Пьер держал официальный бланк с красным штампом "Лично" и смотрел на него почти с отвращением. Собственно, голубой листок нёс хорошие вести - невеста его прошла проверку государственной безопасности, их брак одобрен и доверие к ней отдано на его усмотрение.
Но от тона письма хотелось выть. Они, видите ли, одобряют его выбор! Пьер и его близкие, словно забавные анималькули, снуют под чутким оком мудрого Левенгука. Этим бюрократам видно мало, что он отдаёт им свои изобретения. Ещё и "усмотрение" к ним надо добавить и поставить на службу... кому? Человечеству? Чушь! Народу своей страны? Ерунда! Кому же? Кучке высокопоставленных военных, которые, быть может, патриоты, семьянины и друзья, но по роду занятий - люди, ориентированные на получение односторонних преимуществ. На дисбаланс, что-то секретное и недружелюбное.
Увы, стоит тебе открыть что-то новое, как ты уже под микроскопом своих и телескопом чужих. Пьер не мог не думать и не конструировать - не он, так другой собрал бы приёмник гравитационных волн.
Разумеется, источником только что родившихся, а не стационарных как у звёзд и планет, полей были гигантские ускорители, а не его устройство. Но если такие поля практически мгновенно охватывали всю Землю и не могли существенно повлиять ни на планету, ни на её окружение, то его приёмник перераспределял энергию волны и мог вызвать природные катаклизмы, быть может - даже космические!
Вот отчего секретность, проверки, одобрения. Понятно, но противно. И самое неприятное, что самоконтроль лишал его чистоты чувств. Как будто часть его превратилась в наблюдателя, следящего за самим собой. Мало того, что это мешало близости с Мией, это давило ещё и психологически. Всё чаще и чаще он замечал, что анализирует поступки Мии с позиции не близкого ей человека, не учёного, а сотрудника контрразведки.
Была ли это паранойя? Вряд ли. Шпионов он не боялся, ксенофобией не страдал. Больше всего он хотел бы участвовать в международном проекте, но это были лишь слова. Сколько раз войны в истории велись в "последний раз ради мира", а границы и барьеры между странами всё ещё живы. И гражданство - не пустой звук. Пьер хорошо представлял себе незавидную судьбу иностранного разведчика, обратись тот к нему за информацией. Честь оказывалась выше справедливости, хоть он понимал и другую сторону. Но его близость к Мие требовала каких-то гарантий, что она - его, а не "их" человек. И не государственных заверений на голубом офисном бланке, а личных, интимных, как стыд.
Мия была журналистом и писателем. О чем это говорило? Да ни о чем. Разве какая-либо профессия больше или меньше способствует шпионажу и разведке? Семья - интеллигентная, без крайностей и радикализма... но именно в таких семьях нередко рождаются бунтари. А умение поддерживать беседу, знание языков и профессиональные навыки интервьюирования делали девушку в глазах Пьера... кандидатом. В последнее время к этому добавились рассказы, сочинённые Мией, в которых Пьер стал замечать вызов своим подозрениям.
1
Синяя вечерняя мгла окутала городок Адамс, уютно прикорнувший на берегу озера Овального в Катскильских горах. Резко посвежело. Сидя в плетёном кресле, немолодой мужчина, чьи растрёпанные ветром пышные седые волосы выдавали известного физика Августа Штейна, зябко повёл плечами, накинул на себя клетчатый плед, почистил и раскурил трубку. А раньше его укутывала Марта.
"Пожалуй, здесь единственное место, где я мысленно возвращаюсь к самой глубокой страсти моей жизни. Такой поздней, яркой и скоротечной. Странно... разум уже знает, что наша встреча была не случайной, а запланированной, и кем - советской разведкой, а сердце по-прежнему верит, что наша любовь вспыхнула искренне и взаимно. Это ли не чудо? А сейчас, когда корабль несет мою любимейшую Марту, к далёким берегам её необъятной родины, ситуация всё больше становится похожей на парадокс близнецов: ещё недавно сердца наши, как часы, стучали в унисон, и вот у них уже разное время, разные вселенные и разные судьбы".
Неделю назад Марта приехала сюда, к нему на дачу, в сильном волнении.
- Мы скоро расстанемся, - сказала она. - Пора возвращаться в Россию.
- А ты не можешь задержаться и поехать позже? - спросил Август, не надеясь на такой исход, но просто чтобы не упустить возможного решения. Он совершенно не ожидал услышать ответа, прозвучавшего как исповедь.
- Нет, вызывают не мужа, а меня. Я должна тебе признаться: я - агент разведки. Картины и скульптуры супруга, салон в Манхэттене, приёмы и рауты - прекрасная декорация для связей и контактов с полезными людьми.
