Сквозняк, да не простой, а с закоулками. Ветер, который дует ниоткуда и возвращается туда, откуда задул.
Фантики-фантики-фантики танцуют-танцуют-танцуют хороводо-вальс, шелестят по полу, по спирали поднимаются вверх, касаются коленей, приникают к щекам пестрыми поцелуями, обдавая сладковато-паточным духом дешевой карамельки.
Высокие окна, очень высокие, занавеси потоком низвергаются вниз - с такого высока, что карнизов не видно, темные занавеси, плотные занавеси, пыльные-пыльные-пыльные. Ветхие. В щели между ними осторожно подглядывают звезды.
Разглядеть потолок невозможно, даже если очень сильно запрокинуть лицо вверх.
Ряды пустых стульев по периметру зала. Три ряда внизу, два сверху, проколотый, прожженный дерматин, темно-малинового цвета, а сам зал темного-синего-черного-серого-бурого-звездного
цвета.
Цветы.
Я танцую, я кружусь.
За корсажем - засохшие бурые тонкие лепестки - они когда-то принадлежали ИМ. Цветам.
Мои шаги не успевают за мной, сбиваются с ритма, сбивают меня, обгоняют, наступают, кружат, окружают.
Здесь совсем недавно был бал, но я его не помню, хотя был, да, совсем недавно - секунду назад завершен или я просто отошла на шаг вправо или влево от его времени, от его точки?
Шарк-шарк-шарк, поворот, пируэт.
Стук-стук-стук, каблуком о.
А чем мне тут еще заняться, в бесконечности времени-перед-рассветом?
Можно сидеть на стуле - вон на том, с нарисованным синими чернилами чертом на спинке. Черт подозрительно похож на географа. Сидеть, аккуратно держа (чтобы не убежала) тонкими цепкими пальцами лаковую черную дамскую сумочку. Смотреть на середину зала - там въется и поет пыль под лунным лучом.
Можно пытаться увидеть потолок.
Можно забраться на кафедру и попытаться что-нибудь сыграть на разбитом школьном рояле. Вот это, например: "В кругу ковбоев она танцует танго одна, однажды в этот притон заехал юный барон....ходить ты будешь в шелках, купаться в нежных духах.... Ходить я буду в тряпье, купаться в чистой воде"... ну и так далее - там-татата-тататам-тататата-татам...
Можно, конечно. Только вот я играть не умею.
Или забраться на подоконник и смотреть в бесконечную, сверху и снизу, бездну?
Нет.
Сесть на пол в тени сцены, свернуться клубком, смотреть на дверь, поднимая брови, застыть на безвременное мгновение.
Дверь - тяжелая, железная, противопожарная, обитая желтой клеенкой, с холодным массивным кругляшом ручки с которого соскальзывают пальцы.
Ладони вымазаны желтой школьной мастикой.
Осторожно, дверь открывается, желтый свет лупит в щель, кажется, должна скрипеть, но не скрипит.
Пространство запело, завибрировало, заструилось к желтому прямоугольнику, стянулось в тугой вихрь и, рассыпавшись на мелкие, нечувствительные уже кожей волны, отхлынуло от проема назад-назад, правильной, красивой побежалостью покрыло пол, иссякнув у ног тонкостью кружева, нотой "си".
Я иду - неторопливо, улыбаясь. Глухо стучат каблуки, на носках туфель взблескивает лак, органза многослойной бальной юбки шуршит и искрится, тень от волос на щеках, тень на губах - от помады.
Пол струится под ноги ручьем, голубеет луной, теснит назад.
Привычным усилием делаю последний шаг к двери - к двери, но не за нее, хватаюсь рукой за косяк и стабилизируюсь в пространстве, оставляя за спиной вихрь из фантиков, тьмы и лунного сияния, осторожно сажусь на моей стороне порога.
- Привет...
- Ну привет.
- Как ты тут?
- Нормально. А у тебя как дела?
- Да вроде ничего...
Он смешно морщит нос и щурит брови. Иногда еще задирает подбородок кверху и дает полюбоваться на профиль в лунном свете. Он смешной. Иногда очень смешной.
Он приходит в черном джемпере и джинсах. Он меня тут запер, но не знает об этом.
Звездный свет льется в форточку, застывает на фрамуге сверкающими наростами. Эти леденцы хочется положить в рот, растопить на языке, дать пролиться в горло искрящейся влаге, утолить жажду.
- Расскажи что-нибудь, - прошу.
Улыбается.
- Что тебе рассказать. У меня все обычно. Живу. Хожу на работу. Жду прибавки к жалованью. Вчера кошка закатила истерику, представляешь?
- Почему?
- Вовремя погулять не выпустил, - информирует, - так она в результате устроила сидячую забастовку на сухом пайке.
- Не пила, что ль?
- Нет, не пила. Только корм ела. Два дня просидела так, пока заметил, а потом орать начала. Еще бы...
- Ну и???
- Да нормально, - отмахивается, - клизму поставил. Последствия очевидны.
Смеемся оба.
