Кондратьев Константин Сергеевич. Подборка

Кондратьев Константин Сергеевич : другие произведения.

Подборка

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]

Ссылки:

Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками

Комментарии: 12, последний от 01/09/2006. © Copyright Кондратьев Константин Сергеевич (kondratij1@yandex.ru) Размещен: 29/01/2003, изменен: 17/02/2009. 197k. Статистика. Статья: Поэзия		Оценка: *7.003** Ваша оценка:

URBS ET ORBIS

Отойдешь на полверсты за город

(вот он - светел и миролюбив:

будто спев Камыш нестройным хором,

по последней стопке осушив -

о своем задумались домишки,

подперев морщины кулаком

узловатых яблонь, и с одышкой

порошат махорочным дымком -

кисловато-железнодорожным),-

Отойдешь за город на версту

(безымянным и пустопорожним

ручейком переступив черту,

чья незримость и необратимость

поросла высоким камышом,

позволяя вспомнить анонимность

и купаться в ряске голышом).-

Отойдешь за город (за оседлость,

за чертой - в миру - на полторы,

нет - на две версты - и их веселость

равнозначна правилам игры) -

И увидишь: каравай раскрошен.

Караваном - журавли в пути.

В камышах - подранок. Жребий брошен.

Остается поле перейти.

ПЕТЕРБУРГСКАЯ ТЕРЦИНА

Изнанка жизни больше скажет грубым

рабочим пальцам, нежели холодной

прозрачной оптике хрустальных льдинок памяти.

И лижут языки. И лесорубы

в тайге весенней - жадной и голодной -

сурово нежат свои руки в жарком пламени

тревожного костра. И конвоиры

зрачки пустые прячут, исподлобья

встречая тяжесть взгляда то ли млечного,

а то ли волчьего. И, словно лиры мира,

гудят стволы. И сыпятся с них хлопья

сухого снега, легкого и вечного,

на чьи-то плечи, на чужие спины.

И как во сне - распахнутая площадь

простреливаемого наугад Петрополя.

Вот горностай. Вот царство Прозерпины.

Вот мыслимость попробовать наощупь

изнанку мантии. Он так ее и пробовал...

(19 октября 1991г)

По стертым ступеням к распущенным пьяно губам

Совсем очумелой в осеннем ненастье Невы.

И будто пиликает флейта и бьет барабан

Со дна зашифрованной насмерть 10-й главы.

В порожней бутылке сереет сырое письмо.

Ее закупорим без воска и без сургуча.

А в тени дворца предстоит Провиденье само

И смотрит внимательно на воду из-за плеча.

Бессмысленен воск и свинец, и напрасно гадать,

Судьбу как бутылку вверяя нетрезвым волнам

Реки, на которую не снизошла благодать,

А - как и тогда - от которой поднялся болотный туман.

Нам будет о чем помолчать - словно поговорить,

По Марсову Полю бредя, как по грязной стерне.

О, он плодовит - и ее он еще покорит,

Но там - на другой - Петроградской - ее стороне.

А поздний рассвет - как проспавшийся дворник - крестясь

Отпрянет от лика, что будто примнится сквозь муть.

И будничный день как похмельный студент будет всласть

Блевать, перевесясь с перил в запредельную тьму.

III

Мой благородный Петербург,

Ты, совмещенный - как санузел,

Твой одержимый демиург

Не человека - мир заузил.

Лишь - ужаснувшись пустоты,

Шасть - дьяволом из готовальни!..

Вальтом - дворцовые мосты,

И в пиве царские купальни.

Лишь сон, долбивший по виску,

Пройдет насквозь шальную б0шку -

И ну накручивать тоску

Вертляву - как козью ножку.

Лишь спьяну, пыжась на респект,

Colon'ом глотку прополощешь -

Углем - канал, углом - проспект,

Лекалом кафельная площадь,

Провал двора, хорал оград,

Косой фасад и перст Колонны -

И Петро-град, и Ленин-град,

И львы, и сфинксы - клоны, клоны...

И невской мутью дохлых ос

И срани будто бы Господней

Вся муть Истории взасос

Вползает в шлюзы преисподней.

Мой Петербург! - прощай-прости.

Блокадной ветошью закутан -

Ты где-то на своем пути...

Но тут - лишь звезды над закутом,

Лишь затхлая овечья шерсть

Да неизбывный привкус прели.

Прощай. Светает нынче в шесть.

Прости... Мы снова не успели.

И спьяну, либо же со сна,

вдруг выбредешь: бугор, округа...

а на бугре стоит сосна -

И - не сказать: вокруг - крест!-

все волнами - овраги, склоны.

И буйство за один присест

дубов и лип. И - клены, клены...

(дополнение до катрена)

Горит квадрига

лихой тачанкой

над аркой Штаба.

Гремят Варягом

по полустанкам.

И воют бабы.

И вся интрига,

и все заветы

хмельного века:

бессмертна Книга.

А ваших нету -

без человека.

11 января 2000

КОРАБЕЛЬНАЯ СОСНА

Шероховатость твоего ствола,

необратимость жилистых развилок...

А тут - пустая белизна стола,

тулупчик заячий - да путаница ссылок.

Не заплутаться только в небесах

и можно... Только возвратившись

домой - услышишь: Бах в густых басах

углов. И звякает, скатившись,

звезда в ведро под желобом. И тон

печных ходов восходит на октаву -

а выше, под стрехой - хрустальный звон

да пенье комаров...

За нашу славу,

за наши флаги, за российский флот,

за парусов упругие полотна

над хладной зыбью ладожских болот -

страной бесплодной и душой бесплотной

заплачено...

Стакана на столе

белесое и призрачное пламя,

перебеганье язычков в золе,

державности языческое знамя -

За все заплачено. И ярославнин плач

доселе слышен - глухо, сквозь подушку.

Краснорубахий призрачный палач

на зуб пытает медную полушку...

Не отвести прилипшего ко лбу

клока, не отвести дурного взгляда

от треснувшей на каменном горбу

рубахи...

О, очей моих услада!

о, сладость непроглядная ночей.

О - жар подушки, тяжесть одеяла...

- Ты чей, парнишка?.. Стало быть - ничей.

Не для тебя ль я сотни лет стояла

здесь - на постылом стынущем юру,

стыдом терзаясь - и сквозя бесстыжей

смолою чрез шершавую кору,

и тешась игрищами мелкой белки рыжей -

Чтоб игом в черных и чужих кровях

взойти - и пасть в кипящие буруны...

Зима грядет. И Бог в тугих ветвях

перебирает арфовые струны.

* * *

Мой друг, ты спросишь, кто велит...

Б.П.

С июля слухи доходили.

Пороли длинными плетьми.

Плетнями вили. Городили -

Как небылицы меж детьми.

Полуденным коровьим оком

Вдруг соловели под сохой

И сыпались в бору высоком

Пропахшей травами трухой.

И сухостой пережидали,

Таились, жались в камыши.

И вдруг - расплескивали дали

И слали стрелы черемши

Окрест.

...И разгорались как Стожары.

Кривясь на окрик сторожей,

Ягненка крали из отары

И прятали в гнездо ужей.

Ушами прядали кобылы,

Храпели с пеной на губах,

Когда плескались заводилы

В глухих прибрежных бочагах.

И в свист - над заводями, низко -

Над самым лунным черпаком -

Шальная проносилась снизка,

Шипя и щерясь угольком.

Когда ж разбойничьим шалманом

Вставал щетинистый бугор -

Курились чобром и дурманом

И продолжали разговор.

Не степенились. Сатанели.

Под утро спьяну на губах

Перешерстили в клочья ели,

Перетряхнули на дубах

Листву.

...И сызнова, с оглядкой,

С наивной хитростью детей -

Несвоевременной колядкой

На ивах вешались. Желтей,

Прозрачней, призрачнее, проще

Все становилось. Впопыхах

Сквозняк по оголтелой роще

Шнырял и внюхивался в прах.

А в пух и прах раздетый тополь,

Переливающий в металл,

Вотще топорщился и штопал,

И швы следами заметал.

Все круче, истовей кренилось

Все. В край глубокой колеи

Телега шла. И Русь крестилась.

И расцветали холуи

В грязи малиновой подкладкой,

И грызли девочки на съем

Лузгу - когда глубокой складкой

Чело нахмурил окоем:

Когда - кривы и златовещи -

Лучи - не от твоих ль щедрот -

Как восхитительные клещи

Впились юродивому в рот!..

Но, отгоняя попрошайку,

В надежде славы и проказ,

Хмелел холоп. И сбились в шайку.

И грянул в лоб царев указ.

* * *

Hier stehe ich - ich kann nicht anders...

Здесь я живу - я не могу иначе.

И почему-то это много значит,

по крайней мере, для меня: дыша -

не просветлеет темная душа.

И возлежа средь миргородской лужи,

не задаешься - а на кой ты нужен

ей ( луже ) ?.. и - ей-ей ! - не задаешься:

на кой она тебе - а плачешь и смеешься...

И не над ихним пафосным собором -

из-под забора - вон: над косогором,

над перелеском - причитая вслух! -

летает наш незримый зрячий дух.

К НЕМЕЦКОЙ МУЗЫКЕ

Иль вырви мне язык - он мне не нужен...

О.М.

Честный рыжий Фриц иль Ганс -

Что ж усы твои пшеничны?..

Не удержит декаданс

Нас на койке на больничной.

Птичку-польку станцевать -

И женится. Хоть то полька

Или чешка: и - в кровать!..

Лето. Праздничная Голька.

Старый честный Иоганн,

Сколь чело твое огромно!..

Семиярусный орган

Все проглотит, будто домна.

Из-под стрельчатых высот

Вынесут вперед ногами.

И заклеят в воске сот

Над рекою в птичьем гаме.

Честный маленький Адольф -

Как уста твои медовы...

Цепью брякает вервольф

За калиткой за садовой.

Снова август. Полдень. Зной.

Ах, мой милый, молви слово...

А гармонике губной

Вторит дудка крысолова.

ВОСТОК-ЗАПАД

Нику Кейву

Дружба - Freundschaft...

Под великой берлинской стеной,

что дарила нам тень и порядок,

мирно шествовал танк надувной

посреди незабудковых грядок.

Будто розовощекий бутуз -

по годам развитой-вразумленный -

в кулаке мял картавый картуз,

безразмерный и темно-зеленый -

но при этом чеканил ответ

на приветственный клич пионеров:

- Бога нет! - И воистину нет !..

Нам хватает достойных примеров.

А она - незабудка - цветок -

со - в здоровом румянце - щеками,

с копошащимися между ног

озорными комками-щенками,

с неподдельною зеленью глаз,

округленных великим секретом,

поглощала разжиженный газ

на пригорке, так нежно прогретом

солнцем оттепели...

- Пустяки.

Это после сдаем мы посуду.

А тогда - мы поем от тоски.

Я тебя никогда не забуду...

И пластинке кружащейся в такт

над раскисшей под ботами глиной

все летит длиннополый простак

самолетиком в небе Берлина.

Today you should took a train to the West...

N.C.

Дружок, подожди, нам осталось немножко.

Прокуренный зал ожидания пуст.

По-русски присядем с тобой на дорожку.

За окнами - слышь? - замороженный хруст.

Твое королевство злодейская ведьма

Совсем заморочила - дело табак.

А на посошок не откажут в буфете нам:

Кто ж может быть жалостней нашенских баб?

А в нашенском царстве и нонче порядок:

Мальцы-огольцы, мужики - под ружье,

И репа торчит средь заснеженных грядок

Нагляднее, чем Провиденье твое.

И нынче пора уж - такая раскладка -

Отсюда садиться в промерзший вагон -

(А бортпроводница - ну как шоколадка,

Да все второпях, все наспех, все бегом) -

И жать в запломбированном том вагоне

Куда-то на Запад - сквозь пепел и лед,

Туда, где - затоптан в последнем загоне -

Последний бизон свою травку жует.

Дружок, не впервой нам такая морока.

Вот " Русский ..."- газета, гляди -"...инвалид".

А новости... Глянь-ка - ай, шельма-сорока!..

Да вот ведь и сердце болит и болит.

* * *

Мы с Вами жили, значит - были живы.

Еще чуть-чуть, скользнешь, и - жили-были...

сиротка-девочка, бесхитростный служивый

и злая ведьма... рыбу ели, пиво пили...

Но щеточки усов его щенячьих

в неведеньи душистом оставались,

когда, слегка сюжет переиначив,

вы с ним самозабвенно целовались.

О, корешки предательские книжек -

знакомых даже вовсе посторонним:

в них лепестки ромашек и интрижек

записочки, и промелькнет вороньим

пером потусторонний локон,

а после - фотка: с вещмешком и в глупой каске,

и бесконечный звукоряд вагонных окон,

и снова - теремок знакомой сказки.

Ковчег трехъярусный студенческой ночлежки.

Рассвет, курящийся в ночи татарским станом.

Сквозь сон, сквозь скрип какой-то давешней тележки

недоуменье: Молоко-о!..(?)сметана...

А пятна икр и щек - и согнутых коленок -

белеют, проступают... Спят ребята.

Какие игрища?! - коль половецким пленом

душа - как княжья стать - по грудь объята...