- И я - один из таких людей?
- Да, дорогой. Теперь я буду говорить с тобой откровенно и о работе, а не только о своих чувствах, семейных узах и отношениях с мужчинами. В двадцать третьем году Блинкин, любимец Дзержинского и Троцкого, завербовал меня в разведку. Нас с мужем направляли в Америку на художественную выставку, а потом я должна была уговорить супруга остаться надолго. Ну, это было нетрудно при царящей в России разрухе. Блинкин познакомил меня со своей подругой, тоже разведчицей, Лизой Зубиной.
"Запомни моё лицо, - сказала Лиза. - Когда потребуется, может и не скоро, я сама тебя найду".
Я хорошо усвоила наставления: наладить как можно больше дружеских связей и знакомств. Если в этом суть разведки, то я - врождённая разведчица. С кем я только ни подружилась, включая госпожу Рузвельт, за двадцать лет в Америке. Умные и талантливые люди меня всегда притягивали. Но ты, Август... Это было другое. Это была не разведка, а любовь. С первого взгляда. С того момента, как ты переступил порог мастерской и спросил: "Как долго надо терпеть муки позирования?"
- Я бы сумел отвертеться, но ректор хитро поступил. "Университет заказал ваш бюст, господин Штейн, - сказал мне он. - Прошу вас не отказывайтесь, этим вы окажите честь не только университету, но и принесёте славу художнику и скульптору". Пришлось сцепить зубы и смириться.
- Милый, в этом весь ты - ни капли тщеславия и сплошная доброта! Разве я могла вынюхивать у тебя секреты? Я уклонялась от заданий Зубиной. Это было выше моих сил - повредить тебе, моё сердце, хоть в чём-то. И лишь одно тревожит меня - непонятный, поспешный вызов домой. Меня охватывает страх: что если это расплата? Тогда меня ждёт одно - арест и расстрел. Самое страшное, если пострадает ничего не подозревающий Сергей - "муж изменницы Родины".
Марта в ужасе закрыла ладонями лицо и всхлипнула. Плечи её вздрагивали. Август, тронутый признаниями любимой женщины, обнял Марту словно безутешного ребёнка и покачивал, пытаясь унять...
- Тише, тише, meine liebe, - повторял он в волнении, переходя на немецкий и погружаясь в детство. Когда-то мама так утешала его, всегда находя выход из трудного положения. - Ничего, мы что-нибудь придумаем.
...Потом они долго лежали обнявшись, а когда дыхание Марты выровнялось, она робко спросила:
- А ты мог бы встретиться с консулом Михайловым и поговорить с ним, навешать ему какой-нибудь лапши?
Штейн расхохотался. Это так по-русски - лихо и безрассудно! Что он может предложить целой державе в обмен на безопасность любимой? С военными тайнами он не знаком, к секретной технической документации не имеет доступа, да и атомная бомба, наверно, уже давно не новинка для Сталина. "Чем новым и не военным я бы мог поделиться с ними?"
Августу всегда претили крайности: ни ультраправые взгляды Хромого, ни ультралевые предпочтения Курильщика. Но помочь обоим коллегам он был не прочь. Когда-то он сделал шаг вправо, подписав взбудоражившее Рузвельта письмо. Сейчас он жалел об этом. Что ж, для равновесия надо будет послать и новоиспечённому генералиссимусу что-нибудь оригинальное.
- Хорошо, милая! Я встречусь с твоим Михайловым. Не бойся, он останется доволен. У меня есть ещё порох в пороховницах! Я подумаю, а ты пока отдыхай. Нам будет что вспомнить о последней ночи в Адамсе.
В университете профессора Штейна попросили к телефону. Это был звонок из ФБР.
- Это Август Штейн. Чем обязан?
- Мы хотели бы уточнить, где и с кем вы провели эту ночь.
- Что за вопрос? В чём вы меня подозреваете?
- Не беспокойтесь, профессор, абсолютно ни в чём.
- А почему я должен отчитываться в своих действиях? Я давно уже совершеннолетний.
- Дело в том, профессор, что мы проверяем вовсе не вас.
- Объясните по существу, иначе я повешу трубку!
- Хорошо, профессор. Мы задержали женщину, которая утверждает, что провела ночь на вашей даче. Нам требуется услышать от вас её имя и подтверждение её слов.
