неделю война докатилась до самого Округа, до наревского рубежа, правда, находящегося в оперативном подчинении оперативной группы генерала Чеслава Млот-Фиалковского. А утром девятого в штаб пришло и вовсе шокирующее сообщение: выступили литовцы.
   Сначала Окулич-Козарин не поверил. Потом, когда понял, что это не розыгрыш, оборвал все телефоны, пытаясь составить картину, как это может выглядеть. Казалось, что с минуты на минуту его вызовет для доклада командующий округом, а доклад превратится в скверный анекдот. Литва на Польшу напала. Нелепее могло бы выглядеть разве что вторжение люксембургской армии под командованием гауптмана фон Кёпеника в Германию.
   Но на доклад командующий Округом, генерал бригады Юзеф Ольшина-Вильчинский, пригласил его лишь незадолго до полудня, когда и картина стала более-менее ясной, и недоумение постепенно улеглось. В итоге доклад получился вполне достойный. Генерал слушал внимательно, не перебивал, но с главным выводом о необходимости срочно запросить у Ставки подкреплений категорически не согласился.
   Сказал как отрезал:
   - Подкреплений не будет.
   - Но самостоятельно удержать Вильно гарнизон не сможет, - настаивал полковник.
   - В ситуации, когда не стабилизирован германский фронт, Главнокомандующий не видит возможности распылять силы на второстепенное направление, - пояснил Вильчинский.
   "Выходит, он за это время сумел связаться с Главкомом", - подумал Окулич-Козарин. - "Но ведь ни он, ни маршал не представляли себе ясно ситуацию в районе Вильно. Как же можно без этого принимать решения?"
   - Пане генерал. Оперативная группа генерала Млот-фиалковского имеет в своем распоряжении две кавалерийские бригады..., - не оставлял попыток отстаивать свою точку зрения начальник штаба.
   - Оперативная группа генерал Млот-Фиалковского держит фронт против северного крыла германской армии... Хочется на это надеяться, - Ольшина-Вильчинский бросил тоскливый взгляд на висящую на стене карту Округа. Красные флажки, Воткнутые в бумагу возле Новогрудка, Ломжи и Визны сигналили о тревожной ситуации на Нареве. - К тому же у нас нет связи со штабом генерала Млот-Фиалковского.
   - Но у Главнокомандующего...
   - Это исключено. Для Вильно у Войска Польского резервов нет!
   - Значит, гарнизону долго не продержаться, - вздохнул Окулич-Козарин. - Конечно, подполковник Подвысоцкий и его подчиненные выполнят свой долг перед Польшей и будут сопротивляться до последней возможности...
   - Нет... - снова прервал его генерал. - Гарнизон города должен капитулировать.
   - Что-о? - полковник непроизвольно приподнялся со стула. - Это пахнет изменой! Объяснитесь, пане генерал!
   На тщательно выбритом лице Ольшины-Вильчицкого не дрогнул ни один мускул. Взгляд карих глаз был жеским и уверенным.
   - Не забывайтесь! Не забывайте, кто из нас полковник, а кто генерал бригады! Кто командует округом, а кто всего лишь исполняет обязанности начальника штаба!
   И - пауза. Долгая, томительная пауза. Сила на силу, воля против воли. Кто первый дрогнет, уступит, тот и проиграл. Что проиграл? Да все проиграл. И почему возникает такое впечатление, что генерал продумал этот разговор заранее? Ведь не могло же быть такого...
   Тишина.
   Тишина..
   Тишина...
   - Я объясню вам, пан полковник.
   Ольшина-Вильчицкий резко встал, прошелся по кабинету: до окна и обратно. Окулич-Козарин тяжело передохнул. Победа! Только вот сил уже не осталось, и победитель падает без сил возле побежденного. "Радуйтесь, афиняне, мы победили!"
   - Вы бы и сами все поняли, если бы анализировали ситуацию под Вильно и Свинчанамив контексте общей ситуации на фронте, а не в отрыве от нее.
   - Я начальник штаба Округа, а не Генерального Штаба, - жесткость фразы была начисто стерта её извиняющимся тоном.
   - Конечно, - понимающе кивнул генерал. - Но все равно, решения нужно принимать исходя из общей обстановки. Ваш доклад - это доклад солдата из окопа, а ведь вы штабист, пан полковник, вы должны смотреть на ситуацию как полководец, сверху.
   Командующий уселся на свой стул и продолжал.
   - Литва нам не противник. Раздавить её мы сможем в любой момент. Наш главный враг - это Германия. Главная угроза Польше - не с севера, а с запада. И это угроза не отдельному городу и окрестностям, а всему существованию государства. Познань и Краков в руках у немцев, их войска стоят у ворот Варшавы.
   - Но наш долг защищать ту часть Польши, за которую мы отвечаем.
   - Польша, пан полковник, это не свиная туша, на части не делится. И по частям ее защищать невозможно. Я повторяю, есть реальная опасность того, что в ближайшее время Германия полностью оккупирует всю страну. Вы этого не видите?
   - Так точно, вижу, пане генерал.
   А что ещё он мог сказать? Это сейчас видел каждый, но не смел произнести вслух. Генерал бригады Ольшина-Вильчинский - посмел. Почему?
   - Но если это произойдет, то будет лишь временным нашим поражением.
   Голос генерала был твёрд и уверен, он не допускал и малейших сомнений в своей правоте. И опять у Окулича-Козарина возникла мысль, что эти слова тщательно отрепетированы. Возникла - и пропала. Не могло такого быть. Никак не могло.
   - Германия обречена. Да, Великобритания и Франция не торопятся начинать наступление. Не знаю почему. Гадать не станем. Мы офицеры, нам это не пристало. Верно?
   - Так точно, пане генерал.
   - Но когда наступление начнется, а оно начнется, никакая "Линия Зигфрида" его не удержит. Германия будет сокрушена, а Польша восстановлена. Вопрос лишь в одном: какая Польша?
   - В каком смысле, пане генерал? - вот сейчас полковник не пытался скрыть недоумения.
   - В каких границах? В довоенных или же Германию, как нерадивого мальчишку, накажут повторно. Гданьск, Ольштын, Верхняя Силезия - чьи они будут после войны? Это наррямую зависит сейчас от нас. Одно дело, если победу добудут лишь только французские и британские войска. И совсем другое, если на западном фронте наступать будут так же и поляки, продолжая славные традиции генерала Галлера.
   - Но как это возможно?
   - Солдат найти будет не слишком сложно, - охотно пояснил генерал. - Во Франции по-прежнему живет немало поляков. А вот с офицерами - беда. Именно поэтому необходимо вывести из-под опасности германского плена хотя бы какую-то часть офицерского корпуса. И капитуляция виленского гарнизона нам на руку. Формально польские офицеры окажутся в плену у Литвы, а она будет вынуждена быть сговорчивой, если великие державы окажут на нее дипломатическое давление.
   - Теперь мне всё понятно, - признался Окулич-Казарин.
   - Обстоятельства таковы, что Вильно сегодня - разменная карта, которую мы должны разыграть в интересах Польского государства. Потом мы все вернем. А сейчас можно обещать его литовцам хоть на веки вечные - при условии, что они сквозь пальцы посмотрят на то, что пленные польские офицеры... да и солдаты тоже переберутся на запад. Скажем, через Норвегию и Данию в Англию. Даже с чисто формальной точки зрения, после занятия Виленского края война между Литвой и Польшей может быть по факту считаться прекращенной. Конечно, дипломаты двадцать раз все оспорят, но пока они будут спорить, мы будем создавать Польскую Армию за границами Польши.
   - Я всё понял, пане генерал, - с энтузиазмом выдохнул полковник. - Это план маршала?
   - Это секретный план, пан полковник, - тон генерала снова стал сухим и строгим. - Чем меньше людей осведомлены о нем в полном объёме, тем лучше. Подумайте, какую часть можно открыть подполковнику Подвысоцкому, чтобы не создавать излишних сложностей. Времени на размышления у вас будет как раз на дорогу от Гродно до Вильно.
   - На дорогу до Вильно? - удивленно переспросил начальник штаба.
   Генерал кивнул.
   - Да. Раз уж Вы вынудили меня выдать Вам эту информацию, то переговоры об условиях капитуляции гарнизона будете вести сами. И, если все пойдет удачно, закиньте нашим литовским друзьям крючок насчет почетной сдачи тылов и резервов нашего Округа. У них должен сработать хватательный рефлекс. А чем крупнее кусок они проглотят, тем вернее подавятся.

Смогоржув. Малая Польша

Штаб 22-й пехотной горной дивизии

   - ...На этом всё. Вот такие наши дела, пан Леон. И теперь мне хотелось бы узнать, что вы обо всем этом думаете?
   Полковник Леон Грот нервно потер подбородок.
   - Это называется "разгром" пане полковник, - вымолвил он после долгой паузы. - Я считаю, что наша дивизия находится на грани полного уничтожения.
   Командир 22-й горной пехотной дивизии, полковник Леопольд Энгель-Рагис, молча кивнул головой, давая понять, что он полностью разделяет оценку своего подчиненного.
   - В нашем положении возможно только одно: предпринять все меры для спасения и сохранения боеспособности остатков дивизии, - продолжил начальник пехоты дивизии.
   - Вы представляете себе, как это можно сделать?
   - Я полагаю, нам следует вернуться к исполнению плана генерала Шиллинга. Если мы сумеет отвести войска к Висле и переправиться на правый берег, то сможем создать там крепкий оборонительный рубеж.
   - Вы представляете себе, как это сделать конкретно? - продолжал настойчиво допытываться Энгель.
   Грот неуверенно поглядел на командира, потом на карту. И снова на командира и снова на карту.
   - Прежде всего, я бы отвел сейчас дивизию к Стопнице. А дальше выслал бы разведку сразу в двух направлениях: на юго-восток к Слюпи и на северо-восток. Если дорога на Щучин свободна, то предпочтительно отходить по ней: так мы сможем выйти к Висле намного быстрее. Если же там германцы, то придется отходить через Стажув.
   - Отставить Щучин. Перейдя там Вислу, мы ничего не выиграем, а только попадем удар тех немецких частей, которые преследуют оперативную группу генерала Ягмина.
   - Но, пане полковник, у нас нет информации, что фронт по Черному Дунайцу прорван...
   - После того, как мы сдали рубеж по Ниде, оборона на Дунайце потеряла всякий смысл, пане Леон.
   - Да, конечно, вы правы, пане полковник, - сконфужено признался Грот.
   - Пан Леон, вы сами признали, что наше положение крайне тяжелое. И я, как ваш командир и командир дивизии спрашиваю: вы готовы сделать все, на что способны, для спасения дивизии?
   Начальник пехоты вытянулся в струнку.
   - Я готов, пане полковник! Если надо, я отдам свою жизнь!
   - Вот этого как раз и не надо. Умирать Вам можно было там, под Брониной. А теперь, раз уж Вы остались живы, извольте не умирать, пока не выполните своего долга. Если со мной что-то случится, то командование дивизией принять должны будете Вы. И выводить дивизию в этом случае Вам. От Стопницы на Сташув, а дальше на Баранув-Сандомирский.
   Выбора у Энгеля не было: подполковники Добржанский и Слащевский враждовали между собой столь серьезно, что досадная мелочь вроде войны с Германией никак не отразилась на их взаимоотношениях. Кроме того, Грот, был годами старше любого из них и, пусть и не имел диплома, но зато был выше по званию. Так что по всему выходило: только Грот и никто другой.
   Пятидесятипятилетний полковник пехоты Леон Грот под конец своей карьеры добился максимум возможного: временно исполнял обязанности командира 22-й горной пехотной дивизии, после того как её прежний командир, генерал Боруты-Спехович, получил новое назначение. А после утверждения новым командиром полковника Энгель-Рагиса, он вернулся на прежнюю должность и стал готовиться к выходу в отставку. Но все карты спутала начавшаяся война.
   - Я понял, пане полковник. Можете рассчитывать на меня! - негромко, но уверенно ответил Грот.
   - Добро. В таком случае, отдавайте приказ на подготовку к выступлению. Через четверть часа дивизия должна выступить на Стопнице. Позаботьтесь об арьергарде. Германцы могут организовать преследование.
   - Слушаюсь!
   - Мне нужно немного прийти в себя, - Энгель потер виски. - Думаю, десяти минут мне будет достаточно.
   Выглядел командир дивизии, и правда, очень неважно, но Леон деликатно промолчал. Козырнул, четко повернулся и вышел из комнаты.
   Вышел и полковник, точнее прошел в маленькую смежную комнату. Сел в кресло у столика, снял и положил на стол фуражку. Ещё раз устало потёр виски. И расстегнул кобуру...
  
   Он должен был умереть.
   Полковник Леопольд Энгель-Рагис был христианином, католиком, и прекрасно знал о том, что самоубийство - грех, и не просто грех, а один из самых тяжких человеческих грехов. Но не зря же шло через века предание о том, что погубивший душу за людей её спасет. На этом и держалось требование чести к офицерам: не справился со взятой на себя задачей, бессмысленно погубил жизни доверенных тебе солдат - отдай свою, а там уже один Господь тебе судья. Рагис - не справился, практически погубил дивизию, а значит, должен был умереть.
   Всё справедливо. Жаль только, что смерть не забрала его там, на поле боя под Брониной.
   Он принял дивизию полгода назад, в марте тридцать девятого, но по-настоящему начал командовать ей лишь в августе, когда приближение войны стало совсем явным, и Польша приступила к скрытой мобилизации. Уроженец Жолкева, он никогда не жил в горах, однако комплектование высшего командного состава подгальских дивизий уже задолго до конца тридцатых проводилось не по территориальному признаку. Принадлежность к Подгале сохранилась в месте дислокации ( большая часть дивизии в мирное время квартировала в Пшемысле, оставшаяся - в окрестных городках ), комплектовании рядового и подофицерского состава и форме одежды: вместо шинелей в дивизии полагались плащи, а конфедератки и рогатывки панам офицерам заменяли широкополые фетровые шляпы, традиционно украшенные петушиными перьями.
   На парадах это смотрелось здорово!
   Да и в бою подгальцы уроженцам других воеводств не уступали. Просто, череда совпадений, случайностей и ошибок, которые принято называть судьбой...
   В последние мирные дни дивизия находилась в глубочайшем тылу, на доформировании. А планы командования постоянно менялись: дивизию предполагалось включить то в состав армии "Карпаты", то армии "Лодзь". В итоге её передали в армию "Краков", в оперативную группу генерала бригады Ягмин-Садовского, которая должна была удерживать врага сначала в Силезии, а потом на рубеже реки Ниды. В реальности же вылилось в то, что, выгрузившись в Кшешовицах, дивизия все время отступала, так и не входя в соприкосновение с врагом. Вместо кровопролитных боев приходилось идти длительные марши, пробираясь через запрудившие дороги толпы беженцев, под бобами, которые постоянно сбрасывали с вражеских самолетов. На восток, на восток, на восток...
   Энгель-Рагис считал себя профессиональным военным: в двадцать лет он ушел на Великую добровольцем в составе Польских Легионов, и с тех пор в его жизни не было другой службы, кроме армейской. Дисциплину он не просто понимал, она буквально въелась во все поры его души, став неотделимой частью натуры. Но - драпать от врага, пусть и более сильного, отдавая ему польскую землю? Эдак еще несколько дней, и германцы вернутся господами в Галицию, в родной Жолкев. И уж верно установят там не те порядки, что были в Двуединой Державе, когда поляк, пусть и не в своем государстве, но на своей земле ощущал себя паном. Так за что боролись? И почему прекратили борьбу в самый грозный час?
   Ответов не было. Командиров своих полковник Рагис ни разу не видел: генералы все время были где-то восточнее, дальше в тыл, и лишь напоминали о себе приказами - отступать, отходить, отрываться от вражеского авангарда. И в душе зрела, набирала силу протестная волна.
   Это не могло кончиться добром, и добром оно и не кончилось. Вечером восьмого сентября, когда дивизия завершала марш к Стопнице, пришло донесение о том, что Буско занято передовым отрядом гитлеровцев. Решение пришло мгновенно: полковник развернул дивизию на юго-запад. Дать по зубам обнаглевшему агрессору, уничтожить оторвавшийся от основных сил авангард, а потом продолжить предписанное приказами отступление.
   Солдаты и офицеры приняли приказ с огромным воодушевлением. Была забыта усталость, дивизия одним рывком преодолела расстояние до Буско... и выяснилось, что немцев там нет. Действительно, после полудня в город ворвались несколько вражеских мотоциклистов, проехали по улицам и укатили в неизвестном направлении. Кто-то говорил на запад, кто-то - на юг. В общем, стало понятно, что ничего не понятно.
   И вот тут полковник Энгель-Рагис допустил ошибку. Тяжелейшую, непростительную ошибку. Вместо того, чтобы продолжить отступление, он приказал остановиться на ночевку у Буско. Он бы мог сказать в свое оправдание, что ничто не предвещало беды, что в западном направлении была выслана необходимая разведка, но разве кому-то теперь интересны оправдания?
   Он поднял дивизию еще затемно и, возвращаясь к прежнему плану отступления, приказал отходить вдоль дороги Буско-Стопница. И все равно опоздал: ночью мобильная вражеская группа выдвинулась к Бронине. Хуже того, немцы выяснили, что в Буско находятся польские войска, а сами при этом остались незамеченными. Конечно, знать планы полковника Энгеля они не могли, но догадаться, что с утра начнется отступление на восток, было не слишком сложно. Поэтому враг занял позиции на опушке леса слева от дороги. И дивизия угодила в эту засаду.
   Это была катастрофа. Бойня. Методичное и безжалостное уничтожение. Немцы хладнокровно пропустили мимо своих позиций голову колонны, а затем открыли фланкирующий пулеметный огонь. Неожиданно атакованные, поляки не сумели сориентироваться в предрассветной мгле. Началась паника, а при панике потери возрастают многократно, закон войны. Бросая оружие и снаряжение, солдаты бежали, не разбирая дороги, а немецкие бронеавтомобили, выехав из леса на луг, спокойно расстреливали наиболее привлекательные цели.
   Наибольшие потери понес 5-й полк Подгальских стрельцов. Собственно он перестал существовать: до Смогоржува добралось не более батальона солдат и несколько офицеров. Боевое знамя пропало, неизвестно куда сгинул командир полка, подполковник Жолкевский. Потери в личном составе 2-го и 6-го полков были невелики, но вот матчасть ослабела основательно. Противотанковых орудий в каждом полку осталось меньше половины, а артиллерийский полк хоть и сохранил большую часть пушек и гаубиц, зато потерял весь обоз, то есть по существу стал небоеспособен.
   Да что там артполк, небоеспособной стала практически вся дивизия, и виноват в этом был он, её командир - дипломованный полковник Леопольд Энгель-Рагис. Конечно, непоправимой трагедии ещё не случилось: дивизия осталась управляемой и способной выполнить приказ на отступление к Висле. А там и боеприпасы подвезут, и людьми пополнят.
   Но это будет уже при другом командире. Он же должен ответить за разгром под Брониной. Чтобы те, кто придут на его место знали: честь польского офицера не пустой звук. Что долг должен быть выполнен во что бы то ни стало. Что есть в жизни вещи страшнее смерти.
   И что на самом деле в жизни все просто, сложности мы придумываем себе сами. Придумываем, нагромождаем, а потом тыркаемся между них, не в состоянии найти выхода. И рассуждаем, рассуждаем, рассуждаем... А потом вдруг судьба просто ставит тебя перед выбором, и ты понимаешь, что все эти сложности - мираж и рассуждения - пустое. А есть только да или нет. Нет или да. "Быть или не быть".
   "Не быть!" - вздохнул Энгель, резко приставил пистолет к груди и нажал на спусковой крючок. Приглушенно грохнул выстрел. В грудь ударила резкая боль и сразу упала темнота. Полковник вместе со стулом повалился на пол. Он уже не увидел, как ворвался в комнату ординарец-поручик, не услышал его крика: "Сюда! Врача скорее! Полковник Энгель застрелился!"

