В Государственном музее А.С.Пушкина в Москве хранится живописная миниатюра, которую показывают в качестве его детского портрета.

Кто хочет - может видеть в этом неизвестном ребенке Пушкина. Этот портрет хранился у потомков известного московского врача Матвея Яковлевича Мудрого, лечившего Пушкиных, когда они были в Москве. Он, согласно одной версии, был сделан крепостным художником, а по другой - Ксавье де Местром, и, как сообщает семейное предание, был подарен матерью поэта Н.О.Пушкиной - единственной дочери Мудрова, Софье. В 1950 г. правнучка С.М.Мудровой подарила миниатюру актеру Всеволоду Якуту, сыгравшему поэта в спектакле "Пушкин". Якут передал миниатюру в московский музей Пушкина.

"В детском портрете видны характерные черты Пушкина, менее определенные, чем в портретах зрелого возраста; выпуклые губы, чуть прижатый вырез ноздрей, глубокая бороздка посреди подбородка. Видно, что мальчика причесали перед позированием. Кудри его приглажены, но отдельные прядки уже приподнялись, готовые опять завиться. У малыша живой взгляд серо-голубых блестящих глаз".

Кто же был инициатором этих криминалистических изысканий, кто этот пушкиноведческий "эксперт Кибрит"?

Московский музей Пушкина был организован в 1958 году. Заместителем его директора стала Н.В.Баранская (1908-2004), впоследствии первая советская пистельница-феминистка. Ее мама возила в Россию ленинскую "Искру" и была подружкой Надежды Констанстиновны Крупской. Приведу любопытные сведения о ее первой повести "Неделя как неделя", опубликованной в 1969 году в "Новом мире" Твардовского:

"Картина страшной, даже по тогдашним меркам, загруженности женщины - научного работника, жены и матери, производила сильное впечатление именно своей отстраненностью... Многие женщины именно с "Недели..." повели отсчет новой жизненной позиции: "Так жить нельзя!" В библиотеках очередь желающих получить номер "Нового мира" с "Неделей..." не уменьшалась в течение нескольких лет, по всей стране шли читательские конференции. Обсуждались не только литературные свойства повести, но и демографические и даже политические вопросы. Не случайно ее экранизация была весьма оперативно запрещена, а набор отдельного издания рассыпан... И до сих пор на Западе, рассматривая жизнь женщин в бывших странах соцлагеря, историки и социологи апеллируют, прежде всего, к этой вещи" (Кашкарова Е. "Наталья Баранская как зеркало русского феминизма").

Первое сообщение о миниатюре как о детском портрете Пушкина было сделано Н.В.Баранской в 1962 году, а в 1966-м в журнале "Наука и жизнь" в сокращении была опубликована ее работа, целиком посвященная атрибуции этого произведения (N 3). К этой работе (в 1982 году вышла также ее книга "Портрет, подаренный другу: Очерки и рассказы о Пушкине") я и отсылаю желающих узнать поподробнее о "готовых опять завиться прядках кудрей".

Признаюсь, что я обратился к "первому портрету Пушкина" не без корысти. Меня в этой истории привлекло имя М.Я.Мудрова, в конце 1810-х - 1820-х годах входившего в тот круг московских масонов, руководимых Н.А.Головиным, о котором я говорю в своей работе, посвященной именам "Петр" и "Адриан", в связи с повестью Пушкина "Гробовщик". О том, что Мудров был домашним врачом Пушкиных, благодаря этой детективной истории с "детским портретом", я узнал впервые.

Меня этот кружок московских масонов привлек, в первую очередь, из-за своей издательской деятельности, краткие сведения о которой приводятся в воспоминаниях тесно соприкасавшегося с этим кружком в свои молодые годы графа М.В.Толстого. Он называет, в частности, "Любопытные приключения и сны" и "Смесь полезного с любопытным и приятным", в двух томах, наполненные рассказами о духах и видениях". Мне удалось отыскать издания, упоминаемые Толстым, в Российской государственной библиотеке. Это "Некоторые любопытные приключения и сны из древних и новых времен. Издал П.И.К." (М., 1829) и "Смесь полезного с любопытным, или Собрание разных предметов для сердца и разума" (М., 1831. Ч.1 и 2). Нашел я и еще одно издание, не упомянутое ни Толстым, ни В.С.Арсеньевым (другим автором, оставившим воспоминания о Головине, и также - с перечислением некоторых изданных им книг), - издание, о котором я надеюсь когда-нибудь поговорить отдельно.

Вот я и захотел воспользоваться удобным случаем и привести параллельные места из первой поэмы Пушкина "Руслан и Людмила" (1817-1820) и из самого замечательного издания, подготовленного Головиным, "Руководства к благочестивой жизни" св. Франциска Сальского (1818). Эта параллель показывает, что издание это (появившееся, кстати, не только одновременно с написанием пушкинской поэмы, но и в те самые годы, когда дядя поэта, В.Л.Пушкин переехал на жительство в первопрестольную и стал активным членом кружка московских масонов) было известно бывшему пациенту знаменитого московского врача Матвея Мудрова и вызывало у него интерес.



*     *     *


В свое время, когда я писал дипломную работу о повествовательных приемах в поэме Пушкина "Руслан и Людмила", мое внимание приковывали к себе строчки описания ее первого эпизода - пира у князя Владимира:

...Не скоро ели предки наши,
Не скоро двигались кругом
Ковши, серебряные чаши
С кипящим пивом и вином.
Они веселье в сердце лили,
Шипела пена по краям,
Их важно чашники носили
И низко кланялись гостям.

Я обратил внимание на этот контраст в описании движения "чашников": их "важность", уподобляющая их знатным особам, и их низкие поклоны, выдающие в них слуг. Гораздо позднее я узнал, что совпадение названий придворных чинов в Древней Руси с названиями должностей прислуги неоднократно фиксировалось литераторами пушкинской эпохи, и порой - служила источником комических эффектов. Так, Пушкин, подтрунивая над собственным придворным чином "камер-юнкера", называл себя "камер-пажом", но чем обусловлена такая замена - можно только догадываться. Ведь ничего обидного для него в получении чина камер-юнкера - не было!