- Так бы сразу и спросили. Я, Август Штейн, профессор физики, лауреат Нобелевской премии, гражданин США, подтверждаю, что Марта Колесова, жена всемирно известного художника и скульптора Сергея Колесова, русская, 50 лет, действительно провела ночь на моей даче в Адамсе, штат Нью-Йорк, по улице Гленвуд 196. Она - старинный друг нашей семьи, мы проболтали всю ночь перед её возвращением на родину, и я на прощание подарил ей свои часы. Я настаиваю на незамедлительном освобождении миссис Колесовой. Ей вскоре отплывать.
- Что ж профессор, вашего свидетельства вполне достаточно. Вы согласны подписать сказанное? Я пришлю вам стенограмму нашей беседы по почте. А миссис Колесова... не опоздает.
- Надеюсь, что вашего слова тоже будет достаточно, и ни мне, ни семье Колесовых не придется беспокоить вышестоящие инстанции. Всего хорошего.
- Томми! - обратился профессор к секретарю факультета физики, - Я должен срочно отлучиться, уладь тут всё, если я что-то пропускаю.
Отойдя от университета, профессор остановился возле телефона-автомата и, убедившись, что поблизости никого нет, набрал номер вице-консула Михайлова.
- Я слушаю, - ответил вкрадчивый мужской баритон.
- Это профессор Штейн. Я знаю, что миссис Колесова отбыла на родину, однако она забыла у меня в гостях одну вещь, которую мне необходимо вам срочно передать.
- Я буду в посольстве до обеда, а потом можно встретиться у меня дома. Вас не затруднит подъехать по адресу...
До назначенного свидания оставалось около трёх часов. Времени было с избытком. Август зашел в ближайший ресторанчик и заказал стейк с картофелем, а на десерт - слоёное пирожное с шоколадным кремом. Он задумчиво ел, особенно долго возился с десертом, вытирая пальцы о белую накрахмаленную салфетку. Со стороны казалось, что это большой ребёнок рисует шоколадными мазками слойку, которую ест, ожидая, когда же родители заберут его из этого скучного места. Затем шариковой ручкой он что-то записал на салфетке и рассеянно затолкал её в карман плаща. Взглянул на запястье, вспомнил, что надел Марте на руку свои золотые часы-браслет и поискал взглядом стенные часы. Решив, что он убил достаточно времени, Штейн расплатился, добавив щедрые чаевые, и вызвал такси.
Дверь в манхэттенской квартире ему отворил молодой, но уже начинающий полнеть мужчина со светлыми, зачесанными назад волосами.
- Добро пожаловать, господин Штейн, я Павел Михайлов. Очень рад вашему визиту.
- Здравствуйте, господин Михайлов. Как вы понимаете, мой визит к вам ничто иное, как чистая случайность, вызванная срочностью возвращения семьи Колесовых на родину. Вчера миссис Колесова оставила у меня салфетку с просьбой передать её вам. Как я понимаю, Марта не случайно опасалась предвзятого отношения властей к ней.
- Да, профессор Штейн, посольство уже в курсе утренних событий. Мы очень благодарны вам за ваше рыцарское поведение. А о какой салфетке речь?
- Вот она, - Штейн извлек их кармана плаща кусок ткани с разводами шоколада, изображающими какую-то слоистую структуру и одной строчкой, написанной синей пастой: 1H2 + 1H3 = 2He4 + 0n1 + mc2. - Я полагаю, что именно этим эскизом интересовалось ФБР. Я прошу вернуть его владелице. Он - не конфетка, но я надеюсь, у вас найдутся специалисты по сахару, которые сумеют извлечь заключённую в ней сладость. Всего доброго, консул. Передайте мой привет миссис Колесовой.
Вежливо раскланявшись, Август поспешил домой. Ему очень хотелось играть на скрипке...
Пьеру стало слегка не по себе. Какой там намёк! Разве это не откровенное признание?.. Стоп! Он смешивает автора рассказа с героем. Это разные люди и разные миры. Да? А не рисует ли художник себя самого в каждом лице? Не выдаёт ли писатель личные переживания за глубокое постижение человеческой натуры? Вот почему лучшие детективы принадлежат шпионам, а любовные похождения - эротическим натурам. Как же определить, что в рассказе от реальности, а что от литературы? Героев этой истории Пьер легко распознал, включая Курильщика - создателя атомной бомбы и Хромого - водородной. Но можно ли на основании легкости характера и широты связей Марты и Мии проводить параллели?
А родители - иммигранты? Ну и что? Многие люди переезжают. Но ведь немало примеров, когда дети, рождённые в новой стране, поддерживали страну, изгнавшую родителей, а иногда и её диктаторов. Нет, теоретически этого не решить. Надо собрать факты. Это, и впрямь, паранойя. Какие факты? Тебя никто не вербует, документов не просит, о работе не допытывается. Хотя... Мия кое-что спрашивала... Но не детали. Разве не естественно интересоваться работой любимого человека? Я же читаю её рассказы. Хм, но читаю я их уже не как поклонник её таланта, а как цензор, назначенный контрразведкой. Потому что ищу факты. Нет, не там я их ищу...