Вильно. Польша

Репрезентативный дворец

   В юности Тадеуш Подвысоцкий верил во всемирный заговор темных сил: лет в шестнадцать ему в руки попалась брошюрка ксёндза Лютастанского, которая произвела на юношу сильное впечатление. И хотя очень скоро выяснилось, что Лютастанский вовсе и не ксёндз, а лишенный сана негодяй, убежавший ко схизматикам, осадочек, однако, остался. И оставался он довольно долго, а исчез незаметно, сам собой. Просто в какой-то момент пан Тадеуш понял, что в заговор он уже не верит. Потому что на долгом жизненном опыте успел убедиться, сколь сложен мир и сколь много в нем зависит от непредсказуемых случайностей. Ведь если осуществлять заговор, то необходимо контролировать все критические точки, а как это сделать, если этих точек великое множество и ситуация в них меняется постоянно.
   Вот взять хотя бы происходящие события. Можно предположить, что начало войны стало результатом реализации плана неких темных сил. Ведь и в самом деле, противоречия между Германией и Польшей не были столь уж глубокими, чтобы невозможно было договориться. Сам пан Тадеуш, как простой польский офицер был уверен, что немцы скорее союзники, чем враги. Конечно, после восемнадцатого на поляков и Польшу они злы, потому как потеряли изрядные территории, которые привыкли считать своими. Но так ведь и поляков есть все основания эти земли своими считать. И, если уж на то пошло, то и не только эти земли, но и кое-какие другие. И Кенигсберг мог бы сегодня именоваться Крулевец, и Бреслау Вроцлавом. Не говоря уж о том, что в свое время не Польша с союзниками делила на части Пруссию до полного уничтожения, а как раз Пруссия Польшу.
   Так что самое умное было бы признать, что история взаимоотношения между народами сложная, но все же надо жить сегодняшним днем и понимать, что есть у двух стран общий враг - Советы. Против него и объединяться.
   Так думал не только Тадеуш Подвысоцкий, такие настроения пронизывали все общество, в том числе и офицерский корпус. Не было никаких сомнений, что так думает и в этом направлении работает правительство. И перспективы такой работы казались самыми радужными: если уж Чехословакия сумела полюбовно решить с фюрером судетскую проблему, то Польше и вовсе тогда сам Бог велел, ведь ситуация с Данцигом была куда менее острой.
   Однако, прочного союза никак не складывалось. А с весны тридцать девятого и вовсе поползли новости одна другой тревожнее. Дело шло к войне, в Коридоре даже успели развернуть Корпус Вторжения. Маршал Смиглы произносил по радио воинственные речи, а некоторые неумеренно патриотические личности, не особо маскируясь, начали готовиться к немецким погромам.
   Лично пан Тадеуш полагал, что войны не будет. Готовились начать войну с чехами - не начали. Готовились к нападению на Литву - не напали. С чего бы с немцами быть иначе? Однако, занимая должность коменданта виленского гарнизона, необходимые меры предосторожности принял. Пусть немцев в Вильне проживало совсем немного, однако побеспокоиться об их безопасности следовало.
   Корпус Вторжения, действительно, ни в Данциг, ни, тем более в Восточную Пруссию не вторгся. Но война все же началась - немцы сами вторглись в Польшу. И вторглись так, что уже на второй день стало ясно: случилось страшное, надо спешно договариваться о мире, уступая все, что можно уступить, иначе может и вовсе ничего не остаться. Канет в лету вторая Речь Посполитая, как когда-то давно канула Первая.
   Но мирные переговоры почему-то не начинались. Ни на второй день, ни позже. Заговор? Правительство Польши действовало не в интересах страны, а выполняя волю каких-то тайных сил? Но ведь при этом маршал Смиглы выполнял волю народа: Подвысоцкий видел, что большинство поляков желало не уступать, а сражаться. Того, кто рискнул бы выйти с предложением о капитуляции, люди растерзали бы раньше, чем военно-полевой суд приговорил бы его к расстрелу. Конечно, пан Тадеуш мог наблюдать только ситуацию в Вильно, но не сомневался, что в Варшаве или в Кракове ( пока город не заняли вражеские войска ) царили точно такие же настроения.
   Плюс ещё правительство рассчитывало на помощь Великобритании и Франции. Это было логично и объяснимо: эти страны издавна были друзьями польского народа, поляки питали к ним искреннее уважение и благодарность и верили, что не будут брошены в годину новых бедствий. Сам Подвысоцкий эти чувства полностью разделял, вот только союзники на помощь не спешили. Имея дома прекрасный радиоприемник и владея немецким и русскими языками, пан Тадеуш каждый вечер слушал передачи нейтралов - Швейцарии и Новороссии. И каждый вечер убеждался: широкомасштабное наступление очередной раз так и не началось.
   Международный заговор с целью уничтожения Польши? А что выигрывали союзники от ее уничтожения? Наоборот, теряли своего наиболее верного сателлита на востоке, а Рейх обретало прочный тыл: в последнее время Гитлер нашел общий язык с коммунистами, и бывшие враги обернулись чуть ли не лучшими друзьями. Конечно, предсказать, сколько продлится такая дружба, было невозможно, но на сегодняшний день сомневаться в ее крепости не приходилось.
   А теперь в войну вступила Литва. Тоже по указке заговорщиков? Что ж, в этом случае, Вильно превращалась в узловой пункт осуществления заговора: ведь каждому понятно, что город был главной и единственной целью литовцев в этой войне. А значит, у заговорщиков на его счет должны были быть вполне определенные планы. Но реализовать эти планы было совершенно нереально без усилий нужных людей на ключевых постах. И вот тут начиналось самое интересное.
   С польской стороны таким человеком был, безусловно, командующий укрепленным районом "Вильно" полковник Люциан Янишевский. Однако ещё седьмого числа он отбыл на фронт - вместе с наспех сформированной после начала войны 35-й резервной пехотной дивизией, в которой он занял должность начальника пехоты. Командование обороной автоматически перешло к командующему городским гарнизоном, то есть к подполковнику Тадеушу Подвысоцкому.
   Без сомнения, таинственные заговорщики были просто обязаны как-то проинструктировать его на предмет действий: то ли сдавать город, толи оборонять до последнего. Но они просто никак себя не проявили. С началом войны указания подполковник получил только из штаба 3-го Корпусного Округа и от его командующего, генерала бригады Юзефа Ольшина-Вильчинского. И указания эти не содержали никакого двойного дна, это были приказы польского генерала польскому офицеру защищать польский город.
   Правда, генерал сообщил, что направляет в Вильно полковника Окулич-Казарина, который должен будет принять на себя командование обороной. Но от Гродно, в котором располагался штаб Округа, до Вильно по прямой было почти что сто пятьдесят километров, которые полковнику предстояло преодолеть по весьма некачественным даже по польским меркам дорогам. Больше того, вскоре после полудня литовцы предприняли атаку на расположенный к югу от города военный аэродром Порубанек. Самолётов там не было уже давно, но части наземного обслуживания из состава 5-го авиаполка организовали оборону, тем более, что несколькими часами ранее они уже отбили одну литовскую атаку. Но в этот раз враг атаковал крупными силами, при поддержке бронеавтомобилей и танков. После ожесточенного боя авиаторы вынуждены были отойти в Вильно, и влились в ряды защитников города. Но при этом оказалась перерезана железная дорога на Лиду и Гродно, а с шоссе получилась вообще странная ситуация. С одной стороны командовавший южным участком обороны подполковник Шилейко доложил, что разведка добралась до Рудомино и не встретила врага, а с другой, прикрывать автостраду было некем, так что литовцы, после захвата Порубанека, могли смело выдвигаться и в Рудомино и даже к Немецу.
   Так что по всему выходило, что возглавлять польскую оборону города выпадало ему, подполковнику Тадеушу Подвысоцкому, а никакие тайные силы не спешили продиктовать ему свою волю. Не смогли своевременно отреагировать? Тогда какие ж они всесильные? Им все едино? Тогда какие ж они заговорщики? Заговор это всегда точный план, даже малое отклонение от которого может повлечь за собой крушение всего замысла.
   Ну да и провались они пропадом, эти мифические всемирные кукловоды. И без них у подполковника хватало проблем. Нужно было распределить наличные силы по рубежам обороны, а тех сил было откровенно недостаточно. В мирное время в городе размещались 1-я дивизия пехоты легионов имени маршала Пилсудского и 4-й полк Занеманских улан из состава Виленской кавалерийская бригада, однако оба соединения покинули Вильно ещё до начала войны. В городе остались резервные части, но большинство из них вошли в состав той самой 35-й пехотной дивизии, с которой отбыл на фронт полковник Янишевский. Оставались свезенные в город уже после начала войны новобранцы, примерно на два полнокровных батальона, плюс около батальона гарнизонной службы, плюс службы обеспечения легионистов и кавалерийской бригады. С началом боевых действий к городу стали стягиваться ещё и пограничники из полка "Вильно". Всего вместе получалось около шести с половиной тысяч штыков, да при четырнадцати орудиях: две батареи "французских" полевых пушек, остальное - противотанковые шведские "Бофорсы".
   За первую половину дня число бойцов возросло в два раза: жители города добровольцами вставали на его защиту. И убеленные сединами ветераны на пороге старости, и не попавшие под призыв люди среднего возраста, и горячая молодежь и даже совсем юные хацеры. Конечно, подполковник не стал тут же вооружать всех желающих. Во-первых, это была бы уже не армия, а банда, во-вторых, столько оружия в городе просто не было. Но отряды добровольцев всё равно формировались и вооружались подручными средствами: охотничьими ружьями, пистолетами и револьверами, ножами, а так же, после того как выяснилось, что у литовцев есть немалое количество танков, ещё и бутылками с горючими жидкостями ( по преймуществу в дело шел простой бензин ).
   Литовцы появились возле города еще до полудня, но штурмовать не спешили. Кроме боев за Порубанек нигде больше до стрельбы не дошло. Было похоже, что враги не уверены в своих силах. Словно в подтверждение этой догадки, Подвысоцкому доложили, что литовцы предлагают переговоры. Затяжка времени всегда в интересах обороняющейся стороны, поэтому подполковник согласился принять парламентеров.
   Принимал он их в Репрезентативном дворце, когда-то служившем жилищем виленским генерал-губернаторам Российской Империи, а после восстановления независимости Польши ставшим резиденцией для первых лиц страны во время их пребывания в Вильно. Где, как не здесь было развернуть штаб обороны города, поэтому пан Тадеуш и перебрался во дворец из комендатуры. Пребывание в стенах, помнивших Первого Маршала и героического генерала Желиговского, невольно заставляло действовать на пределе сил, чтобы оказаться достойным памяти великих поляков.
   Парламентеры прибыли около пяти вечера.
   - Полковник-лейтенант Альгис Кашета! - представился старший. - Уполномочен генералом Виткаускасом вести переговоры. Мой переводчик капитан Лобацевич.
   Младший по званию вытянулся по стойке "смирно" и прищелкнул каблуками.
   Кашета говорил по-польски бегло, правильно и без малейших затруднений. В переводчике не было необходимости, и Подвысоцкий прекрасно понимал, что причина присутствия капитана чисто политическая - подчеркнуть значимость литовского языка. По тем же политическим соображением он и звание свое произнес на литовский ( а точнее - на немецкий ) манер: "полковник-лейтенант". Хотя, разговаривая на польском языке, мог бы просто сказать - "подполковник".
   - Комендант виленского гарнизона подполковник Подвысоцкий, - представился он в свою очередь. - Подполковник Кардашевич, мой заместитель.
   Командир полка Корпуса Охраны Пограничья добрался до Вильно какой-то час назад, но Подвысоцкий сразу ввел его в курс дела: именно пограничники были той основой сил обороны, к которой комендант постепенно добавлял части усиления.
   Лобацевич перевел на литовский, подтвердив догадку Подвысоцкого. Комендант украдкой усмехнулся.
   - Прошу садиться, панове, - он указал на стоявший посреди комнаты широкий стол и окружающие его стулья, а адъютанту приказал подать всем участникам переговоров кофе.
   Комната и стол явно предполагали более представительную компанию, и четверка офицеров смотрелась на фоне окружающего великолепия несколько невзрачно, но Подвысоцкий уже решил твердо держаться принятого решения.
   Когда кофе было подано и адъютант удалился, полковник-лейтенант сразу перешел к делу. Разумеется, на своем языке. Лобацевич ( судя по всему, капитан относился к тем тутейшим, что упорно желали считать себя белорусами, а не обрусенными поляками ) переводил.
   - По поручению генерала Виткаускаса я уполномочен предложить гарнизону Вильнюса почетную капитуляцию. Мы гарантируем всем военнопленным достойные условия содержания. Офицеры смогут сохранить личное холодное оружие. Личное огнестрельное оружие будет возвращено им при освобождении сразу после окончания войны. Гражданские лица, вступившие в ополчение, должны сдать оружие, в этом случае гарантируется, что к ним не будут применены репрессии. В противном случае, как Вам прекрасно известно, их действия будут рассматриваться как нарушение общепризнанных международных правил ведения войны. Ответственность за последствия в этом случае ложится на нарушителя.
   - Мы прекрасно осведомлены о правилах ведения войны и намерены их строго соблюдать, - энергично кивнул пан Тадеуш. - Однако, разговор об ополченцах сейчас имеет чисто теоретический интерес: передайте генералу Виткаускасу, что его предложение отклонено. Мы будем оборонять Вильно.
   По мимике Кашеты было ясно, что он отлично понял ответ коменданта. Однако литовец терпеливо выслушал перевод Лобацевича и только после него заговорил.
   - Это приведет к бессмысленным жертвам. Наша группировка превосходит гарнизон города по всем статьям: в людях, количестве боеприпасов, в артиллерии.
   - Не думаю, что генерал Виткаускас собирается активно использовать превосходство в артиллерии, - усмехнулся Подвысоцкий.
   Полковник-лейтенант сумел сохранить самообладание, но было видно, что это далось ему изрядным напряжением сил.
   - Вы имеете в виду то, что камни Вильнюса святы для каждого литовца? - перевел капитан.
   - Это война, пан подполковник, - жестко ответил комендант. - Вы можете мне не верить, но я точно знаю, как нам, полякам, дорого Вильно. Но мы вынуждены обороняться. И, будучи слабейшей стороной, мы вынуждены использовать любой шанс. В том числе и тот, что генералу Виткасукасу будет нелегко отдать приказ открыть массированный артиллерийский огонь.
   - Если понадобится, то литовские воины не пожалеют за освобождения Вильнюса своей крови!
   - Польские воины её уже пролили в девятнадцатом году, - парировал Подвысоцкий. - И никто не посмеет сказать, что она была пролита зря.
   Пан Тадеуш не участвовал тогда в боях за Вильно, но видел фотографии церемонии похорон погибших при его освобождении польских солдат ( проходившей, кстати, как раз во дворе того самого дворца, где сейчас шли переговоры ) и слышал рассказы очевидцев. Казалось, проститься с погибшими пришел весь город... Естественно, кроме жидов, которым что русские, что литовцы, что поляки - одинаково чужие.
   - Как я понимаю, переговоры заходят в тупик? - вставил своё слово Кардашевич.
   - Я могу лишь только ещё раз напомнить вам об ответственности за жизнь ваших подчиненных, - через Лобацевича ответил Кашета. - Не заставляйте их гибнуть в бою, который не имеет ни малейшего смысла. Германские войска под Варшавой, Польша вот-вот капитулирует. А если не капитулирует, то через несколько дней к Вильно выйдут немецкие танки.
   - Вот тогда мы и поговорим о капитуляции. С немцами, пан подполковник. По крайней мере, их армия доказала, что она умеет воевать.
   - Чего пока что не доказала армия польская, - с непроницаемым лицом произнес литовец.
   - Пан подполковник, Вы забываетесь!
   - Нет, пан, - Кашета говорил по-литовски сдержано, безэмоционально, но за его словами чувствовалась железная уверенность в своих силах. - Вы вполне ясно даете понять, что не считаете наши войска достойным противником. Что ж, ваше право. Я не стану тратить слов на убеждения, я вижу, что это бесполезно. Я сделал все, что было в моих силах, чтобы сохранить жизнь Ваших солдат.
   - Ваша совесть чиста, пан подполковник, - иронически кивнул Подвысоцкий. Было слегка досадно, что литовец сразу разглядел подлинную причину неуступчивости коменданта города. Да, подполковник не верил в то, что литовские войска окажутся способными взять город. Одеть в мундиры можно кого угодно. Приучить к элементарной дисциплине тоже. Обучить использованию техники и современной тактике ведению боя сложнее, но все же для литовцев эта задача не непосильная, народ культурный, неглупый, смекалистый. Но боеспособность это прежде всего дух, а вот ему у соседей взяться неоткуда.
   В любом народе найдутся мечтатели, способные произносить пламенные речи о свободе и независимости. Но поляк, это не только мечтатель, это воин, храбрец, способный не щадя себя броситься в гущу боя, и этим поступком зажечь смелость в десятках сердец товарищей по оружию. А у литовцев такие смельчаки встречались столь редко, но их количества не хватило бы, чтобы повести за собой хотя бы полк, не говоря уж о большем формировании. Хуторяне, землеробы, блюдущие свою выгоду. Да, в массе, преодолев барьер страха, они неплохие воины, пойдут ломить стеною, но самим себя им над этим барьером не поднять. А раз так, то и Вильно им не видать. Окружат, обложат, но в город полезут с большой опаской, и сразу отползут, столкнувшись пусть с немногочисленным, но отчаянным польским сопротивлением.
   - В таком случае, наша миссия завершена. Честь имею!
   Кашета встал из-за стола, вслед за ним поднялся и Лобацевич.
   - Ответственность за дальнейшее ложится на вас, пан комендант, - добавил литовец перед тем, как покинуть комнату. Подвысоцкий в долгу не остался:
   - Не сомневайтесь, пан подполковник, я кадровый польский офицер и прекрасно осознаю и свой долг, и свою ответственность.
   Эту фразу капитан Лобацевич уже не переводил: условности переговоров кончились, и все прекрасно понимали, что будет дальше...