Еще не вечер, и припомнится зегзица

еще не скоро... У соседей кто-то гамму

твердит... Но посмотри: белеют лица

сквозь серый сумрак - как сквозь амальгаму.

* * *

Поговори хоть ты со мной, подруга.

Я стал не по годам косноязычен.

А помнишь ли, как из второго круга

звучал мой бас - одушевленно-зычен?..

Не будем ворошить воспоминаний,

а будем ворошить дрова в печурке.

А помнишь - как стреляла ты глазами,

когда взлетали селезни и щурки?

Что делать...да - Sic transit .Но как рьяно

отплясывала жалостную джигу

шальная оголтелая гитана -

и нычила червонец на разживу...

Не будем, дорогая, ой не будем!..

Давай-ко лучше, пуще уговору -

из неказистых - как судьба - посудин

вольем в себя по чуточке кагору.

...А за окошком вот оно и смерклось.

На склоне лет я стал сентиментален.

Но, боже ж мой - какая это мерзость:

привычный дом - когда он Им оставлен...

За пустяками - выжженность пустыни,

и нету манны, кроме манной каши.

И безъязыкий колокол Хатыни

кивает в такт - как пьяный однокашник.

Не стоит - лялька милая, не стоит -

давай возьмем билет на Соткилаву...

А здесь гитара - не стоит, не строит,

и гость привел отъявную шалаву.

И гомонят приятели, окурком

делясь по братски с дьявольским отребьем...

Ну - наобум зайдем в вагон на Курском!..

а где сойдем? - да хоть бы в круге третьем.

Благословит нас стрелочник усатый

( кого куда - а милого в пехоту) -

успеем спать, и губы искусать, и

поутру встать на позднюю охоту.

И будут угли тлеть в хромой печурке,

и закипать ключами в мятом шлеме

крутой отвар... А селезни и щурки?..-

цыганское, языческое племя!..

* * *

На нашем хуторе и нонче сумерки.

Цепные псы вокруг как будто вымерли.

Сквозит сверчок еще на тонком зуммере.

А тараканы - те, как видно, вымерзли.

По балкам, логовам, оврагам, лежбищам,

По всем урочищам - по кажной крайности -

Сквозят по вырубкам, свистят по стрельбищам

Столбы натянутой на них реальности.

А жбан с водой в сенцах - ой - льдом подернется.

А с первачем бутыль в печурке степлется.

Да полно ерничать! - когда околица,

зайдясь припадочно - с опушкой сцепится.

Мы - телеграфными сквозя депешами,

Начхав на синтаксис и препинания,

Взовьемся конными -

вернемся пешими -

Как недостойные упоминания.

Мы гулким сумрачным горя усердием,

Волками серыми и безымянными -

Сожмем всю заимку

сквозным предсердием...

А вы - царевнами. Вы - несмеянами.

* * *

Тому же, кто садовником родился,

негоже устрицы в вине вкушать на ужин.

Но по его вине вожатый не сгодился,

где на медведя мог ходить он - безоружен.

Пускай вотще чудит царевич малохольный,

пускай в нощи чадит лучина у портного -

но коли с хрустом, как огурчик малосольный,

ломает век мозольный хрящ хребта спинного -

негоже жрать сырую водку без закуски,

шалить негоже, а тем паче - вдрызг сердиться

на злых попутчиков на развеселом спуске

с хребтов великим ледяных - в подол царице.

Все надоест, но все - не досыта. Все - кроме

тропы, присыпанной заутренней порошей...

... Царевич спит. Портной мечтает о короне.

Сапожник обнимается с хорошей

веселой бабой.

Я садовником родился.

Душа не жалилась: кружилася и пела.

А за златым крыльцом - кольцом - рассвет дымился.

И тлели угли. И зола шипела.

И сиротели вдрызг обглоданные ветки.

К чужим заутренням родную присоседя,

накинул на плечи украдкой от соседки

тулупчик заячий.

И вышел на медведя.

* * *

(Эвридика и Орфей)

Перекрестись на образа

их изб в березовых окладах -

и Бог с тобой: куда глаза

глядят и никакого сладу

с чем нет - ступай туда пешком,

дай волюшку ногам и носу,

перепоясав ремешком

свою бесхитростную ношу.

Блаженно: протирать очки,

со вкусом внюхиваясь в сырость,

и зло поддергивать портки,

однажды сшитые навырост.

И сладко замирает дух,

и слезы застят взор, и оком

сморгнешь - когда тебя меж двух

огней в лампадках повитух

подхватит ледяным потоком.

И, сжавшись книзу живота,

твоя душа тихонько ахнет,

сообразив - чем пустота -

и чьим она дыханьем - пахнет.

И - босиком по углям в ад -

ступая горестно и гордо,

перепоясав наугад

свое заливистое горло...

* * *

Оскомина яблока. Странно.

Снегами

полмира завалены. Под сапогами

игриво-коварная плоскость опоры -

Свистками товарными все разговоры.

Осколок малюсенький. Странно.

Зерцала -

без края, без трещинки, без покрывала.

И каждый путь вылизан прежде глазами -

Вагоны ковыльно скрипят тормозами.

Оставленный остров. Привычно. Подолгу

ты смотришь за Дон, за Двину иль

за Волгу.

И странно - лишь глаз помнит слезы мотива.

И Кай - под колесами локомотива.

Остывшее облако. Страшно. И звезды

мерцают из пара - птенцами, что в гнездах...

Вагоны под насыпь уходят налево.

И холодно. Заспанный взгляд...

Королева.

* * *

И.С.

Сохи не касавшийся, косаньку в руки не бравший,

а землю - да, нюхавший - мордой упав под кустом,

ползу - и наощупь, на запах -

ищу свой пропавший,

опавший под снег, перепревший родительский дом.

Ищу - как алкаш оброненную в щелку копейку,

как бомж - в безысходности мусорки - чудо бычка,

как бык - унесенную на Pajero европейку,

как нарик - заначку под крышкой сливного бачка.

Отчаянье - по Кьеркегору - вот точка опоры.

Но здесь не ложится внаклад хитроумный рычаг:

здесь вага всегда находила крестец, под которым

натруженно тлел намалеванный на холст очаг.

Приблудная жизнь - здесь теряли младенцев из люлек.

Здесь перетерали кресалом шнурки - как грехи...

В исподнем в заснеженной чаще - да полноте -

сплю ли ? -

Ползу к исполину сохатому - как от сохи.

* * *

Оставлю споры. Вновь до темноты

мне даже обернуться не успеть...

Откормленные начерно коты,

и - вечером - столь будничная - смерть:

знакомая - как баба на углу,

как лишнего хвативший пионер -

пардон, пенсионер... он поутру

проспится - и покажет нам пример.

И вот: как от забора до утра,

как от колдобин - до глубоких ям

с гашеной известью - начинается игра

с мерцающей змеею по краям.

И вдруг оторопевший пешеход,

невесть каким возникнувший путем,

к тебе самозабвенно пристает -

и вы бредете с ним уже вдвоем.

О, вам настолько в разные концы,

что и один теряет мысли шаг -

и вместо вас шатаются отцы

с землей и прелым веком на губах.

А над сухим колодезем двора

холодным ветром гнется Моисей:

все та же - и еще древней - игра:

кормить волков - или дразнить гусей.

А может так - выгуливать собак

на сон грядущий - двух облезлых сук.

Подслеповато-глупый Исаак -

его и неотложки не спасут.

И вдруг взметает ветхую листву

суровый вихрь - и гонит по дворам -

как будто кончив первую главу,

как прерванную жертву - Авраам.

О, никуда не деться от отца.

И вот он месяц - тонкий, будто нож.

Ну что же - драться? иль ловить скворца

в куртинах облетающих... Ну что ж...

САТИР И ПСИХЕЯ

Страшны оклики ночные,

страшны облики земные...

Кто ничем не приукрашен -

непременно будет страшен.

Будет каждую ворсину

в неприятеля топорщить,

выпив шкалик керосину -

зубы скалить, морду морщить.

Непременно в нем проступят

отвратительные складки,

неприступные уступы,

непристойные остатки.

Кто ничем не окультурен,

не расчесан, не прилизан -

раздражает, словно дурень,

неприятен - будто слизень.

И - как мина часовая -

оживая в толще праха -

ничего не вызывает

у души помимо страха.

Потому душа ночами

так вот мечется наощупь:

жаркими трясет плечами,

птичьим крылышком полощет,

шкуркой беличьей в растворе

горькой щелочи дубеет,

в задушевном разговоре

цокает, мяучит, блеет,

плавит блики в лунном тигле,

пялит зенки, как бинокли -

в миг, когда ее застигнет

часового строгий оклик.

* * *

Б.Ф.

Веселый вохровский стрелок,

ну что ты щуришься на белку?..

Давно сквозняк меж этих ног

гуляет, и сломали целку

еще по тоишней весне -

там, за соседским огородом,

где в забубенной бузине

гуляют всем честным народом...

Теперь ее прельстил твой ус,

и - льстя улыбкой белозубой-

( клянусь! ) - возьмет, войдя во вкус,

на язычок не только губы,

махрой прожженные - но сам

твой сокровенный первообраз...

Погладь ее по волосам,

когда - пружинясь, словно кобра,

она откинется навзрыд

с устами в теплом липком млеке...

А там - как знать - Господь простит

твой грех убогому калеке...

А там - ( мы здесь не навека) -

глядь - и прожжет, как жгучим перцем,

дробинка черного зрачка

твое малиновое сердце.

* * *

Служба цепкая, двоякая -

ай - не любит тех. кто якая

на плацу ценой бахвалится -

да снопом во поле валится.

Эта служба, эта службишка -

аль дружка не приголубишь-ка -

как полюбит да побалует -

перстеньком за то пожалует.

Перстень этот не простой-ка, слышь.

Надевая его ойкаешь.

Вишь, как молодцы топорщатся -

да тайком от боли морщатся.

Токмо службишка та цепкая -

на гвозде веревка крепкая.

Девой плачет, волком рыщется...

Не всегда и крестик сыщется.

* * *

Вот ить - обувка плохонька,

И одежонка ветхая.

А смерть настоль близехонько.

А даль такая светлая -

Что с ветки да на ветку я,

А с кустика - на травушку.

И песенка заветная...

Ан - обстирай оравушку!..

Ужели распотешится

Народец мал-зареванный?..

Что за причуда - вешаться,

Коль жизнь уже - веревочкой...

* * *

Дождаться, когда облетит, опадет,

когда отлетит бездыханно.

Октябрь пройдет, и ноябрь пройдет...

Ахматова Анна.

И вот перестанут орать петухи:

как будто и солнце случайно

восходит - куда? за какие грехи...

ах, тихая тайна.

Избавясь от всех ненасытных прорех,

зарыться в песок Комарова...

И ласточкой - нет? - хоть листочком -

поверх

их ветхого крова.

***

(Пропавшим стихам)

Что ж вы, давние стихи! -

что ж вы - шустрые ребятки?..

Ну, понятно: как грехи -

все хи-хи, а после - в прятки.

А как время пропадать -

без запинки, без оглядки -

ни хрена вас не видать

из-под жизненной подкладки.

Ну, понятно: кабы знать,

что оно вот так бывает:

что бы жизни ни сказать -

а она все прибывает,

помаленьку топит лед -

мы б под этой подоплекой

припасли б, скорей, кулек

с лягушачею молокой...

Все же жаль, что не судьба

зачерпнуть из их криницы:

страдна - стадна! - молотьба

человеческой пшеницы...

Домотканное рядно

их - на номере казенном.

Проворонили зерно -

вот и вышли черноземом.

* * *

Сюжеты расшиваются вручную,

но споро - даже как-то скороспело.

А я все пьеску пестую ночную:

за жимолостью плакала и пела...

Не жадная - и даже пришивая

суровой ниткой память к редкой ткани -

скорей живая, нежли ножевая -

так занята своими пустяками.

Так глухо заморочена ночными

своими шашнями - почти глухонемая -

что я все бьюсь, все бьюсь - но и поныне

от снов до швов ее - не понимаю.

Не понимаю... эта незадача -

за жимолостью, полосой стальною

распоротой - вот, собственно, вся сдача

со всех удач, воспользованных мною.

* * *

Жизнь чуть длинней - и невзначай сложнее

замысловатой тени в круге лампы.

Прикосновения ее чуть-чуть нежнее

касаний легких пальчиков твоих...

- А сам ты -

ты разве сам способен сжаться в точку?

ну пусть не в точку - вжиться в ребра клети...

Благословляя сына или дочку -

ты сам - пришел ли? дома ли? -

Ответь - и

ступай - ступай. Ступай - туда, куда ни...-

куда - не знаю! - Да и сам не знаешь...

А там - на речке Цне иль Патудани,

на речке Ведуге - ты сам все проканаешь.

Сам все проведаешь - и ряской мелкой Хавки

сам все прохаваешь.

А слезы мирозданья

сойдут росой на заросли пупавки -

те, в коих канешь невзначай после купанья.

И будут длится удлинняясь чьи-то тени,

переплетаясь в пируэтах жаркой самбы

среди уже невиданных растений

на берегах - ах-ах - ну а...

- А сам бы?..

* * *

Вот так подкрадется и прыгнет на плечи.

Вот так от хандры желтоглазой излечит.