В небольшой мастерской, примыкающей к гаражу, Пьер собирал портативную модель своего сейсмостата. Разумеется, работать дома не следовало, но очень уж хотелось увидеть действие устройства в малом объеме в "природных" условиях.
"Всё равно, если кто-то нажмет кнопку пуска, ничего не произойдёт, пока не запущен ускоритель, а тогда прибор будет в моих руках. Ладно, надо успокоиться и почитать ещё. До запуска есть время".
2
"Итак, мы имеем следующее, - рассуждал сержант военной разведки Джерри Сэнджер. - Химики изобрели отравляющие газы и с успехом опробовали их на противнике в Первой Мировой войне. Пострадало больше миллиона человек! Агрессоры синтезировали значительные объёмы табуна и зарина, но не решились применить их во Второй. Их удержал блеф об английских запасах. Однако нацисты тайно разрабатывали антидот. Возможно, не так уж и безуспешно..."
В ту неделю группа аналитиков, в которую входил Джерри Сэнджер опрашивала пациентов госпиталя. Визиты проводили в поддержку раненных, болтали о том о сём, раздавали подарки.
Рядовой Эд Коллинз сразу понравился Джерри своим оптимизмом и жизнерадостностью. Он, полупарализованный, собирался бороться с контузией ради любви к своей девушке.
"А смог бы я так? - думал Джерри. - Когда моя девушка выскочила за киноартиста, годящегося ей в отцы, я чуть было мозги себе не вышиб..."
Они поболтали о разном, а потом Джерри спросил:
- А вам встречались военнопленные или бывшие заключённые?
- Лично мне - нет, но здесь побывал один лагерник, выживший в газовой камере. Он полагал, что это был эксперимент на людях, которым заранее дали антидот. К его рассказу все, сами понимаете, относились с недоверием, и, когда его перевели, пересуды постепенно затихли.
Рассказ рядового Коллинза был первой ласточкой. Потом выплыло имя: Исаак Зальцман. А потом и адрес: лагерь для перемещенных лиц на севере Германии, в Белсене, в английской оккупационной зоне. В итоге сержант Сэнджер был командирован в лагерь "Звезда исхода".
Свидания с Евой Вайсер должны были оставаться тайной. Это порядком бесило Джерри. Мало того, что военные власти регулировали личную жизнь солдат, ему самому не хотелось пока посвящать товарищей в свои отношения с немецкой девушкой. Слишком уж она нравилась ему. Юная арийка говорила на английском с мягким акцентом, читала Гегеля, слушала Баха и, не случись войны, приехала бы к родственникам в штаты жить и учиться.
Сердце Джерри стучало сильнее, когда он представлял, что приведёт Еву в Нью-Йоркскую квартиру и познакомит с родителями. Отец, конечно, не будет доволен: не еврейка, иностранка, да ещё и немка. Опять эти ненавистные Джерри условности! Читать нотации сыну, будучи женатым на ирландке, не бред ли? Джерри сдерживали два фактора: запрет военнослужащим США на браки с германскими гражданами на территории Германии и возраст Евы. Нет, по обычным меркам - самый раз, а вот по его личным - "старуха", не на десять-двенадцать, а всего на три года младше него. Как хорошо было бы самому растить и воспитывать свою невесту, пусть даже ценой воздержания! Однако не надо кривить душой. Плотская любовь - это, несомненно, достижение человечества, поэтому, собирая с Евой урожай на поле любви, Джерри чувствовал себя библейским Адамом.
После этого он обдумывал, как бы обойти запрет: по одному приехать в Штаты, а там зарегистрироваться или, наоборот, как-то зарегистрироваться, а потом уж, на всякий случай, по одному приехать в Штаты. Первый вариант был более сложным и потому менее надёжным. Для второго, Ева должна была вначале пройти всестороннюю проверку в комендатуре и начать работать в американской организации, например, госпитале. Пока она колебалась, продолжать ли трудиться на сельской ферме или переехать для работы в город, Джерри набрался решимости и, ничего не рассказывая Еве, подал от её имени запрос о правилах получения допуска.
Но тут ему подвернулась командировка на север, в английскую оккупационную зону. Оба сразу поняли: это их шанс.