Берлин. Имперское министерство авиации

   В январе ему исполнилось только сорок шесть лет. Или уже сорок шесть?
   Герман Геринг любил жизнь и умел жить. Умел наслаждаться ей каждый день, минута за минутой, подобно тому, как истинный сомелье смакует глоток за глотком бокал изысканного вина. А ещё он прекрасно понимал, как мала дистанция от жизни до существования. Безрадостного, бессмысленного, наполненного лишь страданиями и сожалениями. Сколько у него ещё времени впереди? Год? Три года? Семь лет? Десять? Наверняка не больше. Нет, прожить-то он, несмотря на старания врачей, может и намного дольше, вот только это будет уже совсем не та жизнь.
   Лишь те, кто верят в бога, способны и в такой жизни углядеть смысл, причем великий. Геринг в бога не верил, хотя не выставлял это напоказ и даже, при необходимости, мог посетить церковную службу. Исключительно ради пользы дела. Но себя-то не обманешь, да он и не собирался этого делать. Наоборот, самому себе Геринг всегда говорил беспощадную правду, он ещё в юности понял, что это является лучшей защитой от ударов судьбы.
   Только тот, кто реально смотрит на жизнь, способен подчинить себе свою судьбу и сделать карьеру. Обычный человек живет под влиянием обстоятельств, сильные люди эти обстоятельства преодолевают, но только избранные способны обстоятельства создавать. Такими, как нужно им, избранным людям.
   Герман Геринг, как и многие, ещё в раннем детстве мечтал стать таким владыкой судьбы. В отличие от многих, он не ограничился мечтаниями, а посвятил всего себя достижению поставленной цели. У сына Эрнста Генриха Геринга, одно время занимавшего пост генерал-губернатора немецкой Юго-Западной Африки и дружившего с самим Бисмарком, для карьеры была отличная стартовая площадка. Однако всего, что ему удалось добиться в жизни, Геринг создал для себя сам, своими усилиями и стараниями, сметая все преграды, которая жизнь выставляла у него на пути.
   А добился он немалого. Понятно, что речь шла не о чинах, хотя Геринг всегда охотно принимал новое назначение с удовольствием, будь то воинское звание, партийная должность или государственная служба. Не о наградах, хотя парадный мундир Германа блистал орденами. Не о богатстве, хотя к нынешнему одна тысяча девятьсот тридцать девятому году Герман Геринг был одним из богатейших людей Германии. По отдельности все это не стоило для него почти что ничего. Но все эти ( и многие другие ) вещи вместе создавали тот неповторимый букет, который и назывался "настоящая жизнь". Она и только она имела смысл и цену в глазах Геринга, только она была его целью. Ради ее продолжения он был готов на всё. А влачить жалкое физическое существование и повторять: "Спасибо, что живой...". Нет, это не для него.
   Война органично вписывалась в эту бурную настоящую жизнь, добавляла ей новый вкус, опьяняла, щекотала нервы риском. И пусть теперь он был не свежеиспеченный лейтенантик двадцати одного года от роду, а бывалый фронтовик с немалым количеством боевых наград, ощущения всё равно были во многом такими же, как в том самом августе четырнадцатого года.
   Сколько ему ещё было отмеряно такой, настоящей жизни, Геринг не знал. Год? Три? Пять? Семь? Десять лет? Или больше? Это было не так важно. Каждый день он сейчас проживал как последний. И одновременно стараясь изо всех сил на века занять место в истории. Занять так, чтобы, если судьба будет неблагосклонной, никто бы не смог вытравить память о нем из умов грядущих поколений великой германской нации.
   Если бы в эти дни его могли видеть те, кто знал о нем лишь по статьям в продажных газетах, гордо и безосновательно именуемых "свободной прессой" ( свободными они были разве что от обязанности следовать правде да от совести ), то они были бы поражены объему работы, выполненной с начала войны и той кипучей энергии, с которой он за эту работу брался. Другое дело, что таких рядом с Герингом сейчас не было: его окружали люди, которых он давно и тщательно подбирал, формируя руководящие органы Люфтваффе под свои интересы и предпочтения.
   Конечно, уследить за всеми назначениями он не мог, но, во-первых, активно привлекал и привлекал своих старых и проверенных товарищей, вроде Удетта или Мильха, а, во-вторых, если кто-то ранее незнакомых ему выдвиженцев имел несчастие не понравиться Герингу, то на его карьере в Военно-Воздушных Силах Третьего Рейха можно было смело ставить жирный крест.
   Пожалуй, единственным человеком, сумевшим преодолеть давление Геринга, был Вальтер Вефер. Когда в 1933 году встал вопрос о формировании Генерального Штаба Люфтваффе, фон Бломберг откомандировал его из военного Министерства в Министерство авиации со словами, что отдает самого перспективного офицера-штабиста. Человек авиации абсолютно чуждый, до этого назначения ни разу не поднимавшийся в воздух, Вефер стал начальником Командного управления. Герингу тогда пришлось согласиться: назначение единым фронтом одобрили Армия, партия и лично фюрер. Но с первого же дня Герман принялся незваного помощника грызть. Тогда он нисколько не сомневался, что незваного помощника ожидает участь ореха, попавшего в зубы гофманновскому Щелкунчику, а место начальника Командного управления скоро освободится для кого-нибудь из преданных не только Германии и Гитлеру, но и лично Герингу людей.
   Однако этот орешек Щелкунчику оказался не по зубам. Немногословный, сосредоточенный на работе, улыбающийся лишь во время парадных мероприятий, которые он изредка посещал, сорокадевятилетний уроженец Восточной Пруссии оказался сделанным из крепчайшей немецкой стали. Спокойно и целеустремленно, он осваивал новое для него дело и сразу строил Систему. Именно так: Систему с большой буквы. Большинство подчиненных Геринга, не обладая системным мышлением, отлично, хорошо или удовлетворительно решали конкретные задачи. Вефер упрямо создавал механизм решения таких задач, по мере доводки все менее зависящий от способностей или неспособностей конкретных исполнителей.
   Его работоспособность была огромна. Интриг, пронизывающих Министерство авиации он просто не замечал, проходя через них, как азартный грибник в лесу проходит к желанной добычи через легкую паутину. К тому же Веферу благоволил фюрер: генерал не скрывал своих симпатий к национал-социализму, хотя при этом демонстрировал его на подчеркнуто армейский манер - постоянно напоминая, что германский офицер не может быть членом какой-либо партии. Довольно широкую известность получила его фраза на одном из светских приемов: кто-то льстиво назвал его столпом национал-социализма, на что Вефер, не задумываясь, мгновенно ответил.
   - По отношению к национал-социализму я не столп, а контрфорс.
   Надо ли говорить, что питавший слабость к классической архитектуре Гитлер был просто в восторге от этой фразы.
   Герингу же было не до восторгов. Люфтваффе развивалось гигантскими темпами, успехи были впечатляющими и неоспоримыми, но все чаще и чаще возникал вопрос, кто же истинный творец этого чуда: Геринг или Вефер. Самого начальника Командного управления этот вопрос не занимал, зато в Министерстве им задавались все больше и больше.
   Развязка получилась неожиданная и кровавая. В мае тридцать шестого Вефер был в Дрездене, выступал перед курсантами тамошнего авиационного училища, после чего должен был спешно вылететь в Берлин, на похороны генерала Лицмана. Перед полетом генерал разнервничался из-за того, что на аэродром опоздал второй пилот и невнимательно провел предполетный осмотр самолёта, не заметив, что крепления элеронов были зафиксированы. Небо небрежности не прощает: сразу после взлета Не.70 рухнул на землю и взорвался.
   На похоронах Герингу не пришлось даже лицедействовать, он по-настоящему переживал гибель Вефера. Подвинуть генерала было необходимо, но смерти ему Герман никак не желал. Но настоящий масштаб потери он осознал много позже, меняя одного за другим начальников Генерального Штаба Люфтваффе, в который было реорганизовано Командное управление. Кессельринг и Штумпф обладали немалыми достоинствами, но именно в этой роли уступали Веферу безнадежно. Как и нынешний начальник Генштаба, генерал-лейтенант Ешоннек.
   Вроде все было при нем: и знания, и образование, и умение наладить работу, и отличные аналитические способности. Ведь не за наличие могущественных покровителей он получил столь высокое назначение, когда ему ещё не исполнилось и сорока лет. Уж Герингу-то об этом было известно лучше, чем кому бы то ни было. Но слагаемые так и не составили сумму. Ешоннек оставался неплохим начальником штаба, но не более того. Отлаженной системой, каким он был при Вефере, при Ешоннеке Генеральный Штаб Люфтваффе так и не стал. Больше того, порой его решения откровенно буксовали: генералы, не желая выполнять приказы молодого начальника, аппелировали к Мильху, к Удетту, к самому Герингу и очень часто добивались своего: приказы значительно корректировались, а то и отменялись. Настоять на своем решении у Ешоннека не хватало сил.
   Геринг всё это понял довольно быстро, но ещё раз менять начальника своего Генштаба не планировал. Во-первых, время экспериментов прошло, к началу тридцать девятого стало понятно, что ждать войны осталось совсем недолго. Настоящей, серьезной войны, требующей полной концентрации всех имеющихся сил, а не локального конфликта с использованием некоторого количества авиации, как это было в Испании. Во-вторых, недостаточно сильный Ешоннек не только огорчал, но и устраивал Геринга. Скорбь по Веферу и понимание его значимости были искренними, но представить себе, что было бы, если бы все эти годы железный Вальтер стоял рядом, было страшновато.
   Например, ему бы Геринг не смог устроить разноса по поводу высоких потерь среди германских асов, а вот сорвать досаду на Ешоннеке во время утреннего доклада получилось более чем естественно.
   Выслушав доклад и обсудив поднятые в нем вопросы, Геринг неожиданно круто изменил тему разговора:
   - А теперь я вас хочу спросить, Ганс, почему так часто сбивают наших асов? Война идет всего неделю. Вражеская авиация рассеяна, разгромлена и уничтожена. Это говорит берлинское радио. Это я докладываю фюреру. Это докладываете мне вы, Кессельрниг, Лёр. И вы же докладываете мне о том, что в боях погибли Хаммес и Беренц. Над Варшавой ранен Грабманн. Сбит и чуть не погиб Мёльдерс.
   - Мёльдерс был сбит не над Польшей, - осторожно напомнил Ешоннек.
   - Мёльдерс был сбит и это главное. Остальное несущественно, - не допускающим возражений тоном заявил Геринг. - Это неприемлемо. Люфтваффе не должно нести такие потери. Перед глазами у людей пример Испании. Да, некоторые из наших парней погибли в боях, это война, она не бывает без потерь. Но потери были невелики, а победа полной и неоспоримой. Никто: ни французские плутократы, ни британцы, ни русские коммунисты этого не отрицают. А это означает, что определена цена такой победы. Вы мне можете объяснить, чем польская авиация лучше той, что была у "республиканцев"?
   Последнее слово Геринг выдавил с нескрываемыми ненавистью и сарказмом.
   - У поляков была неплохо налажена служба противовоздушной обороны, которой у испанцев практически не было, - тускло ответил начальник штаба.
   - Мы уничтожили эту службу в первый день войны, верно? - дожимал своё Геринг. Если бы кто-то мог читать стенограмму разговора, то ему могло бы показаться, что Ешоннек уже подавлен и сломлен, но шеф Люфтваффе знал, что это неверно, что сейчас он перейдет к более жесткой обороне.
   Так оно и произошло.
   - Майор Грабманн был ранен над Варшавой как раз в первый день войны, - напомнил начальник штаба.
   - Допустим, - Геринг был выше придирок к мелочам. - Но он был сбит в воздушном бою, а не огнем зенитной артиллерии. Разве польские самолеты лучше тех, с которыми ему приходилось сражаться над Иберией?
   - Заметно хуже, - иного ответа дать было невозможно.
   - Заметно хуже! - фельдмаршал особенно выделил голосом слово "заметно". - Но почему-то там Грабманн сбивал вражеские самолеты, а здесь подбили его. Случайность? Ладно. Но Хамеса тоже сбили в бою. И Беренца. Это уже случайностью быть не может. У нас лучше самолеты, тут двух мнений быть не может.
   Слегка наклонив голову. Он уперся тяжелым взглядом в Ешоннека. Тот выдержал взгляд и все же Геринг почувствовал, что внутри генерал дрогнул. А вот Вефер бы устоял...
   - Так точно, герр фельдмаршал.
   - Значит либо наши летчики хуже, либо они валяют дурака, либо организация нашей авиации поставлена из рук вон плохо.
   Геринг в досаде прихлопнул по столу пухлой ладонью.
   - Черт знает что такое. Поляки. Поляки, которые умеют только пить водку да хвастать. Эти поляки сбивают в воздушных боях наших асов. Объясните мне, Ганс, как и почему это происходит? Вы же родом из Западной Пруссии, вы должны разбираться в поляках как никто другой.
   Лицо генерала дрогнуло.
   - Не один я был вынужден покинуть родной город из-за условий Версальского мира, - глухо произнес Ешоннек.
   Он родился в 1898 году в Гогензальце. Теперь город назывался Иновроцлавом и принадлежал Польше, причем лежал не так уж и близко к границе. Немецкие войска взяли его только позавчера, после двухдневного ожесточенного боя.
   - То есть, объяснений у вас нет? - по-своему интерпретировал слова подчиненного Геринг.
   - Считаю, что такие случаи являются следствием самоуспокоенности и самоуверенности, - отчеканил Ешоннек. - Пропаганда настраивает лётчиков на слишком оптимистичный лад. Послушать радио, почитать газеты, мы идем от победы к победе по ровной дороге. А война в Польше это не Аншлюс. Наши танки здесь закидывают не цветами, а гранатами. То же самое происходит и в воздухе. У поляков мало самолётов, у них плохие самолёты, у них плохие лётчики, но они хотят драться. Драться, а не удирать прочь от одного вида самолётов со свастикой. Я докладывал вам о случаях воздушных таранов.
   - В Испании тоже случались попытки таранов, - нахмурился Геринг.
   - В Испанию наши летчики отправлялись, оставив самоуверенность дома. А сейчас они чувствуют себя королями, обреченными на победу в любой ситуации. А когда понимают, что дело обстоит иначе, иногда становится уже поздно. Класс и опыт приводят к тому, что поляки получают фору, а когда они получают фору, то исход боя становится непредсказуем.
   Геринг хмыкнул. Ешоннек попал в авиацию весной восемнадцатого года и по-настоящему воздушных боев не знал. Не знал и того куража без которого нет настоящего лётчика-истребителя. Хотя, конечно, по-своему он прав, кураж куражом, а система системой. И от них в свое время требовали, требовали, требовали...
   - Мы не должны давать полякам никакой форы. Это не Олимпийские Игры. Всё! Потребуйте у Кессельринга и Лёра строжайшего соблюдения полетной дисциплины. Любой неоправданный риск должен быть исключен! Германия не может позволить себе терять на этой маленькой войне своих героев.
   Почему-то вспомнилось, что Сталин не отпустил Чкалова, своего лучшего лётчика, в Испанию. Отношения между Рейхом и СССР в те годы были - хуже не придумаешь, но авиаторы - особенные люди, и информация об этом дошла до Берлина. С комментарием, почему Сталин этого не позволил: опасался, что гибель в бою лучшего красного летчика сильно ударит по репутации советских ВВС.
   Конечно, комментаторы не знали, чем руководствовался Сталин на самом деле: стал бы он с кем-то обсуждать такие вопросы. А уж если бы стал, то можно не сомневаться - эти люди держали бы язык за зубами. Но это был тот случай, когда домысел легко оборачивается правдой. Во всяком случае, такого Сталина Геринг отлично понимал.
   Чкалова, кстати, от быстрой гибели это не спасло: не в Испании в бою, так в Москве на испытаниях нового самолёта. Но такая гибель престижу красной авиации не повредила, а самого лётчика окончательно сделала в глазах простых людей легендарной фигурой. Такой легендой в Германии мог бы стать Мёльдерс... разбейся он при схожих обстоятельствах. Но в том-то и дело, что у Мёльдерса они были совсем иными.
   - Я поручил подготовить доклад по случаю с Мёльдерсом, - отрывисто бросил Геринг. - Это сделано?
   - Так точно, герр генерал-фельдмаршал.
   Из папки Ешоннека на рабочий стол Геринга перекочевало несколько скрепленных листов бумаги.
   - Расскажите коротко суть! - потребовал шеф Люфтваффе.
   - В семь часов сорок восемь минут утра восьмого сентября поступил сигнал о французском самолете разведчике в районе Саарбрюккена. Сообщение было по рации передано осуществлявшей в этом районе патрулирование группе из пяти истребителей из состава первого штаффеля пятьдесят третьей истребительной эскадры под командованием гауптмана Мёльдерса. Самолёты вышли на цель, но оказалось, что разведчика прикрывают вражеские истребители - пять машин марки "Кёртис Хок".
   - Американские "Хоки"? - уточнил Геринг.
   - Да. Очевидно, переговоры Франции с США увенчались достаточно масштабными поставками.
   Геринг задумчиво поиграл бровями. Непонятное известие. С одной стороны, если Франция вынуждена закупать самолёты у других стран, значит, ситуация в её авиации весьма тяжелая. С другой - о том, что дела там идут паршиво, было известно уже давно и достоверно, от самих же французов: демократические традиции в таких случаях требуют широчайшей огласки, полагая её лучшим способом решения проблемы. Разумеется, никаких дивидендов, огласка не принесла, но вот закупка крупной партии американских истребителей как раз могла резко увеличить боеспособность вражеской авиации. Теперь нужно искать концы: сколько, когда, где развернуты.
   - Подготовьте мне справку по тактико-техническим характеристикам этих истребителей. У нас есть на них информация?
   - Есть, и довольно подробная, - заверил Ешоннек. - Это экспортный вариант, американцы охотно сообщают его параметры.
   - Тем лучше, - Геринг качнул не только головой, но и всей своей массивной фигурой. - А теперь вернемся к воздушному бою. Итак?
   - Нападение французов получилось неожиданным, поскольку все внимание наши летчики тратили на поиски разведчика. В результате, французам удалось сбить два наших истребителя, после чего гауптман Мёльдерс принял решение выйти из боя.
   - Разумно, - кивнул Геринг. Пожалуй, он бы тоже вышел в такой ситуации.
   - Враг не преследовал наши истребители, но вскоре у самолёта гауптмана Мёльдерса отказал мотор. Предположительно он был поврежден в бою пулеметным огнем противника.
   - Предположительно? - изогнул бровь командующий.
   - Явных признаков попадания не было. Техническая экспертиза пока не закончена, как только будут готовы её результаты, я их немедленно доложу, - пояснил Ешоннек.
   - Хорошо. Дальше!
   - Гауптман совершил вынужденную посадку на лугу в тридцати семи километрах к северо-западу от Саарбрюккена. К сожалению, грунт был слишком влажным, колеса увязли и самолет скапотировал. Мёльдерс получил серьезные ушибы, кроме того, извлечь его из кабины удалось только после того, как к месту крушения подоспели солдаты с ближайшей зенитной батареи. Однако в целом он легко отделался. По мнению врачей никакой опасности для жизни гауптмана Мёльдерса нет, больше того, до конца месяца он сможет вернуться к полётам.
   В изложении Ешоннека история выглядела не трагичной, но всё равно весьма досадной.
   - Пять германских истребителей против пяти французских и соотношение по потерям два или три к нулю - это позор! - жестко изрек Геринг. - Тем боле, если одним из истребителей был лучший ас Германии.
   - От случайностей никто не застрахован, - возразил начальник штаба.
   Он понимал, что цепляется за соломинку, но это было единственным приемлемым аргументом. Конечно, пропаганда могла найти иные оправдания такому исходу воздушного боя, а могла его и просто замолчать, но штаб Военно-Воздушных Сил не имел права ни на первое, ни на второе. Только правда, какой неприятной она бы ни была. Только предельно честный и трезвый анализ сегодняшних неудач дает шанс на ответную победу в будущем.
   - Случайность? - переспросил фельдмаршал. - Нет, Ганс, это не случайность. Это то, о чем вы говорили ранее: самоуверенность. И я требую с этой самоуверенностью покончить. Позаботьтесь о том, чтобы до каждого пилота, нет, до самого последнего часового из охраны аэродрома, было донесено, что шутки закончились. Что и на западе и на востоке им противостоит враг, преисполненый только одним желанием - убить. И чтобы победить врага, мало быть классными лётчиками, надо ни на секунду не забывать, что их главная задача - выжить. Каждую секунду они должны быть готовы к неожиданной атаке - только тогда есть шанс эту атаку отразить. Вам ясно?
   - Да, герр фельдмаршал.
   - И ещё. Я хочу, чтобы все воздушные бои, в которых были сбиты наши лучшие лётчики, были тщательнейшим образом проанализированы. На основании анализа подготовить инструкции, которые позволят в дальнейшем избежать таких потерь. Это прямая обязанность штаба! И сделать это нужно как можно быстрее!
  