Вот так не найдешь, что ответить на фразу

ну как ты?.. - Вот так...

но, конечно, не сразу...

Конечно, не сразу: сначала словами

ты будешь пытаться, мусоля губами

мундштук папиросы, соломинку, спичку,

простой карандаш, наконец, (на привычку

дурную жена невзначай попеняет,

в ответ лишь плечами пожмешь - извиняет

тебя машинально отсутствие позы).

Сначала ты будешь пытаться из прозы

составить подобье веселых картинок,

но не зашнурованный странно ботинок

споткнется и выдаст тебя с потрохами...

Тогда ты попробуешь это стихами,

попробуешь звеньями тонких цепочек

из звонких тире и загадочных точек,

готовых строчить и строчить беспричинно,

но - как в шестеренке застрянет брючина -

так в детстве срываются с велосипеда,

и это уже, безусловно, победа:

расквашенный рот рукавом вытирая,

уже ты познал ощущение края -

того, за которым свобода паденья,

и можно отметить второй день рожденья...

И можно мычать междометья невнятно,

чем дальше - тем больше, и вскоре понятно

становится то, о чем птицы скворчали.

Во многыя мудрости много печали -

и будет мотив твой весьма заунывен

(и, как у птенца, односложно-наивен),

и все назовется младенческой блажью.

Но, чувствуя силу чужую и вражью

за левым плечом, про себя ты заметишь:

"О, солнце - ты всем одинаково светишь."

И как-то нечаянно, будто случайно,

в какой-то кофейне, а, может быть, в чайной,

а, может быть, вовсе в пивной забубенной

тебя вдруг окликнет несчастный ребенок,

а, может быть - да - и грустнее, и проще:

ты выйдешь в поля за Березовой Рощей,

шагнешь - и, подкошенный - рухнешь с размаху,

а ветер весенний пустую рубаху

рванет и - как парус - наполнит собою.

И это уже можно ........... судьбою.

АВГУСТ

(1)

* * *

Так - тяжелее и круглее -

как яблоки, как облака,

как молодые, по аллее

гуляющие, как река -

лоснящаяся рыбьим жиром,

как в голой морозилке лед,

как с одиноким пассажиром

свой кокон ткущий самолет,

как шебутная перепелка,

как в поле скошенном снопы,

как твердь разбитого проселка,

пружинящая свод стопы,

как бревна в инее и клее,

как на дворе в траве дрова -

так - тяжелее и круглее

уже становятся слова.

И выспренним чертополохом,

теряя сбившийся парик,

на склоне зрелом и пологом

пространство зрит чудной старик.

Пора задуматься о доме.

И запахом каких полей

прогоркнет сон в чужой соломе?..

И тяжелее, и круглей...

(2)

* * *

Ветка хмеля над твоим плечом,

а напротив - царственный закат.

Не заманишь тертым калачом

по тропинке времени назад.

На бревне у поля на краю,

глаз прищурив цвета медяка,

небеса парчовые крою

по лекалам сизого дымка.

Расчерчу прокуренным ногтем -

и ленивым свистом полосну...

Все проходит, детка. Все путем.

...И отходит прошлое ко сну.

Тень в пол-неба. Темень в пол-земли.

Огоньки - лампадки ль? светлячки?..

И дома по плечи замели

старых кленов ветхие клочки.

Износились, стало быть, до тла

десять пар железных башмаков.

И теперь по-прежнему светла

лишь поллоска ниже облаков.

И в ее небесной бирюзе -

свет колечка, пальчик, ноготок...

А невеста - в кипельном шитье,

а невеста - в огненной парче...

(3)

(Романс)

Подожди немного...

Дело к вечеру. По дворам,

как по гравию, тарарам

волн играючих прошуршал.

Кончен начерно... Начат бал.

Дворик - ямою. В нем - оркестр.

Было - драмою: роза, крест,

стало полькою - чижик, пыж.

Сладко булькает твой крепыш

из бутылочки молочком.

Парень в маечке спит ничком:

пал под кустиком - словно под

Кенигсбергом ли (сладок плод),

Кандагаром ли (маета),

Гудермесом ли (без креста).

Сладок сон его: спи, малыш.

Водка кончилась...

- Парень, слышь! -

Не найдется ли огонька?.. -

Не находится...- Грусть-тоска.

Кто же правит там - наверху?..

Нож, запрятанный за стреху

рыжей кровушкой проржавел.

Очень быстро день дешевел...

Дело к вечеру. вот и все.

Делать нечего. Бог спасен.

Море, листья ли - вечен сор.

Гений, истина... Вот он - хор.

(4)

* * *

Глухонемой угрюмый жнец

с улыбкой дикой нагружает

возы. Но это - не конец -

а время сбора урожая.

Пылятся жаркие снопы

общелягушечьей пшеницы.

А вдоль утоптанной тропы

резвятся юркие синицы.

А вдоль глубокой колеи

издревле дикого проселка -

вороны, галки, воробьи,

грачи, сороки, перепелки...

Guardate!.. Che bestiario...

- Ich

verstehe niht...-

Бедлам камланий.

О, сколько их! откуда их

нагнали бестолку горланить?..

Настолько все здесь чересчур:

Моцарт? - скорее уж, Россини...

И Богучар, и Чевенгур -

Царевы житницы России.

Благословенный чернозем

Самим народом унавожен...-

Вали, Господь - мы все свезем.

Мы все снесем и все стреножим.

И горести плакучих нив

Сведем в архивы вечной калькой.

И, сдуру - люльку уронив,

За ней вернемся, как за лялькой.

И не агония - о, нет! -

Преддверье горестных заметок,

И болдинский высокий бред

Уже зияет между веток...

Глухонемой угрюмый жрец -

вот - жертва жертвенных закланий.

О, скольких нас - в такой конец -

свели - бессмысленно горланить!..

* * *

Ан не пробиться занесенным

поверх калиток и заборов

не полем - полюсом снесенным,

наваленным на косогорах,

надутым как лобастый купол

шелома в царской оторочке...

Так вот где девок я не щупал,

какой я с плеч не рвал сорочки.

Жизнь нынче выросла как тесто -

да столь чудна ее опара,

что даже коль была б невеста -

я чую: я уж ей не пара.

И коли с этих крутояров -

поди, переломаешь ноги.

Тут подавай нам кудеяров,

а прочих вымышлых в остроги.

А под ракитою, где Маша

ждала поручика Гринева,

такая заварилась каша,

что и чертям с нее хреново.

Одернув куцые шинели,

переметались мелким лесом,

когда на воздухе метели

перемещались старшим бесом.

На сошествие во гроб

Г.Р.Державина

Птичка божия не знает...

Се Россы, се - сам Петр!..

Ход долгих зимних вечеров

По-стариковски предлагает

Взамен гурьбы живых пиров

Беседы с дохлым попугаем.

Но - наломавшим столько дров,

Что хватит внукам и пра-внукам,-

Пора упрочить ветхий кров -

И посвятить досуг наукам.

Склонясь седеющей главой

Над хладной глыбой фолианта,

Смахнешь в платочек носовой

Кристалл безгрешного брильянта

Из ока, выцветшего над

Крылом распластанным страницы,

Что вдруг взмахнется наугад -

Сама собой. Се - тоже птицы.

ПТИЦЫ

(Снигирь)

Наполовину сломанная ветка

под вешним ветром гнется и скрипит.

Из тонких прутьев слепленная клетка...

Где счастье, где? - Увы, он не бежит:

он не бежит - он не летит! - болезный,

гнезда большого на чужом краю -

он сжался над распахнутою бездной

в своем игривом ивовом раю.

Какие сутки без воды, без пищи -

как на посту - все время в свой черед.

Бог с ним - пускай он счастия не ищет -

но он же просто с голоду умрет!..

Да можно ль так! - остаться на странице,

на злой зимы исчерканных листах,

испещеренных прописями - птице -

остаться - знаком?!. - Видно, можно так.

И, закатив испуганное око, -

он никому не выдаст этот год.

И сжавшись - ждет, краснея одиноко

в туманной дымке вешних непогод.

(Бог Нахтигаль)

На старом пне

на голом дне

пологой балки -

без запинки -

как текст присяги на войне,

что в дрожь осинки и рябинки

бросает;

словно Отче наш

с уст новобранца под бомбежкой -

он шпарит

выспренний пассаж,

шурша невзрачною одежкой.

Ты ж, друг мой -

перья очинив

и хохолок нахорохорив,

выводишь в прописях мотив -

не в лад? -

но только бы не в хоре! -

но только б иначе,

чем все...

- Все вздор? -

так на

октаву - вздорней!..

Бредешь по утренней росе -

и спотыкаешься о корни...

III

<...Да, видно, нельзя никак...>

Снова строчка, словосочетанье -

без начала и без окончанья.

Фитилька ночного трепетанье,

мотылька сгоревшего молчанье.

Незадача, и формальный повод,

и слова - пустыми проводами,

изолятор... ну и что такого -

ожиданье может жить годами -

ну и что?..- смерть может быть недвижной,

все равно - она уже живая,

жизнь быть может кляузной и книжной,

смерть - быть здесь до первого трамвая.

Ничего... - покамест перебьемся,

пересвищем и тоску, и веру,

не по разу до смерти убьемся,

из гнезда спорхнувши в атмосферу -

помаленьку стоит научаться -

(чуть чего - шасть в гнездышко и грейся)

и опять - на проводах качаться

на октаву выше этих рельсов.

* * *

Все сойдется в редких каплях

дождика на Благовещенье.

Над лесочком серой цаплей

проплывет погодка вешняя.

Неприкаянность сквозная -

край небес крылами серыми

припадет... Уж я-то знаю,

как - с одними-то консервами,

как оно - с чайком на тощий,

на пустой желудок маяться,

как над голой-босой рощей

свет вечерний занимается...

То не хитрая наука -

до зари в окно поглядывать

да скорлупки редких звуков

невзначай в лукошко складывать.

Ах, они не золотые,

не войдут в анналы Тацита,

не обучены латыни

заоконные акации.

Начерно по чернозему -

словно метки птичьей черни,

во дворе чужого дома

под зарею невечерней.

17 апр.2001

* * *

Окно - над ночью, над аптекой, над улицей, над фонарем...

Сие суть перечень реалий, а не надуманный прием.

Дивит не то чтоб совпаденье тех частностей, но сам зазор

Меж взглядом - и буквальным кругом, что расширяет кругозор.

Неподражаемая разность предполагает, что страна

(всегда одна и та же) - камнем нам в руку вложена, дана

Нам школьной картой - или книгой раскрыта во всю ширь страниц:

И цель, и даль, и смысл в ней мнится - сквозя у нас из-под ресниц...

Тому ж, кто с временем наощупь, чье око - посредине лба:

Не вид в окно - а свет, не площадь - а щит, рубашка и судьба.

* * *

Улица с трамваями

старыми, гремучими -

столь неузнаваема

марками колючими,

столь неименуема

под разводом штемпеля -

то ли тов. Кукуева,

то ль Большого Дембеля.

Ули... - переулочек

за угол заломленный

в честь Французских Булочек

и Ульяны Ломовой -

с жизнью, что оторвана

завитушкой кренделя

в память Гутен-Моргана

Иоганна Менделя.

У-у... - картуза с лаковым

козыречком - трещинка,

вот она - балакает

в честь Кучум-Ерещенко,

за штабным за штабелем -

от мамаши к дочери -

Бебеля за Бабелем

расставляя в очередь.

А-а... - да что там улица...

что тут - тьма астральная...

Вон - дочурка-умница.

Вона - вша вокзальная...

Ежли смерть - все вроде нам

энтого трамвайчика...

Вот такая - Родина -

девочкам и мальчикам.

* * *

Мелкой моли растратчик -

снег все сыплет и сыплет.

Нам не надо потачек -

он и вправду незыблем:

этот мир заоконный,

этот дом генеральский,

этот холод балконный,

этот сад белорайский.

Этот век черно-белый -

еще крепким забором -

не пускает за мелом

и с пустым разговором.

Эти двери, что годы

уж как не отворялись -

с тех - как встали заводы

и ключи потерялись.

Этой сводчатой ниши

ледяное молчанье -

под высокою крышей,

под березой с грачами.

Этот лист заоконный -

за линейкой косою -

мелко испещеренный

незнакомой рукою.

* * *

Мексиканская деревушка,

затерявшаяся на краю

черноземного городишки.

Тихо здесь - как в раю.

Голоса соседей за стенкою,

телевизора маета.

И потусторонними окликами -

вопли кота

со двора.

И немыми льдинками

о высокий край

бьются мысли... -

Откуда вынесло

их в кромешный рай?..

Будто в море в Баренцевом

непогода и всклянь темно.

Красным перцем -

острым и яростным -

полумесяц глядит в окно.

И к кому же тут вглыбь заныривать?

Он уж пьян в говно.

(Смерть героя)

<Лорду Джиму>

Ты приплыл.

Ты - умотанный в стельку Пьеро.

Промеж крыл -

наугад под шестое ребро.

Не загадывай -

телу придется точь-в-точь.

Шкурой гадовой

делу уже не помочь.

Ты пропал -

ты на гребне босой скалолаз.

Шестипал,

шестилап, шестибрюх, шестиглаз,

шестикрыл -

этот твой заводной Арлекин.