Исаак оказался тощим пожилым мужчиной, хмуро поглядывающим на собеседника из-под густых седеющих бровей. Жил он в казарме, которую находил почти комфортабельной по сравнению с бараком Освенцима. Семья его погибла, собственность пошла прахом, и ничто больше не связывало его с Европой. Он планировал переехать в Палестину или в Америку, если сумеет найти там родственников.
Всё это Джерри узнал из неторопливой беседы в кафе, куда пригласил мистера Зальцмана на завтрак и тут же обещал разведать о родственниках.
- Я журналист и писатель, - представился Сэнджер. - Помогаю соединить родственников в разделённых семьях, пишу о сложных судьбах...
- Не лучше ли выбирать более жизнерадостные темы? Люди устали от сложностей.
- А если избегать тяжелых тем, не позабудут ли о них люди?
- И пусть! Всё равно уроки истории никого ничему не учат.
- Может, вы и правы. Но мне бы хотелось послушать ваш рассказ о редчайшем случае - вы остались живы в газовой камере!
- Я убеждён, что это не случайность, - сказал Исаак после долгой паузы. - В тот день нам дали витамины. Проследили, чтобы люди проглотили их. Последнее, что я помню, как из душей повалили клубы газа. Очнулись мы в лазарете...
- "Мы"? Сколько человек пережило эту душевую?
- Вначале нас было трое из двадцати пяти. Юноша, беременная женщина и я. Молодой человек решил, что провидение его хранит, попытался бежать и погиб на проволоке с током. Беременная женщина родила страшного ребёнка с тюленьими ластами вместо рук и повесилась. Я подозревал, что "витамины" были антидотом, а дополнительное питание в лазарете помогло мне выжить, хоть кровь у меня брали часто.
- Сочувствую вам. Может при случае покажетесь врачу? У меня дядя в Нью-Йорке - опытный доктор.
- За Нью-Йорк спасибо, а врачей избегаю. Меня и в Лондон направляли, но я отказался.
- Ладно. Вот вам мои телефоны в Германии и Америке. Будем на связи.
И они попрощались. До возвращения в свою зону, Джерри еще надо было успеть зарегистрировать брак с Евой.
Отец волком глядел на Джерри. Ему не нужно было даже рта раскрывать, чтобы сын понял все его претензии. Джерри и так их знал. И что сын мог возразить отцу? Что необходимо подавать пример интернационализма и равноправия, особенно сейчас, когда массово попрана мораль и человечность? Отец это сам знал и понимал. Но какой-то глубокий первобытный инстинкт разграничения своего и чужого не позволял ему принять душой своего "блудного" сына и его чужеземную жену. И куда только смотрела военная администрация в Германии!
Мама с симпатией отнеслась к Еве, но молчала из солидарности к мужу.
Больше всего Джерри огорчали неудобства маленькой квартирки Евы Сэнджер, которую она снимала в Вашингтон Хайтс после приезда из Германии в ожидании демобилизации мужа.
Наибольший дискомфорт приносило отсутствие кабинета, где можно было не только стучать на машинке, но и хранить в относительной секретности рукописи и заметки - результат его работы в разведслужбе. Однако отец оставался по-прежнему непреклонен, а мама, выражая свою симпатию, как-то раз продиктовала Еве нью-йоркский телефон "родственника из Германии, Исаака Зальцмана".
Пришлось Джерри объяснять маме, что несмотря на симпатию, все телефонные номера, письма и другую корреспонденцию - только ему!
- Ты ничем не отличаешься от своего отца! - кротко посетовала мама, но следующий пакет из Германии передала лично сыну в руки.
Это был ответ на запрос о допуске для Евы, сделанный несколько месяцев назад и уже совершенно ненужный. Однако Джерри прежде, чем выкинуть его, всё же полюбопытствовал.
Оккупационные власти сообщали, что Ева Вайсер ни в каких чёрных списках не значится, однако для получения допуска должна представить кроме документов свою заверенную фотографию, во избежание путаницы с членом Национал-Социалистической партии, тренером стрелковой школы Гитлерюгенда, Евой-Лоттой Вайсе.
Холодок пробежал по спине Джерри. Он вспомнил, как Ева оборачивалась на имя Лотта, как смутилась, случайно сбив птицу из его пистолета.
Он помчался домой, предчувствуя что это последний день его супружеской жизни. Задыхаясь поднялся на шестой этаж - сердце выпрыгивало из груди. С трудом попал ключом в замочную скважину - в глазах темнело. Распахнул дверь.
Ева, символ его искренности и независимости, листала бумаги Джерри.
- Кто тебе позволил, Ева-Лотта Вайсе! - прорычал он.