Немногим известно, что в названии пользующегося до сих пор любовью читателей романа И.И.Лажечникова "Последний новик, или Завоевание русскими Лифляндии во времена Петра I" - фигурирует придворный чин допетровской России. Специальный эпизод посвящен у него разъяснению значения этого чина и его положению в до-петровской придворной иерархии:

"...дети боярские и из недорослей дворянских начинали службу при дворе или в войске в звании "новика"... Когда новик поступал ко двору, должность его состояла в том, чтобы прислуживать во внутренних палатах царских или присматриваться к служению высших придворных, стряпчих и стольников".

Далее автор романа разъясняет значение этих наименований, сближающих их и по названию, и по функции... с простой прислугой:

"Стряпчие так назывались потому, что они в церемониях носили за государем стряпню; под этим именем разумели вообще государеву шапку, рукавицы, платок и посох; они же обували, одевали и чесали его".

И к этому прибавляет сравнение с современной ему дворцовой номенклатурой - сравнение, в котором звучит как раз название чина, полученного Пушкиным:

"Достоинством равнялись они с нынешними камер-юнкерами.

Название стольников произошло от стола государева, у которого они имели достоинство нынешних камергеров, при царицах считались в высших чинах" (часть II, глава 3).

Таким образом, согласно этому данному на историческом ретроспективном фоне разъяснению, чин, полученный Пушкиным, сразу же причислял его к "высшим придворным чинам", а вовсе не к начинающим только свою придворную службу "детям боярским и недорослям дворянским" - как это следовало из его собственного иронического переиначивания полученного чина.

Еще более интригующим является то обстоятельство, что этот чин "камер-пажа", к которому Пушкин приравнивает свой чин "камер-юнкера", - как раз и соответствует чину "новика" в допетровской придворной иерархии! Более того, это современное Пушкину и Лажечникову название придворного чина - также фигурирует у повествователя. Рассказывается история получения героем романа этого чина: царевна Софья Алексеевна, являвшаяся фактической правительницей государства, пожаловала ему неслыханный дотоле при дворе русских государей чин "пажа":

"...Софья Алексеевна домогалась во что бы то ни стало венца и таки надела его... Вот она и хотела, когда удалось ей править государством, иметь при себе миловидного пажика, не в счету стольников царицына чина.

...Но потом, видя, что зоркие попечители Петра смотрели с неудовольствием на эту новость, как на некоторое хитрое похищение царской власти, с прискорбием вынуждена была переименовать своего любимца в новика" (там же).

Вдовствующая царица Наталья Кирилловна (рассказывается уже в другом месте романа) обвинила ее в том, что она хочет создать новую дворцовую иерархию - "хочет новая царица начать новый двор" - и тем самым, оттеснить ее и ее малолетнего сына Петра от царствования. Причем мотивируется это обвинение... западническими симпатиями правительницы, выступавшей, в нашем представлении, защитницей старой Руси и старой веры:

"...это явное оскорбление русских обычаев и русской законности. Скоро у ней появятся неслыханные должности, замещаемые ее приверженцами, и нам с сыном между ними места не будет".

Софья решила отступить и переименовать "пажа" в "новика" - это было, как замечает Лажечников, старинное русское "звание, которое дети боярские переставали уже носить, вступая в службу" (часть IV, глава 5). Можно подумать, исходя из этих слов, что исчезновение старинного чина происходило естестенным порядком (а вовсе не вследствие европейских реформ Петра, как мы привыкли ожидать в таких случаях). Однако в другом месте выясняется, что таким "реформатором", как бы предвосхитившим будущие радикально порывающие со старым порядком преобразования Петра, - и была... царевна Софья:

"Желая, однако ж, отличить его [своего любимца] от других детей боярских, носивших это название, из-под руки запретила им так называться. "Он должен быть единственным и последним новиком в русском царстве. Я на этом настою", - говорила она - и выполнила свое слово" (часть II, глава 3).

Таким образом, "дети боярские переставали уже носить" это звание не потому, что оно само собой отмирало, а потому - что им было предписано (пусть и неофициальным образом, "из-под руки"!) верховной властью! Быть может, эта игра с придворными званиями в историческом романе из петровской эпохи (описываемая именно тогда, когда Пушкин получал свой придворный чин) и послужила основанием к переиначиванию поэтом звания "камер-юнкера" - в "камер-пажа"? То есть... в "последнего новика", что означало фактически - приравнивание, отождествление Пушкиным себя... с заглавным героем создаваемого Лажечниковым романа!

Первая поэма Пушкина была переиздана в переработанном виде и со вновь написанным знаменитым предисловием "У лукоморья дуб зеленый..." в 1828 году - как раз тогда, когда писатель приступал к созданию своего первого исторического романа, изданного гораздо позднее, уже в 1831-33 гг.

А в одном из следующих своих романов, "Басурман", вышедшем в 1838 году, Лажечников вновь обращается к истории русской придворной иерархии. И оказывается, что до-петровские придворные звания, так же как и дворцовая и государственная номенклатура Петром, была заимствована великим князем Иваном III Васильевичем - у западноевропейских государей: это были

"дворчане, учрежденные Иоанном по образцу европейских дворов, но которым он дал названия русские, сообразно их должностям (распоряжение, к сожалению, отмененное Петром I)" (часть I, глава 5).

О чем сожалеть, правда, непонятно, коль скоро оказывается, что Петр - просто продолжал образ действий своего отдаленного предшественника.



*     *     *


Примерно в это же время Б.М.Федоров выпустил в свет свое переложение истории библейского Иосифа (в 1838 году вышло уже 3-е издание этой книжки), и во вступительных "Замечаниях...", перечисляя "исторические древности Египта", с которыми знакомит эта повесть, так прямо и говорит, словно бы у него - стоят перед глазами первые строки пушкинской поэмы:

"Заметим, что некоторые обычаи времен Иосифа перешли и в позднейшие времена. При дворе многих Государей были вельможи - в сане Виночерпиев, или Крайчих, подносившие при пиршествах златые чаши с вином..."

И далее продолжает - уже прямо называя историческое лицо - героя пушкинской поэмы, фигурирующего в начальных ее эпизодах:

"...и даже Великие Князья Русские со времен Владимира..."