Он покрыл

шестью-шесть-десят сотен фемин.

Не отчаливай -

делу уже не помочь.

Лучше сваливай

в пропасть, в расщелину, в ночь.

Лучше поздно -

чем позже - тем лучше, когда

лучше поздно,

чем вовсе совсем никогда.

Лучше ниц -

чем распластанным навзничь лежать.

Из больниц -

кроме моргов - куда вам бежать?

Где искать

шестью-шесть-десят сот Коломбин,

кроме - мать

вашу! - гребанных в гравий гробин?!

Лучше вслух -

лучше в щель от подметки до пят.

Хуже - дух,

и шуты в балагане вопят...

HALLOWEEN

Время - ночь. Сложить пожитки

и отчалить восвояси.

Смысла в вымокшей обжижке -

столько же, сколь в ОПОЯЗе.

И формально дело плохо,

и прикуривать досадно.

Пресловутая эпоха -

животина зоосада:

и сама не может слопать,

и другим не подольститься.

Остается - только хлопать

или вовремя поститься.

Вот незавидная жвачка -

изначальные начала.

Пресловутая казачка

за бахчою заскучала.

Where is Moon, and where is Mary?..

время - полночь: к чертовщине.

Ни проверить - ни измерить.

Ни в уме - и ни в аршине.

Из горла - и прямо в горло.

Строем - слепленные Маши.

Пионер сосет из горна

ослепительные марши.

Время - заполночь: отрада

рукоблудам и маньякам.

В сердце хлюпает отрава

в смысле, видимо, двояком:

студиозусно-венозном

и вполне артериальном.

Ничего, что очень поздно:

на коне сакраментальном

мы поскачем, мы помчимся

на оленях утром ранним...

а куда уж там примчимся,

нам до фени - быть бы крайним!

Время - время-ночь; отчасти

выветрился стойкий запах:

подгоревший сверху частик

и подгнивший сзади Запад.

Успокоились сурдинки

и сардинки окосели.

На прославленной Ордынке

вечерять за чаем сели.

Остается только хлопать

пресловутыми глазами.

Под окошком свищет лапоть

разбитными тормозами.

И формально нужен повод,

и по сути нет причины

наступать на голый провод,

что торчит из чертовщины.

В нас самих-то разве ж мало

пионерского задора,

чтобы спрыгнуть с идеала,

как со школьного забора...

Who is who, and who is Mary?..

Was ist das - der Wiwimaher?

Хрестоматерные звери

посылают Бога на хер.

Вот бессмысленное дело:

медный горн дрочить до солнца!

А душа скользнет из тела

Маргаритой из оконца...

И когда на море качка,

пахнет мылом и мелиссой.

Чернобровая казачка

дожидается на Лысой

на горе... Ох, горе-горе:

ах вы - глупые ребята.

На пришкольном на заборе

Христофор висит распятый.

Не расставишь запятые

в непристойном предложеньи!

Ой, вы - девки молодые

в интересном положеньи.

Не проймешь Христа слезою,

и не вымажешься сажей,

и хитрющею лисою

не войдешь в избушку неба.

За коварные кавычки

речь не выкуришь - и даже

не прикуришь ночь от спички,

вымокшей под первым снегом.

С 31.10 на 1.11 1995г.

* * *

Здесь люди редки, здесь больше птичек.

Скачек каретки внутри кавычек -

Клюют так зерна, галдят и злятся...

Им не зазорно в пыли валяться.

Они задиры и дети праха.

Пока над лирой слепая пряха

Клевала носом в объятьях дремы -

Взвились доносом из-под соломы!..

Пучки пустые и забияки -

Их запятые всегда двояки.

И в иглах снежных сквозных скворчаний

Стога падежных их окончаний.

Их своеволий двоятся жала.

А для тово ли тя мать рожала?..

Раскинут сети, собьются в круг ли...-

Белы - как нети, черны, как угли.

(Поэту)

Не прекословь домашнему порядку -

Очаг домашний озаряет Бог.

И от греха заклятую тетрадку

Ты прячь в рукав, в подкладку иль в сапог...

Но сторонись домашнего веселья:

Пиры и свары, знамо, правит черт.

И песни пой в час общего похмелья -

Не ты ль их знаешь все наперечет!..

А в час покойный, ближе к полуночи,

Пиши, покуда хватит сил-чернил...

И на Суде не прячь от Бога очи -

Не ты ль все это, милый, сочинил?

* * *

Die Vogel und die Fishe

Можжевеловой веточкой мох не смахнуть

С валуна.

Эка важность - решать: умереть иль уснуть -

Не до сна.

Не до жиру, что каплет с лоснящейся всласть

Чешуи.

Вечный искус - под власть окончательней пасть

Иешуи...

Можжевеловой горечью горько прогоркло вино.

Чистит кровь с валуна - а уж Тот или Гор -

Все равно.

Все равно не исторгнуть из горла проклятой струи.

Эка важность: а чьи же все эти поля?.. -

Не твои!..

Не твоя над собой, над голимым, та власть -

Не твоя!

Твой лишь уксус, лишь дым... безъязыкая пасть,

Чешуя...

* * *

Живое ищет утешенье в неживом -

слепым щенком, что, внюхиваясь в тапок,

боготворит не человека - запах,

за то, что на посту сторожевом

его жилья он (запах) - столь надежен,

его оплот так ощутимо тверд -

как замок на скале у входа в фиорд,

как меч вождя, блистающий из ножен

не часто - а, даст Бог - и никогда

на всем веку слепой щенячьей жизни,

когда земля тождественна отчизне,

а время - только беглая вода...

И блеск огня (живого) где-то там -

на недоступных памяти высотах -

внушает страх, как в темноте тамтам,

и жалит ужасом - как сладость в диких сотах.

...когда то станешь псом сторожевым

при сна в ночи не ведающем Лорде,

и отблеск факела, скользнув по узкой морде,

сверкнет твоим оскалом ножевым -

когда твой взгляд, презрев свое жилье,

пронзит насквозь клубящуюся нежить:

полет валькирий - только острие

для твоего копья, оно - мое.

Мы суть одно. И нечем нас утешить.

* * *

But my neighbour is my enemy...

Зевнувший сумрак в скаредном углу.

Шершавое тепло от очага.

Я все забыл... но крошки на полу...

Но кровь!.. но шепот... - шерсть

домашнего врага!..

И шасть! - как будто тени по углам.

И кисло задохнется печь углем.

Огромными усищами углан

Шевелит над задымчивым огнем.

И шепот - шепот! - из отдушин, из

Колен стотрубных - будто хнычут сироты -

Как будто бы подушками задушены

Все многочисленные как младенцы Ироды.

И Родина самозабвенно корчится

На острие сверчечного витийства...

И сумрак по углам брезгливо морщится.

И под золою тлится угль цареубийства.

ОТТЕПЕЛЬ

sonetto grosso

Привычка дремать, ткнувшись носом в чуть теплые батареи,

здешним кошкам присуща с рожденья, как золото - скифам,

поелику фатальное дление зим в запорошенной Гиперборее

таково, что и кленов разменная медь представляется более мифом,

нежели иллюстрацией к выпускам сводок текущей погоды.

Дело тут и в количестве выпитого, и в отсутствии лавра и мирта,

и в злом качестве водок... Особливо же в том, что почти что полгода

даже время в часах не течет здесь, а сыпется (ибо отсутствие спирта

в оных сферах ведет к выпаденью в осадок того, что "Доктрина"

именует кристаллами вечного льда ). La nature (по французски - природа)

ist Herr Gott (по немецки - Господь) - как обмолвилась Екатерина -

блин-с-икрой! - Анхальт-Цербстская, приняв в потемках Потемкина за

сумасброда

из весьма расплодившейся в тоишний век на просторах Империи своры

новых русских (ну типа, братан, литераторов, только с квадратной

мордой каменщиков). Только нежному сердцу милее стократ просто воры.

Оттого ни Радищев, ни Новиков не избежали судьбы, многократно

тиражированной в ходе как-то опять подзабытых процессов

(а тогда тектонических - вроде нашествия гуннов иль готов).

Здесь зарыта der Schlussel (с немецкого - Ключ). Как обмолвился некий

профессор:

эта вещь пострашней Пугачевой и круче - как бишь его? - Фауста Гете.

Упаси вас Господь пережить русский быт - по словам одного журналиста -

бессмысленный и беспощадный. - Ужо тебе, бронзовый Пушкин!..

Когда посреди января вдруг парит полынья амальгамою мглистой,

а на спелых сугробах лежит паровозная гарь - как пикантные мушки

на покатых плечах и смущенных ланитах хорошеньких фрейлин,

что смешливы, как тысяча коз, и пугливей, чем лани.

Но дремучей стеной встанут тысячи жен, и продрогший Каренин

трет задумчиво уши: пора ль наложить на себя непослушные длани?..

Климатический фактор впрямую (- угу! -) отражается в быте и нравах.

Так что ежли здесь все не в дугу - значит, эта природная зона

такова, что привычное миру деленье на левых и правых

ну не то чтоб совсем отменяется, скажем так - не имеет резона.

Для практических целей в ходу здесь принц'ип, он простой, как фуражка:

on the left на ЗеКа, on the right - соответственно, на вертухаев.

Александра Мин-Герцовича стережет, ну положим, Абрашка

Терц (et vice...). Но это натяжка: надо всеми царит тетя Хая.

Дни здесь облачно-кратки, племен наплодилось - Господь не отделит

одного от другого. И небо висит, словно вымя священной коровы.

А грехи, что грехи? - как стихи - черта в них, мне свои надоели, -

как сказал Александр Сергеич в письме Натали Гончаровой.

III

Песнь козла, проиграв в конкурентной борьбе козлоногой сатире,

впопыхах повышает заряд оптимизма, как выпивка - градус.

После смерти Моцарта Сальери весьма опустился. Гарсоном в трактире

"Golden Lion" встречает клиентов поклоном услужливым: -"Яду-с?.."

Воплощенье идеи - вообще (т.е. безотносительно к теме) - чревато

увлеченьем деталью, цветком, бутоньеркой, виньеткой, припиской.

Это мир и спасает. Ибо поиски бога в куске ноздреватом

трудоемки, и скульптор, погрязший в заботы о жизни пусть низкой,

но вполне осязаемой, отправляет по энтому адресу нужды,

что естественно. А красота - так и хер не сказать безобразней химеры.

Очарованным Вечным Жидам на путях их земных обольщенья не чужды,

но присуще зато пусть не чувство гармонии, но - чувство меры

в размышленьях бесплодных, что, в конечном итоге, и служит залогом

не бессмертья - куда уж! - но все ж таки мирного существования.

Если с префиксом со-, то, хотя и не с их о сю пору неизданным Богом,

но со всем остальным ergosum'ом, в пределе - с Природой как равной

по званью.

- Что же, helth to thee, Mary!.. Смотри, дело в том, что Россия - не остров.

И отсюда - пространства для долгих блужданий, отсюда и климат

зримо континентальный. И свойства времен, сквозь которые остов

грубый - вечности - вечно просвечивает. И глубинный - как климакс

у загадочных дам полусвета - процесс перехода к иному

состоянию: от трагедийного жара - пожалуй, к смирению

и печали - увы... И капель по березовой трубочке вводит больному

мирозданию в вену тягучее миро умиротворенья.

Да, Природа есть Бог. Но - не наоборот: Deus non est natura.

А спасение Мира и спасенье души - суть различные вещи...

Вот послушать жену. Или птицу. Иль женщину - так она просто дура.

И о чем толковать. Но ея словеса трансцендентны и вещи.

И с рождения зная, кто звенит серебром в сердце всяческой твари -

бережем бубенец пуще ока синицы и солнечного апельсина...

P.S.

Дону-Джону, эсквайру. Угодно ли Вам, сударь мой, отобедать по-дружески

в "Яре"?

Vale от Александра Сергеича Пушкина, сукина сына.

Конец янв. - нач. февр.

1999 г.

* * *

Как же жить нам?

как сможем мы рядом

с этой ивой и этим каштаном,

да со всем их дурацким нарядом -

с платьем старым, дырявым кафтаном?

Вот уж будет ночами не спаться,

вот ужо: повертись с боку на бок,

как начнут бахромой осыпаться,

да шептаться, ворчать...

Это навык

нужен - да, это дело привычки.

Это, стало быть, времени дело...

Это - заполночь в пламени спички

обнаружить: листва пожелтела.

Это - путать дымок сигареты

с горькой гарью осенних пожарищ.

Это - помнить о большем, чем...

Это -

вдоль пройти, ни на что не позарясь.

Это - вдаль не загадывать...

дальше

взгляда может быть только вечерний

окоем за полями...

- А фальши

вдоволь хватит доверчивой черни!..

Вот уж досыта, нет - до измора

одичалый натешится праздник.

Наплетет несусветного вздора

баламут, горемыка, проказник.

Вновь хромые размеры мистерий

он введет в легкокрылую моду,

зацелует до слез, до истерик -

и покажет козлиную морду...

Незавидная это забота -

хоронить незабвенного бога.

...А потом наступает суббота,

и глядит одиноко и строго -

как вдова - на случайных,

на неких,

на незванных - холодное солнце

с одиноких небес. А калеки

все стучатся в слепое оконце.