Оржевице. Великая Польша

30-я пехотная дивизия

   Сентябрь подбирался к своей середине, и осень властно вступила в свои права на территории Великой Польши, щедро разукрасив леса в желтые и красные цвета. Лишь изредка взгляд мог зацепиться за упрямый зеленый листочек, а если смотреть на лес издалека, как это сейчас делал старший солдат Курт Фридрих ( Фридрих в данном случае было его фамилией, а не именем ), то зелени было и вовсе незаметно.
   Среди друзей и знакомых Курт слыл натурой весьма романтической, но сейчас буйства ярких красок никаких грёз у него не вызывали. Какая уж тут романтика на второй неделе войны. Прошедшие дни сентября были заполнены боями и маршами. Последних было заметно больше, поскольку сначала дивизия была распределена во второй эшелон, но напряженное ожидание изматывает ничуть не хуже самого утомительного боя. Фридрих никогда бы не сказал об этом вслух, но уже мечтал об отдыхе. А еще лучше об окончании войны, после которого ему отчетливо светила демобилизация и возвращение домой. Вот тогда пойдет речь и о романтике.
   Но пока что отдых мог быть чисто условным: ожидание грядущих боев в резерве иди на каком-нибудь спокойном второстепенном участке фронта. Ещё вчера все шло к тому, что 30-й пехотной вновь выпал именно такой жребий: чисто номинальная оборона рубежа реки Бзура, в то время как основные силы 8-й армии, опрокинув в ожесточенных боях противостоявшие им польские части, устремились к Варшаве.
   Конечно, взять с боем вражескую столицу дело почетное, но уж точно не спокойное. "Сортирное радио" сообщало, что под Варшавой поляки уперлись как черти, и жестокие бои на Варте и Видавке по сравнению с тем, что там творится - не более чем разминка перед настоящим боем. Так что некоторая зависть к переброшенным для штурма столицы уживалась в душе Курта с радостью, что он этой участи избежал, а та, в свою очередь, с вожделением отпуска и демобилизации. Сложно порой понять, чего же хочется человеку на самом деле...
   Правда, все это было верно лишь до утра, пока не изменилась обстановка: незадолго до рассвета на всем протяжении обороны дивизии из-за Бзуры валом поперли поляки, а 30-я пехотная дивизия вермахта неожиданно оказалась на острие вражеского наступления.
   Первую линию обороны составляла цепочка мобильных постов наблюдения, которая была не то, что прорвана, скорее, просто сорвана, смахнута, как смахивает домохозяйка затянувшую оставленный без присмотра угол паутину. Но свое дело наблюдатели сделали, сообщили о вражеском продвижении за реку, благодаря чему дивизия успела развернуть боевой порядок и встретить врага огнем.
   Но уж больно много было поляков и слишком яростно они атаковали. Бои получились жаркими, обе стороны понесли большие потери. Вскоре после полудня пришел приказ отойти на рубеж шоссе Ленчица-Ловитч. Роте Фридриха несказанно повезло: в отличие от других подразделений, вынужденных занимать оборону под открытым небом, с которого то и дело накрапывал нудный мелкий дождь, она укрепилась в придорожной деревушке, так что позицию для своего пулемета Курт выбрал брошенном хозяевами доме.
   Здесь было сухо и тепло, так что дальнейших событий старший солдат Фридрих дожидался, можно сказать, в обстановке полного комфорта. Как и второй номер его пулеметного расчета, рядовой Заммер. Как и остальные солдаты второй роты, облюбовавшие соседние домишки. Так что теперь они наслаждались теплом и покоем, оставалось лишь внимательно поглядывать в окно, за которым где-то на расстоянии километра наблюдалась кромка леса, в котором прятался враг.
   Кромка эта косой чертой уходила с востока на запад, где постепенно прижималась к шоссе. Где-то у Ленчицы, возможно, она подступала к нему вплотную, но это Фридриха непосредственно не касалось. Там держали оборону другие части, сохранить позиции было их головной болью. Конечно, если поляки прорвутся, то это коснется и 26-го пехотного полка. С оголенным флангом много не навоюешь, придется отступать. Но на такие вопросы есть командование, а потому Фридрих ими голову себе не забивал.
   Командир полка, генерал-майор Мориц Баслер развернул свой командно наблюдательный пункт на взгорке, лежащем примерно в километре позади шоссе почти точно за Оржевицей. Высокий холм был единственным во всей ровной округе, видимость с него наверняка была великолепная, и, конечно, не мог быть оставлен без внимания и в мирное время. Набожные поляки посвятили его какому-то из своих многочисленных святых. Какому именно, Фридрих выяснить не удосужился: святых он не почитал, и вообще был скорее атеистом, чем лютеранином. Можно сколько угодно спорить, насколько свободная страна Германия, но верить во что хочется здесь точно никто никому не мешал. Ближе всего к понятию "государственная религия" была жуткая мешанина из древних мифов, продвигаемая СС как древняя истинно арийская, то есть германская вера. Но каждый человек был волен относится к ней как с благоговением, так и со скептицизмом. Правда, некоторые ритуалы входили в повседневность, но ритуал он и есть ритуал. Можно вкладывать в факельное шествие глубокий мистический смысл, а можно смотреть на него просто как на проявление товарищества. И без всякой религии от него буквально мурашки по коже бегут, а душа так и наполняется верой в великое будущее новой Германии. Хоть сам участвуешь, хоть смотришь на киноэкране хронику, особенно если снимала её великолепная Лени Рифеншталь.
   В общем, если отринуть всяческую мистику, то старший солдат Курт Фридрих собирался до получения иного приказа свою позицию в домике в деревне Оржевице. Потому что иначе придется обороняться в чистом поле, а этого совсем не хотелось. И, опять же, перейдет шоссе под контроль поляков - сразу возникнут проблемы со снабжением. Пока же на него было грех жаловаться: боеприпасы немедленно подвезли, как только рота отступила от леса к деревне. Так что в распоряжении Фридриха имелось две ленты на 300 патронов, каждая из которых была аккуратно упакована в свой контейнер. Одну из них Заммер вставил в пулемет, едва только они расположились в доме, второй контейнер стоял тут же под столом. Плюс у второго номера имелся "неприкосновенный запас": две короткие ленты на 50 патронов. Конечно, при непрерывном ведении огня этого и на минуту не хватит, темп стрельбы у MG-34 - 900 выстрелов в минуту. Но мастерство пулеметчика вовсе не в том, чтобы бездумно палить куда попало. Фридрих считался хорошим пулеметчиком, и заслужено. А это означало, помимо всего прочего, что он умел выбирать цель и экономно расходовать боеприпасы. Так что имеющегося запаса по прикидкам старшего солдата, ему должно было хватить для отражения польской атаки. А там уж дело снабженцев подвезти ещё патронов.
   Ожидания и размышления прервались совершенно неожиданно. Ничто не предвещало смены обстановки, но тишину вдруг прорезал тонкий высокий свист, моментально набравший громкость и сменившийся треском взрыва. От многочисленных ударов дрогнули стенки дома.
   - Ложись! - рявкнул Фридрих своему второму номеру и, подавая пример действием, рухнул вниз, спружинив, конечно, руками о дощатый пол. Заммер был призван в вермахт совсем недавно, а в роту попал из учебной команды и вовсе перед самой войной. Так что Курт не стеснялся относиться к нему, как к зеленоклювику, хотя войну они прошли вместе: от начала и до сегодняшних польских атак.
   Дзенькнуло разбитое взрывной волной стекло. Свист, взрывы и удары по стене продолжались.
   "Мины", - понял Фридрих. Поляки обстреливали Оржевице из миномётов. Интересно, какой калибр? Если мелкий, то, по идее, не страшно, брусовая стена должна задержать осколки. А если минометы крупнокалиберные, то тут дело хуже. Вероятнее всего осколок либо застрянет в дереве, либо лишится убойной силы, но попадется какая-нибудь шальная железяка, что, наплевав на общие правила, сохранит убойную силу, и что тогда? Не хотелось бы оказаться на пути такого осколка.
   Калибр родных германских миномётов Фридрих мог безошибочно определить по звуку, но у поляков, естественно, они совсем другие, сразу и не отличишь. Да и позиция внутри домика не самая подходящая для определения калибра по звуку. Лучше уж лишний раз поберечься. Целее останешся.
   Обстрел продолжался, мины рвались на улице, осколки били в стены. А потом вдруг в эту какофонию ворвался близкий стрекот ручного пулемета MG-34. Фридрих моментально вскочил на ноги и прижался к стене.
   Это могло означать только одно: поляки пошли в атаку. Он осторожно выглянул за окно. Так и есть. От опушки к деревне короткими перебежками продвигались люди в зеленых шинелях.
   - Ганс, приготовься! - скомандовал второму номеру Фридрих, одновременно рывком подтягивая к окну маленький столик, на котором был заранее предусмотрительно установлен пулемёт.
   Заммер занял свое место возле короба с лентой, готовый в любой момент перезарядить пулемет или устранить неполадку. А старший солдат прильнул к прицелу.
   Дождь насытил воздух влагой, очертания людей и предметов вдали казались размытыми, а краски мягкими, но для ведения огня это не было помехой. Целиться было легко и удобно. Поляков было много, полнокровная рота, а, пожалуй, даже и больше, две роты.
   Страха, да что там страха, даже малейшей неуверенности, Курт Фридрих не испытывал. Ни на секунду. Он был воином великой державы, солдатом возрожденной германской армии, наследником славы Фридриха Великого, Блюхера, Мольтке, Роона, Гинденбурга и других прославленных полководцев. В его распоряжении был немецкий пулемет, великолепное оружие, ни в чем не уступающее никакому другому пулемету мира, оружие знакомое ему до последнего винтика и последней пружинке, оружие, за которым он ухаживал в полном соответствии с инструкцией, а значит, мог быть в полной уверенности, что оно не откажет в ответственный момент. Рядом были его боевые друзья, такие же, как он, солдаты нового Рейха. Готовые сражаться, убивать, если надо погибнуть, но не отступить назад, если не последует такого приказа.
   - За Германию! - тихо, но твёрдо произнес Фридрих и выпустил короткую очередь. Пока только пристрелочную, до врага было ещё слишком далеко. Справа прозвучала такая же короткая очередь другого пулемёта, потом ещё одна. Подал голос и пулемёт слева.
   А зелёная волна движущихся короткими перебежками поляков подбиралась к Оржевице всё ближе и ближе. Миномётный обстрел стих.
   Старший солдат покрепче прильнул к прицелу, и теперь они с пулеметом говорили по очереди.
   - За Дациг! За Торн! За Кульм! За Бромберг! За Позен! За Каттовиц!
   Между каждой из этих фраз Фридриха успевал вставить свою короткую скороговорку пулемёт.