Но... продолжение фразы нас жестоко разочаровывает, потому что оказывается - что речь, в связи с князем Владимиром, - идет уже о другой теме, о другой исторической реалии:

"...носили на шее златую гривну на златой цепи, и жаловали сей знак отличия приближенным любимцам" (Иосиф Прекрасный: Повествование, заимствованное из Священного Писания Б.Федоровым. Издание третье. Спб., 1838).

Как будто автор этого предисловия к библейской повести - вторит сообщению Лажечникова о том, что "сан Виночерпиев, или Крайчих" появился на Руси лишь с Иоанна III, и, говоря о "дворе многих Государей", нужно иметь в виду не двор Владимира Красного Солнышка, описанный в начале пушкинской поэмы, а дворы европейских средневековых владык. Впрочем, одновременно - он ведь как будто имеет в виду и пушкинскую поэму, ее вступление 1828 года: где также повествуется о знаменитой "златой цепи", правда - не на шее великого князя и его любимцев, а на некоем высоком дубе у лукоморья...

Надо сказать, что тот же самый - пушкинский! - мотив "златой цепи", и именно в этом значении - как атрибута, аксессуара, приковывающего человека, и в том числе - поэта, художника, или, допустим, историографа, к государю, "любимцем", приближенным которого ему выпала участь стать, - мотив этот с исключительной активностью развивается в том же романе Лажечникова "Басурман".

Да уже в той же самой главе, почти сразу после приведенного нами сообщения о чинах, описывается наряд московского государя, и в том числе у него:

"На груди висела ЗОЛОТАЯ ЦЕПЬ с большим крестом из кипарисова дерева, в котором хранились частицы мощей".

И мотив, которому суждено пройти через весь роман, - начинает свое развитие!

Но - исследованию этих изумительных романов можно посвятить не одну человеческую жизнь, а мне хотелось бы вернуться к тем своим юношеским раздумьям над тайной первых строк поэмы "Руслан и Людмила", с которых я начал этот разговор.



*     *     *


В то время, о котором я говорю, открытием для меня стала не поэтическая, литературная рефлексия Пушкина над исторической номенклатурой, не то, что эпитет "важно", описание "важной" осанки персонажей - передает, мог бы передавать их внутреннее состояние или представление о собственной значительности, а наличие в этих строках зафиксированной, воплощенной в них... иллюзии наблюдателя!

Наблюдатель видит людей, осторожно передвигающихся, чтобы не расплескать чаши, которые они несут, - и ему, этому гипотетическому наблюдателю этой сцены, "со слов" которого ведет рассказ о ней пушкинский повествователь, - КАЖЕТСЯ, что он видит людей, которые ведут себя "важно", как знатные особы. Добавлю, что это стало для меня тогда ключом к пониманию построения повествования в пушкинской поэме: Пушкин описывает не сами события... а кругозор наблюдающего за этими событиями - анонимного, но тем не менее явственно проступающего между нами и вымышленной "реальностью" произведения - на-блю-да-те-ля.

Итак, в первых же строках первой песни поэмы мы имеем картину, где описываются: "Ковшы, серебряные чаши / С кипящим пивом и вином" на пиру князя Владимира. У них, уточняет поэт: "Шипела пена по краям". И поэтому, пишет Пушкин, чтобы не расплескать ни капли, - "Их важно чашники носили". При этом они еще умудрялись (прошу прощения за невольный каламбур!) соблюдать правила придворного этикета: "И низко кланялись гостям".

Образец для создания этой выразительной картины, которой начинается его юношеская поэма, Пушкин и нашел у Франциска Сальского. Образ пушкинской поэмы предстает в его "Руководстве..." в составе серьезного рассуждения о распорядке религиозной жизни:

"После размышления и молитвы надлежит тебе беречь сердце свое от всякого сильного движения: ибо сердце, изливаясь в таковом движении, может излить и небесный бальзам, полученный во время размышления",

- говорит проповедник. И далее, для иллюстрации, в книге приводится тот самый образ, которым воспользовался Пушкин:

"Представь себе человека, которому б дан был прекрасный фарфоровый сосуд с драгоценным напитком, чтобы сосуд сей отнести ему домой. Погляди, как идет он тихо и осторожно! Он не смотрит ни назад, ни по сторонам, а смотрит только вперед, дабы не оступиться, или не споткнуться на камень; если же иногда и останавливается, то останавливается для того только, чтобы посмотреть, не проливается ли драгоценный напиток от движения сосуда" (Руководство к благочестивой жизни Франциска де Саль, епископа женевского. Пер. с франц. Кн.1. М., 1818. С.158-159).

*     *     *


Как известно, Пушкин из круга церковных праздников особенно выделял праздник Вознесения Господня - он иногда совпадал с датой его рождения, 26 мая (по старому стилю). Тем самым его день рождения соотнесен и со следующим великим церковным праздником, Троицей, также связанным с праздником Вознесения в последовательности новозаветных событий. Об исключительном значении праздника Троицы и его символики для творчества Пушкина мы говорили неоднократно в своих работах.

Семик - четверг на седьмой неделе после Пасхи, как раз между Троицей и Вознесением. Описанию его фольклорно-обрядовой стороны много место посвящено в исследованиях пушкинского собеседника и цензора И.М.Снегирева. Но для нас в данном случае важна работа другого автора, посвященная тому же Семику. Это очерк, опубликованный в составе четвертого выпуска "Достопамятностей Санктпетербурга и его окрестностей" П.П.Свиньина в 1821 году, как раз вслед за выходом в свет - словно ее своеобразный "комментарий"! - первой поэмы Пушкина.

И в этом очерке мы находим... вариацию той же самой картины, которая появилась в книге Франциска Сальского, а затем была преобразована и перенесена Пушкиным в поэму "Руслан и Людмила"! То, что в духовном рассуждении было метафорой, образом, - Пушкин сделал сюжетной реальностью, однако внешняя сторона нарисованной духовным автором картины была воспроизведена им с изумительной точностью.

В очерке Свиньина та же картина еще более материализуется, снижается, приобретает уже совсем шутовской, травестийный облик. Очерк, посвященный какому-либо народному празднику, помещался Свиньиным в каждом выпуске его "Достопамятностей...", причем описывалось, как это праздник справляют именно в Петербурге. В очерке 1821 года рассказывается, как петербуржцы отмечали Семик на Монастырском погосте церкви Св. Иоанна Предтечи, что в Ямской, у Лигова канала:

"...Бахус занимает не последнее место на сем веселом празднике. В день сей ему приносятся самые тучные жертвы. Здесь шумные храмы его расставляются по берегу Лигова канала... С какою осторожностию и благоговением выносят из оных Бахусо-поклонники, в круглых глиняных плошках, нектар их и спешат группами на Монастырский погост - насладиться им..."