И каштан зябко ежится в старом

сюртуке, ива пепельным платьем

шелестит...

Все досталось нам даром.

Да теперь - ой, как дорого платим.

* * *

Мне грустно, Фауст. На примете

ни корабля, ни моря. Лишь

чудаковатый тип в берете

с придурковатым псом. - Шалишь,

бродяга!.. Эти сказки

мы затвердили с юных лет.

И без двусмысленной подсказки

счастливый вытянем билет.

Мне грустно, Фауст. Слышишь - грустно!..

Твоя законная жена

в своем вязанье безыскусном

как ясный день отражена.

- Плутуешь, братец!.. А давно ли,

весь извалявшийся в каприз,

ты на характерные роли

брал королеву антреприз?..

Мне грустно, грустно, грустно - Фауст!..

Я мог бы разом прочитать -

без придыхания, без пауз -

быть иль не быть или тетрадь

стихов девичьих... - Врешь, дружище...

Как горячишься ты!.. но кто ж

позавчера старухе нищей

вручил фальшивый медный грош?!.

Мне грустно, Фауст - ты не слышишь...

От января до января

письмо Гомункулусу пишешь,

зарывшись в недра словаря...

- Ты право, чудище. Я знаю.

Я тоже страшно одинок.

И о тебе не вспоминаю,

сжимая горлом поводок.

* * *

В.Исаянцу

Я знаю, вы скажете: "Это не главное!..

Слава Богу, что благоприятна погода.

С рассветом корабль отправляется в плаванье,

И надобно выспаться впрок на полгода.

А ночные проказы с прокаженным лунатиком,

Право, брось, чтоб потом не мигать осовело,

Когда на рассвете застонет под натиском

Пассата разбуженная каравелла.

Когда все мы, почувствовав всеми печенками,

Как она задрожит всем зауженным корпусом,

Позабудем и порты с лихими девчонками,

И таверны с вкушающим опиум мортусом.

И когда, как в безумье, волне отдаваясь,

Полетит, как во сне, белокрылая стая,

Мы разуем глаза, как Жан-Поль и Новалис,

Паруса - как страницы поэмы - листая.

Вот тогда-то ты сам уяснишь, что такие

Номера - только повод кусать себе локти,

Озирая, как воды распластаны килем,

Как вибрирует в небо нацеленный клотик.

А теперь потихоньку расходимся в кельи.

Перед праздником - пост, перед плаваньем - отдых.

Ничего, мы и тут кое в чем преуспели:

Накормили немых, приласкали голодных,

Рассказали о прелестях страсти болезным,

Утолили печали водярою - мудрым...

Только, знаешь ли... это почти бесполезно.

Ночью кошки здесь серы... Скорее бы утро!"

Да, я знаю, вы скажите: главное - в том лишь,

есть призвание избранных, служба Отчизне!..

Я скажу: ничего-то, друг мой ты не помнишь.

Ничего-то не смыслишь в нашей парусной жизни.

ИТАКА

Кольцо разомкнуто...

и вновь я начинаю

свой путанный, свой непутевый труд.

Я Одиссей...

О, как я понимаю

забытых жен! Трудолюбиво ткут

они свои постылые полотна

иль вяжут бесконечные шарфы

для зим ненаступающих. Увы -

ведь надо что-то делать...

Время плотно слежалось в ворохе сгнивающей листвы,

изъеденной давнишними стихами.

Конверты, тлеющие горькими духами,

цветок засушенный... и зеркальце. - Увы:

зачем Вам зеркальце...

зачем Вам искушенье взглянуть в глаза,

глядящие на Вас?

День к вечеру. Уже четвертый час,

и скоро сумерки...

Ужасно искаженье

предметов, обступающих кругом!

- Закрой глаза! замри - не смей об этом!

Под колоколом - нет! под потолком,

раскачиваемым осенним ветром,

молись - пусть наугад и пусть без слов,

и даже пусть совсем без веры в Бога -

домашний дух родимого порога

первичнее материи богов! -

молись огню, живущему наощупь,

молись окну, что звякает стеклом,

когда всей мощью каменная площадь

в проем снаружи рвется напролом,

молись себе - трясущейся в ознобе,

в углу дивана сжавшейся в комок

в тягчайшем страхе и горчайшей злобе,

пронзительной, как заполночь звонок.

Бесхитростно - как дрожь слюды оконной,

бессмысленно - как жар слепой огня,

бездонно, безнадежно - беззаконно! -

молись - за всех... -

И, значит, - за меня.

Я Одиссей...

пространство без предела

вокруг меня - мне дома не найти...

И снова тку я полотно пути.

Зачем? - Увы: ведь надо что-то делать.

7000 вольт! -

Товарищ, не тронь провода!..

Б.Г.

Куда нас, к черту, занесло,

товарищ большеротый мой...

Ключица хрустнула. Весло

переломилось. Путь домой,

как оказалось, слишком крут.

Как оказалось - слишком прям

тот победительный маршрут,

который нравится царям.

Кто из дворян, кто из крестьян,

кто из колена твоего -

в миру достаточно мирян,

чтоб щелкнуть через одного.

чтоб просвистать всю жизнь скворцом -

вполне достаточно людей.

Большое видится яйцом.

А кудри вьются у блядей.

Товарищ - верь! - взойдет она,

посеянная нами рожь,

но скороспелого говна,

mon cher, пожалуйста, не трожь.

Царю Итаки не впервой

хитрить - но сколько ж - ей же ей:

не караул устал - конвой!..

Так всыпь, мой кролик - средь степей,

среди лесов, среди болот -

железным полотном петлять! -

И распускать его за год,

который нам идет за пять.

А железнодорожный грай -

вот рок, который на костях -

так сыпь, гармоника - играй!

Еще покажут в новостях.

Штормило, помнишь ли, вечер -

а нынче, видишь ли? - лазурь.

Коль с нами сам курчавый черт -

его, мой ангел, не цензурь.

Все шерри-бренди - дуй вино...

Заброшен бредень во всю ширь:

нас выловят - но все равно.

Не напорись на этот штырь.

А на губах вишневый сок -

пожалуй, лучшая из ран.

Мы совершили марш-бросок

сквозь Палестину и Иран.

И локон на ключице - боль.

И парус над струею - дом.

И ЛЭП семью семь тысяч вольт

в тумане неба голубом.

III

Самонадеянный Улисс,

ах, до чего ты говорлив.

Уже последних дохлых крыс

на отмель выбросил прилив.

Уже играющая снасть

зубами точит крепкий брус -

а ты взъярен - не нам пропасть!

а ты все ропщешь - я вернусь!..

Куда? - скажи, приблудный царь,

в какие царства-города

ночные, где блюют как встарь

в забитых улочках стада...

Овечья бестолочь и ночь,

прогорклый запах молока

и дивно выросшая дочь -

но ведь не дочь - а сын!..

Пока ты говорил, пока волной

бурлило пенное вино,

соседи здесь прошли войной

и камень бросили в окно.

О, Одиссей! о, Одиссей -

тебе отшибло память что ль?

По всей Итаке, глянь - по всей

морская проступила соль. -

Лизать опухшим языком

тот горький, незнакомый вкус,

и слушать шорох под песком,

и слышать шопот:

я вернусь...

(вне времени и пространства)

...............................

* * *

Здесь откуда-то вечно сквозит...

.....говорок. Разговор под ворчание

чайника...

Нынешним временам почему-то

сопутствует рок

нехороший.

А может -

действительно:

в сны лишь им доставало бы сил

воплощаться вполне -

без инверсий...

....и то: сон - занятье брахманово.

Знай - сольфеджио пой

да катись по волне

нашей памяти

с давней пластинки Тухманова.

....Видишь ли,

все не столь однозначно, друг мой,

как когда бы мы дело имели

лишь с силами

тяготенья.

Есть искус дороги прямой.

От него - только шаг,

чтобы по сердцу - вилами.

....сны - их доблесть

как будто бы не велика -

ну не более детского шага

в огромную залу с елкой.

....Когда замерзает река,

появляется шанс -

оторваться в погромную ночь -

и вскользь, по еще не окрепшему льду -

как по плацу - вперед! -

в предвкушеньи шпицрутенов...

- Бог ли тот, кто валялся в весеннем саду

и расчерчивал веером щедрым маршруты нам?

- Да, но что тебе он. Ведь, припомни -

не ты ль -

сам - своими руками -

лозинки обламывал?

....есть лоза,

и есть посох,

и будет костыль:

разве ж сфинкс простодушный

кого-то обманывал?..

....Хромота наших нынешних

будто времен - что-то вроде

болезни - как бишь его? - Шлеттера:

подростковое, редкое...

....сонный ремонт школы в зное каникул,

страдания Вертера - слишком юного, чтобы...

позыв дурноты после выпитой рюмки

по случаю важному получения паспорта...

- Господи, ты прикоснулся губами

к столь теплому, влажному -

слишком нежному, слишком живому -

уже потому - будто даже не внешнему...

- Внутренний мир подростка подобен

листве на еже:

шебуршение, фырканье, дрожкость

в предутренней липкой мгле...

и глухой - да - удар у ствола:

роковое падение прелого яблока.

И вот тут-то вонзается в мякоть игла!..

....а ты помнишь названье шального кораблика,

что ходил через бухту в глухой Инкерман?..

....Тарахтенье.

Дрожание борта фанерного. Светляки.

И глухие гудки сквозь туман.

И чуть влажная жертвенность жара вечернего.

- Мне не разу не снился родной Петербург.

Это кажется странным...

- мне каждую ночь почти снится лед.

Я скольжу. Вдруг промоина - шурх - камнем вниз -

и по самое горлышко -

......................

Херувимный кораблик на острой иголке,

а напротив - суровая птица

над бездной, поглотившей твой флот.

....Словно навеселе,

словно тешась игрой

(до того бесполезной,

что и чайник, и рюмки, и весь реквизит

обретает значенье

безмолвного свода Богом данных законов)

здесь вечность сквозит.

- И откуда-то брезжит сурово свобода.

* * *

- Кристина! -

конечно, она где-то здесь,

она не могла раствориться... Вестимо,

мир полон опас...

но инертная смесь

прохлады, и сумерек, и... но -

- Кристина!..

- Она где-то здесь, ведь она не могла

исчезнуть! она не могла раствориться...

Но... сумерки, осень - и легкая мгла,

и влага, прохла...

- Да что ж это твориться!

Кристина! Мир полон угрозы! - Дворы -

арены, подъезды - зверинцы... Известно:

чего еще ждать от озорной детворы...

...И входит подругой Христова невеста

в круг бабочек, бьющихся у фонаря,

в круг мглы, где летают летучие мыши...

- Кристина! -

перстом озаряет заря

антенны, торчащие криво на крыше

ковчега... Но тихий молчит Океан.

Антенна - на фоне заката - пацифик.

- Кристина! -

стокатто и грязный стакан...

- Кристина... -

понева и грозный понтифик...

- Куда ты? куда - ведь на самом-то де-

ле все здесь, все - сейчас,

все не с ними - а с нами!..

...Вот: фоном - закат - одинокой звезде.

И знамо - куда же нам с вещими снами?..

* * *

Все на тонкой ниточке -

тоньше паутинки.

Все: тетрадки, книжечки, старые пластинки.

Все - окошко, комнатка,

на окошке гномик -

дар того полковника,

лавочка и домик.

Все на тонкой ниточке:

бузина в осенней

паутинке, фифочки в мини, воскресенье,

вечер ждать - дождешься ли? -

мирик заоконный

плошками, одежками вылез на балконы...

Все на тонкой ниточке!

сердце так и рвется,

вон они - обидчики, старшенький смеется.

Бабушка из церковки,

мамочка с полковником...

Ах, ногами цепкими - вровень с подоконником.

* * *

Разлетелись брызги-пташки.

Стало зябко и темно.

На зеленой промокашке

Расплывается пятно.

Фиолетовая клякса.

Клейкий елочный елей

Сумасшедшего Аякса

Крытых озимью полей.

Что Елена - если Троя

Справедливее судьбы.

Колокольня - если втрое

Выше сосны и дубы.

Номерной знакомый почерк

Крытых осенью ворон

Шустро сверстывает очерк

С четырех пустых сторон.

Озадачивает речью

Хитроумный Одиссей.

А за дачей бьют картечью

Обезумевших лосей.

И топорщат иглы елки

Встречь гребущей пятерне.

И разбросаны иголки

Из стогов - по всей стерне.

Будто белой молью трачен

На эстампе кипарис.

Раскрывает гомон грачий

Озадаченный Парис.

Стынут валенки и книжки.

Жжет прогорклое вино.

На крахмальнейшей манишке

Расплывается пятно.

СОНЕТ

Вообрази меня, мой друг!..

Хоть зимний вечер безобразен,

И внешний вид мой несуразен,

И вещи валятся из рук...

Но вещий смысл свистящих вьюг -

Он нам по-прежнему не ясен.

И неразгаданно прекрасен

Заснеженного света круг.

Но ветер ломится в дома.

И валится на крыши тьма.

И оплывает воск на свечке.

Мой друг! вообрази: - зима,

Не дай мне Бог сойти с ума!..

Ты видишь? - свет на Черной речке...