Окрестности Бухареста. Румыния

   Господин Григоре Маймука был стар. Не просто стар, а очень стар. Своей сморщенной и испещренной пигментными кожей он больше всего напоминал египетскую мумию, как обычно рисует её воображение людей, чьи интересы, подобно интересам Вальтера Шелленберга, далеки от археологии вообще и египтологии в частности.
   Говорят, старые люди устают от жизни и с нетерпением ожидают прихода смерти. Но к господину Маймуке это не относилось: сморщенный старикан так и излучал жизнелюбие, и стремился наслаждаться радостями жизни каждую отпущенную ему судьбой минуту. А ещё господин Маймука был богат, по меркам Румынии - просто очень богат, так что эти радости были к ему легко доступны. Вот он и откровенно смаковал каждую минуту бытия и наслаждался удовольствиями так жадно и неприкрыто, что Шелленберга в его обществе уже через четверть часа стало ощутимо подташнивать.
   К сожалению, выбирать штандартенфюреру не приходилось: господин Маймука был очень важной деталью в том механизме, с помощью которого люди Гейдриха намеревались устроить посланцу Берлина встречу с Коновальцем. Банкир Маймука финансировал "Стальной легион", организацию румынских радикальных националистов, созданную по образу и подобию СС. Разумеется, с поправкой на местный румынский колорит, что, по мнению Шелленберга, меняло суть дела до неузнаваемости. Какой-нибудь из "вевельсбергских клонов", к примеру, Пейпер ( долговязый адъютант рейхсфюрера за время пребывания в поезде Гиммлера крепко врезался Шелленбергу в память ) никогда бы не согласился признать "легионеров" равными себе. Для самого же Шелленберга вопрос о равенстве и неравенстве был делом десятым: главное, чтобы смогли выполнить то, что от них требуется. Так что прямо с аэродрома, где его ожидал заранее приготовленный автомобиль и проинструктированный шофер, он отправился на загородную виллу банкира Григоре Маймуки.
   И теперь, сидя за обеденным столом со старым банкиром, штандартенфюрер мило улыбался и непринужденно поддерживал светскую беседу.
   - Мне нравиться ваш задорный оптимизм, Вальтер, - плотоядно облизываясь на лежащую перед ним куриную грудку, разглагольствовал Маймука. - Вы, если хотите, очень похожи на вашу страну: такой же молодой, дерзкий, полный сил, но, увы, слишком неопытный и наивный. В этом мире сила решает многое, но не все и не всегда. Иначе мировую политику вершили бы борцы и кулачные бойцы.
   Банкир рассмеялся старческим дребезжащим смехом, Шелленберг поддержал его короткой, но почтительной усмешкой.
   - Я не настолько наивен, чтобы сделать вам ответный комплимент, будто вы являетесь олицетворением мудрой Румынии.
   Маймука одобрительно кивнул и занялся разделкой грудки на маленькие кусочки, попутно вещая:
   - Наивность не значит глупость, Вальтер. Разумеется, я ещё не выжил из ума, чтобы считать Румынию центром мира, державой претендующей на мировое господство. Но, согласитесь, на результатах Великой войны мы изрядно погрели руки.
   - Как немцу, мне неприятно вспоминать об этом.
   - Как немцу, Вам необходимо всегда об этом помнить, Вальтер. И Вам и Вашему начальству, и Вашему фюреру. Блестящие рыцари великолепно смотрятся на старых гравюрах. Им отдают любовь прекрасные дамы, они смело идут в бой и доблестно погибают, о чем складываются песни и легенды. Но плоды их героизма достаются прагматикам. Практичным людям, которые живут сегодняшним днем, а не романтичными устремлениями. Людям, которые предпочтут борьбу за реальный грош погоне за красивой, но несбыточной целью. Но уж свой грош-то они отстоят, будьте уверены.
   - Об этом я с вами не спорю, - улыбка у Шелленберга вышла весьма натянутой. - Но при чем тут Германия и немцы?
   - Именно при том. Если ваш фюрер не станет прагматиком, или хотя бы не станет очень внимательно прислушиваться к прагматикам, его "тысячелетний Рейх" рухнет раньше, чем вы успеете оглянуться. И для Германии это будет... весьма болезненно.
   - Вы деликатны.
   - Я хочу иметь с вами дело, Вальтер. С вами и с теми людьми, которых вы представляете. Поймите, нужных людей никогда не следует обижать. Помните, великий Бисмарк как-то обмолвился, что румын это не нация, а профессия. Ему не следовало этого делать. Понимаете?
   - Не уверен.
   Шелленберг, разумеется, имел своё мнение по этому вопросу, но его очень интересовало, что же скажет банкир.
   Маймука пригубил хрустальный бокал с местным "черным" вином. Шелленберг уже успел оценить качество напитка и приятно удивиться. Шутки шутками, но ведь не хуже всемирно признанных итальянских, испанских или французских вин. Во всяком случае, достойно стоять на одном столе с ними.
   - Видите ли, Вальтер, как не смешно вам это покажется, но я в некотором роде патриот.
   - Почему вы думаете, что для меня это смешно?
   - Потому что я, как вы выражаетесь, плутократ. Разве не нас, банкиров, фюрер объявил злейшими врагами Германии и вообще любого национального государства?
   - Банкиры бывают разные. Фюрер и вся страна признают огромные заслуги Шахта, - возразил Шелленберг.
   Маймука небрежно махнул рукой с зажатой в ней вилкой.
   - Конечно, признают, что же ещё остаётся делать? То, что сделал Шахт, в полной мере можно называть экономическим чудом. Однако, заметьте, любви он не добился. Гитлер сменил его на Функа, а кто такой Функ? Нет, конечно, не человек с улицы, кое-что в экономике он смыслит. Но всё же это, извините, как заменить солиста Венской оперы провинциальным тенором.
   - Фюрер сменил его на Функа, но оставил председателем Рейхсбанка и министром без портфеля, - парировал Шелленберг.
   - Он уже не председатель Рейхсбанка.
   - Но он покинул эту должность по собственной воле.
   - Потому что не мог поддерживать курс, который полагает гибельным, - быстрый обмен уколами окончился в пользу банкира. - Вот увидите, он и от министерского поста откажется, если посчитает его несовместимым со своими убеждениями. Богатство - вот основа истиной независимости. И не улыбайтесь, Вальтер, я знаю, о чем вы думаете.
   - О чём же? - Шелленбергу было действительно интересно. Чем дальше, тем больше его увлекал разговор с этой ходячей мумией.
   - О том, что честь нельзя купить ни за какие деньги. Вы ведь попали в Румынию по каналам Рейхсфюрера Гиммлера, а значит либо эсэсовец, либо близки к СС. Поэтому вы не можете не знать девиза: "Моя честь - это преданность".
   - Я его знаю, - отрицать очевидное штандартенфюрер не видел смысла. - Знаю и разделяю. Моя честь - это преданность Великой Германии. И что в этом плохого?
   - Плохого? - переспросил Маймука. - Плохого абсолютно ничего. Но есть одна очень серьезная проблема: Вы, Вальтер, со своей преданностью, вынуждены подстраиваться под существующее в Великой Германии положение вещей. Завтра будет завтра, но сегодня Вы не фигура, Вальтер. Пока что Вы только пешка в большой политической игре. И если Вы хотите в нее играть, то Ваш шанс в том, что Вы ещё молоды, Вальтер. У Вас есть время, которого нет у таких, как я. Но только не забывайте, что молодость это тот недостаток, который быстро проходит. Очень быстро, к сожалению.
   Морщинистое лицо мумии выражало неподдельное огорчение.
   - А если я не хочу играть в эту игру? - медленно и сосредоточено спросил Шелленберг. Слова банкира нуждались в серьезном обдумывании.
   - Тогда Вы либо смените профессию, Вальтер, либо всё равно будете в неё играть. Только играть Вы будете по правилам, которые для Вас установят другие: те, кто хотел играть и у кого получилось. И им будет принадлежать Ваша преданность. Та самая, которая честь.
   Шелленберг усмехнулся. "Королем Франции я быть не могу, но герцог Анжуйский хочет и может им быть, а я буду королем герцога Анжуйского". Интересно, читала ли мумия романы Дюма. Вполне возможно, что читала. Но в любом случае знакомить с ходом своих мыслей штандартенфюрер банкира не собирался. Во избежание. Как писал тот же Дюма, правда, уже в другой книге, по образчику мыслей из головы можно судить о них в целом. А старик из тех, кто и впрямь способен сделать выводы, и перейти от них к действиям.
   Поэтому Шелленберг остановился на более безопасной реакции:
   - Вы начали с богатства, а теперь говорите о власти. Какая связь?
   - Самая прямая, - Маймука отпил ещё немного вина. Одного фужера ему явно было достаточно на весь обед: мумия очень бережно относилась к своему здоровью. - В слабых и бедных странах у кого власть, у того и деньги. В сильных и богатых у кого деньги у того и власть.
   - И к каким же Вы относите Рейх?
   - К сильным и богатым, разумеется, - улыбка у банкира получилась ужасно фальшивой. Ужас заключался в полном осознании фальши. Мамука льстил, зная, что он льстит, и что об этом же отлично известно его собеседнику.
   - Я думал, мы говорим откровенно, - с заметным огорчением произнес Шелленберг.
   - Ни в коем случае, - решительно возразил банкир, и штандартенфюрер возликовал: его огорчение было принято за чистую монету. Мумия купалась в лучах собственной значимости и жизненного опыта и считала себя неизмеримо выше молодого посланца Германской Рейха. Это было именно то, чего сейчас Шелленбергу хотелось больше всего. Чем менее серьезно к тебе относятся, тем меньше опасность столкнуться с незапланированными неприятностями. Да и запланированные могут оказаться не столь уж неприятными.
   А Маймука продолжал делиться знанием жизни:
   - Я же приводил Вам в пример Бисмарка, Вальтер. Он был честен, без сомнения, но румын и Румынию он своей фразой надолго оттолкнул от Германии. Такие слова не забываются очень долго. И способны отравить самый выгодный союз. В решающий момент, когда решения должны приниматься с холодной головой, вспыхнут ненужные эмоции и вместо верности получится предательство. И не абы какое, а способное переломить исход событий не в ту сторону.
   - А вы злопамятны, господин Маймука... - задумчиво произнес Шелленберг.
   Вышколенные слуги молча убирали со стола блюда с остатками обеда и расставляли все необходимое для послеобеденного кофе.
   - Ничто так не уязвляет, как неприятная правда, Вальтер, - мумия улыбнулась и одарила Шеленберга ласковым взглядом из-под прищуренных морщинистых век. - Поверьте моему жизненному опыту, перенести клевету намного легче. Ведь человек знает, что упрек несправедлив, и сознание этого укрепляет его дух. А чем прикажете его укреплять, когда упрек соответствует действительности. Наши слабости, наши недостатки - вот то, что мы до ужаса боимся представить перед людьми. Это верно как для отдельных людей, так и для целых народов. И если эти недостатки обнажаются помимо воли их носителей, то сложно придумать более страшную обиду. Вы меня понимаете, Вальтер?
   - Применительно к людям - отлично понимаю. Но вот в отношении народов... Признаюсь, в таком аспекте над вопросом я не думал, - не совсем откровенно ответил Шелленберг. Правильнее было бы сказать, что думал и в таком аспекте, но не придавал этому серьезного значения. Политики должны быть прагматиками и исходить из государственных интересов, а не из когда-то кем-то брошенных обидных слов. Это аксиома. Иначе, как у заклейменного партийными идеологами, но всё равного талантливейшего Эриха Кестнера, государственный муж оборачивается мужем молочницы.
   - А Вы подумайте, - Маймука снова приложился к бокалу. - Кстати, Вальтер, я надеюсь, Вы не профессиональный дипломат?
   - Бог миловал, - рассмеялся Шелленберг.
   - Отлично, - довольно кивнул банкир. Слуга поднес ему сигарную коробочку, похожую на школьный пенал. Маймука извлек из нее завернутую в серебристую обертку сигару. Сдернув обертку, он поданным ножом срезал у сигары кончик.
   - Хотите сигару, Вальтер?
   - Благодарю, но откажусь. Я не курю, а знающие люди говорили мне, что оценить хорошую сигару сможет лишь тот, кто знает в них толк. У Вас наверняка хорошие сигары.
   - Разумеется, - кивнул Маймука. Слуга плеснул немного коньяка на донышко бокала, банкир обмакнул в коньяк кончик сигары и отправил его в рот. Прикурив от зажигалки, он не спеша затянулся ароматным дымком.
   Шелленберг в это время потягивал кофе, ожидая возобновления беседы. Маймука не из тех болтливых старикашек, которые говорят ради поддержания разговора, а главного он пока что не сказал.
   - Раз вы не дипломат, Вальтер, то я могу говорить откровенно, не боясь Вас обидеть, - продолжил банкир. - Дипломаты, между нами говоря, сукины дети. Практически все. Но дипломатия, родилась не из чьих-то бредовых фантазий, а из насущных потребностей человечества. Если к Вам придет человек и скажет, что дипломаты не нужны, а потом начнет излагать своё видение светлого будущего, гоните его в шею: он дурак, а дураки не способны создать ничего путного.
   - Я не настолько богат, ко мне не приходят дураки и не просят денег на свои безумные проекты, - с легким вздохом ответил Шелленберг. В его глазах на мгновение вспыхнули лукавые искорки.
   Мумия в ответ благосклонно кивнула.
   - Я настолько богат, что ко мне они уже не приходят: я могу себе позволить встречаться с теми, с кем мне хочется встречаться. Так вот Вальтер, слабые люди хотят слышать то, что им нравится. Сильные - правду, но сказанную так, как им нравится. Слушать неприятные вещи в неприятном тоне не любит никто. А дипломатия это и есть искусство добиваться того, что нужно твоей стране, говоря тем, кто принимает решения в иных странах либо то, что им нравится, либо правду, но так, как им нравится. Только так можно добиться...
   Маймука сделал короткую паузу, и Шелленберг предположил:
   - Верности?
   Банкир отрицательно кивнул.
   - Нет, верности это не гарантирует. В нашем бренном мире настоящая верность встречается крайне редко. Просто потому, что мало кто в нем способен быть по-настоящему верным. Но от затаенных обид это хорошо сохраняет, а это немало, Вальтер. И, если ваш фюрер действительно думает о благе Германии, то он должен отдавать себе в этом отчет и не забывать об этом ни на секунду.
   - Это непросто, - "передал ход" посланец Берлина и снова пригубил чашку с кофе.
   - Непросто, - согласился Маймука. - Но на то он и фюрер. Вождь. Тому, кто берет на себя такую ответственность, не может быть просто. Пару сотен лет назад властители ещё могли позволить себе жить по принципу "после нас хоть потоп". В двадцатом веке это уже не проходит. Такой правитель получит потоп на свою голову ещё при жизни. Как Вы думаете, Вальтер, почему я финансирую "Легион"?
   - Полагаю, что одно из двух, - задумчиво произнес Шелленберг, тщательно взвешивая каждое слово. Обидчивую мумию не следовало оскорблять. - Либо Вам близки их взгляды, либо это приносит Вам финансовую выгоду.
   - Оба ответа неверны, - констатировал Маймука. - Ход размышлений у Вас, Вальтер, совершенно правильный, но слишком прагматичный. Приземленный. Вам не хватает фантазии.
   Шелленберг неожиданно рассмеялся.
   - Простите, господин Маймука, я применил Ваши рассуждения на практике, и не смог удержаться. Уж очень забавно получается.
   - Интересно, - глаза мумии и вправду излучали интерес. - Поделитесь, как именно Вы их применили.
   - Считается, что немцы среди других народов Европы в наибольшей степени лишены фантазии. И некоторая правда в этом есть. Но, чтобы не обидеть собеседника-немца, Вы выбираете обтекаемую формулировку.
   Маймука рассмеялся, затянулся сигарой и, наконец, ответил.
   - Нет, Вальтер, Вы мне решительно нравитесь. Помимо всего прочего, Вы ещё и очень способный ученик.
