Исус,
зачем тебе душа?
Я так спросил,
что я не знаю,
как со своею быть,
людей смеша,
своею жалостью людей я забавляю.
Конечно, я большой чудак,
и даже я дурак,
раз птичечку жалею,
и непонятно почему болею,
когда всё просто,
просто так.
Я так спросил скорей себя,
чтоб пред собою всё же оправдаться:
но всё-таки зачем рождаться...
и быть слепым, и заикаться,
и видеть дауном дитя?
Исус,
совсем не знаю я тебя,
где ты живёшь
и с кем ты в доме,
конечно, с мамой,
ну, а кроме?
А кроме неба есть земля.
Прости, прости,
я слышу гул на космодроме:
ты должен бороздить моря!
А на песочек
ляжешь ты?
А станешь в плавки наряжаться?
Но не боишься ты воды,
её ты можешь не касаться. 
Не верю я,
что обязателен хитон,
что ты далёк,
как яхта миллионная.
Скорее Абрамович удалён,
скорее Пугачёва удалённая.
Скорее ты,
идя в кровать,
из пачки выдавишь таблетки.
Ведь просят нас,
нас просят золотые детки,
чтоб деткам не давали умирать. 
А помнишь ту,
которая терпела,
прощая пошлости ремню? -
Я Зою вечную люблю,
я б тоже причастился её телом.
Стучится боль 
в окно твоё.
А смерть всё спрашивает, спрашивает:
"А этот гадом был. 
И для него я страшная,
как победишь меня, 
не воскресив гнильё?!"
Христос, да на тебе гора!
С такой душой не ищешь рая,
её измучаешь до края,
в конце концов придут и доктора.
Мне кажется,
что знаю
я тебя:
глазея в телескоп огромный,
я вижу уголок укромный,
где ты рыдаешь,
человечика любя.
И для тебя свободы нет.
В отцовском доме на пороге
стоишь... как сын,
в хитон одет,
и на сухие смотришь ноги...
А вдалеке уж показались дроги,
от голубой планеты оставляя след... 
Мне хочется, чтоб был здоров,
чтобы нервишки не шалили,
прости меня, Господь,
за человечность моих слов,
я с человеком говорил,
которого безжалостно убили.