Свиньин... прямо копирует детали описания пушкинского эпизода! "Их важно чашники носили", - пишет Пушкин о ковшах с вином на пиру князя Владимира: то есть именно с описываемыми Свиньиным "осторожностию". "И низко кланялись гостям": то есть, как у Свиньина, "с благоговением"; срв. также игру слов: "кланялись" - "Бахусо-поклонники". Свиньин с изумительной точностью сумел понять внутренне-противоречивую структуру динамики пушкинского образа!

При этом "Руководство к благочестивой жизни", как источник пушкинского эпизода, тоже не укрылось от внимания удивительного автора "Достопамятностей Санктпетербурга..."! Отсюда у него - принадлежащее к церковному словарю слово "благоговение". Более того, повторяется слово, которое в русском переводе присутствует у Франциска Сальского: несущий "прекрасный фарфоровый сосуд с драгоценным напитком" - "идет... тихо и осторожно". И у Свиньина: "с осторожностию и благоговением выносят... Бахусо-поклонники, в круглых глиняных плошках, нектар".

Да и саму картину движения (у Пушкина происходящего во внутреннем помещении пиршественной залы) от шутовских "храмов" на Лиговом канале к макабрическому месту распития ("домой"!) - П.П.Свиньин явно копирует у автора "Руководства...", у которого человек, получивший в некоем неуказанном месте свой драгоценный сосуд, несет его оттуда домой.

Об этом человеке у св. Франциска сказано: "смотрит только вперед, дабы не оступиться, или не споткнуться на камень". У Свиньина... тоже есть камень! В дальнейшем рассказе возникает образ кладбищенских каменных надгробий, на которых возлежат пирующие:

"Нигде, может быть наблюдатель не поразится более здешнего ничтожеством светского величия. Гробницы любимцев Фортуны, окруженных ласкателями, теперь забытых, изгладившихся из памяти людской, гробницы - великолепные, теперь полуразрушившиеся, заросшие тернием, служат роскошным седалищем для пирующих простолюдинов или подставкою для лотков с клюквою".

И этот последней мотив - "клюква" - соединяет кладбищенский сюжет... со днем рождения! Описание Свиньина напомнит читателю мотивы пиршества на могиле в рассказе Ф.М.Достоевского "Бобок", расшифрованные в свое время М.М.Бахтиным. В "Альбоме Онегина" в черновиках седьмой главы пушкинского "романа в стихах" можно встретить и свиньинский мотив "клюквы":

Чего же так хотелось ей
Сказать ли первые три буквы
К-Л-Ю-Клю... возможно ль клюквы! -

Герой романа намекает на характерное для беременных женщин стремление съесть что-нибудь кисленькое. Той же скрытой семантикой объясняется появление мотива и в очерке Свиньина: ведь "лотки с клюквою" - это как бы детские колыбельки.

Это сочетание наглядных образов деторождения с кладбищенской декорацией у автора очерка - поразительное предвосхищение "мениппейного" повествования Достоевского! Что касается Пушкина, и у него мотив кисленьких ягод - будет сочетаться с гробовыми мотивами. В стихотворном наброске 1830 года "Когда порой воспоминанье...", которое А.А.Ахматова связала с поисками Пушкиным места захоронения повешенных декабристов, появляется "зимняя брусника". В январе 1837 года, мучась смертельной раной в живот, Пушкин попросит морошки.



*     *     *


Поскольку одно из основных, бросающихся в глаза общих мест творчества Пушкина и русского перевода книги св. Франциска Сальского обнаруживает, благодаря очерку П.П.Свиньина, свою связь с праздником Троицы и Семика, то не лишним будет среди прочих материалов, посвященных нашей основной теме, привести данные о творческом использовании и переработке Пушкиным мотивов этих праздников в своих произведениях. С особой интенсивностью это происходит в "Повестях покойного Ивана Петровича Белкина".

Никто, кажется, не обращал на это внимания: в двух произведениях цикла "Повести покойного Ивана Петровича Белкина" - "Гробовщик" и "Станционный смотритель" повторяется... мотив новоселья. Повторяется, как это и следует в разных вещах, да еще в пределах одного цикла, - модифицируясь до неузнаваемости.

В "Гробовщике" присутствие этого мотива не вызывает вопросов: переселение гробовщика Адриана Прохорова в новый домик образует исходную точку сюжета. В "Станционном смотрителе" же мотив переводится на самую-самую далекую периферию, и все-таки - сохраняется. Умирает Самсон Вырин и... происходит точно то же, что и в "Гробовщике": в его домик вселяются новые люди, новая семья. Семья - пивовара...

Почему именно пивовара? Ответ на такой вопрос можно будет найти, только если сделать наше чтение, скажем так, - динамичным, то есть если не ограничиваться событиями сюжета, как бы "происходившими на самом деле". Ведь кроме сюжета, в произведении словесного искусства... есть еще и слова! А в данном случае выбор сюжетного мотива у Пушкина - диктуется именно игрой слов.

Семейство пивовара появляется в финале - когда рассказчик в последний раз хочет навестить смотрителя, еще не зная о его смерти. В этом финале, взятом и с его чисто сюжетной стороны, доминируют гробовые мотивы: рассказчик узнает о смерти смотрителя, о приезде на его могилу дочери Дуни, наконец - сам идет на могилу, сопровождаемый сынком пивовара, мальчиком Ванькой.

Но весь этот гробовой колорит сюжетного эпизода дублируется на лексическом уровне, уровне игры слов. Слово "пиво", обозначающее профессию нового жителя домика станционного смотрителя, отца маленького кладбищенского "экскурсовода", во французском языке омонимично... слову "гроб". Таким образом, в одной повести, в миниатюризированном виде, на самой периферии сюжета происходит то же самое, что и в другой: в новый домик вселяется семейство... "гробовщика"=пивовара!