   Шелленберг слегка склонил голову и шутливо отсалютовал кофейной чашечкой.
   - Так вот, Вальтер, немец в Вас, конечно, виден издалека. Но Вы мне кажетесь человеком, способным опровергнуть шаблонное представление. Попробуете?
   - Если позволите, то я воздержусь. Для того, чтобы знать Ваши мотивы, нужно знать о Вас намного больше, чем известно мне сейчас. А действовать наугад... Это в привычках славян, а не германцев. Поверьте, я не обижен.
   - Верю, - согласно кивнула мумия. - Верю и понимаю. Верю, понимаю и объясню. Итак, взгляды легионеров мне не близки. Это взгляды людей недалеких. Больше того, это взгляды, которые взращивают в человеке эту самую недалекость. Недалёким человеком довольно легко манипулировать, а массой недалёких людей, как ни странно, манипулировать ещё легче.
   - Не странно, - вставил слово гость.
   Банкир снова кивнул, но теперь уже не просто согласно, а ещё и одобрительно.
   - Мясник или крестьянин может себе позволить увлекаться недалёкими идеями, но банкиру это противопоказано. Если я позволю собой манипулировать, мои банки очень быстро превратятся в не мои банки. Так же как и мои заводы, мои акции и даже вот эта скромная вилла.
   Маймука обвел рукой с зажатой в ней сигарой вокруг себя. Шелленберг воспользовался паузой, чтобы высказать предположение:
   - Значит, Вы поддерживаете это движение, чтобы манипулировать мясниками и крестьянами?
   - Немного ближе к истине, но все же неправильно. Я не политик, никогда им не был, и можно смело сказать, никогда им не стану. Мне не нужны ни голоса избирателей, ни государственные посты. Но мне, как банкиру нужна разумная государственная политика в Румынии. Теперь Вы меня понимаете, Вальтер?
   - Пожалуй, что всё ещё нет, - после короткого молчания признался гость.
   - Помните, мы говорили с Вами о Шахте? Он достаточно независим, чтобы иметь свою точку зрения. Вашему фюреру хватает ума признавать за Шахтом это право, в противном случае он не был бы фюрером.
   - Вы так полагаете?
   - Полагаю? - теперь мумия продемонстрировала ироническую улыбку. - Я в этом уверен. Массовая поддержка населения, это, конечно, замечательно, но рассуждения о том, что можно прийти к власти такого государства как Германия на одной лишь массовой поддержке оставьте для них...
   Пренебрежительный взмах руки банкира явно отсылал Шелленберга к недавно упомянутым мясникам и крестьянам.
   - Гитлер дал вполне конкретные обещания людям, на которых держится экономика Германии. Обещания покончить с веймарским хаосом. Они, в свою очередь оказали ему поддержку. Обе стороны выполнили свои обещания, но жизнь на этом не заканчивается. Фюрер прекрасно понимает, чего не следует делать, а германские магнаты принимают те правила игры, которые он вводит там, где может себе это позволить.
   - А Шахт?
   - Вальтер, не пытайтесь меня разочаровать. В политике не бывает четких границ, всегда есть пограничные области. И конфликт между Шахтом и Гитлером лежит именно в одной из них. Основ он не затрагивает. Это столкновение личных взглядов двух человек, а не государства и капитала, как у русских большевиков.
   - Послушать вас, так Рейхсканцлер прямо марионетка в руках олигархов.
   - Скажите, Вальтер, Вы переходите улицу только на зеленый сигнал светофора?
   - Разумеется, - кивнул Шелленберг и не удержался, чтобы ещё раз не подыграть образу типичного немца: - Должен быть порядок.
   "Ондунг мусс зайн!" - именно этой фразой очень часто характеризовали жителей Германии иностранцы.
   - Прекрасно. Как вы считаете, при этом Вами манипулируют? Вы марионетка?
   - Марионетка? Ну что Вы.
   Шелленберг отодвинул чашку: с кофе было покончено. Но обед ещё не был завершен: посланец Рейхсфюрера СС переложил из вазы на блюдечко виноградную гроздь.
   - Почему же? - продолжал допытываться Маймука.
   - А в чьих руках? Кто мною манипулирует? Правила перехода улицы написаны не ради пользы конкретного человека или группы людей. Они существуют ради всех. А в политике каждая группа преследует свой интерес. Разве не так?
   - Это как посмотреть. В Румынии то, что Вы сказали общеизвестно и общепринято. А вот если Вы скажете это своему начальству, то быть изгнанному из СС и из партии. Вы рассуждаете, как растленный демократ. Истинный национал-социалист твёрдо знает формулу: "одна страна, один фюрер, одна партия".
   - Но ведь Вы-то так не считаете?
   Шелленберг бомбардировал банкира встречными вопросами потому, что беседа увлекла его уже всерьез. Под морщинистой кожей мумии прятался недюжинный ум, и разведчику было по-настоящему интересно детально выяснить точку зрения банкира. Чтобы потом детально и внимательно разобрать его аргументы, и взять на вооружение все, что может принести хоть какую-то пользу, не пропустив ни малейшей детали.
   Задачу существенно облегчало то, что Маймука не считал его врагом и охотно делился своими соображениями. Другое дело, что банкир мог вести свою игру и под видом искренних размышлений продвигать тщательно подготовленную нужную ему информацию. Шелленберг учитывал такую возможность, но пока что это было не принципиально: так или иначе, но собеседник излагал позицию, которая заслуживала изучения.
   - И да, и нет, Вальтер. Жизнь современного человека регламентируют множество условностей. Не всегда законов. Обычаи, традиции, моральные нормы... Мы даже не задумываемся, о том, как много их на самом деле. И правильно делаем, кстати. Иначе можно и с ума сойти. Так вот, какая-то часть из них, разумеется, служит интересам определенных групп. А другая - интересам всего общества. Но точную границу между ними провести довольно сложно. Поэтому она всё время смещается в ту или в другую сторону. Это нормально. Ваш фюрер с идеей корпоративного государства сместил её в сторону интересов общества, но не настолько, чтобы это ущемило законные интересы германского капитала. Скорее наоборот, капиталу это пошло на пользу, помогло преодолеть кризис. А вот в способностях маршала Антонеску разумно провести подобную границу я сильно сомневаюсь.
   - Антонеску? - изумление Шелленберга было вполне искренним. Скачок в рассуждениях банкира оказался слишком уж резким.
   - Именно так, - подтвердил Маймука. - Мы с Вами дипломатично не станем вспоминать, что сказал в своё время Муссолини о вашем фюрере...
   - Да-да, мы же дипломаты. Как британцы, - с понимающей улыбкой подтвердил гость.
   - Американцы, Вальтер, американцы, - мягко подправил банкир. - Репутация - великая вещь, и Британия своей последовательностью в достижении целей невзирая на средства задала эталон дипломатии, но всё же это уже эталон вчерашнего дня. Тот, кто идет за героями вчерашних дней, сам остается в прошлом, и настоящее ему уже неподвластно.
   - Любопытно, - протянул Шелленберг. - Что же привнесли в дипломатию американцы?
   - Цинизм, - абсолютно серьезно ответил Маймука. - Не в том смысле, что до них в дипломатии его не было. Было, разумеется, и немало. Но североамериканцы подняли его на иной уровень. Принципиально иной уровень. Проповедовать одни ценности и столь же последовательно поддерживать тех, кто реализует прямо противоположные идеи, такого раньше не бывало. Британские джентльмены брезговали пользоваться услугами всякого отребья. Понимаете, Вальтер? Не отказывались пользоваться, в белых перчатках политика не делается. Но при этом брезговали. И эта брезгливость была очень хорошо заметна всем вокруг. В том числе и самому отребью. Лорд честно платил деньги какому-нибудь мерзавцу за грязную работу, но сесть с ним за один стол... Разве что так, что из-за стола лорд выйдет ещё более незанятным, а мерзавец ещё более обгаженным. Кстати, Вы помните, о чем мы говорили некоторое время назад?
   - Полагаю, что Вы хотите проверить, помню ли я, что нужных людей не следует ни в коем случае ставить в неприятное им положение. Даже если они этого заслуживают.
   Наградой Шелленбергу стал ещё один благосклонный кивок мумии.
   - Именно так. В результате британцы воспитали к себе по всему миру два стойких чувства: зависти и ненависти. Пока страна сильна, конечно, она может себе позволить не придавать этому значения. Можно даже этим бравировать. Но постепенно потери от такого отношения становятся слишком чувствительными. Одна потеря, другая, третья. Лев слабеет. И этот процесс становится уже необратимым. Потому что репутация неумолимо играет против льва. Не так-то просто заставить относиться к себе иначе, если предыдущее чувство воспитывалось не годами - столетиями.
   - Ну, пока что у льва когти крепкие, - философски заметил гость. - Нам, немцам, это известно лучше всего: ведь это мы проиграли Британии Великую войну.
   - Вы проиграли её Антанте, - мягко поправил банкир. - И дело не в том, что я румын, а Румыния входила в Антанту. Не сомневайтесь, я здраво расцениваю вклад своей страны в общую победу. Но Франция, Россия, США... в конце концов, если бы не предательство Италии на первом этапе, Германия могла бы выиграть ещё в четырнадцатом. Сколько-то полков французам пришлось бы отправить на юг, а значит, именно их и могло не хватить Галлиени для обороны Парижа.
   - Да, но кто получил наибольшие выгоды от победы?
   - Разумеется, Северо-Американские Соединенные Штаты, - уверенно ответил банкир. - А Вы хотели сказать, что Британия? Подумайте, Вальтер. Подумайте хорошенько и согласитесь, что я прав.
   Некоторое время на веранде царило молчание.
   - Хорошо, давайте считать, что правы Вы, - решился, наконец, Шелленберг. - В конце концов, не всё в этом мире поддается точному измерению, а значит, многое в нем зависит от нашей точки зрения. Но Вы же не станете спорить, что Великобритания получила от победы больше остальных и, если и меньше, чем Штаты, то не так уж и намного.
   - Согласен, разумеется. Но посмотрите, к чему они пришли через двадцать лет после победы? Положение Великобритании крайне неустойчиво. Война длится уже неделю, и где английские успехи? Я не о блестящих победах говорю, где хоть какие-то успехи? Десяток-другой деревенек в Саарбрюккене? Смешно. Вы молоды, Вальтер, а я прекрасно помню, как ставился вопрос в восемнадцатом году. Германию было решено привести в такое состояние, чтобы при необходимости можно было в любой момент усмирить без особых усилий. Вы очень молоды, но разговоры про "решительного французского капитана" вы время кризиса вокруг Рейнской области вы должны помнить.
   - Я помню, - подтвердил Шелленберг.
   - Вот эта вот идея, что можно поставить Германию на место, послав батальон с решительным капитаном - это отзвук победы. А огромная французская армия, ползком подбирающаяся к Западному Валу - это суровая реальность. Равно как Чехословакия, так услужливо предложившая себя Гитлеру. Все это результат той самой британской дипломатии.
   - А САСШ? - возразил гость. - Ваша критика Великобритании выглядит очень внушительно, но чего на международной арене добились Штаты?
   - Ничего, - коротко и спокойно ответил Маймука, откладывая на блюдце докуренную сигару.
   - Вот видите! - торжествующе усмехнулся Шелленберг.
   - Вижу, - так же спокойно и ответил банкир. - Вижу, потому что смотрю вперед, в будущее, а не в прошлое. И там, в будущем, я вижу Штаты мировой державой, новым лидером мира. Сверхдержавой если угодно. Именно к этому склоняется объективный ход вещей.
   - Гм...
   - Я понимаю, Вальтер. Разумеется, я не настолько глуп, чтобы заниматься пророчествами. Будущее человечества слагается из слишком многих событий, и ничтожная, непредсказуемая мелочь может изменить его до неузнаваемости. И все же есть мелочи, пусть и с масштабными последствиями, а есть господствующие тенденции. А тенденция такова: САСШ уже сегодня имеет потенциал ведущей мировой державы. Такой, которая способна диктовать свою волю всему миру. А раз так, то неизбежна попытка реализации этого потенциала. Да, в обществе очень сильны традиционные изоляционистские настроения, но умные люди прекрасно понимают, что этот изоляционизм - бег на месте, застой и, в конечном итоге, упущенный шанс. И этих умных людей за океаном немало. И они не просто умные люди, они ещё и очень влиятельны. Собственно, к их числу относится сам Президент Рузвельт, дальше можно уже не продолжать.
   - Рузвельт активно использует изоляционистскую риторику, - осторожно заметил Шелленберг. На самом деле, в оценке американского Президента он был согласен с Маймукой, но было интересно сверить аргументацию.
   - Вот именно, что риторику. Смотрите на дела, Вальтер! Массы во всех странах консервативны и склонны цепляться за привычный образ жизни. Оторвать их от него можно двумя способами. Либо силой и кровью, либо тихими постепенными реформами с обещанием ничего не менять. Рузвельт по складу характера реформатор, он идет этим путем. Все резкие движения, которые он предпринимал на посту Президента, он всегда объяснял непреодолимым давлением обстоятельств. А в остальном традиционалист из традиционалистов. Но если приглядеться повнимательнее, то очень многие его реформы не были такими уж вынужденными. А обстоятельства, вынуждающие некоторые другие, были искусственно созданы самим Президентом. Так что Рузвельт не так прост, как хочет казаться. Он знает, чего хочет, а хочет он американского доминирования во всём мире. Не факт, что это у него получится, но попытается он обязательно. И из начавшейся войны он постарается извлечь для Америки максимальную пользу.
   - По типу Великой войны? Вступив в нее в наиболее выгодный момент?
   - Или не вступив, если выгоднее будет остаться в стороне. Так что, всё идет к тому, что после окончания войны изменится не просто ситуация в Восточной Европе. Изменится весь мир. И в этом смысле война заслужит название Мировой, как иногда называют Великую.
   - Пока что они несопоставимы.
   - Вот именно что "пока". Посмотрим, что будет дальше. Я ещё раз повторю, Вальтер, будущее не предопределено. Оно складывается на наших глазах в результате наших действий. Но одно совершенно очевидно: назад, к Версальской Европе пути уже нет. Ваш фюрер перевернул страницу истории. А вот что написано на новой странице, мы узнаем, когда война закончится. Возможно, это будет мир Америки, о котором рассказал Вам я. Возможно, мир единой Европы под лидерством Германии, о котором грезит Ваш фюрер. Возможно, мир победившего коммунизма, если свою власть на Европу сумеет распространить Сталин.
   "Только не это", - подумал про себя Шелленберг.
   - Возможно, сложится что-то ещё. Но могу твердо сказать: прошлое не вернется. Я буду крайне удивлен, если случится обратное. Знаете что, Вальтер? Если вдруг такое произойдет, найдите меня после войны. Буду жив, непременно выпишу Вам чек на полмиллиона фунтов стерлингов.
   - Я не заключаю пари на деньги. Особенно на таких условиях, - энергично мотнул головой Шелленберг.
   Мумия весело рассмеялась. Настолько весело, насколько это доступно для мумии.
   - Отлично, Вальтер. Вы не перестаете меня радовать. Очень правильная позиция, но, в данном случае, это не пари. А уж если и пари, то без Вашего участия. Считайте, что этот спор я заключил с историей. А Вы будете посредником и направите деньги туда, куда посчитаете нужным. И, честное слово, я не расстроюсь. За всю мою жизнь ни одному человеку не удавалось вырвать у меня и половину названной суммы. Но проиграть мировой истории не зазорно... Так что, Вальтер, такой вариант Вас устраивает?
   Шелленбергу оставалось только кивнуть...

