|
|
||
Теперь, когда мы установили в общих чертах, какие литературные отношения связывают Достоевского с Писемским, - мы можем оценить смысл появления галстука загадочного "аделаидина цвета" в повести 1859 года "Село Степанчиково и его обитатели"; его отношение к использованию того же цвета в повести 1850 года "Тюфяк".
Напомним, что сама эта повесть Писемского - становится предметом обсуждения у персонажей произведения Достоевского. Она упоминается рассказчиком Сергеем Александровичем, при первом его появлении в обществе, собравшемся в чайной комнате у его дяди:
" - ...Я откровенно признаюсь - к чему скрывать? - продолжал я, обращаясь с заискивающей улыбкой к мадам Обноскиной, - что до сих пор совсем почти не знал дамского общества, и теперь, когда мне случилось так неудачно войти, мне показалось, что моя поза среди комнаты была очень смешна и отзывалась несколько ТЮФЯКОМ, - не правда ли? Вы читали "ТЮФЯКА"? - заключил я, теряясь все более и более и грозно смотря на мсье Обноскина, который, скаля зубы, все еще оглядывал меня с головы до ног".
В реплике этой - происходит игра между именем собственным, названием литературного произведения, и совпадающим с ним именем нарицательным. Употребив последнее - рассказчик тут же вспоминает произведение, которое - этим словом названо.
И мы - встречали уже аналогичный случай игры с заглавием повести Писемского во второй повести Достоевского 1859 года - "Дядюшкин сон". Там слово "тюфяк" употребляется только в функции имени нарицательного, и даже не в переносном значении, как в данном случае, а в прямом.
Статус же его в качестве имени собственного - утверждается... употреблением в той же фразе другого слова в его прямом значении, но также являющегося названием знаменитого литературного произведения, "шинель".* * *
Более того, в "Селе Степанчиково..." эта беседа - не единственный случай употребления заглавного слова повести Писемского! В предыдущей главе - оно фигурирует в разговоре рассказчика со своим дядей наедине, и в том же переносном значении "безвольного человека":
" - Послушайте, дядюшка, из всего, что я слышал и видел, мне кажется, что вы...
- ТЮФЯК, что ли? да уж ты договаривай! - перебил он меня совсем неожиданно. - Что ж, брат, делать! Я уж и сам это знаю..."
И именно сразу после этого разговора - следует сцена с лакеем Видоплясовым, в которой тот - произносит название цвета, пришедшего, как теперь уже это становится ясно, к Достоевскому - из повести Писемского "Тюфяк": "АДЕЛАИДИНА цвета... галстук".
Эпитет "тюфяк", как видим, в общей беседе в следующей главе - тоже приходит к рассказчику из чужих уст, из уст впервые употребившего его незадолго перед этим, и тоже - по отношению к самому себе, его дяди.
Но это второе употребление, как мы заметили, сопровождается чрезвычайно важной добавкой: воспоминанием о повести (девятилетней давности, по отношению к моменту написания повести Достоевского!), озаглавленной этим словом. И воспоминание это - ОПОСРЕДУЕТСЯ эффектным цветообозначением, также идущим из этого произведения Писемского 1850 года, и также - услышанным рассказчиком из чужих уст, из уст помогающего ему одеться к выходу в общество лакея: в то самое общество, в котором он будет о повести "Тюфяк" говорить.
Определение "аделаидин цвет" - словно бы НАПОМИНАЕТ персонажу о повести, озаглавленной только что услышанным им словом. Словно бы, говорим мы, - потому что он, как мы видели, НЕ ВЕРИТ в то, что существует такой цвет, название которого было употреблено лакеем.
Словно бы сам он... этой повести Писемского (о которой спустя несколько минут... будет спрашивать своих собеседников, читали ли они ее) - НЕ читал. Или... наоборот, посвящен в ее тайны и ЗНАЕТ, что "аделаидин цвет" - изобретен русскими литераторами; и вправду - не существует!
Достоевский, таким образом, строит вокруг этого определения сложную сюжетно-композиционную игру, не оставляющую сомнений в том, к какому именно литературному источнику - непосредственно - он это определение возводит.* * *
Теперь мы, наконец, можем попытаться дать ответ на вопрос, на который собирались ответить с самого начала: каков же именно был этот "аделаидин цвет", который упоминается в диалоге персонажей повести Достоевского; каково реальное значение этого определения?
Ответ этот мы, как будто бы, можем найти у И.И.Панаева, впервые, как историки-лексикогрфы нам об этом сообщают, употребившего это определение и с которым Писемского, как мы сделали вывод, также связывают тесные творческие взаимоотношения.
Совершенно точное (опять-таки подчеркнем: насколько это возможно!) описание загадочного "аделаидина" цвета дается в его повести 1838 года "Кошелек":
"...С пятого часа вечера Иван Александрович начал делать приготовления к туалету. У него был новый фрак, чудесный, цвета Аделаиды, с черным бархатным воротником, с блестящими и узорчатыми пуговицами. Этот фрак был торжественно развешен на кресле, и Иван Александрович ходил кругом кресла и любовался им. КАКОЙ ОТЛИВ-ТО, ПРЕЛЕСТЬ! КРАСНО-ЛИЛОВЫЙ, и сукно самое тонкое, по двадцати пяти рублей аршин. Чудесный фрак!"
Однако, прежде чем начать обсуждать этот выбор цвета, сделанный Панаевым для содержательного наполнения цветообозначения, - выбор, прошедший по русской литературе от его повести 1838 года - и до повести, написанной Достоевским в 1859 году, с учетом всех промежуточных инстанций, названных и еще не названных нами, - нам снова приходится остановиться.
На этот раз в связи с тем, что, несмотря на это недвусмысленное, по-видимому, определение цвета... в нашем литературоведении сложились самые превратные представления о том, каков мог бы быть в действительности этот интригующий "цвет Аделаиды"!