*     *     *


Есть в повести "Станционный смотритель" и другой периферийный сюжет, также роднящий ее с "Гробовщиком": история о блудном сыне, вставленная в повесть посредством лубочных картинок. На эти картинки смотрит, как смотрят из окошка в другой мир, рассказчик при первом посещении домика Вырина. Происходит столкновение разных культур: рассказчик принадлежит к "образованному" обществу - народные картинки сохраняют в себе, адаптированную к искусству примитива, память о русской средневековой культуре.

Точно так же - в поэме "Медный всадник" контакт русского традиционного мира с западноевропейским будет выражаться с помощью образа-символа "окно в Европу". Анлогичным же образом функционирует этот мотив в "Гробовщике": напротив окошек нового домика Адриана Прохорова, в фигуре которого также акцентированы черты русской традиционной культуры, будет жить... представитель другого, западного мира - немец-сапожник Готлиб Шульц!

Мотивы лубочных картинок - и с их тематической, и с их искусствоведческой, технической стороны - задействованы Пушкиным и при осуществлении замысла этой повести. Эти мотивы обоих повестей обнаруживают свою неожиданную связь с финалом "Станционного смотрителя", - если принять во внимание художественные и исторические представления, которые были присущи современникам Пушкина, более того - функционировали в ближайшем окружении поэта и были не чужды ему самому.

Собеседник Пушкина, первый русский фольклорист И.М.Снегирев рассказывает, что одним из самоназваний русской народной картинки, для которой сам он предложил как нельзя более успешно привившееся название "лубочной", - было "Троицкие листы". Быть может, поясняет Снегирев, потому, что они продавались на Сретенке, неподалеку от Сухаревой башни, у церкви Троицы-на-Листах. И вот, посещение рассказчиком могилы станционного смотрителя в финале имеет самое ближайшее отношение к церковному празднику, давшему название лубочным картинкам.

Сам Пушкин рассказывал Снегиреву об одном из Троицких обрядов, с которым он познакомился во время ссылки, в Псковской губернии, - и этот обряд был именно связан с посещением кладбища, могил предков: в Троицкую субботу принято было обметать могилы родителей "троицкими цветами", с которыми стояли на поминальной службе в церкви. В романе "Евгений Онегин" эта черта будет передана родителям Татьяны Лариной: на Троицу, во время молебна, рассказывает повествователь, они роняли на эти цветы "слезки три".

Заметим попутно, что у исследователей эта подробность всегда вызывала недоумение, так что многие склонны были находить в этом сатиру. На мой взгляд, ничего странного тут нет. Пушкин просто хочет сказать, что у супругов Лариных в совокупности... было три глаза. Дмитрий Ларин, профессиональный военный, бригадир, потерял один глаз во время сражений! Быть может, эту черту, сближающую его с отцом Татьяны, Пушкин передает и ее будущему мужу, "толстому генералу" (Ларин-старший, любивший покушать, тоже, надо думать, был изрядной комплекции). "Мой муж в сраженьях изувечен", - напоминает Татьяна Онегину при их последнем разговоре.

Таким образом, рассказанный собеседнику троицкий обряд - в романном повествовании Пушкина будет связан с мотивом утраты зрения; потери одного глаза.

Но мотив зрения и слепоты связывается с "троицкими цветами" изначально, в самом обряде, рассказанном Пушкиным Снегиреву. Обычай этот, согласно его сообщению, в Псковской губернии назывался - "родителям глазки прочищать". Открывать мертвым глаза: репетировать вос-кре-се-ни-е.

Праздник Троицы существенно связан именно с воскресением. С Воскресением Христа, Пасхой, по отношению к которой отсчитывается сам срок его празднования, пятидесятый день. И с будущим воскресением самих верующих: в день Пятидесятницы, во момент сошествия Духа Святого на Апостолов возникла христианская Церковь. Приобщение к Церкви - Телу Христову означает для верующего со-участие в Его Воскресении.

А теперь еще раз вчитаемся в текст финальной сцены пушкинской повести, в описание проводника повествователя, которого высылает ему жена пивовара:

"При сих словах оборванный мальчик, рыжий и КРИВОЙ, выбежал ко мне и тотчас повел меня за ОКОлицу".

Персонаж пушкинской повести - также одноглазый, кривой, как и потерявший в сраженьях одно свое око бригадир Дмитрий Ларин. Тот самый, который соблюдает описанную автором романа троицкую обрядность.



*     *     *


Вне зависимости от того, правдив или вымышлен был рассказ Пушкина о Троицком обряде (а сейчас многие исследователи склонны в этом сомневаться), - он характеризует образно-символическое осмысление Пушкиным церковной жизни в целом. Будем иметь в виду под этими словами такое осмысление, которое является промежуточной стадией обработки при претворении церковной обрядности и символики - в светскую поэзию. И характерная черта возникающей при этом поэтической системы - ее связность, или целостность. Различные символические элементы связаны между собой закономерными - то есть имеющими силу в разных произведениях поэта - переходами.

"Троицкие листы", лубочные картинки, сказали мы, связываются с финальной сценой посещения кладбища. И это, далее, происходит потому, что в этой последней - тоже присутствуют Троицкие мотивы! И в самом деле. Игра слов, связанная с профессией "пивовара", начинает заключительный эпизод - ею он продолжается. "Черная моська", с которой Дуня приезжает на могилу отца - видимо, эта деталь подразумевает поговорку, которая могла бы быть применена к заглавному герою, характеризовать его преступное отношение к дочери: "черного кобеля не отмоешь добела"? Может быть применена, а может быть и оспорена: образно-символическое решение финала предполагает ведь и нравственное "возрождение" персонажа!

Игрой слов эпизод и заканчивается. "Мне стало ЖАЛЬ", говорит рассказчик, не заставший смотрителя в живых, "моей напрасной поездки и семи рублей, издержанных даром". Но потом его мнение полностью изменяется - при этом вновь повторяется слово: "Я дал мальчишке пятачок и НЕ ЖАЛЕЛ уже ни о поездке, ни о семи рублях, мною истраченных". Само повторение подчеркивает это слово, подсказывает, что за ним кроется какая-то существенная художественная идея.