Окрестности Ленчицы. Великая Польша

25-я пехотная дивизия

   На двадцать девятом году своей жизни, после тяжелых и длительных раздумий Рудольф Финк стал поляком.
   А что оставалось делать? Война закончилась полным поражением Германии, Империя развалилась на куски, родной город в одночасье превратился из Пойзена в Познань, его враз наводнили люди чужие, незнакомые и откровенно враждебные ко всему германскому.
   Перебираться на запад? Там, конечно, все свои, вот только разруха, нищета, разгул преступности и политических страстей. Состоятельных родственников, готовых приютить его вместе с семьей у Рудольфа не было, профессия помощника машиниста больших перспектив не обещала.
   А вот на что Финк был настроен твердо, так это на то, чтобы обеспечить достойную жизнь жене, сыну и дочери. Потому что кроме как на него им рассчитывать было не на кого. Взвесив все за и против, он решил не уезжать в неизвестность, а в духе времени вспомнить о своей польской бабушке Барбаре. Польша, как ни крути, была создана державами-победительницами и денег на обустройство новой страны те победители подкидывали. Не сказать, чтобы щедрым потоком, но ручейки финансовые текли, а там где они текут, и простым люядм порой немного перепадает. Германия же не то, что помощи не получала, должна была ещё и выплачивать огромные репарации.
   Вот так и превратился Рудольф Финк в Рудольфа Брыльского, а семилетний Фридрих - во Фредерика.
   Приняли его за своего поляки далеко не сразу. Это политикам хорошо рассуждать о том, как "онемечивали германцы наших предков", но самим "онемеченым" не больно легко было вписаться в ряды потомков. Немало внимательных глаз зорко присматривают: да точно ли так? Не рвется ли в поляки коварный немец, затем чтобы державе польской ущерб причинить? Или просто питает злоковарные умыслы? Или и умыслов не питает, да только все равно чужой он человек, чужой, а потому вредный и опасный.
   Пробить эту броню отчуждения Рудольф даже и не пытался, опасаясь, как бы не стало хуже. Но на небесах, похоже, кто-то замолвил за него словечко, всё разрешилось само собой.
   Как-то будучи в гостях у соседей, он остановился возле колыбельки, и, поддавшись внезапному порыву, пропел над малюткой песню "Ach ?pij kochanie", которую когда-то давным-давно пела у его колыбельки бабушка Барбара.
   Чудная вещь человеческая память. На четвертом десятке лет немногое сохранила она из раннего детства, однако вот та песня - накрепко отпечаталась в памяти.
   Назавтра о поступке Брыльского знал весь квартал. И мнение было единодушное: так поступить мог только истинный поляк. С тех пор отношение к пану Рудольфу было самым душевным и благожелательным. И к его семье тоже.
   Фредерика раньше то и дело не задевали за его немецкое происхождение, а тут он сразу стал своим - и в гимназии, и в дворовой компании. Характеристику в военное училище он получил очень положительную, благо и в самом деле отличался успешной учебой, прилежанием и примерным поведением. А там уж вопроса о происхождении не возникало: среди будущих польских артиллеристов хватало людей, у которых частично германское происхождение прослеживалось куда более явно.
   По окончании училища свежеиспечённый подпоручик Брыльский получил назначение командиром огневого взвода в 56-й полк пехоты Великопольской из состава 25-й же пехотной дивизии. Карьера там не очень заладилась. Нет, специально его никто не прижимал, но в мирное время быстро растут по службе те, у кого хорошие связи, а за ними - те, у кого большой талант. Фредерик не обладал ни тем, ни другим. Но и плохим офицером он тоже не был. Поэтому через некоторое время получил ещё одну звездочку на погон, а весной 1939-го, вскоре после Пасхи, его перевели в 25-й Калишский полк легкой артиллерии в той же дивизии. И должность была той же самой, но планировалось повышение: командир батареи, капитан Рожановский должен был до Нового Года выйти в отставку.
   Тут тоже не все было гладко: отношения с Рожановским не сложились. Причем дело было не в каких-то качествах Фредерика, да и вообще не во Фредерике. С любым другим молодым офицером произошло бы тоже самое: капитан тяжело переживал грядущую отставку и подступающую старость, которые персонифицировались для него в молодом преемнике.
   Брыльский это быстро понял и постарался не принимать придирки и разносы командира близко к сердцу, со своей стороны в общении с Ролжановским не выходя за рамки вежливой почтительности.
   Гораздо большую смуту в его душу внес разговор с отцом, которого поручик навестил в начале августа. Старик Рудольф вдруг стал каяться перед сыном за свое давнее решение "записаться" в поляки.
   Сын сначала попытался отшутиться.
   - Брось, отец, чужие деньги считать негоже. Живут в Германии богаче, ну и Бог с ними. Нам хватает. И вас с матерью я в нужде не оставлю, не сомневайся.
   - Да не в том дело, что богаче, - досадливо скривился Брыльский-старший. - В силу Германия вошла. Если бы я только знал...
   - Все равно, зачем прошлое ворошить? Мы - поляки, а германцы... Да пусть живут себе как хотят. Я им не завидую, и в их жизнь не полезу.
   - Те ещё мы с тобой поляки...
   - Да нет, отец, ты тут неправ, - уже совсем серьезно ответил Фредерик. - Я, считай, никакой другой страны не знаю. Что с детства помню про Германию, так то не страна - семья. Думаю по-польски, даже если говорю по-немецки. Служу в Войске Польском. Да какой из меня немец? От себя не убежишь, из шкуры не выпрыгнешь.
   - Вот это и страшно, - горько вздохнул Рудольф. - Я ведь тогда, после войны, как лучше хотел. О вашем счастье мечтал. А вышло - втравил тебя в беду.
   - Лично я никакой беды не наблюдаю.
   - А еще офицер... А если завтра война?
   - С Германией?
   - С Германией.
   - Не будет войны, отец, - убежденно ответил Брыльский-младший. - Германия сильной стала, это ты верно говоришь. И окриком ее сейчас не согнешь. То, что ей принадлежит, будет держать крепко и до последнего не отдаст. Да только ведь и Польша - не коврик перед дверями, чтобы об нее ноги вытирать. К нам сунутся, мы ответим, да так, что мало не покажется. Это я тебе именно что как офицер говорю. Ну и не забывай, если что, то за нас и Великобритания вступится, и Франция. А против них Германии не устоять. Никакие "линии Зигфрида" не спасут.
   - Это еще надо посмотреть, - не согласился отец.
   - Это совершенно точно! - отрезал сын. - И. Гитлер ведь не дурак, он всё понимает. Если вся Австрия мечтала с Германией объединиться, так никто и возражать не стал. Великим державам ведь война тоже не нужна. Если австрийцы немецкие танки цветами закидывали, так с какой стати французам и англичанам умирать за Вену? Нет смысла. А вот если их в Польшу понесет, тут другой разговор. Мы их не цветами, снарядами встретим, будь уверен.
   - Да уверен я в этом, уверен, - устало произнес Рудольф, и даже на глазах осунулся. - Будет война, и что? Мой сын-германец будет стрелять из пушки по своим братьям-германцам. А они будут стрелять по нему. Об этом ли я мечтал?
   - Что же мне, дезертировать что-ли? - тут уж Фредерик, несмотря на все почтение к отцу, начал раздражаться. Но все же он сумел взять себя в руки. - Ладно, пустое это. Говорю же, не будет никакой войны. Это все так, дипломатия. Да, отношения обострились. Но это игра на нервах. Дипломаты пробуют, кто слабину даст. Сдуется Гитлер - откажется от Данцига. Ну и хорошо. Не выдержит маршал, позволит присоединить Данциг к Пруссии, быть по сему. Я хоть и поляк, а плакать по Гданьску не стану: все одно там большинство германцев живет и в сторону Берлина смотрит. Присоединить город к Польше, а их куда? Выгнать - никто не позволит. Оставить, значит жить постоянно с занозой.
   Он передохнул и закончил.
   - А уж если честно, то думаю, что не будет ни того, ни другого. Ни фюрер не уступит, ни маршал. И придется им договариваться.
   - Думаешь, они на это способны? - кисло сморщился Брыльский-старший.
   - Придется, - уверенно, с молодым напором повторил поручик. - Деваться им некуда, договорятся.
   И не удержался от того, чтобы развить прогноз:
   - Оба останутся недовольными, оба будут считать, что уступили больше, чем другая сторона. Верный признак того, что договор честный.
   На этих словах Рудольф неожиданно рассмеялся.
   - Экий ты знаток...
   - По должности положено, - позволил себе улыбнуться Фредерик.
   - Ладно, - примирительным тоном произнес глава семьи и одарил сына одобрительным взглядом. - Я ведь в горевестники не рвусь. Не будет войны, так тем лучше.
   - Знаю, отец. Ты ж Великую войну прошел. Кто ж после этого новой войны пожелает.
   Рудольф ничего не сказал, только покачал головой. Наивность сына беспокоила, но его неброская, зато крепкая любовь к семье и родителям обезоруживала пожилого скептика. Да ведь и какие бы страшные тучи на горизонте не собирались, но все равно под старость Рудольф Брыльский, когда-то Финк, не оказался у потухшего семейного очага, а разве не это в жизни самое главное? А политика... Может, и прав сын, все обойдется. Теперь его время, им, молодым виднее...
   Не обошлось...
   Войну поручик Брыльский встретил в расположении своей дивизии, и хотя располагалась она не так далеко от Познани, и враг на этом направлении активности не проявлял, о поездке домой, пусть даже и самой короткой, нечего было и думать. Потом фронт повалился, стало ясно, что польским войскам предстоит откатываться на восток, как бы не до Варшавы и Сандомира. Дивизия отходила дорогами южнее Познани, и опять выбраться в город не было никакой возможности. Фредерик успокаивал себя тем, что он выполняет свой долг и надеялся на отца, способности которого найти выход из любой жизненной ситуации сомнению не подвергались. Чтобы в Познани не случилось, он сумеет защитить невестку и внучку.
   А потом, словно нарочно, ночью немецкий самолет раскидал над отступающей дивизией листовки. Брыльский незаметно подобрал и прочитал одну из них - скорее из праздного любопытства, чем осознано. А прочитав, уже не мог не думать о прочитанном. Листовка была обращена к немцам из западных районов Польши. В ней обещалось освобождение от двадцатилетнего польского гнёта, полноправное гражданство в новом Рейхе, а так же шли призывы к содействию вермахту в любой из возможных форм. Военнослужащих польской Армии немецкой национальности призывали к дезертирству. Подробно расписывались условные знаки, гарантирующие безопасность. Утверждалось, что ни один солдат вермахта не выстрелит в человека в польской форме, если он подает обусловленные сигналы.
   И вот тут-то Фредерик до конца понял, что испытывал его отец в восемнадцатом году. Да, долг, присяга, боевое братство, в конце концов, обязанности гражданина. А ещё есть семья, которой нужна помощь и защита, а государство, которому ты служил и присягал, ничего этого дать уже не может. Никто, кроме него не позаботится о жене и дочери. Оставить это на старика-отца... Да уж, очень достойный поступок для мужчины и офицера...
   В размышлениях на эту тему Брыльский провел долгую бессонную ночь, но так и не нашел удовлетворительного ответа. А когда забрезжил бледный сентябрьский рассвет, поручик, криво усмехнувшись, порвал листовку на мелкие кусочки. Будь что будет. Дезертировать Фредерик не мог и не хотел. Но если судьбе будет угодно бросить его в немецкий плен, то тогда вместо лагеря для военнопленных офицеров он твердо решил выбрать регистрацию в качестве фольксдойче. В конце концов, ну не был, не был он человеком безупречно-польского происхождения, без примеси единой капли германской крови. Он и так каждую минуту рисковал своей жизнью в бою. Кто имел права требовать с него большего?
   Впрочем, насчет боя было все же преувеличение: армия "Познань" в бои не вступала. Продолжалось изнурительное отступление на восток, по дорогам, забитым беженцами. Опасность для жизни представляли только немецкие бомбардировщики, изредка сбрасывавшие на отступающие войска свой смертоносный груз. Но именно что изредка: то ли самолетов у Германии было негусто, то ли бомбили они более важные цели. Судя по слухам, которые разносили беженцы и солдаты, однозначно второе, но Фредерик слухам не доверял. Мало ли чего со страху померещится, особенно простым необразованным крестьянам, не способным отличить "Дорнье" от "Хейнхеля".
   Среди офицеров же, напротив, царил умеренный оптимизм. Да, война началась очень неудачно, да враг силен, но все равно против отважной польской атаки немцам ни за что не устоять. Отступить, стабилизировать фронт, пусть даже и по излучине Вислы, разогнать всякую сволочь, что за мирные годы присосалась к руководству страной, втерлись в доверие к маршалу. Собраться с силами, а потом гнать супостатов до самой границы, и дальше - до Берлина.
   И вообще, как можно было сомневаться в исходе войны, в которой вместе с Польшей были Франция и Великобритания, державы-победительницы войны Великой. Да и Североамериканские Штаты безучастными не остались, Президент Рузвельт недвусмысленно предостерёг Гитлера от бомбардировок Варшавы...
   ...В настоящем бою поручику пришлось принять участие лишь на девятый день войны. Накануне дивизия спешно развернулась по левому берегу Бзуры, к северу от Лодзи. Все чувствовали, что назревает решительное сражение, с отступлением покончено.
   Предчувствия не обманули: уже ночью, в темноте, батарея Рожановского развернулась на опушке рощи на самом берегу реки, поддерживать огнем поставленный на острие удара 56-й пехотный полк полковника Тычинского, тот самый, в котором начинал свою службу Фредерик. А с рассветом началось наступление на Лодзь.
   Приказ командира дивизии, генерала Альтера требовал к концу дня овладеть Озоркувом, до которого нужно было преодолеть чуть больше десяти километров. Но каких. Переправившись через Бзуру, нужно было преодолеть пару километров сильно заболоченной, практически непроходимой по бездорожью местности. В юности Фредерик читал легенды, как шалил в этих болотах местный нечистый дух по имени Борута. Даже пытался разрушить тумский костел, но не под силу ему оказался Дом Божий. Читал и научные книги, в которых отмечалось, что Бзура и болота служили крепким щитом для поляков, оборонявших свои земли от нашествий с севера германцев-крестоносцев. По иронии судьбы, сейчас за этим щитом укрылись как раз потомки крестоносцев, а прорвать его натиском с севера должны были поляки.
   А центром вражеской обороны стала Ленчица, древний польский город, знаменитый своим когда-то неприступным замком, несокрушимо стоящим на пути захватчиков, пока в начале восемнадцатого века его не разрушили под самое основание шведы.
   Её двадцать пятой дивизии надо было взять в первую очередь, но не тут-то было. Немцы уцепились за город, сопротивляясь с отчаянием обреченных, вели бой за каждый дом, за каждый метр. Несмотря на то, что, что поляки превосходили врага числом, использовать этот перевес было сложно: наступление велось лишь на узком фронте вдоль шоссе, на болотах солдаты становились легкой мишенью для вражеских минометов.
   Артиллерия помогала пехоте, чем могла. Вести огонь по польскому городу было, конечно, тяжело, но все понимали, что это необходимо. А уж когда был обнаружен вражеский корректировщик на колокольне костёла Девы Марии, то на глаза у многих солдат и офицеров ( в том числе и самого Фредерика ) в самом прямом смысле слова наворачивали слёзы. Посылать снаряд в Дом Божий, было не мыслимым для верующего человека делом. Но и не совершать этого было невозможно: каждая минута пребывания там германского наблюдателя означала чью-то смерть. Причем не здесь, на замаскированной в роще батарее, а там, на простреливаемой вдоль и поперек болотистой равнине.
   И все же когда колокольня рухнула в клубах кирпичной пыли, погребая под своими обломками вражеского наблюдателя, Фредерик почувствовал, как в душе что-то оборвалось. Не страх ворвался в нее, нет, но чувство того, что совершилось что-то неправильное и непоправимое. Война безжалостно отбирала у людей не только жизни, с этим можно было как-то примириться, она вырывала из них самую суть, заставляя совершать необходимые, но совершенно неприемлемые поступки. Поручик отчетливо осознал, что теперь всю оставшуюся жизнь он будет вспоминать, как наблюдал в бинокль эту опадающую колокольню. Осознал - и продолжил командовать взводом. Это будет потом, а сейчас его долг заключался в том, чтобы отдавать и получать приказы, проявляя при этом должную инициативу.
   Именно поэтому, оказавшись в очередной раз рядом с командиром, Фредерик предложил:
   - Пане капитан, не стоит ли нам сменить позицию? Мы ведем огонь отсюда уже довольно долго, немцы наверняка засекли положение нашей батареи.
   - Идите к черту, Брыльский, - грубо оборвал его Рожановский. - Будете командовать батарей - меняйте позицию хоть по сто раз на дню. А сейчас выполняйте мои приказания!
   - Слушаюсь, пане капитан! - козырнул поручик.
   Внутри все кипело.
   "Шел бы ты сам к черту!" - подумал он глядя в удаляющуюся спину Рожановского. В следующую секунду она исчезла в дыму и пламени от разорвавшегося снаряда.
   Две батареи тяжелых 150-милиметровых гаубиц sFH 18 из артполка 30-й пехотной дивизии вермахта в течение пяти минут обстреливали рощу беглым огнём. По окончании артналёта польская батарея была полностью уничтожена. Поручик Брыльский этого не видел: его сознание померкло уже после первого выстрела...

Бад-Польцын. Померания.