У него большие, светлые, наглые глаза и темные круги под ними, в углах глаз - легки веер морщинок. Когда он станет постарше, от каждой морщинки пойдут еще и еще, переплетутся, закроют виски рельефной сеточкой, чуть заметной дымкой, желтоватой тенью.
У меня нет морщинок. И не будет.
- А у тебя чего нового? - интересуется.
- Все нормально...
- Иногда я тебе завидую, можешь себе представить. Ты теперь не здесь, - кивает на свет за своей спиной - в свете угадываются дрожащие силуэты мебели (скорее всего, кухонных шкафов и шкафчиков, пары кресел), еще звучит сытое мягкое тявканье собаки и приглушенный далекий лепет радио... - воле твоей завидую. Вольна куда хочешь. Кайф.
Все-таки хочется иногда накормить его звездными сосульками, честное слово. Когда он так говорит - особенно.
Он носит черный свитер и джинсы. Он очень смешной и не читал Метерлинка. И даже в Детском музыкальном театре "Синей птицы", наверно, не смотрел.
Впрочем, сам Метерлинк тоже этого не смотрел.
- Как жена? - перевожу тему.
Он оживляется и долго, очень, очень долго рассказывает, как жена.
Я слушаю, улыбаясь, царапая щеки заиндевевшими ресницами. Поза моя неудобна, ноги затекли, но я слушаю и смотрю.
Его монолог прерывает резкая длинная трель.
- Милый, я в ванной, возьми трубку! - звонкий голос.
И он торопливо начинает прощаться.
- Ну пока, увидимся...
- До свидания, - киваю.
Он еще раз улыбается - чуть неловко - и отпускает ручку двери, желтый квадрат становится все уже и уже, потом исчезает совсем. Еще некоторое время я стою и смотрю на гладкую, железно-клеенчатую поверхность, потом поворачиваюсь спиной к двери, лицом к моей сцене.
Набирает силу тишина.
Ему снился старый, надоевший сон про завод. Одноэтажные корпуса, низкие двери, повсюду груды щебня и песка, экскаваторы, работающие сами по себе, скрип передвигаемых контейнеров, постукивание автоматических лестниц... Клубится холод, пронизывающий и сухой, висит в воздухе так плотно, что можно потрогать рукой, надрывает уши постоянный вой, то поднимающийся до высот ультразвука, то прижимающийся к земле низким, удовлетворенным урчанием.
Огромный карьер, наполненный черной водой. Когда-то там утонул целый город. Ржавые рельсы заброшенной узкоколейки. Низкий туннель - в нем пахнет пылью и еще почти неуловимым, но внятным запахом старой крови.
Никого нет.
Белая бессонница.
...Усилием воли выдрать себя из сна, прошлепать к окну, открыть форточку, зажечь сигарету. Курить, глядя на темное зимнее пространство за окном, чувствовать, как начинают неметь пальцы, а от дыма, неожиданно едкого, слезиться глаза.
- Ты что, с ума сошел? К твоему сведению на дворе четыре утра, январь, минус двадцать. (Недовольный голос за спиной).
- Извини.
Собака подходит, прижимается теплым боком, просит погладить.
Где-то далеко, на другом конце выстуженного города, спит женщина, уютно свернувшись клубком, натянув одеяло на нос - дрожат во сне веки, сон беспокоен, она и во сне тебя ненавидит.
Пепельница переполнена - негде затушить сигарету. Воровато оглянувшись, тушишь об подоконник, прячешь бычок за батарею, аккуратно, стараясь ни на что не наступить, выйти из комнаты, натянуть ботинки и куртку, позвенеть поводком (позвать собаку), окунуться в морозную ночь.
Белая бессонница.
Воспоминания не ко времени.
...Усталые глаза, тихий голос, в нем слышится металлическое поскрипывание железа о стекло, дождь, осенняя слякоть, сказать-друг-другу-много-глупостей, истерическое карканье вороны, промокший ботинок (пора покупать новые), злость и беспомощность.
Игрушечная трагедия ненастоящей смерти.
Изменение личности.
Ненадолго.
Придет весна.
А пока - зима и ненависть.
"Мы живы, пока о нас помнят" (с) М. Метерлинк
"Я буду помнить, какой ты была".
Та, которая была - не знает, что такое сон где-то в несуществующем месте и времени, пахнущем покинутой школой.
Та, которая есть - спит сейчас, наверно - со спокойной душой. Она не стоит с сигаретой у окна, черти не несут ее на улицу в предрассветный неживой мороз, она не пьет по вечерам и по утрам не опохмеляется. У нее все ОК, она отдыхает, она заслужила.
Весна придет необратимо и вместе с ней - скучная работа безответной любви. С обеих сторон.
Та, которая была, неподвижна на полу зала.
В противоположном его конце танцует маленький, игрушечный вихрь - показывает, что место живо.
Тут давно никого не было (если не считать ее за "кого-то", но лучше этого не делать).
В разноцветном ярком свете особенно заметно, что ее лицо и даже открытые глаза покрыты тонким слоем буроватой пыли. На левой щеке (пальцем) выведено короткое слово.