О том, что слова в этих фразах вступают в игру, прямо говорит слово... "ДАРОМ". Это слово - словно бы проступает, просвечивается сквозь страницы из текста повести "Гробовщик", и тоже - из его "кладбищенского" эпизода - явления мертвецов в дом Адриана Прохорова. Там, между прочим, говорится об "одном бедняке, недавно ДАРОМ похороненном". Вновь... "Медный всадник" бросает тень на пушкинскую прозу: этот мимолетный персонаж напоминает о главном герое поэмы - "РАДИ БОГА похороненном" Евгении...

А происходит эта переоценка рассказчиком ситуации после того, как мальчик-проводник, сын пивовара-"гробовщика"... "вспрыгивает на груду песку, в которую врыт был черный крест с медным образом" и начинает рассказывать герою повести о визите барыни - дочери Вырина Дуни!

Собственно, слово "жаль" предполагало появление в повествовании этого могильнго холмика самым недвусмысленным образом: повторяемые в нем, как в миниатюре, курганные погребения у славян так и назывались - "ЖАЛЬНИКИ". Вспомним, что о создании такого кургана подробно рассказывается в монологе заглавного героя написанной в ту же болдинскую осень трагедии "Скупой рыцарь"! Они описываются, например, в переводной статье "О языческой религии древней Польши (Извлеч. из Истории Польск. г-на Бандтке)", опубликованной в 1826 году в журнале "Вестник Европы":

"...Везде, по всем землям славянским, рассеяны могилы, то есть насыпные, довольно значительные холмы, которые в России называются курганами и господствующим в народе мнением относятся обыкновенно ко временам древности языческой... В Великой Польше, в Земле Добрынской, в Куявах, и в Земле Хельминской в Пруссии, есть весьма много холмов искусственных, называемых ЖАЛЯМИ (жаль, т.е. скорбь, сетование). Сии холмы обложены камнем; самые урны, в разных местах находимые, сокрыты в каменных же небольших склепах. Подобные вместилища урн в Шлезии почти вообще называются пеклом" (N 3. С.209-210).

Предполагает это слово и поведение мальчика - сына "гробовщика"-пивовара: в его действиях, подобно тому как древнерусская иконопись отражалась в лубочных картинках, отражаются обрядовые действа, которые в славянском язычестве творились на этих "жальниках"!

"При похоронах отправлялись ристалища, сопровождаемые пиршеством. Празднество сего рода называлось в России тризною" (там же. С.212).

Всем известно, что описание таких тризн - обрамляет повествование в балладе Пушкина "Песнь о вещем Олеге" (1822). И сведения об этом предмете мы опять находим у собеседника Пушкина - исследователя русского фольклора И.М.Снегирева.



*     *     *


О том, что Пушкин, по своем возвращении из ссылки, рассказывал ему о Троицких обрядах, - Снегирев упомянул в своем дневнике (он в эти годы стал не только пушкинским собеседником, но также и цензором некоторых произведений поэта). В 1836 году, незадолго до гибели Пушкина, Снегирев вычитывал вместе с ним верстку своей знаменитой книги "Русские простонародные праздники и суеверные обряды". В своем дневнике он оставил упоминание и об этом чтении и даже сообщил о том, какие именно страницы ими были тогда прочитаны: третий печатный лист первого выпуска (что соотвествует страницам 33-48). В этом печатном листе, над которым они работали, как раз и рассказывается об этих древних погребениях - жальниках:

"Хотя с освобождением России от Татарской неволи и с постепенным уничтожением Удельной системы истреблялись или изменялись древние обычаи и поверья Язычества; однако при переселении жителей из Новгорода, Пскова и других областей, переносились с пепелищ на новоселья, гнездясь то в дремучих лесах, то на горах, то на погостах и жальниках, то на берегах рек и озер".

А главное - упоминается на тех же страницах книги о языческих обрядах, которые сопровождали на них поминовение умерших. Это были скоморшьи песни и пляски, которые были строго осуждены православной Церковью.

"В Стоглаве... запрещается присутствие... скоморохов на жальниках в Троицкую субботу, в которую там на могилах за воплями и плачем следовали скоморошеские игры с пением, плясками и рукоплесканием и т.д. Но и сам председатель Стоглавого собора царь Иоанн Васильевич, с опричниками надевал на себя личины о Святках и Масленице (Карамз. И.Г.Р. VIII.)".

Эти игрища по-своему, смутным, непросвещенным образом, выражают ту же надежду на воскресение мертвых, что и праздник Троицы, с которым по времени они совпадали! А рядом, на тех же страницах, появляется упоминание... одного из героев баллады "Песнь о вещем Олеге", в которой происходят те же поминания покойных на могилах, на "жальниках":

"В разных областях России еще оставались древние поверья и обряды долго после введения Веры Христианской в Киеве и Новгороде... Являлись кудесники [срв. у Пушкина: "навстречу ему / Идет вдохновенный кудесник"!], или волхвы, как представители древнего Язычества ["Покорный Перуну старик одному"], и нередко возмущали простодушных жителей России [и вновь: "Олег усмехнулся - однако чело / И взор омрачилися думой"!], еще не твердых в Христианстве, которые колебались между старым верованием и вновь принятою им верою, между заблуждением и истиною".

Для полноты картины соответствий отметим, что "О заблуждениях и истине" - название маленького эссе Е.А.Баратынского (1820; опубликовано в третьем номере петербургского журнала "Соревнователь просвещения и благотворительности" за 1821 год). Эта реминисценция, по всей видимости, должна была напомнить, что одновременно с написанием "Песни о вещем Олеге" Пушкин из Кишинева адресует Баратынскому два поэтических обращения ("Сия пустынная страна..." и "Я жду обещанной тетради...").

И если реминисценций из знаменитой баллады вполне можно было ожидать от любого постороннего человека, пишущего на ту же, что и это стихотворение тему, то о биографическом совпадении события написания баллады со стихотворной перепиской с Баратынским - вряд ли к 1836 году мог помнить кто-либо еще, кроме самих двух поэтов!

Есть на этих страницах книги Снегирева упоминания не только о Троицкой субботе, но и о предшествующем ей празднике Семик:

"После Бироновых ужасов, стеснивших Рускую душу, Руские, в царствование Елисаветы Петровны, стали свободнее дышать, как говорится: жить припеваючи... В ето время... свободно носили по улицам в городах и селах березку в Семик с песнями".