В комментариях к "Полному собранию сочинений и писем" И.С.Тургенева, в одном из произведений которого также фигурирует это таинственное цветообозначение, - он безо всяких объяснений определяется почему-то... как "СВЕТЛО-СИРЕНЕВЫЙ".
Как мы уже говорили, академик М.П.Алексеев посвятил специальную заметку обзору случаев употребления этого выражения в русской литературе от Панаева до Достоевского, напечатанную в третьем выпуске "Тургеневского сборника" (М.-Л., 1967), содержащего в себе новые материалы к упомянутому академическому изданию.
В этой заметке он - оспаривает ничем (казалось бы) не обоснованное толкование выражения комментаторами, но... предлагаемая им собственная интерпретация заставляет сомневаться в том, что ему удалось познакомиться с исходным, исчерпывающе ясным определением этого цвета в повести 1838 года! Академик Алексеев хочет уверить своего читателя в том, что этот сакраментальный "аделаидин цвет" - был... ТЕМНО-СИНИМ!* * *
Откуда же, спрашивается, взялось столь решительное суждение, без каких бы то ни было колебаний опровергающее то, что мы видели собственными глазами (а повесть Панаева была перепечатана в советское время еще за пять лет до выхода этой заметки, в его "Избранных произведениях" в 1962 году)?!
Алексеев ссылается на знаменитую книгу путешествий И.А.Гончарова "Фрегат "Паллада", полное издание которой вышло - в 1858 году, то есть одновременно с романом Писемского "Боярщина" и в то самое время, когда Достоевский сочинял две свои первые "после-каторжные" повести. Соответствующее определение фигурирует у Гончарова в главе "Русские в Японии в конце 1853 и начале 1854 годов" - увидевшей свет еще раньше, в 1855 году.
Алексеев приводит из текста Гончарова одну фразу, содержащую интересующее нас цветообозначение; но уже сама по себе эта фраза, даже взятая в отрыве от окружающего ее контекста, - вызывает изумление тем значением, которое придал ей исследователь, - и заставляет, не то что сильно сомневаться в его интерпретации, а просто... отвергнуть его истолкование как несостоятельное:
"...Я заметил не более пяти штофных, и то неярких юбок у стариков; у прочих, у кого гладкая серая или дикого цвета юбка, у других темно-синего, цвета Adelaïde, vert de gris [серовато-зеленого], vert de pomme [ярко-зеленого], словом все наши новейшие модные цвета, couleurs fantaisie [пестрые цвета], были тут".
Совершенно ясно, что выражение "цвета Adelaïde" - входит как равноправный член в это перечисление цветов, наряду со всеми остальными. И у исследователя - НЕТ РОВНЫМ СЧЕТОМ НИКАКИХ ОСНОВАНИЙ, для того чтобы рассматривать это выражение... как грамматическое ПРИЛОЖЕНИЕ к предыдущему названию "темно-синего" цвета: синтаксическая функция, которая устанавливала бы между ними СИНОНИМИЧЕСКИЕ отношения и позволяла бы истолковать это непонятное выражение - как обозначение того же самого цвета.
Ясно также, что и слово "цвет" не употреблено при названии темно-синего - просто потому, чтобы не повторяться ("у кого... дикого цвета юбка, у других темно-синего"): точно так же, как и в двух последних случаях французских названий цветов ("цвета Adelaïde, vert de gris, vert de pomme").
И наоборот: словосочетание "цвета Adelaïde" - вовсе не примыкает к предыдущему слову "темно-синего", но... ОТКРЫВАЕТ этот ряд иностранных названий, позволяя опускать при двух последних управляющее слово "цвета"! Неужели же такие элементарнейшие вещи оказались неясны многоученнейшему академику?
Заметим к тому же, что, если бы два эти цветообозначения - понятное и непонятное - связывали "истолковательные" отношения, то дело должно было бы обстоять... прямо противоположным образом: это определение "темно-синего" - ДОЛЖНО БЫЛО БЫ идти как приложение к словосочетанию "цвета Adelaïde", в качестве пояснения к нему, в качестве раскрытия его реального значения!
Таким образом, уже судя по одной этой фразе, мы можем со всей ответственностью заявить, что академик М.П.Алексеев (если только он... не исказил преднамеренно факты!) в своем толковании допустил непростительную, ученическую ошибку. А если мы возьмем словоупотребление Гончарова в более широком ближайшем к этой фразе контексте, то мы убедимся в том, что от исследователя укрылся - целый пласт в ЛИТЕРАТУРНОЙ истории интересующего нас выражения.
Для русских писателей на протяжении двух этих десятилетий выражение это - отнюдь не сводилось к своему "словарному", "лексическому" значению - определить которое мы здесь пытаемся. В течение всего этого времени, во всех, без исключения, случаях своего появления оно служило предметом изощренной, а главное - лишь "внутреннему" кругу этих авторов понятной литературной игры.* * *
Прежде всего, нам следует понять, что означает ЦВЕТ, подразумеваемый этим выражением, - с той точки зрения, с какой мы его встречаем во всех известных нам литературных источниках: с точки зрения моды, с точки зрения портновского искусства. Приведем поэтому справку современного специалиста, взгляд которого на этот вопрос - не может отличаться от взгляда причастного моде человека второй трети XIX века, поскольку основывается на физических и биологических факторах:
"Красно-фиолетовый цвет сама экстравагантность. Сочетания с ним наполнены женственным величием, применяются в интерьере и одежде.
Красно-фиолетовый является оттенком пурпура. Как нетрудно догадаться, он получается при смешении фиолетового и красного. Если фиолетовый - максимально отрешенный от мирской жизни цвет, то красный, наоборот, - самый что ни на есть активный. Совмещая противоположности, мы получаем сильный, эмоциональный оттенок. Порой он даже тяжеловат для восприятия, поэтому не рекомендуется людям с неустойчивой психикой.