1984

* * *

Здесь эпиграф вместо эпилога.

Здесь начало школы. Здесь сентябрь.

"Это плохо?.." - "Нет, это не плохо."

Что же взыщешь с этаких растяп?..

Рьяным юношей, доверчивым подпаском

(помню-помню!.. - не было пяти -

я в седло с отчаянной опаской

забирался) - Господи, прости!..

Помню утро. И бессонно осень

начиналась. Помню: сырость, парк,

грай вороний, алебарды сосен

и тебя - как маленькую д'Арк.

Легкость крыльев ласточки подбитой,

Злые скулы и раскосый взгляд...

И кренятся намертво орбиты.

И кометы с легкостью летят.

И двойняшек Бориса и Глеба

их мамаша тащит поутру

на прогулку. Нету только неба -

в остальном я точно не умру!..

Вот озноб открытого спортзала,

вот расстрел, вот - через одного.

Нет, не плохо, - ты почти сказала.

Ты почти не знаешь ничего.

Ты не знаешь, как живут любовью,

как жи-ши выносят на поля,

как играет жилочка над бровью

твоего пустого короля.

Что же взыщишь с развотэтой жизни?..

Разве - время, наш полуподвал

затоплявшее...

- Но окажись не

той, которой стремя я держал!..

Ибо умер твой оруженосец

в предрассветном чаду

во мгле разноголосиц

году.

Ибо сиплой ночью на эпиграф

взяты мы. Нас гложет книжный червь.

Что же - щерься, шевалье!

шипи, граф...

Пресмыкайся, дьявольская чернь.

...И легко сворачивались свитки,

заливались красным сургучом...

И ломило тело от прививки.

И вставало солнце за плечом.

От почти безвредного укола

рьяно прядал левою ногой...

Помню я: в начале жизни - школа.

Школа та же. Я - совсем другой.

* * *

Боюсь произнести.

Конкретны только истина и метод.

Но около шести

Становится понятно, что и этот

Включающийся день

Шифрован - но не этими ключами.

И Пушкин - не мишень,

Но мельница, метущая лучами

Учебный тротуар.

И мир наполнен классикой, но только

Не как резервуар -

Но словно апельсиновая долька

Прикушенной губы.

О, как она дрожала в жалком плаче,

Что стражники грубы,

Но врешь - не так, как дворники -

иначе!..

И нынче же она

Запьет и закупорит уши ватой,

Чтоб стать пьяней вина,

Но только не остаться виноватой.

И если все могло б

Час от часу не делаться все тише,

Я выстрелил бы в лоб

За первым же углом четверостиший...

* * *

На солнечных часах сегодня пасмурно.

И Пастернак - сраженный будто насмерть, но,

Царица Спарты, скажи - ведь позируя же?

Не спорь со мною - поздно уже, сыро уже...

Уже достаточно, чтоб осознать бессмертие,

Чтоб не достать до звезд, а значит - твердь, и ей

Не заменить твой мертвый фартук, и безжизние -

Не защитит как скорлупа...Но окажись - не ей!

Не той, которая... - княжною цапли жалобней!..

Скажи - ужели ты - во сне ль - не изменяла б мне?..

Белесый спирт. Рдяная кровь роз на ноже...

Усни, былина. Спи, любовь. Поздно уже.

* * *

Любимые, жуть! - Когда любит Господь -

Он любит насквозь: и подол, и испод.

Он любит всего - и мундштук, и мундир.

И этот мотивчик, затертый до дыр -

Он любит. И лихо заломленный ус,

и пот, галифе пропитавший... О, вкус -

о, стиль! - о, изящество чистых платков!..

Он любит: Он здесь - и уже был таков.

Уже - будто в ящик засунул факир

изящную фигу... Он любит до дыр.

Он любит до дрожи, до слабых колен,

до босых ступней, до подошв... будто тлен,

как будто с подошв отрясаемый прах -

(как будто слоеный - как эхо в горах) -

так - словно бы впрямь: ничего и ничто -

жемчужная штучка работы Ватто

в глухой табакерке... (Как в таборе - так,

как в хитрой прорехе медовый пятак,

нож - за голенищем, кнут - за кушаком,

как заполночь - путник, бредущий пешком)

Так - словно бы оземь, как будто бы в ночь

с прохвостом сбежавшую младшую дочь

Он любит! - о, Господи! так неспроста

на белые простыни прямо с креста

босыми ступнями в кровавой пыли -

Он любит, когда нам сплошные нули

в очко выставляет слепой календарь.

Он любит взаправду, Он любит - как встарь,

как стыд потерявший безусый корнет

Он любит: Он здесь - и Его уже нет,

уже заунывно поет муэдзин

изящную фугу... (Как старый грузин,

никак не кончающий гамарджоба ,

как царь, посылавший к анчару раба,

как в злую овчарню попавшийся волк,

как заполночь все перепутавший волхв) -

Он любит... О, рухлядь! о, груда камней -

о, суть обнаженная - из-под корней

вдруг рухнувшей ивы - как ржавый кубарь,

набитый червонцами. Как золотарь

почивший - жемчужину в грязном платке

сховавший под рваным матрацем, в песке

у кромки воды затерявшийся ключ

от хитрой каморки... - как рухнувший луч

оттуда, где в тучах шалеет закат.

И капля на кончике - кровь с языка.

СЕЗОННЫЕ ОБОСТРЕНИЯ

(Мартовская гроза)

Дождем озвучена неразбериха.

И позвончей капель копыт кентавра.

На кухне властвует как повариха

Вся многогласная абракадабра.

Дождем измучены кусты нагие -

И измочаленной шуруют веткой

По грязи, вспененной ногой богини -

Босой, как беженки и однолетки.

А окна взмылены - и смято сбруями

Пространство куцее хрущевской кухни:

Побеги множатся - и жарят струями,

И приближается!.. и -

э-эй, ухнем...

И липа в ужасе дрожит поджилками.

И сверху весело - и снизу жарко...

Звеня божественно - ножами-вилками

Сквозь нас жонглирует весна-кухарка.

(Листопад)

Гроздья горьких поцелуев

на расхристанной рябине -

осень всех перемилует

поцелуями рябыми.

Осень съест нас с потрохами,

и в труху нас перемелит,

и одарит ворохами -

как корзинами камелий.

Осень выпьет нас из горла,

капли с губ утрет соломой -

порыжелой и прогорклой,

неразнюханной Паломой.

Разве может быть иначе:

после дач, второго Спаса

рощи сорят мелкой сдачей

Элюара и Пикассо.

А она - царица-Осень! -

самый скромный частный ужин

размахнувши шесть-на-восемь -

рвет и сыплет клочья в лужи.

У нее императрицы

спесь - кабацкие замашки,

и на каждый пуд корицы -

пук засушенной ромашки.

У нее, Императрицы -

и на это хватит спеси:

чернотою отвориться

и принять всех тварей смеси.

С четвертей тех и осьмушек

не возьмет ее холера -

вроде дерзких завитушек

Дидерота и Вольтера.

Разве ж эдакой шлеею

под хвостом в пространстве хвором

над раскисшей колеею

все он вьется - черный ворон?..

Коли этаким макаром

гонит нас, телят, на выпас -

дак не бросит санитарам,

пьяным докторам не выдаст.

Ничегошеньки, как видно,

в этом мире не погибло -

и пузятся - аж завидно! -

разносолы и повидло.

И играет без зазренья

юный хмель в ее бутыли...

Есть - лишь чудо претворенья,

а уж кто там? - я ли, ты ли...

Мы, как видишь, растерялись,

порассыпались Россией -

расстарались октябрями

под Корнеля и Расина.

И, залюбленных красиво,

нас - со всеми потрохами -

под метелью, как под ивой,

примет бабушка глухая.

Поцелует в лоб высокий

по-над шрамом безобразным,

в соли превратит все соки -

и помилует всех разом.

* * *

В сентябре все золотое,

в январе - в серебре.

Наливное, налитое

детворе во дворе

предложи-ка... Как влитое

в рябь чернавских мутных чар.

Ах ты, время золотое -

серебристый ртутный шар.

* * *

Русский Моцарт. Зимний небосвод.

Мелкие осколки января.

Синева навек застывших вод -

И с пурпурным Эросом заря.

Я живу на важных зеркалах -

И дымится, как воронка - полынья.

Муэдзин - прости его, Аллах! -

Он опять напился как свинья.

Голос над заречной стороной -

Отклики на дальней стороне.

И моя музыка надо мной,

И чужая музыка - во мне.

И дымится над избой труба,

Достигая дымом до трубы

Ангельской - и это не труба:

Мы не рыбы, но и - не рабы.

И дымят над избами ковши -

Как на прошлом нынешнем веку:

Выпекают скверные коржи

Эти печи, лежа на боку.

И зажатый - выжитый в мороз -

Этот мир дрожаще-бездуховн.

А Симон - прости его, Христос! -

Снова пил до третьих петухов.

Но поутру нянчить кирпичи

Заповедывали нам отцы,

И птенцы горланят на печи...

Мы не птицы - и не подлецы.

И полет полночного шмеля

Не наслышкой - слишком нам знаком!

Присягаем, еле шевеля

Поутру распухшим языком.

И склонится с ласковым лицом

И перстами нежными зари

Мать - и свет... И тени над отцом.

Мы не черви - хрен с ним! - не цари...

Мы не черти!.. Дышит черный бок

Века... От Вороны до Невы -

Как на гуслях! - И прости нас, Бог.

Мы опять напились синевы...

Как кентавры с фресок на Афоне!

И на нас - рождественских невеждах -

С пристяжными царственных симфоний -

Мчится Эос в розовых одеждах.

01.01.02

* * *

(сонет)

Морозно. Весело. Трагично.

Ему и больно и смешно...

Но все уже предрешено,

И этим чуточку вторично.

...Под скатом крыши черепичной

Мерцает теплое окно.

И даже, может быть, вино

(что, впрочем, было бы логично)

Там разливают неспеша

По индевеющим бокалам.

Душа довольствуется малым.

А впрочем, где она - душа?..

...Душа ночует по вокзалам,

Где пальчик вмест карандаша.

* * *

Святочная песенка... У соседей - гаммы.

Узенькая лесенка. Господа и дамы.

Сюртуки парадные. Перья, кринолины.

Пацаны нескладные. Блюдечко малины.

Кровяные капельки. Скатерти в крахмале.

С полвторого запили. В пятом наломали.

Бог с ним - перебесятся...

Хор угомонился...

Святочная песенка...

И Христос родился.

С 6-го на 7-ое янв. 02г.

* * *

Морозный морок зимних вечеров.

Не воздух - а слоистая слюда.

Достаточно мы наломали дров,

чтоб закипела в котелке вода.

Достаточно мы пережили зим,

беспрекословных, как чужая жизнь,

чтоб наплести вместительных корзин

и все пожитки хитрые сложить.

...Достаточно мы видели кругом,

чтоб, наконец, суметь взглянуть

окрест:

По переулкам вниз гремит погром,

Что означает скорый переезд.

По междуречьям тайная вода

Под незаконным месяцем блестит,

Как под луной - слоистая слюда

Промеж беспечных вековечных плит.

...А по пролескам поздняя пурга

Превыше всех небес взметает хлам.

И нам совсем не жалко очага

с горячим хлебом с солью пополам.

Нач. 99г.

* * *

Я не то что схожу с ума...

...но устал за зиму.

Сколько ж можно тянуть кота на таком серьезе,

Как отнекиваться от дерьма и тянуть резину

Там, где крошится пустота на таком морозе.

Голова моя машет ушами побитой шапки.

Сколько ж можно глядеть во мглу с такими глазами,

Как у купленной за гроши и прибитой шавки,

Озирающейся в углу чуть оттаявшими слезами.

Вот уж, право, им несть числа, этим белым мухам.

Ах, гони ее в шею, гони - вылезет боком:

Прогорит до святого тла - станет чутким ухом,

А погасят святые огни - враз позарится зорким оком.

Вот уж кто бы то мог как шут - это видно, право.

Это писано на небеси - как на заборе.

Только дело то, гой-еси - ой, кроваво.

Не отвертишься головой в головном уборе.

Стрекоза она есть стрекоза - порода козья.

А лебяжий пух да шипящий пунш - для домашних кошек.

А фасеточные глаза... ах, скрипят полозья -

Скатерть белую отряхать от присохших крошек.

Разомлели хмельные стрельцы - да на жаркой печке.

Ан не следует муравьям быть ученым...

Сладко парили плоть отцы на червонной речке -

Заповедали сыновьям пить из черной.

* * *

Сальери, дослужившийся до места

В небесном хоре - не последней скрипкой,

Но капельмейстером почтенного семейства -

Всегда во фраке и почти всегда с улыбкой.

Почти всегда - во фраке и за пультом -

Он одинок. И гибнет хор в хорале.

Он вспоминает пляжи в Акапулько

И кружевниц в колючем чаппарале.

Он вспоминает облик веницейской

Ладьи на глади лунного канала,

И непроглядность глубины летейской,

И приговор, и строгость трибунала.

Причудные места в небесном крае

Не превосходят замысла Природы.

И тот, кто утром размышлял о Рае -

Теряется, и - принимая роды -

Не может скрыть растерянность улыбкой.