Удивлённо подняв на Джерри свои ясные голубые глаза, она застыла взглядом на желтом почтовом конверте с военной маркировкой. Потом тяжело вздохнула:
- Тебе лучше не держать в моей квартире того, чего не может касаться твоя жена, включая себя самого.
В течение следующего месяца, Джерри оформлял развод, пил, часто, но безрезультатно звонил Исааку Зальцману, писал новые рассказы, восстанавливал отношения с родителями, подыскивал себе жильё, словом, был занят по горло.
Ева Сэнджер развелась, оставив себе фамилию бывшего мужа, сменила квартиру, ушла с работы, словом, исчезла из поля зрения Джерри. Он больше не встречал её в своей жизни, даже когда однажды пытался найти, прочитав в Нью-Йорк Пост заметку о трагической гибели иммигранта Исаака Зальцмана под колёсами Бруклинской подземки...
Пьер тяжело вздохнул. "Что же она делает? - думал он. - Неужели всё это простые совпадения или даже сопереживание мне?"
Если в первом рассказе разведчица по заданию обратилась к своему знаменитому любовнику, а уж он сам решал, какова степень дисбаланса правых и левых сил и как её устранить, то во втором - ситуация обострилась. Здесь уже был сплошной обман и преступление. А любящий муж, нарушив закон, был скован в действиях, имея кучу непроверенных фактов.
Чего же можно ожидать от третьего рассказа - открытого террора? Ладно, проверим: если в нем окажется только любовь - назовём рассказы литературой, а если кровь - скрытым признанием и сигналом к... чему? К осторожности? Разрыву? К помощи контрразведки? Что делать? Пойти ва-банк и спросить, на что намекает Мия? А если это её напугает и...
3
Покои начальника бастиона, куда Хаву доставили с темнотой, скудно освещались слабым пламенем светильника.
"Тяжёлые времена переживает Иудея, если даже командующий крепостью вынужден экономить масло", - думала она, не зная, что пришли времена ещё худшие, и халдейская армия уже осадила не только их Метилейю, но и Иерусалим.
- Я ищу смелую женщину, готовую на риск ради веры и родины. Слышала, вавилонский генерал которого прозвали Холофереш, чума нашего народа, казнит каждого пленного, кто не отрекается от своего бога. Генерала надо уничтожить! Отомстить за погибших. Кому, как не тебе это знать, ведь твой муж погиб при первой осаде столицы Небукаднесаром...
- А что, началась вторая? - воскликнула Хава в ужасе от происходящего и от нахлынувших картин прошлого.
- Да. Главные силы вавилонского царя осадили город. Наша месть врагу - это наше последнее оружие. И если у нас нет нового Давида отсечь голову Голиафа в открытой схватке, то надо найти новую Яэль для тайной акции.
- Я готова, - сказала Хава, после недолгого молчания, - конец всё равно один.
- Не надо так говорить. Мы сделаем всё возможное, чтобы спасти тебя и твою семью. Запомни, никаких имён, даже под пыткой, иначе они доберутся до твоих детей. Отныне у тебя нет имени, ты - просто иудейка.
- Почему же нет? Есть - Юдифь.
- Хорошо, ты права. Я дам тебе в помощь Абру. Она всё умеет и пригодится в трудную минуту. Овцу когда-нибудь резала?
- Видела, как муж это делал. Так и врагу горло вскрою.
- Нет, не так. Горло резать незачем. Генерал - сильный мужчина, от боли он вскочит на ноги и закричат. Тогда вам несдобровать. Нож надо воткнуть сбоку шеи и немедленно разрубить артерии. Тогда он захлебнётся кровью и не закричит. А ты, не доставая ножа из раны, пройдёшь им между костями шеи. Всё! Он будет мёртв. Хладнокровно отделите голову от туловища и спасайтесь. Если выберетесь, бегите на север. Пароль для связных - "Зедекия".
Не прошло и часа, как Юдифь с Аброй пробрались сквозь подкоп в стене крепости и изо всех сил помчались с холма, навстречу заставам вавилонской армии.
- Ах, какие птички к нам прилетели! - с хохотом встретили их солдаты. - Соскучились по хорошей еде или по настоящим мужчинам?
- И тому, и другому, - поддержали их женщины, игриво улыбаясь.
- А у вас есть достойное угощение? - спросила Юдифь. Я - из знатного рода, и овсяная болтанка с сыром мне не подойдёт. Даже моя служанка от такой пищи уже отвыкла.
- Может тогда начнём с удовольствий, - хотел было предложить начальник караула, но богатые украшения молодой женщины остановили его. - "Кто знает, чем может обойтись самоволие в военных условиях", едва успел подумать он, как появился офицер, объезжающий посты.