Красно-фиолетовый - цвет сексуальных фантазий. Он связан с мужским сознанием (красный) и подсознанием (фиолетовый). И если женщина в красном возбуждает интерес, то красно-фиолетовый добавляет еще и подсознательные желания, которые могут быть весьма изощренными, что делает этот оттенок в известном смысле опасным. При этом сам по себе фиолетовый заставляет отрешиться от житейских волнений и увидеть силу и прелесть вселенной..."
Первая неожиданность, которая подстерегает нас при знакомстве с этой справкой специалиста, - это то, что "красно-лиловый" ("красно-фиолетовый") цвет - это цвет... женственности, цвет, приличный женскому костюму; цвет, который пробуждает... мужские сексуальные фантазии и подсознательные желания!
А у русских писателей 1830-х - 1850-х годов, сплошь и рядом, и у Панаева, и у Писемского, и у Достоевского (о Гончарове мы сейчас поговорим, чтобы закончить этот разговор), - он становится... цветом МУЖСКОГО костюма (детали костюма, такой как галстук)! Уже из этого - совершенно очевидно, что цвет этот, как и его загадочное цветообозначение, на всем протяжении этого времени - являлся у этих авторов предметом - лишь для них одних понятной - литературной ИГРЫ.
Однако гендерная дистрибуция этого цвета, хотя она и особенно бросается в глаза при его дизайнерском истолковании, для нас сейчас не столь важна, как другая его особенность, выделенная процитированным нами специалистом. А именно: цвет этот - представляет собой КРИЧАЩУЮ ПРОТИВОПОЛОЖНОСТЬ; сочетание - кричаще противоположных красок.
И вот теперь мы в полной мере готовы оценить ту игру, которую ведет с ЭТИМ цветообозначением Гончаров в интересующем нас фрагменте главы "Русские в Японии в конце 1853 и в начале 1854 годов" книги "Фрегат "Паллада".
Гончаров описывает собрание у губернатора Нагасаки, на котором принимают русскую делегацию:
"...Еще мне понравилось в этом собрании шелковых халатов, юбок и мантилий отсутствие ЯРКИХ И РЕЗКИХ КРАСОК. Ни одного цельного цвета, красного, желтого, зеленого: всё смесь, НЕЖНЫЕ, СМЯГЧЕННЫЕ ТОНЫ того, другого или третьего. Не верьте картинкам, на которых японцы представлены какими-то попугаями. И простой народ здесь не похож костюмами на ту толпу мужчин, женщин и детей, которую я видел на одной плантации в Сингапуре. Там я поражен был смесью ярких платьев на малайцах и индийцах, и счел их за какое-то собрание птиц в кабинете натуральной истории. Здесь, в толпе низшего класса, в большинстве, во-первых, бросается в глаза нагота, как я сказал, а потом преобладает какой-нибудь один цвет, но не из ярких, большею частью синий. В платьях же других, высших классов допущены все смешанные цвета, но с большою строгостью и вкусом в выборе их.
Пробегая глазами только по платьям и не добираясь до этих бритых голов, тупых взглядов и выдавшихся верхних челюстей, я забывал, где сижу: вместо крайнего Востока как будто на крайнем Западе: цвета в туалете - как у европейских женщин. Я заметил не более пяти штофных, и то неярких, юбок у стариков..."
И далее - по уже приведенному нами тексту.* * *
Сразу ясно, как Гончаров обыгрывает ЖЕНСТВЕННОСТЬ подразумеваемого под соответствующим выражением, "красно-лилового" цвета: во-первых - особенность национального японского костюма, названия принадлежностей которого - совпадают с названиями принадлежностей европейской женской одежды: "халаты" и "юбки".
А далее, и вовсе выясняется, что у присутствующих на этом собрании японцев "цвета в туалете - как у европейских женщин".
Но главное, повторим, что общая характеристика расцветок японского костюма - полностью противоречит той кричащей противоположности, которую представляет собой "красно-лиловый" цвет - цвет "Аделаиды". И даже в платьях высших классов, где "допущены все смешанные цвета" - отмечается "большая строгость и вкус в выборе их".
Упоминаемый в общем ряду этих "цветов... как у европейских женщин" - "цвет Adelaïde", таким образом, резко выделяется из этого ряда. Включение его мотивировано не тем, что он был наблюдаем повествователем в костюмах присутствующих, - а как раз наоборот, тем - что он... не-воз-мо-жен в данной колористической гамме; привлечен к этому описанию - в порядке литературной игры.
Но цветообозначение это выделяется у Гончарова из общего ряда - и еще по одному признаку. Оно находится - среди других ИНОСТРАННЫХ цветообозначений. И вполне понятно, что цветообозначения эти - даются на французском языке; выражают собой примат ФРАНЦУЗСКОЙ моды ("крайнего Запада", как формулирует Гончаров) - приходящей в Россию.
И только интересующее нас название цвета, тоже переданное в этом ряду латинскими буквами, - дается не по-французски, а... по-немецки: отличаясь от французского написания разницей в одной-единственной букве "é": "Adélaïde".
Мы уже говорили о том, что, по сведениями ак. Алексеева, на том самом "Западе", о котором говорит Гончаров, термин этот впервые будет зафиксирован... в 1871 году, в словаре иностранных слов, и со сслыкой... на перевод рассказа Тургенева! Перевод будет - на немецкий язык, и словарь будет - немецким, и именно в этой транслитерации, с буквой "е", слово это - и будет там фигурировать.