Упоминанием этого праздника, в числе нескольких других, - третий печатный лист книги Снегирева и заканчивается.



*     *     *


Но вернемся к описанию поведения пивоварова сына на могиле станционного смотрителя. О нем нельзя не вспомнить, когда у Снегирева говорится о том, что сакральные обряды славян, вытесняясь христианскими, теряли свой былой смысл и превращались в народные игры, забавы:

"Преследуя сии остатки древнего верования и быта народа в разные епохи его жизни, видим, что языческие торжества сперва удерживались как отеческие благоговейные обряды, а потом превратились в игры и увеселения, сделавшиеся какою-то житейскою необходимостью..."

Тем самым повторяется та же идея, которая положена в основу художественного решения повести Пушкина! Прыжки маленького несмышленого персонажа пушкинской повести на могиле, обрамленные двукратным употреблением слова "жаль", - тоже выглядят рудиментом этих древних языческих обрядов, "скоморошеских игр с пением, плясками и рукоплесканиями", творившихся на "жальниках". Поведение сына пивовара служит художественно-образным выражением той же мысли, что и у историка.

Теперь, посмотрев с этой точки зрения на повесть "Станционный смотритель", мы должны признать, что в своей книге Снегирев записал не только пушкинский рассказ о Троицком обряде во Псковской губернии. Вероятно, его книга наполнена пушкинскими мыслями, такими, какие мы обнаружили только что по поводу "жальников" в повести "Станционный смотритель".

И, между прочим, на тех же самых страницах, о совместной работе с Пушкиным над которыми сообщил сам Снегирев, мы находим место, которое словно бы служит... наглядным проявлением такой совместной работы - а следовательно, свидетельствует об участии собеседника Снегирева в формировании самого текста его книги!

Говоря о календарной реформе Петра I, пернесшего празнование Нового года с сентября на январь, Снегирев, при объяснении ее последствий, апеллирует к этимологии старинного противника той литературной партии, к которой Пушкин принадлежал на заре своей творческой деятельности, А.С.Шишкова:

"Вероятно, с того времени старый Сентябрьский год прослыл бабьим летом, которое Г.Шишков правдоподобно производит от созвездия Бабы (семь звезд, утичье гнездо, Плеяды), появляющиеся с половины Августа до половины Сентября".

А в примечании к этому суждению - словно бы содержится реплика оппонента, возможного собеседника Снегирева, опровергающая мнение, которое счел "правдоподобным" сам автор книги:

"Но сие созвездие видимо во всю зиму".

Эта реплика словно бы должна приоткрыть тайну: у книги - два автора. Снегирев и тот, кто сделал ему это замечание, то есть... тот, кто вычитывал вместе с ним его труд! Примечание это совершенно аналогично тем редакционным примечаниям, которыми Пушкин в это же время снабжал публикации чужих статей в своем "Современнике" (одно из них читатель встретит вскоре в нашем изложении). Да и в самом деле: ведь не типографские же опечатки выискивал Пушкин, читая третий лист "Русских простонародных праздников..."!



*     *     *


А само время года, обсуждаемое в этом "микродиалоге", "бабье лето", имеет прямое отношение к "Повестям... Белкина": ведь именно в эту пору, в первую неделю сентября 1830 года, в Болдино они начали создаваться, записываться. А первый день бабьего лета, первый день года в допетровской Руси (каким он и до сих пор остается по церковному календарю), 1 сентября... Если судить по его детальному описанию у Снегирева, его наполнение в русском фольклоре - преломилось в повести "Гробовщик"!

В этот день Церковью празднуется память преп. Симеона Столпника, поэтому он называется в народе Семеновым днем. А Семеном, Симеоном... поначалу был назван в черновике Пушкина главный персонаж "Гробовщика", который потом стал Адрианом. Дальнейшая связь русских обычаев этого дня с содержанием повести станет ясна, если мы приведем рассказ о нем из книги Снегирева (который появится уже в четвертом ее выпуске, вышедшем в 1839 году):

"Простой народ почитает день Симеона Летопроводца губительным для мух, блох, тараканов и клопов. В некоторых местах, напр. в Серпухове, похороны мух составляют народный праздник... Серпуховские девушки и молодки хоронят мух и тараканов в гробках из свеклы и редки, а Тульские тараканов в щепках. На мушьи похороны являются сидевшие взаперти красавицы, нарядясь, как можно лучше, погребают докучливых насекомых с притворным воплем; между тем женихи выглядывают себе невест, и Бабье лето обращается в свадебное время..."

Гробовые мотивы, совсем как в описании празднования Семика у Свиньина, соседствуют в этом изложении с мотивами свадеб, будущего деторождения... И в "Гробовщике" тоже присутствуют не одни только постоянные мысли его героя о похоронах, но и те же самые... "сидевшие взаперти красавицы", причем именно "нарядившиеся, как можно лучше": дочери гробовщика Адриана, Акулина и Дарья. Всей семьей они отправились в гости к их новому соседу Готлибу Шульцу, и при этом "...обе девицы надели желтые шляпки и красные башмаки, что бывало у них только в торжественные случаи". Да и женихи обеих "красавиц" уже, по-видимому, "выглядывают": недаром строгую заботу об их нравственности проявляет их отец, беспокоясь, чтобы "любовники не ходили к его дурам"...

Не забыт в описании Снегиревым Семенова дня... и "гробовой" финал "Станционного смотрителя", с его семейством "пивоваровым":

"...Тогда же бывает осенняя игра: пиво варить. Наварив его к Бабьему лету, молодки выходят с брагою за вороты и угощают прежде старых, а потом молодых..."

*     *     *


Любопытно отметить и другую подробность, которая тоже, несомненно, служит ярким проявлением характера работы творческого воображения Пушкина. И это подробность, которая также имеет отношение к творчеству Пушкина периода "болдинской" осени 1830 года.

Множество сведений для своей книги Снегирев черпал из "Истории Государства Российского", из приводимых там летописных рассказов. А в тогдашних изданиях, и у Снегирева это встречается по нескольку раз на каждой странице, название труда Карамзина передавалось сокращенно: "И.Г.Р." Инициалы образуют почти полностью слово "ИГРА". И рядом со ссылкой на это сокращение: упоминание самого слова "игра", игр! Говорится о "скоморошеских играх на жальниках в Троицкую субботу" - а рядом ссылка: "Карамз. И.Г.Р." Говорится о том, что "языческие торжества превратились в игры и увеселения" - и снова: "Карамз. И.Г.Р. XI, прим.68"!