- Кто это у вас в гостях? - нахмурился он, когда факелы его свиты осветили двух женщин
- Знатная беженка и её служанка. Из крепости, - доложил начальник заставы.
- На допрос их, к генералу!
В лагере, разбитом в долине у подножия Тель-Метилейи, было светло от множества факелов, костров, светильников. Возле генеральского шатра жарился барашек.
- Ох и задали бы мне, если бы я позволила ножке ягнёнка подгореть, - поддела Абра повара.
- Не волнуйся, ещё успеешь своё получить, - огрызнулся парень, поспешно повернув тушку.
- Да это ты не волнуйся, с моё покухаришь у вельмож, ещё не так заворчишь, а пока послушай совета: постоянно смазывай со всех сторон жиром и поливай вином, а специями посыпь перед подачей. Это они подгорают, потому что огонь у тебя как раз превосходный для мяса.
- Эй, спасибо, а ты всё так умеешь, как готовить? - закинул было удочку повар, но женщин ввели в шатёр.
Громадный человек в бронзовых доспехах, над которыми развевалась смоляная, как у демона, грива волос, отхлебнул из кубка, размером с небольшое ведро и уставился на женщин. Юдифь улыбнулась ему и тут же потупила взор.
- Какому богу будете молиться, когда я велю допросить вас под пыткой? - взревел Холофереш.
- Мардуку! - выпалила Абра.
- Какому прикажешь, господин, - присоединилась к ней Юдифь. - Я устала от бесконечных правил и запретов в этой стране, а тут ещё и война.
- А откуда ты?
- Я из богатого мидийского рода. Мой отец - советник царя Киаксара, тестя царя царей Небукаднесара.
- А если я велю тебе поклоняться ему как богу?..
- Беспрекословно подчинюсь. Ведь это долг женщины служить и ублажать своего господина.
Холофереш поразился таким хорошим манерам молодой красавицы. "Может оставить её в своём гареме? А что она там про отца говорила?"
- Как зовут тебя?
- Юдифь.
- Ты иудейка?
- Мидийка. Мать прозвала меня так, потому что первый язык, которому научила меня кормилица - иудейский. А сейчас я говорю на четырёх языках, играю на лире, пою и танцую.
- Этого достаточно. Обмой и переодень свою госпожу, - приказал генерал Абре. - Сегодня она обедает и ночует со мной!
Обед протекал под звуки лиры и нежное девичье пение. Ягнятина таяла во рту. Вино было превосходным. Настроение генерала улучшалось, когда он представил какую радость принесёт ему обладание Юдифью. Надо было решить - прервать обед и немедленно насладиться гостьей или, подремав на её груди, неожиданно проснуться и взять её силой. Посмотреть, как её иудейское нутро перенесет его ассирийскую атаку. Испытать, стоит ли оставить женщину себе навсегда?
Как будто угадав мысли генерала, Юдифь все подливала ему вино, бросая на него взгляды, полные чувств.
"Роскошная женщина, - думал генерал. - Она хочет меня, мощного и грубого. А я - подожду в засаде, как истинный зверолов. Кто знает, может мне, Холоферешу, небо послало подарок, Ферешкихол, богиню загробного мира".
Он даже не подозревал, как близко к истине подошёл в своих грёзах...
"Дорогой Пьер! Если ты читаешь эти строки, значит я уже - далеко, а письмо не досталось ни разведке, ни контрразведке. Мне давно хотелось поделиться с тобой своими тайнами и переживаниями, но я не решалась. Боялась, что ты не поймёшь моих доводов, не поверишь в искренность моих действий и чувств. Что мне оставалось? Только намекать рассказами, работой воображения, образами. Хорошо, что всё до этого времени и оставалось на уровне подсознания. Но сейчас, когда ты читаешь это письмо, "мой последний рассказ", все намёки превратилось в реальность.
Мы пережили прекрасные моменты в нашей жизни, не так ли? Но постепенно ты стал подозревать во мне шпиона. Стоит тебе открыть что-то новое, как ты уже под микроскопом своих и телескопом чужих. Тут-то и начался разлад между нашими личными чувствами и представлениями о долге...
Во-первых, согласись, ты сам понимал, что самое правильное - это международный проект, а не односторонние преимущества, но никогда не решился бы поделиться своими знаниями с "чужими". Вот почему я вообще тебе намекала, а не шла стандартным путём рыцарей плаща и кинжала. Ведь тайно похищенное даёт такие же односторонние преимущества, как и тайно созданное.
Во-вторых, ты был слишком поглощен "своим" гражданским долгом, ставя его порой выше чувства любви. Я бы могла написать для тебя ещё много рассказов о семьях и судьбах, разбитых этой гипертрофированной тягой служить одним, губя остальных. А особенно, когда сам не принадлежишь тем, кому служишь или... делаешь вид, что служишь!