Повторю еще раз, большим пробелом в истории этого цветоообозначения до сих пор остается необследованность РАЗДЕЛОВ МОД русских журналов интересующих нас десятилетий. Мы не знаем, можно ли было встретить это слово, неоднократно зафиксированное у русских писателей, - среди терминологии, наполнявшей эти источники.
И это тем более удивительно, что такого рода раздел в журнале "Современник" вел не кто иной... как И.И.Панаев, автор повести "Кошелек"! Неужели же у историков литературы никогда не возникало желания посмотреть, не встречается ли в опубликованных им соответствующих текстах название "аделаидина цвета"?!
Однако терминология эта, разумеется, - должна была быть исключительно французской: или в оригинальном написании, или переданной в русской транслитерации (или переводе). В повести Писемского "M-r Батманов" - мы уже встретились с целым каскадом подобной "модной" терминологии.
И как раз НЕМЕЦКОЕ, германское написание термина в тексте у Гончарова - служит доводом в пользу того, что среди терминологии ФРАНЦУЗСКОЙ моды слова "Adelaïde" - найти будет нельзя.* * *
Зато мы можем высказать предположение о том, почему слово, в таком именно написании, - появляется у самого Гончарова. Появление это - отражает одно из звеньев истории этого выражения, служит - воспоминанием о нем писателя и свидетельством - хорошей его об этой истории осведомленности.
На следующий же год после появления повести Панаева "Кошелек" выражение "цвет Аделаиды" было использовано в повести второстепенного литератора Н.И.Бобылёва "Купидонов лук", напечатанной в издаваемом им литературном сборнике "Невский альбом" (Спб., 1839). Именно здесь цветообозначение это впервые (и единственный раз!) было передано в той же самой латинской транслитерации, в какой оно будет воспроизведено Гончаровым:
"...у него был щегольский фрак цвета Adelaïde..."
Причем сама эта фраза - буквально повторяет, калькирует - фразу из панаевской повести ("У него был новый фрак, чудесный, цвета Аделаиды...").
Можно предположить, что писатель... принял это выражение за действительно существующий термин современной моды. И - постарался исправить "упущение" своего предшественника, щегольнув этим выражением в его западном, европейском написании, не подозревая, очевидно, о разнице в написании французском и немецком (мы цитируем фразу из повести Бобылева по все той же заметке в "Тургеневском сборнике", и нам остается только надеяться, что такой знаток западной литературы, как академик Алексеев, правильно воспроизвел орфографию интересующего нас иностранного слова).
Можно упомянуть еще одну причину, по которой Гончарову в этом случае должен был вспомниться Бобылев. Говоря об костюмах окружения нагасакского губернатора, писатель отмечает смешение "крайнего Востока" и "крайнего Запада". Национальное, этнографическое "смешение" мы наблюдаем... и в творчестве и биографии Н.И.Бобылева.
Он провел детство и юность в Симбирской губернии, в городе Нерчинске, а затем, в тех же выпусках своего "Невского альбома", публиковал высоко оцененные современниками повести и очерки - из бурятской жизни.* * *
Чтобы окончательно решить вопрос о РЕАЛЬНОМ значении выражения "цвета Аделаиды", мы должны обратить внимание на то, что у Панаева говорится не об ОСНОВНОМ ЦВЕТЕ фрака его персонажа, а об ОТЛИВЕ этого цвета: "Какой отлив-то, прелесть! Красно-лиловый..." Это означает, что искомый нами цвет - характеризуется именно этим "отливом":
"Отлив - кажущийся цвет какого-либо материала (отличный от обычного) - оттенок, появляющийся из-за более сильного отражения материалом света в какой-либо его части". (Википедия)
И это - дает разумное объяснение тому определению этого цвета, которое дают ему комментаторы Полного собрания сочинений Тургенева и с которым спорит академик Алексеев: "светло-сиреневый".
Исследователи творчества Тургенева - просто-напросто пытаются... "вычислить" содержание этого цвета по определению его "отлива", которое они, надо думать, нашли у Панаева. Наиболее вероятным "обычным цветом" для "кажущегося цвета" материи - "красно-лилового", им представляется... "светло-сиреневый".
Действительно, "лиловый" ("фиолетовый") и "сиреневый" - это очень близкие, похожие цвета. Но с таким же успехом на место "сиреневого" - мог быть поставлен любой другой цвет "фиолетовой" группы! Такая операция называется "гаданием на кофейной гуще".
Что касается версии академика Алексеева, то в книге Гончарова - можно найти еще одно упоминание "темно-синего" цвета, объясняющее... почему в "японском" эпизоде упоминание "цвета Adelaïde" - стоит РЯДОМ с упоминанием "темно-синего" цвета, да еще таким образом, что, при поверхностном взгляде, второе (вернее, ПЕРВОЕ, по порядку их появления во фразе) - можно счесть... за истолкование первого (то есть - второго, следующего за ним).* * *
Это упоминание находится у него в главе "От Манилы до берегов Сибири", то есть - при описании МОРСКОГО плавания (а не пребывания на суше, как в главе "Русские в Японии..."). "ОТЛИВ" - это каламбурное слово (такое же, как и... название повести, "кошелек"). Оно означает - не только игру цвета, но и - МОРСКОЕ явление.
Вот почему это слово (из повести Панаева) - появляется, обыгрывается в этой фразе. Речь идет о пойманной моряками гигантской акуле:
"Спина у ней темно-синего цвета, С ФИОЛЕТОВЫМ ОТЛИВОМ, а брюхо ярко-белое, точно густо окрашенное мелом".
Главы "Русские в Японии" и "От Манилы до берегов Сибири" были напечатаны в одном и том же 1855 году и в одном и том же издании, "Морском сборнике". Причем, очерк "От Манилы до берегов Сибири", более поздний по времени действия, описывающий возвращение в Россию, - в N 5, а "Русские в Японии", по времени действия ему предшествующий, - в NN 9-11.