Он далеко. И гибнет Курск на шельфе.

Когда он, в Неренской склонясь над зыбкой зыбкой,

Рассказывал о ласточке и эльфе

Бородачу с такой старообрядно- ,

Язычески- дремучей бородою -

Старушка встряхивала скатерть - и опрятно

Кропила их крещенскою водою.

Сальери - независимый глубоко

От музыки - о, как он независтлив.

Как беспристрастно озирает око

Окрест хоров... - И как, побег замыслив,

Он вольно независим от стеченья

Случайностей. И гибнет шах в гареме.

Он представляет плавное теченье

Невы. Он представляет время,

Когда застывший на морозе остов

Собора щебет озарит: - Татьяна...

- Ольга!..

Когда он ступит на спьяна - звенящий остров.

Когда его окликнут звонко - Вольфганг...

* * *

В Рождество все немножко волхвы.

Изменяются только дары.

Где сугробы восточной халвы?

Где созвездий златые шары?

Где на ложке златой рыбий жир?

Где хрустальный игольчатый звон?

Где нескладный чудак-пассажир,

Опоздавший в последний вагон?

Когда лязгнул и тронулся век -

Кто молчал, а кто плакал и пел.

Опоздавший чудак-человек -

Он один. И перрон опустел.

В Рождество даже век - караван.

И верблюды натужно ревут -

И уносят татар и славян.

И несут Лиссабон и Бейрут.

И метет по перрону снежок.

Рыбьим жиром стекает фонарь.

Превратившийся в лед пирожок

Долбит клювом пропивший букварь

Папа Карло. Языческий мир!..

Ни евреев, ни римлян. Знаком -

До сучка, до запяток - до дыр

Весь протертый пустым языком.

И незримо витает Отец,

Гласом соединяя концы

Превратившихся в рельсы сердец.

В Рождество все немного отцы.

И отсюда - из черной дыры -

Первобытною жаждой томим -

С лепестком золотой кожуры

Я явился тебе - серафим!

* * *

<Безымянным младенцам>

Рождественские дни, залитые слезами несчастных матерей.

Рождественская ночь с припухшими глазами разбитых фонарей.

Превратности судьбы. Превратности погоды. Превратности времен.

В глухие тупики. Под каменные своды - ищи среди имен,

Средь маленьких Давидов, Исайй и Соломонов, Иаковов и Мойш -

Под выкрики из тьмы, под лязганье вагонов - да разве же поймешь

Такое в полутьме над теплой колыбелью под равномерный ход

Расчетливых часов, шестому поколенью отсчитывавших год

За годом. Разве ж так - тебе - случалось плакать?.. Да разве же когда-

нибудь еще была - такая - в тьме галактик - несчастная звезда?

С 6-го на 7-ое янв. 2001г.

* * *

Младенческие зимы

эпохи Водолея

были метельные, вьюжные...

Люди стали смелее, но часто болели,

ходили сырые, простуженные.

Ходили слепые от мокрого снега,

а стены топорщились слепками

с лиц, чрез которые

Печора, Онега проступали...

Дома представали склепами:

жилищем истории, архивных корок,

разговоров в опущенных шторах.

И ежели ртуть закатывалась за сорок,

из-под дивана слышался шорох.

И можно было вымести из щели за ножкой

скелетик рыбий, обглоданный греками.

Но невозможно - разве что неотложкой... -

справиться с этими темными реками.

26 окт. 02г.

НА ВЕНЧАНИЕ

АНДРIЯ И МАРГАРИТЫ

А ну, поворотись-ка, батьку...

Якая ж гарная бекеша!..

Вот только жаль тую собачку,

Что ободрал придурок Кеша.

Однако ж, дьявольские бредни,

Как оказалось, были вещи -

И прямо в ангельской передней

Вдруг очутился перебежчик.

Как нынче вывернулись козлы! -

Ан докатились эти дрожки -

По большаку меж нив колхозных,

Да по лесной кривой дорожке,

Да по булыжным перекатам,

Да по казенной по брусчатке -

А докатились! - Слава катам

С зарядами слепой свинчатки.

III

Вот нынче выбились сюжеты! -

И спицы крепко пястью сжаты.

Я поцелую край манжеты

У гордой пани Маргажаты.

Раскрошит преподобный Кшиштов

Сим голубкам свою облатку,

От коммунистов и фашистов

Законопатив плащ-палатку.

Но длинным-длинным коридором

Пойдет гулять шальное эхо

По обезглавленным соборам

От века, что торчит как веха -

Веками вечных перепутий,

Рук на распятиях и бомбах...

И Rasputin, и просто Путин -

Все канут в этих катакомбах.

От хохотков ли институтских -

Иль просто статских охов-ахов -

Сны луночарских и пилсудских,

И соловецких сны монахов,

И сны казацких атаманов -

Вдруг закружат, как от горилки -

Клубами гибельных туманов

В углах заплеванной курилки.

Как нынче выскочили сказки!.. -

Когда б ревизской всяк душонке

По окончательной развязке

Кило лендлизовской тушенки -

Но нет, - все то что втуне лилось -

Все ныне выспренно взвилося! -

Так не пугайтесь, ваша милость.

Не бойсь, - проси же! - пан философ.

VII

Начистив шкрабы жирным смальцем

А хоть и дегтем - в час аванса

Пришлепни отпечатки пальцев

Беспачпортного оборванца.

Небось, заботливый хозяин

Перелицует ту заплатку...

Не зря же рот у врат раззявлен

На донну - как на шоколадку.

VIII

И словно соросовским грантам -

Сегодня вмасть - сегодня можно! -

Всем незаконным иммигрантам

Сегодня всласть дает таможня.

И ангелков приблудных стайки -

Они не лают не кусают -

Когда залетной таратайке

Архистратиги козыряют!..

И блеют оры и хариты,

Дивясь такой небесной масти.

И топором в честь Маргариты

Усы подбриты - ай да мастер...

И донна с утонченным вкусом

Нахмурит правильные бровки,

Как поведет приблудным усом

Ясновельможный пан Домбровский.

2002 г. от Р.Х.

ДВУГОЛОСНОЕ

(На мотив Как на речке...)

Максимушке

Чижик-пыжик, где ты был?..

I (a) Как на речке, стал быть, на Фонтанке

расцветает щеголь и карась,

улыбаясь после крепкой пьянки

и с оседлой жизнью примирясь.

А невеста у него в деревне,

и зовут его, стал быть, Ерем.

Всех-то дел: вот сыщем по царевне,

а потом в Петрополе умрем.

(b) Вот судьба, завидная до жути:

несмотря на осень и ремонт

отломить край булочки в кунжуте

и добавить в кофе кардамон;

пресловутый присно гоголь-моголь,

не спросясь, за завтраком глотать,

а когда родится третий Гоголь -

уверять: он первым двум подстать.

II(a) - И глядит обманщик и извозчик,

малосоля сизый огурец,

что попался, будто курам во щи,

в золотой ларец - Петродворец -

вопреки кухаркиной породе

на хромой тринадцатой ступне

передать привет дружище Роде,

с труб похмельных свесясь на ремне.

(b) Вот глухая горькая судьбина,

в сухарях скребущая как мышь:

вкривь - и впрямь, народная дубина,

вкось - шумящий мыслящий камыш.

Настояв на праве первородства,

не крестясь - пока не грянет гром,

вместо братства - бродское сиротство

как Иосиф - править топором.

III(a) - И смолит жестянщик и затворник

свой чинарик на чужом бревне.

И шуршит метлою вечный дворник,

все сметая изнутри вовне.

Но дрожит слезинка в рыжем усе -

и не знает дурочка-губа:

коль невеста у него в Тарусе,

стал быть, ложь - кащеева судьба...

(b) Не хитро - хитро Елену сбондить -

хитро - Трою взять и откопать,

выбить будку где-нибудь в литфонде

и стишки до смертушки кропать.

А еще хитрее - будто чижик,

с облучка вспорхнувший на чердак -

взять и выжить - даром морду выжег

конь московский - Боря Пастернак.

2000

* * *

И Гамлет морщит рыбий нос брезгливо.

И Дон Кихот на Россинанте скачет резво.

И на базаре спорят бабы верезгливо.

И лишь поэт в момент зачатья мыслит трезво.

Но речь поэта не всегда бывает связной.

А над базаром щит рекламный с маркой "Ява".

А Дон Кихота подберут в канаве грязной.

А Гамлета вконец измучит язва.

Но Гамлета погубит не отрава

И Дон Кихота доконает не орава -

А доминошник, что смолит без перерыва.

И лишь поэт в момент кончины скажет: "Рыба!"

* * *

Мон Сюр, какие между нами счеты?..

Компоэтор

Бог милостив... Благодарю покорно

за Ваши добродетели... Не вхожи -

убогие - мы в круг Ея... похоже,

Вы тоже там не числитесь... Вот вздорный

предмет для дискутированья: черный

квадрат (равно и белый). Цветом кожи

скорей ботинок, нежели прохожий

существенно описываем... Горный

массив, с псевдонаучной точки зренья,

есть складки кожи старого дракона.

(Его ты дразнишь, рвя из них коренья.)

Они (коренья) - или очень сладки,

иль так горьки... но лучше б без оглядки

бежать отсюда! - Ибо нет закона

ему, как сердцу Девы...

* * *

Получив этот мир старой картой

таинственной - в белом конверте

не надписанном - в марте

начинаем задумываться - но

не о жизни и смерти,

и тем более не об изгибах судеб,

что, сугробов белее,

наползают на нас

как поземкой завихренный снег

из полей на аллеи,

и тем паче не об этом дне

шебутном - этом дне океана,

и уж меньше всего - о предутреннем сне,

о монетке приблудной на дне нехудого кармана

о, сокровища мира! - о, полный алмазов ларец в дивном гроте

о, извивы надсады подпольной, опала сердец с отпечатками на обороте

вот пещера, вот штольня без дна, вот провал обреченного мрака

вот из школьного сада выходишь одна -

вот и я целовал козерога и рака

и экватор взрывается прямо в мозгу и тоска параллелей

разбегается вширь, оставляя в глубоком снегу

парк с пронизанной ветром аллеей

* * *

Зорю бьют...

Забытое искусство быть тобой.

Букеты неразрезанных гвоздик.

И фото, где усатый китобой

Печален, как усталый Моби Дик.

Все соткано из стекловолокна.

Осознаны основа и уток.

А в центре обалденная луна

Обшаривает взглядом закуток.

И сыплется кристалликами яд

На формулы скрипичных мастеров.

Но стражники и дворники не спят.

И Дант императивен и суров.

................................

Гортань. Огонь. И горькая смола.

Флакон. Луна. И надпись "Poison".

И вновь очнется ноющая боль

в разбуженном, чужом - живом соске...

Забытое искусство быть тобой.

В предутреннем сгущенном молоке

промокнешь разом - вдруг, и отомрешь,

и затаишься на речном песке -

как бабочка ночная...

День начнет

в июне понемногу убывать.

Все сбудется. И на волне качнет

забытое искусство убивать.

1993

Non espresso...

Все это было так бесконечно давно,

так давно, что - и вправду - почти что не важно: а было ли...

било ль на ратуше полночь, вертелось ли веретено,

гнали ль по улице коз, гарцевали ли гостьи гнедыми кобылами.

Это уже несущественно: был ли пожар

или же просто из кухонных форток тянуло горелыми

перьями. Ты появлялась из отблесков, ты выходила, держа

шар... Мы не встречались так долго, что ты постарела. Мы

не встречались так вечно, что, выйдя во двор,

щурясь дразнящему дню, привыкая к нечаянным звукам и

праздничным запахам - я замираю, в упор

встретив твой черный зрачок. Дамочка с чьими-то внуками

(может быть - нашими) прячет морщины в вуаль

и, пробираясь бочком, прячется за птичьим гомоном...

Эти глаза, эта холодная узкая сталь,

этот укол между ребер. Все это знакомо. Нам

было дано (это было давно): ночь...

(был ли пожар?) - ты появлялась сквозь всполохи,

ты выходила дрожа (кони шарахались прочь) -

в голых руках - огненный шар. Нам по две полных и

по две пустых чаши дано было. И ты

их приняла из темноты и - шестирукая -

вспыхнула вся... Шерстью паленой пахли кусты.

Блеяли козы. Шипела зола словно злая старуха. Я

был неподвижен...

Вращается черный волчок -

не разглядеть - в ледяной синеве изнывает вращение,

прячется в щебень и щебет. И кто-то берет за плечо,

может быть, смерть...- Не существенно... как и прощение.

1994

* * *

Blood so red, grass so green...

Mark Knopfler

And every day the paperboy brings more...

Roger Waters

Вода из крана в наших акварелях.

И по утрам, не ранним и не разным,

страницы в неразрезанных апрелях

небрежно разрываем, будто дразним

кого-то, кто как бритва в нижний ящик

упрятан, будто впрямь он предназначен

для нежной кожи - нашей, настоящей...

Но мы и этот текст переиначим -

и вдруг начнем почин водопровода,

что сорван был еще рабами Рима,

не унижая мысль до перевода,

а возвышая слог до марки "Прима".

И грандиозность замысла затянет

такой почти предсмертною истомой

и телефон, который вечно занят,

и знание, что никого нет дома.