И наконец, прости, что я окрестила нас в "своем рассказе" странными человеческими именами Пьер и Мия, а не нашими истинными. Теми, которые мы шептали в объятиях друг друга, а не которыми называли нас на родных планетах. В конце концов, какая разница, как нас в действительности зовут, и каким цивилизациям и мирам мы на самом деле принадлежим..."
Пьер в волнении читал письмо. Листок дрожал в его руках, строчки прыгали и расплывались. Он догадывался, он знал, но не хотел верить!
Никого в своей новой жизни на Земле он так не любил. Он вспомнил их прогулки, нежное касание рук, улыбку любимой и аромат её пушистых волос. "Надо было поторопиться с детьми! Может, это остановило бы Мию? Дети связали бы её с Землёй. А так ушла... бросила..."
Мысль про сейсмостат внезапно обожгла его: "Конечно, украла! А ведь ускоритель скоро запустят".
Он бросился в свою мастерскую, где хранил портативный прибор, хотя сейчас, Пьера волновала не судьба чёртова аппарата, а судьба собственной семьи, будущее его и Мии. Ведь они оба совершили одну и ту же ошибку, вместо того, чтобы вдвоём её избежать.
Дверь от мастерской была нараспашку. Голубой дронер Мии исчез из гаража, его белый - стоял на месте.
"Если Мия спасается бегством, искать её надо там, где она держит свою капсулу. Где? Там, где любит бывать!"
Он знал такое место - их маленький летний домик, доставшийся Мие от тётки, в горах, на скалистом плато, очень удобном для взлёта.
"Но где она прячет капсулу?"
Пьер вскочил в кабину, лихорадочно включил аварийный взлёт.
...Горы стремительно приближались. Почему-то ему казалось, что стоит Мие снова увидеть его, она передумает, так же как он, убедившись в подозрениях, выбросил все свои никчемными доводы и оставил лишь один главный - любовь.
Мия выбежала из домика на стрёкот дронера. В руках её поблёскивал портативный сейсмостат.
- Не входи, любимый! Дом и есть моя капсула. Я - взлетаю!
Но Пьера было не остановить. Они вместе ворвались в гостиную, где старые кресла неожиданно обросли ремнями безопасности и кислородными шлемами, панорамное окно превратилось в гигантский экран, а кофейный столик - в пульт управления.
Они лихорадочно пристёгивались и надевали шлемы, а мелкая дрожь уже охватила дом. Старт! Под завывание двигателей капсула взмыла ввысь.
- Мия, мы должны вернуться! Разведка не стоит того! Когда-нибудь все цивилизации будут добровольно обмениваться знаниями, а пока...
- А пока сильные дарят слабым, или слабые у них похищают! Я должна проверить прибор. Я знаю, его пора включать!
- Постой, мы ещё недостаточно знакомы с гравитацией. Я никогда не говорил об этом вслух: катаклизм может изменить время...
- Пуск!
Пространство вокруг завибрировало и стало светиться. Тяжесть сковала всё тело, глаза и мозг не успевали воспринимать меняющиеся картины на дисплее. И вдруг, словно отпустило, Пьер почувствовал, что различает карту на экране и время на часах. Они вернулись в реальность: под ними плыла поверхность Земли, пронеслись Камчатка, Сахалин... Часы показывали... 1908 год, а энергия была на исходе.
- Мия, - с ужасом произнёс Пьер, - нам надо спасаться, мы сейчас вспыхнем Тунгусским феноменом! Жми снова на "пуск"! Если у нас осталась хоть капля энергии, сдвинемся на несколько лет.
- На всю капсулу не хватит. На счёт три - я жму, а ты тяни рычаг. Надо катапультироваться.
Светящееся пространство снова накрыло их, и сознание отключилось.
4
Пьер с удовольствием отхлебнул глоток чая. Эта молодая женщина напротив него сразу привлекла его внимание. И её светлые волосы, зачёсанные вверх в красивой причёске, и светящиеся радостью серые глаза, и милое польское имя - Мия. Она напоминала ему кого-то близкого и родного, и у Пьера сразу же появилось ощущение, что они знакомы много лет.
- Месье Кюрье, я могла бы быть полезной в ваших исследованиях, у меня есть опыт работы с магнитами и металлами в промышленной лаборатории, - улыбнулась она.
- Вы даже не представляете, насколько полезной, - сказал физик и засмеялся от радости.
Уходящий XIX век наигрывал ему торжественный марш Мендельсона.