И это - создавало условия для игры, ведущейся Гончаровым между двумя случаями цветообозначений.
Фиолетовый, вернее красно-фиолетовый, отлив фрака "цвета Аделаиды" у персонажа повести - служит объяснением, почему название этого загадочного цвета в "японском" эпизоде - появляется рядом... с "темно-синим" цветом. Ведь это тот же самый цвет, рядом с которым ранее упоминался "фиолетовый отлив" - в описании акулы при плавании "до берегов Сибири".
Иными словами, эта цветовая повторяющаяся связка "фиолетового" с "темно-синим" - свидетельствует о том, что Гончарову - отлично было известно, какой... "отлив" был у знаменитого фрака в повести 1838 года. И... больше ни о чем. Ведь, мы надеемся, академик Алексеев не хочет нам сказать, что акула у Гончарова... носила фрак "цвета Adelaïde"?
И даже описание "ярко-белого" брюха рыбины-хищницы, как сейчас увидим, тоже имеет значение литературной реминисценции, правда - относящейся к произведению, более близкому по времени к знаменитой книге путешествий (написанной, надо подчеркнуть, одним из наиболее выдающихся русских БЕЛЛЕТРИСТОВ) "Фрегат "Паллада".
А каким же, позволено будет спросить, был... "обычный" (как выражаются специалисты-оптики) тон "цвета Аделаиды"? У писателей, которые дают по поводу этого "цвета" какую-то конкретную (а не вымышленную, как у ак. М.П.Алексеева) информацию, у Панаева и Гончарова, речь, как видим, все время идет об "ОТЛИВЕ". Где же... "прилив", хочется спросить, выражаясь терминологией автора "Фрегата "Паллады"?!
Оба они хранят по этому поводу гробовое молчание, и у нас, в конце концов, закрадывается подозрение, что у этого таинственного цветообозначения... вообще НЕ БЫЛО КАКОГО-ЛИБО РЕАЛЬНОГО СОДЕРЖАНИЯ. Только - "от-лив"!
Это - как у того же Гоголя в "Записках сумасшедшего", где Авксентий Поприщин однажды записывает в своем дневнике: "Никоторого числа. День был без числа". Иными словами, такого цвета в природе - вообще никогда не существовало. Он был - ВЫДУМАН... веселящимися над ним на протяжении (почему-то) аж двух десятилетий русскими писателями.* * *
Кричащее противоречие, заложенное в цвете ("отливе" цвета), приписываемом фраку персонажа повести Панаева, еще более усиливается... описанием его жилета:
"...А жилет? Портной сказал Ивану Александровичу, что к новому фраку необходим и новый жилет, иначе не будет гармонии в целом (!). И посмотрите, что за жилет! По черной земле цветочки зелененькие, красненькие, желтенькие, и все это сплетено голубенькими (!!) стебельками. Иван Александрович взял в руку жилет и повертывал его. Загляденье, просто загляденье!"
"Гармония в целом", между жилетом и фраком, к которому он прилагается, действительно достигнута: гармония... в какофонии красок. Гончаров вспоминает об отечественных (вероятно лубочных) "картинках", "на которых японцы представлены какими-то попугаями". Именно таким "попугаем" - и будет выглядеть герой повести 1838 года в своем заново сшитом костюме - и едва ли не об этом "клоунском", "попугайском" костюме думал Гончаров, произнося эту, отрицающую отношение своего содержания к японцам, фразу.
Если отлив "аделаидина цвета" составлен из противоположностей, "не рекомендуемых людям с неустойчивой психикой", то жилет персонажа повести "Кошелек" - кричаще ПЕСТРЫЙ, и об этой его расцветке - также напоминает выражение, употребленное Гончаровым: "couleurs fantaisie", то есть именно "ПЕСТРЫЕ цвета".
И вот, оказывается, что такой кричащий, из смеси двух резко противоположных друг другу красок образованный цвет, вернее его "отлив" (которым он, по сообщению Панаева, должен был обладать), - приписывается затем свадебному фраку героя повести Писемского "Тюфяк":
"Павел, одетый в новый фрак, ЦВЕТОМ АДЕЛАИД, белом жилете-пике и белом галстуке, который, между нами сказать, к нему очень не шел, начал принимать благословения сначала от матери, посаженого отца, а потом и от тетки".
Писемский несколько раз дает понять, насколько его герой, после встречи в губернском городе с девушкой, в которую был влюблен, когда еще жил и учился в Москве, - тщательно заботится о своей внешности. Перед поездкой на бал в дворянском собрании, где он надеялся с ней встретиться:
"В день собрания он очень много занимался своим туалетом, долго смотрел в зеркало, несколько раз умылся, завился сначала сам собственноручно, но, оставшись этим недоволен, завился другой раз через посредство цирюльника, и все-таки остался недоволен; даже совсем не хотел ехать, тем более что горничная прескверно вымыла манишку, за что Павел, сверх обыкновения, рассердился; но спустя несколько времени он снова решился. Часов в восемь он нарядился в черный фрак и в какой-то цветной жилет. Фрак отличнейшего сукна сидел на нем не отлично".
Тем не менее, при его появлении на балу:
"Не излишним считаю здесь заметить, что Павел по своей наружности был не самый последний в собрании. Не говоря уже о толстых, усевшихся играть в преферанс или вист, было даже несколько тоненьких молодых людей с гораздо более неприличными, чем он, для бала физиономиями и фраками: некоторые из них, подобно ему, сидели вдали, а другие даже танцевали. Конечно, были и такие, которые далеко превосходили Бешметева; к числу таких, по преимуществу, принадлежал высокий господин лет тридцати пяти, стоявший за колонною: одет он был весь в черном, начиная с широкого, английского покроя, фрака, до небрежно завязанного атласного галстука".