Быть может, этот каламбур, содержащийся в названии труда знаменитого историка, и подал Пушкину мысль в своей, написанной в том же Болдино, что и "Повести... Белкина", "Истории села Горюхина" спародировать "Историю..." Карамзина как бы в игрушечном виде, в миниатюрных масштабах (аналогичная игра с превращением инициалов в значимые слова последовательно проводится для имен рассказчиков, перечисляемых в предисловии; наиболее очевидное: "девица К.И.Т."!). Текст на страницах книги Снегирева - отражает, запечатлевает этот каламбур, ставший для творчества Пушкина продуктивным!..

К комплексу тех же троицких обычаев, принадлежит обычай похорон на "убогих домах" - братских могилах древности. Этот обычай, между прочим, и отразился в том рассказе Свиньина об обычае пировать в Семик на монастырском погосте, на который мы ссылались выше. Рассказам об этом явлении средневековой русской жизни посвящено изрядное место в книге "Русские простонародные праздники...", а также много других отдельных работ Снегирева.

Это элемент символико-поэтической системы, связанный с празднованием Троицы, который лежит в основе уже целого сюжета повести "Гробовщик". Имя его главного героя - Адриан носит последний русский патриарх, который... посвятил целую грамоту правилам похорон, в частности - похорон на убогих домах. В книге Снегирева об этом упоминается неоднократно, в том числе - и на страницах, которые он вычитывал вместе с Пушкиным.

Одновременно с тем, когда это происходило, в "Современнике" появляется редакционное примечание Пушкина к статье историка М.П.Погодина "Прогулка по Москве" (вспомним выявленное нами полемическое примечание в тексте "Русских простонародных праздников..."!). В этом примечании (к рассказу Погодина о московских вывесках с их своеобразной орфографией) Пушкин дает свою этимологию слова "богадельня":

"Слово это весьма неправильно составлено из двух слов, бога деля (для), и потому должно писаться богадельня".

Эта этимология свидетельствует о том, что Пушкин хорошо помнил работы Снегирева об "убогих домах". Снегирев, ввиду сходства названий, сопоставляет "убогие дома" - с "богадельнями", утверждая, что при "убогих домах" в старину создавались приюты для детей-подкидышей и смотрители за этими "домами" выполняли одновременно обязанности воспитателей этих детей! При этом он и приводит этимологию слова "богадельня", которую и повторит Пушкин в своем примечании в "Современнике".



*     *     *


Наконец, находим мы на интересующих нас страницах книги Снегирева и материал, имеющий прямое отношение к сюжету романа Лажечникова "Басурман", к которому мы обращались за сведениями о чинах допетровской России.

Здесь, на страницах верстки, которую читал Пушкин со Снегиревым в 1836 году, упоминается, в частности, о проникновении в Россию, по сближении с Западом через Литву и Польшу и по присоединении Украины, - западноевропейского колдовства и чародейства, магии:

"По сближении России с Европейским Западом через Литву и Польшу и по присоединении малой России к великой, перешли на Север наш некоторые западные суеверия и обычаи. В судебных актах того времени часто встречаются следствия о колдовстве и чародействе, составляющих также народное верование, и о других действиях Магии, коим верили во всей Европе".

Рассказы об обрядовых игрищах на могилах, выражающих надежду на воскресение мертвых, словно бы образуют комическую, игровую антитезу тем беспросветно серьезным мечтам об общении с мертвецами, которые так любезны всем этим "кудесникам", в том числе - и кружку московских масонов 1820-х - 1830-х годов, издательской деятельности которых мы обязаны знакомству с литературным источником начальных строк первой пушкинской поэмы.

Остатки древнего курганного погребения - жальника находятся неподалеку от места погребения Пушкина в Свято-Успенском монастыре. Так что, возможно, рассказывая о месте упокоения героя своей повести 1830 года, Пушкин думал и о собственном погребении.

День каждый, каждую годину
Привык я думой провождать,
Грядущей смерти годовщину
Меж них стараясь угадать...

- писал он еще в 1829 году (стихотворение "Брожу ли я вдоль улиц шумных..."). Мужественное отношение к смерти было присуще поэту не в последнюю очередь потому, что мысль о смерти для него всегда была связана с мыслью о Воскресении.



*     *     *


Между прочим, другие строки того же процитированного нами пушкинского стихотворения вызывают неодобрение... профессиональных богословов:

И хоть бесчувственному телу
Равно повсюду истлевать,
Но ближе к милому пределу
Мне всё б хотелось почивать...

Они видят в них "просто чувство патриотизма", и утверждают, что эта забота о посмертной судьбе своего тела, показывает, насколько далек был Пушкин от "области веры и надежды в посмертную жизнь"!

Мы давно уже удивляемся этой заученной, механически воспроизводимой оценке - а что же еще можно сказать по поводу сочинений такого поэта, как Пушкин! - которая... заставляет выносящих ее полностью забывать свои собственные процессиональные знания, просто - текст Священного писания. Быть может, Пушкин в этих строках - не более, чем... повторяет текст из книги пророка Моисея о "патриотическом" желании, высказанном патриархом Иосифом, быть похороненным на земле своих предков?

В той же самой книжке об "Иосифе Прекрасном", в предисловии к которой мы нашли отражение первых шагов Пушкина, сделанных им на арене своей литературной жизни, мы находим и напоминание об этом библейском сюжете.

Им эта книжка и заканчивается:

"...А долго ли прожил Иосиф? может быть спросят читатели. Скажем им, что он видел внуков своих и правнуков, дожил до ста десяти лет, и завещал: чтобы тогда, когда потомки его выйдут из Египта, они изнесли оттуда кости его и положили в пещере Мамврийской".

И завершая тему нашего исследования, остается добавить: в той самой местности, где (у "дуба Мамврийского") произошло знаменитое явление трёх Ангелов праотцу Аврааму, рассказ о котором послужил основой всех последующих изображений так называемой "Ветхозаветной Троицы".



4 - 7 июня 2009 года