Полевая ставка Главнокомандующего

   Адольф Гитлер - фюрер германской нации, Верховный Главнокомандующий Вооруженных Сил Германии и Рейхсканцлер в одном лице в эти дни был энергичен за троих. Каждое нечетное число "Америка" выезжала из ставки, чтобы доставить его на передовую или в один из занятых ( Борман немедленно поправлял - освобожденных ) вермахтом крупных городов.
   Девятого сентября фюрер посетил Позен.
   Поляки оставили его без боя, поэтому повреждения города были минимальными. Знать бы наперед, так их и вообще бы не было, но человеку не дано предвидеть будущее, можно только лишь предполагать. А поскольку предположить, что обороны, пожалуй, сильнейшей польской крепости на западном рубеже не будет, было не слишком умно, то Люфтваффе провело на военные объекты города несколько налетов. Некоторые бомбы при этом упали мимо целей, что было неизбежно, пусть и неприятно.
   Во всяком случае, радость горожан по случаю возвращения города и всего Великого Герцогства Позен в состав Германской Империи ( а никакого иного исхода нынешней войны не просматривалось ), с лихвой перекрывала их переживания в связи с бомбардировками. Во всяком случае, горожан немецкой национальности, высыпавших на улицы и встречавших кортеж фюрера улыбками и цветами.
   А то, что возрожденный Позен радостно приветствовал своих освободителей и, прежде всего, фюрера, в глазах начальника штаба ОКВ генерал-полковника Вильгельма Бодевина Йоханна Густава Кейтеля полностью оправдывала начавшуюся войну. Ему даже показалось знакомым лицо одного из горожан, пожилого мужчины, прижавшись к которому стояла молодая сильно взволнованная женщина, видимо его дочь. Правда, где именно он видел этого человека, генерал сразу не вспомнил, и только вечером уже осознал, что седоусый позенец очень похож на постаревшего Рудольфа Финка, служившего под командованием гауптмана Кейтеля в Великую войну в 46-м артиллерийском полку.
   Поляки, естественно, имели на этот счет другое мнение, но их мнение никого не интересовало. Да и не так много было в городе поляков: большинство из них вскоре после начала войны покинули город, уходя от надвигающейся немецкой армии на восток, в земли, с которых пришли на территорию Великого Герцогства двадцать лет назад, после окончания Великой Войны. Понятно, что кто-то из пришедших остался, кто-то из живших здесь во времена Второго Рейха поляков ( или их потомков ) ушел, но в целом картина была именно такова. Иначе невозможно было бы превратить в 1918 году германский Позен в польскую Познань, а в сентябре 1939 совершить обратное превращение. Конечно, это негуманно, но это - война. Да и не заслуживали к себе поляки гуманного отношения. Хватит с них и того, что германский воин никогда не опускается ниже определенной планки рыцарского поведения. А тех немногих, кто все же опускаются, всегда одернут командиры и покарает военно-полевой суд.
   Разумеется, все эти дни он был всегда рядом с фюрером. И в ставке, и во время поездок. Заниматься при этом серьезной штабной работой было затруднительно, но по большому счету от него это и не требовалось. Даже наоборот. Невмешательство ОКВ в операции сухопутных войск было непременным условием фон Браухича, фюрер ему твёрдо это обещал и предпринимал огромные усилия, чтобы сдержать свои обещания.
   Уж Кейтель-то про эти усилия знал совершенно точно, поскольку всё происходило на его глазах. Выезжая на фронт, Гитлер высказывал свои соображения по любому возникающему поводу. Но если по вопросам снабжения или техники его замечания тут же попадали в записную книжку Бормана с тем, чтобы превратиться в обязательные к исполнению распоряжения и указы, то в вопросах стратегии и тактики Гитлер лишь высказывал соображения.
   Исключений из этого правила за девять дней набралось два случая. Первый, когда фюреру стало известно о рейдах польской кавалерии на территорию Рейха. Тогда Гитлер в ультимативной форме потребовал от Браухича и Гальдера гарантированно прикрыть границу от подобных вторжений. Впрочем, это требование абсолютно укладывалось в концепцию плана "Вайс", а выбор средств для его осуществления фюрер оставил за ОКХ.
   Второй случай произошел накануне: после выхода левофланговых соединений группы армий "Север" к Западному Бугу Гитлер выразил категоричное пожелание создать мощную мобильную боевую группу и нанести глубокий удар на запад, в направлении Белостока, Гродно и Бреста. На взгляд Кейтеля это было весьма разумное предложение, но фон Браухич поначалу об этом не хотел и слышать.
   Тем не менее, в итоге именно так все и получилось, с утра девятого сентября поступила информация, что задача наступать на Брест поставлена перед переформированным корпусом Гудериана. Фюрер выслушал новость с нескрываемым удовольствием и высказался в том смысле, что не ошибся с выбором фон Браухича на должность главнокомандующего сухопутными силами: пусть не сразу, но он прислушивается к словам своего пусть и формального, но начальника.
   К тому времени Кейтель уже успел услышать, что решение главкома ОКХ было принято вовсе не по настоянию Гитлера, а по результатом длительной беседы в штабе у фон Бока. Слухи вовсю гуляли среди офицеров Ставки, но самому Гитлеру их не доложили. Не стал докладывать и Кейтель - не дело начальника штаба ОКВ распространять неподтвержденные слухи.
   Собственно, какая разница, кто убедил главкома: Гитлер или фон Бок? Главное, что решение принято и исполняется, и фюрер этим очень доволен.
   Что же касалось прошедшего дня, то Кейтель был им полностью доволен. Да, под Варшавой германские войска столкнулись с определенными трудностями, но успехи предыдущих дней делали эти трудности не просто незначительными, а позволяли считать их несущественными. Войну Германия уже выиграла. Взятие Варшавы было не больше, чем формальностью, позволяющей поставить дипломатическую точку, но уже никак не влияющей на ход боевых действий. И сколько времени потребуется на исполнение этой формальности, с военной точки зрения было совершенно неважно. При продолжении наступления, а наступление девятого сентября продолжалось на всем фронте от Карпат до польско-латвийской границы, поляки не имели никакой возможности привести в порядок части своей армии и хоть как-то обеспечить оборону своей столицы.
   Причем, за исключением польских позиций на Нареве, которые прорвать пока не удавалось, на остальных участках фронта наступление продолжалось примерно в том же темпе, что и в предыдущие дни. В темпе, практически нереальном для Великой войны. В общем, для генерала Кейтеля все было уже очевидным. Кроме одного - выступят ли Великобритания и Франция? И, если выступят, то когда?
   Прошедший день ответов на эти вопросы не дал. В Бад-Польцын поезд фюрера вернулся в начале десятого часа вечера. Кейтель немедленно отправился в штабной дом для подготовки к вечернему докладу. Свежие сводки с фронта радовали. На севере Гудериан прорвал наревские укрепления, и его танки устремились на восток. На юге первая дивизия горных егерей форсировала Саан. В большой излучине Вислы корпус Гота сломил, наконец, сопротивление поляков, и теперь гнал их перед собой на восток, чтобы на плечах отступающего врага форсировать реку.
   Предсказуемо безуспешными были донесения из-под Варшавы. Не сумев взять польскую столицу сходу, фон Рейхенау перешел к позиционной осаде. Полукольцо немецких войск оперлось на Вислу севернее и южнее города, превратив его в небольшой плацдарм, который надлежало ликвидировать. Конечно, это не было полноценным окружением, и варшавская группировка противника могла получать через мосты поддержку с правого берега, а, в крайнем случае, через них же и отступить на восток, но это уже было проблемой в первую очередь для Люфтваффе. И хотя фюрер публично обещал президенту САСШ Рузвельту не сбрасывать бомбы на польские города, но для военных объектов изначально подразумевалось исключение из этого обещания. А что такое мост, как не военный объект? Особенно в военное время. Особенно через такую широкую и полноводную реку, как Висла. Для любого военного человека это очевидно, в том числе и для Геринга с Кессельрингом. Поэтому первый из них как раз девятого сентября обозначил варшавские военные объекты как цель номер один для 1-го воздушного флота, а второй, командуя этим флотом, приступил к выполнению приказа.
   И вот на радужном фоне продолжения бравурного победного марша вермахта взгляд Кейтеля зацепился за сообщение о том, что поляки атаковали левый фланг 8-й армии Бласковица к северу от Лодзи. В подготовленной сводке этому событию был посвящен один абзац, не содержащий никакой конкретики. Поляки, обладающие численным перевесом, атакуют, германские войска доблестно обороняются - и всё.
   - Альфред, Вы смотрели вечернюю сводку? Полагаю, активность поляков в Куявии привлечет внимание фюрера. Хотелось бы узнать Ваше мнение.
   Сидевший за соседним столом начальник оперативного управления Штаба ОКВ генерал-майор Альфред Йодль повернулся к своему начальнику. На лице его отобразилось легкое удивление.
   - Активность в Куявии? Я пока что разбирался с ситуацией на Саане. Позвольте сводку, герр генерал.
   Приняв из рук Кейтеля бумагу, Йодль сначала подверг ее внимательному изучению, затем принялся перебирать бумаги на своем столе. Найдя нужные, на несколько минут погрузился в их чтение. Затем отложил и резюмировал:
   - Недостаточно информации. Я полагаю, этот вопрос нужно изучить глубже.
   Кейтель бросил ещё один взгляд на настольные часы.
   - Через восемнадцать минут нам нужно идти на доклад к фюреру.
   - Времени достаточно, чтобы переговорить с Гальдером. Я это сделаю, или Вы будете говорить сами?
   - Переговорите Вы, Альфред.
   Взлет Кейтеля в элиту германских вооруженных сил ознаменовался появлением к нему стойкой неприязни у значительной части генералитета.
   Удивляться тут на самом деле было нечему. Во все времена верхушку Армии раздирали склоки, которые тщательно скрывались от подчиненных. Впрочем, отзвуки потаенных баталий долетали и до них, порой до самых низов.
   Середина ХХ века и генерал Вильгельм Кейтель исключениями стать не могли, и не стали. Собственно непримиримый враг у него был лишь один - Гюнтер фон Клюге, и вражда эта началась ещё в страшно далеком теперь 1902 году, когда резко не сошлись характерами два молодых лейтенанта-артиллериста. В середине тридцатых казалось, что вражда постепенно сошла на нет, но, к сожалению, это только казалось. Ближе к концу десятилетия взаимная неприязнь вспыхнула с новой силой, но в целом на репутации Кейтеля она никак не сказывалась до 4 февраля 1938 года, когда ничем не выделявшийся генерал артиллерии был назначен фюрером на должность начальника Штаба Верховного Главнокомандования. Вот тут-то рассуждения Клюге о том, что Вильгельм Кейтель - никчемная серость и абсолютный ноль сразу обрели массу сторонников.
   Но при всей своей массовости, осуждение было вовсе не единодушием. Вообще, сплотить генералитет на единую позицию удалось только фюреру и только один раз: в деле генерала фон Фрича. Вот тогда выступить в защиту оклеветанного гестаповским подонком главкома сухопутных войск счел своим долгом каждый. В остальных же случаях генералитет делился на множество крупных и мелких групп и группочек, каждая из которых имела свой взгляд на мир и свои интересы.
   Разумеется, состав этих групп не был постоянен. Тот же фон Манштейн-Левински, в какой-то момент пытался выстроить товарищеские отношения с Кейтелем, но не сложилось, и теперь он аккуратно и дипломатично поддерживал точку зрения фон Клюге, С которым, между прочим, отношения у Манштейна тоже не выстроились.
   Да, далек был генералитет вермахта от идеального боевого братства, ой как далёк.
   Вот и между Гальдером и Кейтелем существовала легкая, но явная неприязнь. Разумеется, заметная тем, кто постоянно общался в кругах близких к ОКВ и ОКХ. Поэтому инициатива Йодля пришлась очень кстати.
   Как и сам назначенный непосредственно перед самой войной Йодль. Произведенный тогда же из оберстов в генерал-майоры, он еще не успел толком разжиться недоброжелателями. Тем более что сам он имел характер неконфликтный, и амбициозность его на первых порах казалась весьма умеренной. Что же касается лично Кейтеля, то хорошие рабочие и личные отношения с Йодлем у него установились ещё в тридцать пятом, после назначения на должность начальника управления вермахта - Йодль тогда руководил организационным отделом и был новому начальнику непосредственным подчиненным. Не кривя душой, Кейтель мог назвать Альфреда своим боевым товарищем, пусть и обретенным в мирное время.
   А если проще и короче, то лично для Кейтеля было много проще и приятнее работать с Йодлем, чем с фон Вибаном, хотя отставка последнего была всецело решением Гитлера. Кейтель к этому не имел никакого отношения, какие бы слухи не разносило "сортирное радио".
   Дозвониться из Бад-Польцына до Цоссена было минутным делом. Ответ Гальдера оказался предельно оптимистичным: активность поляков на левом фланге восьмой армии он считал событием незначительным: сил для серьезного наступления у поляков быть не могло, а для нейтрализации локальных ударов средств у Бласковица больше чем достаточно. К тому же, фон Рунштедт взял ситуацию на контроль и для детального выяснения обстановки отправил в Лодзь Манштейна. Доклада от него пока не поступило, но Гальдера это не обеспокоило - все внимание начальника Генерального Штаба сухопутных войск было сосредоточено на направлениях главных ударов.
   А вот Йодля оптимистичные слова Гальдера не удовлетворили. Он сам перезвонил в Герлиц-Кройц, где застал уже вернувшегося из Лодзи Манштейна. Начальник штаба группы армий "Юг" был настроен куда более серьезно, чем Гальдер, но в целом тоже оптимистично. По его мнению получалось, что удар поляков несет в себе очень серьезную опасность: в случае успеха вражеского наступления и занятия польскими войсками Лодзи окажется обрушен весь левый фланг группы армий. Ударную группировку Рейхенау в этом случае срочно придется отводить из-под Варшавы, причем не очень понятно куда: ситуация в районе Радома непонятна, хотя и должна проясниться в ближайшие часы. Резервов, чтобы перекрыть при таком развитии ситуации полякам путь на Опельн и Бреслау, в распоряжении группы армий нет.
   Но в то же время подобный сценарий Манштейн полагал совершенно невероятным: совместно с Бласковицем они подготовили меры для предотвращения такого развития событий и эти меры уже выполнялись. Выдвинутый на восток корпус генерала Улекса постепенно оттягивался на запад, сокращая полосу обороны 30-й пехотной дивизии, по которой пришелся основной вражеский удар. Мобильным резервом обороны должна была стать 18-я пехотная дивизия генерала фон Лоха, которую развернули обратно с марша на Варшаву. Но главным ресурсом обороны являлась 30-я пехотная дивизия. По словам Манштейна она великолепно проявила себя в боях 9 сентября, уверенно удерживала фронт по Бзуре, и на текущей момент именно вокруг нее и строились все дальнейшие планы операции.
   Кейтелю было особенно приятно слышать эту оценку, поскольку дивизией командовал его близкий друг, генерал-майор Курт фон Бризен. Дружба эта сложилась уже после великой войны, в конце двадцатых, когда Кейтель служил в управлении рейхсвера, а отставной майор фон Бризен, которому не нашлось место в куцей веймайрской армии, вел жизнь мелкого чиновника в столичном округе Вильмерсдорф. Курт на жизнь никогда не жаловался, но Кейтель считал такую ситуацию огромной несправедливостью, и при первой же возможности ( ждать ее, правда, пришлось довольно долго ) походатайствовал за друга перед командующим Берлинским военным округом, бароном фон Фричем. Фрич доводам внял и в тридцать четвертом вернул майора на военную службу в должности командира батальона. За пять лет фон Бризен проделал путь от майора до генерал-майора и командующего дивизией первой волны. Разумеется, самостоятельно, тут уже Кейтель никакого участия в его судьбе не принимал. Разве что пытался в тридцать шестом перетащить из Померании под свое командование в Бремен, ну так ведь и не вышло ничего из той затеи: сначала дело затянулось, а вскоре Кейтель сдал дивизию и вернулся в Берлин, нести службу в стенах военного министерства.
   Может быть и зря...
   Как раз об этом они говорили с Куртом при последней встрече, двадцать четвертого августа. Фон Бризен вечером уезжал из Берлина в приграничный слизский Оелс, в окрестностях которого разворачивалась для наступления его дивизия, и перед отъездом друзья пообедали в ресторане на Лейпцигер плац.
   Отдельный кабинет надежно скрывал генералов от остальных посетителей фешенебельного ресторана и позволял свободно вести дружескую беседу.
   - Знаешь, я в чем-то тебе даже завидую, - признался Кейтель, отодвигая пустую тарелку, в которой еще недавно был гороховый суп с колбасой и пододвигая другую, с подкопченной свиной отбивной и картофельным пюре. - Мне бы было гораздо проще вступить в эту войну в должности командира дивизии.
   Фон Бризен кивнул, оторвался от супа.
   - Понимаю. Мне бы и самому хотелось командовать на ней полком, а не дивизией.
   - Дружище, вот только не нужно прибедняться.
   Кейтель никогда не видел фон Бризена в бою, но был абсолютно уверен в способностях своего друга.
   - Прибедняться? - лицо собеседника осветила легкая улыбка. - Нет, Вильгельм, я себе цену знаю. Если надо будет, смогу и армией командовать. Но все же по-настоящему мое место на поле боя. Там где обстановка видна непосредственно, глазами. А это, как не крути, полк. Дивизию сегодня никто так компактно использовать не будет, прошли те времена.
   Разъяснив ситуацию, Бризен вернулся к супу. Появился официант, поставил на стол тарелку со свиной рулькой и гороховым пюре для фон Бризена, забрал суповую тарелку Кейтеля и тут же удалился.
   - Да, такие времена прошли, - согласился Кейтель. - Хотя, конечно, от тактического сведения дивизии в компактный кулак я бы не зарекался...
   Он намеренно оставил мысль незаконченной, ожидая, что Курт её подхватит. И тот, естественно, подхватил.
   - Я тоже не зарекаюсь. Но вероятность такого события невелика. А в общем случае, сам знаешь, какова сейчас по уставу полоса обороны и полоса наступления для пехотной дивизии.
   Кейтель кивнул. Такие числа намертво впечатывались в память не то, что у генералов, а у каждого майора.
   - Вот то-то и оно, - подытожил фон Бризен. - Так что воевать по принципу "приказ получил - приказ выполнил" у меня в эту войну не получится. Думать придется. За двоих.
   - Почему за двоих.
   - Откровенно говоря, на голову я не слишком надеюсь, - Бризен тоже покончил с супом и отодвинул тарелку. Кейтель за это время одолел почти половину своего "кайслера".
   - Здоровье подводит? - озабочено спросил начальник штаба ОКВ.
   Друг никогда не жаловался на здоровье, но все же годы рано или поздно своё всегда берут, а фон Бризен был почти ровесником Кейтеля - младше на неполные четыре года.
   Однако собеседник снова улыбнулся и легонько постучал пальцем по своему правому виску.
   - Нет. эта голова, слава Богу, в полном порядке. А вот мой Гнейзенау...
   Кейтель облегченно вздохнул. Друг всего лишь обыграл старый армейский анекдот про маршала Блюхера. Однажды на светском приеме зашел разговор о том, что человеку не дано поцеловать свою голову. Не дого думая, маршал подошел к своему начальнику штаба, генералу фон Гнейзенау, и поцеловал его со словами: "вот моя голова!"
   - Так речь о Ле Суаре?
   - Да, именно о нём. Мой Гнейзенау больше известен как человек фюрера, чем как штабист.
   - Курт, ты преувеличиваешь, - разговор перекинулся на крайне болезненную для Кейтеля тему. Разумеется, у друга и близко не было желания уязвить начальника штаба ОКХ, но от этого Кейтелю было не легче. - У Ле Суара есть и образование, и опыт штабной работы.
   У самого Кейтеля по сути не было ни того, ни другого.
   - И что касается его участия в Пивном путче, так партии уже тогда симпатизировали очень многие офицеры, а не один фон Ле Суар. А уж сейчас и тем более. Взять хоть фон Рейхенау. Разве он партайгеноссе без партийного билета? Или ты подался в сторонники Бека?
   Последнему вопросу Кейтель постарался придать шутливую форму, хотя на самом деле ответа ожидал с изрядным беспокойством. Курт всегда был аполитичен в лучших традиция прусского офицерства, но в тех же традициях он не уделял внимания подводным течениям в верхушке вермахта, а потому не придавал значения противостоянию Бека и Кейтеля. Дружба дружбой, но на очередном повороте событий фон Бризен мог запросто оказаться в рядах армейской оппозиции.
   - Ну, генералу Беку сторонники уже не нужны, он же в оставке, - фон Бризен произнес эти слова таким тоном, словно речь шла о человеке, который хотя ещё и не умер, но уже не живет полноценной жизнью. - А что касается фон Рейхенау и прочих... Скажу так, Вильгельм. Фюрер все делает правильно, но он ходит по краю пропасти. Эти эксперименты с войсками СС, эти разговоры о национал-социалистическом воспитании солдат и офицеров... Всё это может закончиться очень скверно. Человек это только человек, и далеко не каждый генерал обладает той кристальной честностью и чувством меры, какие были у покойного Вефера. Если в вермахте люди станут подниматься наверх благодаря своей приверженности национал-социализму, а не боевым заслугам, то мы проиграем войну. Проиграем не смотря на все успехи, которые успеем достигнуть до этого...
   ...Именно в тот момент Кейтель осознал, в чем главный смысл его нахождения на месте начальника штаба ОКВ: быть рядом с фюрером и не допустить того, чего опасался одновременно наивный и мудрый генерал-майор Курт фон Бризен.
   И отправляясь на вечерний доклад, Кейтель твердо решил привлечь внимание Гитлера к действиям 30-й дивизии и её командира. Каждая новая война неизбежно выдвигает своих героев. Пусть же выдвигаются наиболее достойные.

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"