Ту же заботу о своем внешнем виде он проявляет и перед вторым визитом к своей невесте, той самой московской незнакомке, которую он встретил в губернии:
"По отъезде Масурова Павел начал одеваться. Туалетом своим он на этот раз занимался еще более, чем перед поездкою в собрание; раз пять заставлял он цирюльника перевивать свои волосы, и все-таки остался недоволен. Фрак свой он назвал мерзейшим фраком, а про жилет и говорить нечего; даже самого себя Павел назвал неопрятным дураком, который в Москве не сумел завестись порядочным платьем".
И вот, все эти заботы - заканчиваются появлением героя на собственной свадьбе... во "фраке, цветом аделаид"!
Тем не менее, светским "львом", "хлыщом" - как тот господин на балу, одетый "весь в черное", Бахтиаров, в которого, как потом окажется, влюблена жена Павла, - он ни в коем случае не был.
Если герой повести 1838 года - молодой провинциал, приехавший в Петербург, поступивший на службу, с жадным интересом наблюдающий за своими искушенными в столичной жизни сослуживцами и, наконец, увлекшийся живущей на широкую ногу светской дамой, - в восторге от сшитого ему фрака "цвета Аделаиды" и попугайски пестрого жилета, - то герой повести Писемского - скромный московский студент, за все время учебы ни разу не покидавший своей студенческой кельи и, как говорит Писемский, бывший "во всю жизнь... только на одном бале, куда его еще маленького привезла мать".
И невозможно поверить, чтобы герой этот, которого окружающие прозвали "тюфяком", мог додуматься до того, чтобы носить столь вызывающий, "красно-лиловый" отлив! "Который, между нами сказать, к нему очень не шел", - комментирует автор, правда... строит свою фразу так, что непонятно, к чему относится это замечание: то ли к "фраку, цветом аделаид", то ли - к непосредственно перед этим замечанием упомянутому "белому галстуку"?
И здесь, стало быть, просматривается та же тенденция умалчивать, утаивать и интриговать читателя, которая вообще связана с упоминаниями в литературных произведениях пресловутого "аделаидина цвета".
Следовательно, выбор этого цвета принадлежит - не сюжетной реальности произведения 1850 года, но - литературной истории; носит характер литературного намека, аллюзии. В чем же, спрашивается, намек этот состоит - кроме того, что указывает на источник происхождения выражения, обозначающего этот цвет, повесть 1838 года?* * *
По внешнему содержанию этого намека, его "означающему" - сразу можно сказать, что он - адресован какому-то кричащему ПРОТИВОРЕЧИЮ в самой этой истории. Цвет фрака - противоречит характеру его носителя, да и сам этот цвет - сложен из противоположных цветов.
Причем контраст цветов в костюме героя Писемского удваивается: красно-лиловый цвет подается на фоне столь же резко контрастирующего ему сплошного БЕЛОГО цвета: белого галстука и белого жилета героя.
С этим нужно сравнить приведенное уже нами описание костюма Бахтиарова при первом его появлении в повести - какой-либо контраст в нем... вообще отсутствует: "одет он был ВЕСЬ В ЧЕРНОМ, начиная с широкого, английского покроя, фрака, до небрежно завязанного атласного галстука".
Для нас теперь, когда мы получили общее представление о литературных отношениях, связывающих Писемского с Панаевым, - нет ни малейшего сомнения в том, что один полюс этого контраста - должна представлять собой старая повесть Панаева 1838 года
Уже в самом сюжетном конфликте ее и повести Писемского "Тюфяк" - просматривается совершенно определенная генетическая зависимость.
Герой повести "Кошелек" начинает ухаживать за очаровавшей его светской женщиной, пренебрегая влюбленной в него скромной девушкой - воспитанницей его тетки (в доме которой он живет в Петербурге).
Постепенно он осознаёт, что женщина, за которой он ухаживает, - является полной противоположностью ему в интеллектуальном и нравственном отношении. И успевает вовремя остановиться, вернуться к любви, которой он пренебрегал.
Повесть Писемского "Тюфяк" - является самой настоящей репликой по отношению к панаевской. В ней прослеживается то, что могло бы быть, если бы два столь противоположных друг другу человека соединились, - естественно, на совершенно других по характеру персонажах, с совершенно иным содержанием разделяющих их противоположностей.
Так что, говоря о "фраке, цветом аделаид", Писемский действительно со всей определенностью утверждает, что один из полюсов, которые образует использование этого цвета в истории русской литературы, - это повесть Панаева.
Интересно, что в эту "игру" играет и Достоевский в повести "Дядюшкин сон": противоположность между "женихом" и "невестой" - у него доведена уж и вовсе до гротескных, карикатурных масштабов!
Одна подробность: влюбленного в Лизавету Мозглякова у Достоевского и Ивана Александровича из повести Панаева (не имеющего, кстати, фамилии - точно так же как и рассказчик Сергей Александрович у Достоевского в "Селе Степанчикове...") - объединяет страстная любовь к английской "романтической" литературе. Мозгляков, пока он живет в Мордасове, влюблен в Шекспира; герой повести Панаева - в Вальтер Скотта (и это одна из черт, разделяющих его с дамой, за которой он ухаживает).
Более того, цвет, который мы обсуждаем, - находится... в центре замысла повести 1838 года. А замысел этот - представляет собой не что иное, как... опережение замысла повести Гоголя "Шинель": она будет написана и напечатана позднее панаевской (в 1842 году), причем работа над ней началась у Гоголя... на следующий же год после ее появления, в 1839 году!
Если "Шинель" Гоголя - это история о том, как Акакий Акакиевич Башмачкин сшил себе шинель и что из этого вышло, то повесть Панаева - это история о том, как герой... сшил себе "фрак цвета Аделаиды" (чтобы посещать вечера той самой женщины, в которую влюбился, и на пошив которого он позаимствовал деньги у той самой девушки, которая в него влюблена: поэтому повесть и называется "Кошелек") - и что из этого вышло.* * *
Но название повести "Кошелек" - это еще и название... сатирического журнала, издававшегося в 1774 году Н.И.Новиковым. Сам издатель во вступительной статье ко всему журналу таким энигматическим образом обясняет его заглавие:
"...Должен бы я был объяснить читателю моему причину избрания заглавию сего журнала, но и сие теперь оставляю, а впредь усмотрит он сие из "Превращения русского кошелька во французский", которое сочиненьице здесь помещено будет".
Никакого "сочиненьица" под таким названием в журнале, конечно, не появилось, а "объяснением... причины избрания заглавию" - и является... самое это короткое замечание в статье "Вместо предисловия"!
Но объяснением, как мы сказали, - энигматическим. Вот историки литературы - и гадают, что бы оно могло значить.
Этот журнал Новикова - был патриотическим, направленным на борьбу с галломанией. В этом свете - и толкуется приведенное название "сочиненьица". По замечанию одного исследователя, -
"Некоторые материалы, помещенные в журнале, позволяют предположить и присутствие в нем (этом названии) скрытой идеи превращения карманов русских дворян в некий бездонный кошель, искусно опустошаемый ловкими заезжими авантюристами".
Но существует и другое, гораздо более изощренное истолкование:
"Название журнала содержало каламбур: в языке XVIII века слово "кошелёк" означало не только портмоне, но и СЕТКУ, НАДЕВАЕМУЮ НА КОСУ, которую носили в свете мужчины-дворяне, а также чиновники и солдаты. Издатель в статье "Вместо предисловия" упоминал о "превращении русского кошелька во французской". То есть "Кошелёк" для Новикова - символ всей внешней стороны французской цивилизации; тогда как "русский кошелек" - те старинные добродетели, которые были отданы за "французский кошелек". ("Википедия")
Таким образом, название это - могло обозначать иной предмет, чем в повести у Панаева: а именно - один из аксессуаров тогдашней моды.
Мы видели уже, насколько глубоко В.Н.Турбин в своей работе "Во сне и наяву..." представляет и поэтику одной из повестей Достоевского 1859 года, "Дядюшкин сон", и ее литературный генезис.
Теперь уже к этому нужно добавить, что в своем исследовании он дал понять о том, что еще более отдаленный, чем творчество Писемского, исток литературной работы писателя этого времени (и в том, что касается сюжетного конфликта самой повести "Дядюшкин сон", и в том, что касается "аделаидина цвета" в повести "Село Степанчиково и его обитатели") - лежит в повести 1838 года.
Совпадение ее названия и названия сатирического журнала Новикова - и послужило, как мне думается, поводом к одному пассажу, написанному в связи с тем, что в первой из этих повестей, по мнению исследователя, царит "разгул... щегольства":
"Его повесть - в духе традиций еще XVII, XVIII столетий, в духе извечной русской насмешки над щеголем, щеголихой, которые неизбежно терпят фиаско".
Журнал Новикова, как показывает его содержание, такой ареной "извечной... насмешки над щеголем, щеголихой" - не был. Но название "Кошелек" и объяснение его, в загадочной форме данное автором, - как раз и предполагает такую насмешку: в качестве "означающего" метафоры, охватывающей все его содержание.* * *
Здесь самое время повторить: ничто не свидетельствует о том, что название "аделаидин цвет", фигурирующее в повести (а не в журнале!) "Кошелек", - в реальной жизни имело отношение к сфере такого щегольства. Никаких сведений о том, что название это функционировала в среде портновских, мануфактурных и т.д. явлений, - нам не встречалось.
Поэтому, пока не произведено такого специального исследования, можно исходить из предположения, что это название - чисто ЛИТЕРАТУРНОЕ явление. Если бы оно функционировало в мире русской моды, то должно было бы прийти с Запада, как и был убежден в этом Видоплясов у Достоевского ("...Аделаида, по крайней мере, иностранное имя, облагороженное-с..."). Но вот на Западе-то, согласно авторитетному свидетельству академика М.П.Алексеева, цвета с таким названием - не существует.
И как раз повесть Панаева - дает возможность установить... происхождение этого цветообозначения.
Повесть кончается... по-хо-ро-на-ми. Герой встречает своего давнего приятеля-сослуживца, который обучал его премудростям столичной жизни и который в данный момент - женится на той самой Марье Владимировне Болотовой, за которой герой пытался ухаживать. Тот его спрашивает:
" - ...А вы куда идете, Иван Александрович?
- К ГРОБОВОМУ МАСТЕРУ. Моя тетка сейчас скончалась. Прощайте, Федор Егорович".
"Гробовой мастер", собственно, - название очерка А.П.Башуцкого, одного из основоположников, наряду с Панаевым, жанра "физиологического очерка" в России.
Очерк этот - будет напечатан в 1839 году, на следующий только год после появления повести "Кошелек". Однако литературный намек в этом финальном "похоронном" мотиве у Панаева... есть. И это намек - на повесть Пушкина 1830 года "Гробовщик" (кстати, показательную и для очерка Башуцкого в качестве источника художественных мотивов).* * *
Первые две главы (из четырех) сопровождаются у Панаева эпиграфами из другого произведения Пушкина - поэмы "Домик в Коломне". Так что ориентация на пушкинское творчество вообще - заявлена у него совершенно открыто.
Перед финальной сценой встречи героя с приятелем, где сообщается о предстоящих похоронах, - описывается сама кончина тетки героя, при которой присутствует он сам и ее воспитанница Елизавета Михайловна:
"Вдруг она почувствовала что-то холодное на своей руке: это была рука старушки, которая замерла, соединяя ее с обручником ее сердца.
Она вскрикнула, приподнялась, осмотрелась кругом себя - И КАК ТРУП РУХНУЛАСЬ к ногам доктора, обнимая его ноги.
- Спасите, спасите матушку!
Франц Карлович ЕДВА УДЕРЖАЛСЯ НА НОГАХ; он снова сделал гримасу и прошептал себе под нос (это была его привычка): "Боже мой! нет ничего неприятнее, как видеть несчастие".
Самое интересное, что здесь присутствует не просто реминисценция из пушкинской повести - а РЕМИНИСЦЕНЦИЯ ИЗ ЕЕ ЧЕРНОВИКА. Выражение: "как труп рухнулась..." представляет собой не что иное, как... цитату из Данте, где автор завершает одну из сцен своего пребывания в аду строкой: "И я упал, как падает мертвец".
Итальянским вариантом этой фразы ("come corpo morte cadde") Пушкин завершает сцену встречи своего героя с приглашенными им в свой дом "клиентами" - похороненными им мертвецами:
"...Бедный хозяин... потерял присутствие духа, сам упал на кости отставного сержанта гвардии и лишился чувств".
Но сравнение, заимствованное из "Божественной комедии", находится в этой фразе - только в болдинской РУКОПИСИ повести "Гробовщик". Именно оттуда, из пушкинского архива, стало быть, - и заимствует его В 1838 ГОДУ И.И.Панаев - и применяет, в русском его варианте, к описанию падения своей героини.
При этом заимствованный характер сравнения он подчеркивает... его НЕУМЕСТНОСТЬЮ. Сравнение "как труп" - означало бы, что девушка - лишилась чувств (именно так и было сказано о пушкинском Адриане). Но мы видим, что "рухнувшись" - она ведет себя... вовсе не "как труп": обращается к доктору с отчаянным восклицанием!* * *
Впрочем, она ведет себя - именно... "как трупы", мертвецы в повести Пушкина, которые являются как ни в чем не бывало к своему гробовщику и ведут с ним светские разговоры.
У Пушкина сказано, что Адриан падает "на кости отставного сержанта гвардии", причем - "сам", имеется в виду - "в свою очередь". Это потому, что перед тем Адриан Прохоров - вступает с ним в сражение, поединок:
"... С сим словом (!) мертвец простер ему костяные объятия - но Адриан, собравшись с силами, закричал и оттолкнул его. Петр Петрович пошатнулся, упал и весь рассыпался".
Тот же самый инцидент происходит... и в эпизоде из панаевской повести. Елизавета Михайловна, падая к ногам доктора, - наносит ему толчок, от которого, сообщает повествователь, "Франц Карлович едва удержался на ногах".
У Пушкина мертвец, которого оттолкнул затем Адриан, - "приближился к нему С КОСТЯНЫМИ ОБЪЯТИЯМИ". Но ведь и у Панаева Елизавета Михайловна "рухнулась к ногам" Франца Карловича - "ОБНИМАЯ ЕГО НОГИ". И вновь, тавтология эта (как и неуместность предшествующего сравнения) - подчеркивает ЗАИМСТВОВАННЫЙ характер мизансцены, в которой обязательно должны быть - "объятия".
У Пушкина от нанесенного толчка - падает противник героя; у Панаева тот, кому нанесен толчок, "удерживается на ногах", падает же - тот, кто этот толчок наносит, героиня (впрочем, как и, в свою очередь, - нанесший Петру Петровичу толчок Адриан).
Доктор Франц Карлович у Панаева - немец. Необдуманное приглашение мертвецам Адриан Прохоров у Пушкина произносит после того, как над ним посмеялись "басурмане" - немецкие ремесленники на пиру сапожника Готлиба Шульца.
Короче говоря, все описание - состоит из переставленных, перемешанных элементов пушкинской сцены.* * *
В 1837 году, как известно, в реальной действительности - тоже совершались похороны: похороны автора повести "Гробовщик", Александра Сергеевича Пушкина.
Но тогда же состоялись - и другие похороны, которые... и объясняют появление в писавшейся в тот же самый момент времени повести Панаева загадочного "цвета Аделаиды". 20 июня 1837 года умер король Великобритании, Ирландии и Ганновера Вильгельм IV.
Событие это имело эпохальное значение в истории Великобритании. После него на английский трон вступила знаменитая королева Виктория, и началась "викторианская эпоха" в жизни страны.
Кроме того событие это означало смену династии. До этих пор короли Великобритании одновременно были королями немецкого государства Ганновер (в котором, кстати говоря, находится тот самый Геттинген, из которого "прискакал" в романе Пушкина "Евгений Онегин" Ленский). Именно из этого королевства происходит "ганноверская" династия, которая правила в Англии с 1714 года.
Однако, по существовавшему законодательству, женщины не могли наследовать престол Ганновера. Поэтому корона его перешла к другому английскому принцу, а начало правления королевы Виктории - стало началом новой, "виндзорской" династии английских монархов.
Супругой будущего короля Вильгельма IV в 1818 году стала немецкая принцесса Адельхейд Луиза Тереза Каролина Амелия Саксен-Мейнингейнская (герцогство в Тюрингии). После свадьбы супруги проживали в Ганновере, но вскоре переехали в Англию, где "Её Королевское Высочество герцогиня Кларенс и Сент-Эндрюс" приняла имя АДЕЛАИДА.
Так что нам теперь совершенно понятно, почему в написанной в год смерти ее мужа повести русского писателя Ивана Панаева названный, несомненно, в ее честь "ЦВЕТ АДЕЛАИДЫ" - имеет "красно-лиловый отлив".
Красно-лиловый (сообщает нам специалист по тканям и их "отливам") - оттенок ПУРПУРНОГО цвета.
ПУРПУР (или "багряница", или "порфира") - торжественное одеяние или мантия королей.
|