И вот уже потащит жаркой тягой

куда-то вдаль и вдоль узкоколейки

меж облаков - как меж полотнищ стягов,

сквозь грай вороний, клятвенный и клейкий.

И вот уже почти окончен праздник,

и ночь хитро мешает карты будней,

но все еще гуляка и проказник,

хотя все тише и все малолюдней.

Когда ж замкнет искрящейся розеткой

цепь слов, произнесенных для острастки,

все пережжем бумагою газетной

и сохраним нетронутыми краски.

* * *

Я пришел попрощаться. Я знаю: на это отпущено Богом

нам не более чем два десятка затасканных слов.

Нам вполне их хватало на то, чтоб поведать друг другу о многом,

обо всем. Я не знаю , чтоб слово кого-то спасло.

Я отсюда уеду куда-нибудь, Бог его знает.

Друг мой Ленский убит. И стоит у пивного ларька

наша бедная Таня. И к ней расписная, резная

подъезжает карета, увозит... Так пусто. Пока

я еще говорю, я еще повторяю чужие

пережившие строчки, пока я еще говорю,

и курю, и смотрю на заборы и на гаражи и

на платформы и рельсы, ведущие прямо в зарю,

в этот тусклый закат, в это тусклое блеклое небо,

пока я еще здесь - я тебе не успею сказать,

что я здесь никогда, никогда - ни мгновения - не был.

Не успею. И ты не узнаешь, почем тебе знать...

Ты услышишь слова. Ты запишешь их в детской тетрадке.

И не глядя туда, где когда-то закат розовел,

ты запомнишь В краю, где дни облачны и кратки...

и когда-нибудь ты повторишь в полусне - Fare thee well

* * *

Самый длинный дождливый день

века засух и пыльных дворов,

века свалок, жующих женьшень

челюстями издохших коров.

Что сказать... Вот и вышел толк

изо всех наших тщательных дел,

как выходит облезлый волк -

из паленых лесов на прицел.

И на выстрел летит - легка -

стая жирных голодных ворон,

словно туча чумного песка,

словно сажа на жаркий перрон.

Но с дождем паровозная гарь -

словно как веселящий газ...

- Братцы, что там?..

красный фонарь?

Или волчий кровавый глаз..

* * *

Поищите меня в ржави бурых бурьянов,

на изрытых буграх городских пустырей,

в заповедных местах, где не Мишка Гурьянов

в лесниках - где хватает других егерей.

Где хватает всего. И где каждый хватает

пересохшими жабрами сжиженный смог.

И где снег не ложится, а сразу же тает.

И земля дребезжит, уходя из-под ног.

Поищите меня там, где можно вначале

впасть в отчаянье от визгов чаек и крыс.

А потом закурить и торчать на причале,

карауля флотилии, пьяные вдрызг.

Там, где можно ночами, пропахшими чаем

изучать чернокнижие, уголь бруша...

В общем, там, где - ей-ей - мы совсем не скучаем,

и где через плечо не видать ни шиша.

И когда буду там вами я обнаружен

в изумительно трезвом и розовом сне,

когда буду задержан и обезоружен,

и распят на реликтовой хлипкой сосне -

обещаю вам всем, что потом - не воскресну

по прошествии трех унизительных дней,

а вполне бескорыстно воронам окрестным

подарю свою плоть - и не стану бедней,

и вполне неосознанно, то есть бесцельно,

то есть непритязательно, только - как знать -

не лукаво ли? - выскользну в топку котельной,

вознесусь над трубой - и меня не сыскать!..

КОРОЛЕВСКАЯ ОХОТА

холст, масло

На склоне королевского холма трава так изумрудна и свежа,

И кормят волкодавов егеря кровавым мясом с острия ножа.

А на холме угрюмая тюрьма гранитным склепом втиснута в уступ.

А под холмом дымят концлагеря графитным дымом из кирпичных труб.

Статичен в равновесии пейзаж, контрастно сфокусированный в ноль.

Малинов паж, багрян его плюмаж, и ярко-алы пятна на траве.

А под холмом чадит горелый лес. И неизвестно, где же сам король.

А над холмом белесый чад небес. И не осталось места синеве.

* * *

Жить в расчете на чудо - вопреки вычисленьям...

но не всем по плечу, да и не каждый захочет

быть в чудесном лесу не стрелком, а оленем,

и в ночи не пугаться того, кто хохочет.

И на зов чуткой чащи легко откликаясь,

так стремительно мчаться - не к любви, а к надежде, -

чтоб пурпурною кровью потом истекая,

сердце билось бы чаще, чем когда-либо прежде...

* * *

Н.К.

Каждый звук в заштрихованных густо потемках

шершав и уступчив, и падает вниз.

На ступеньках лиловая тень; и котенком

ветка прыгнет на плечи. Зазубренный лист

по щеке - будто ночь дразнит черною лапой...

Куст жасмина возлюбленных прячет; сквозь дрожь

чуть светящихся крылышек - шопот, и запах! -

одуряющий запах цветочных порош.

В непроглядность, в шуршанье - куда? - во спасенье,

по причудливой тропке, а может - уже

напролом, сквозь объятья, сквозь хитросплетенье

чьих-то пальцев и судеб, ветвей и манжет -

на пустой огонек, на дыханье - на гибель! -

и уже не очнуться и не превозмочь -

изощренно штрихует талантливый грифель,

в отворенные жилы

хлещет черная ночь.

...А над крышей высокого дома над садом

в незашторенных окнах свет мертвенно бел.

Но не видно жильцов между раем и адом.

На столе лист бумаги -

безликий, как мел.

* * *

Меня так мало в этой ночи,

И если убрать деревья -

Пронижут насквозь это место лучи

Прищурившихся фонарей;

И если стереть паутину дождя

С пергамента книги древней -

Проявятся строки чуть-чуть погодя

Следами дивных зверей;

И если заткнуть репродукторам рты -

То враз грянет грай вороний,

Взыграют оркестры, хоры... и кроты

Взлетают - черны, как грачи... -

Но не пропадет без следа ни одной

Песчинки с раскрытой ладони -

Поскольку того, что становится мной,

Так много в этой ночи.

1988

* * *

За далекой лесополосой

Отзвук полуночной электрички.

Мне не одолеть и полстранички,

И ложатся строчки по косой.

Неглубок и беспокоен сон

Дачно-бестолкового поселка.

Я сюда с разбитого проселка

Странными судьбами занесен.

Не искал гостеприимный кров,

Не просил хозяев о ночлеге.

Приняли меня без лишних слов -

Словно тварь на Ноевом ковчеге.

* * *

Есть дома, где двери - легкий тростник,

Где так чутко спят глухими ночами

Не из страха за скарб, а боясь хоть на миг

Отпустить эту жизнь, что дрожит за плечами.

Есть дома, где луна на столе ворошит

Лепестки и листки - белых бабочек крылья;

Где задумчивый дым по стеклу ворожит,

Строя пагоды из то ли звезд, то ли пыли.

Есть дома, где любят селиться сверчки.

Где умеют петь и умеют слушать.

И где вместо крыш - в небеса - зрачки,

И сквозь них смотрит Бог в человечьи души.

* * *

Лишь пожелай -

и ляжет лист в ладонь -

так пальцы тонкие ее

в ладонь ложились

немыслимо легко и обреченно -

как мотылек

в губительный огонь.

Лишь пожалей -

и теплая ладонь

прильнет к твоей -

но строчки не сложились -

и стих скулит

побитой собачонкой -

и лист летит -

отброшенный в огонь.

1987

* * *

Я люблю себя смертного, то есть живого -

в каждой жилке своей до того однократного,

что, случись, от удара в живот ножевого

я помру окончательно и безвозвратно.

Я люблю себя бедного , но не скупого -

и не меря расчетливо, сколько потрачено,

я плачу тем, что есть - не беря отступного.

И пишу - зная, что

все останется начерно.

* * *

Под простынкой, без подлянки -

был бы шлем - открыл забрало...

На Ордынке, на Полянке

тихо музыка играла.

Под сурдинку по жердинке -

сколько так вот пропадало...

На Полянке, на Ордынке

тихо музыка играла.

Удержать на серединке -

да женить на полонянке!..

Но... играют на Ордынке.

Умирают на Полянке.

* * *

Ты холоден, мой верный собеседник.

Мне холодно с тобою...Вечер скверный -

и был бы кстати врач и исповедник...

ну пусть поэт - но искренний и нервный.

Да, чтоб под взрыд... а лучше б под гитару!..

Но, видно, Бог, измерив наши вины,

определил для нас такую кару:

соединил нас вместе - и покинул...

ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ МОТИВЫ

Потому, что искусство поэзии требует снов ,

Я, один из адептов Хранителя первооснов,

Вряд ли амбассадор иль посланник, скорее уж - лоцман,

Напеваю чуть слышно - мол, Спи, моя радость, усни;

И уводят сквозь тьму этих звуков речные огни,

И тихонько сопит в колыбели наш маленький Моцарт,

Вспоминая во сне эти скрипки - и этот напев,

Эти шпили воздушные, этих щебечущих дев;

И когда с чашкой венского кофе подсядет к ним Лотман,

Ваш покорный слуга отправляется с книжкой в сортир

И читает слова, что уже зачитали до дыр

До него, - хоть навряд на обложке хитрит Гарри Поттер.

НАСТУПЛЕНИЕ СТАРОГО ГОДА

Над готикой старого Гете

откуда-то с черного хода

плывет ледяная пехота

зимы сорок первого года.

Над ворохом свеч и созвучий

на жарких рождественских елях

ползут молчаливые тучи

в расхристанных русских шинелях.

И в тысячелетии новом

среди все того ж карнавала

гостей пробирает ознобом

от их ледяного оскала.

Но Гете по кружкам им плещет

наркомовский спирт, и по ходу

им Моцарт с подружками свищет

в дань Старому Новому году.

(Из книги Брат мой - враг мой)

ПАМЯТИ БЛОКА

Электрички... все те же, все то же.

Продувная насквозь нищета.

Узнаю Тебя, Господи Боже,

и приветствую звоном щита,

Узнаю Тебя - и, принимая

смуглоликих посланцев Твоих:

Чингисхана, Батыя, Мамая -

постигаю Твой промысел...

- Ich

nicht verstehen,-

also, sprah Herr Shiller

Нет, не тот... впрочем, именно тот.

В детстве все ницшеанством грешили:.

uber alles... Все то же: der Tod.

Смерти нет. По железнодорожным

продувным и распутным путям,

от перрона с вчерашним пирожным,

по костям - но навстречу гостям,

но навстречу - Тебе, но - навстречу

наугад, напролом и на вы ,

с заготовленной загодя речью - :

вылетающей из головы,

с вылетающим дымом и паром,

в брызгах искр, в клочьях сажи, в огне

полыхнувшей широким пожаром

не весны - черта в этой весне! -

не страны - в колесе беспощадном,

не судьбы в пене воинских астр -

только совести в пламени жадном...

Вот о чем говорил Зороастр.

* * *

Сквозь ветхость крыши -

не луч, но меч!

Пора - ты слышишь? -

наш дом поджечь.

Прощай! и помни

все до крупиц,

до скрипа каждой

из половиц,

наощупь каждый

шершавый брус -

и я однажды

в наш дом вернусь -

из тьмы промозглой

со льдом светил -

звездою возле

стрелы стропил,

вонзенной в память

твою, как меч!

...Все выше пламя,

все глуше речь.

В объятом доме

звенит стекло,

в дверном проеме

светлым-светло...

* * *

ах, мои милые,

да как же меня мало,

ах, как мало меня -

хватило б каждому...

крестною силой

крылья сломало

у ангела-баловня.

того ли жаждали?..

что ж поделаешь?

время позднее,

пламя желтое -

а ждали засветло...

крылья белые

грянули оземь,

крылья тяжелые

в пыли распластаны...

...Старец, согнувшись

под ношей пустою,

брел к Гефсиману

полем ли, садом ли...

и не преткнувшись

о камень пятою,

звезды - как ангелы -

под ноги падали.

* * *

Беглый Христос...

о, цепочка следов, по которой бежать.

О, кулачок! о, мальчишеский кукиш -

его не разжать.

О, разменять на спасительный идиш

суровый иврит.

Куст за спиной - как Содом и Гоморра -

горит и горит.

Спичка (о, да - не игрушка...) -

клочок, пустячок.

Крутится, крутится не понарошку

суровый волчок.

Черный - как черный скелет

обгорелых ветвей.

И заметает твой след - оглянись! -

золотой суховей.

Душит - о, душит цепочка, - и дышит в затылок

самум.

Это не я! - но отвечать - самому,

самому.

В гору, все в гору, все в гору -

но где-то же бездна пустынь?!

Вот он - твой след. Дай же руку. Присядем. Остынь.

КАССАНДРА

Здесь когда-то был город. Здесь ныне

край земли. Здесь когда-нибудь будет

океан. Здесь отчаянно стынет

горизонт. Здесь последние люди

смотрят голодно и не мигая

на парящие в воздухе горы.

И бормочет старуха нагая,

что когда-нибудь будет здесь город.

* * *

На берегу... пустынном берегу,

широком берегу... но и иначе:

на засранном, на затхлом берегу -

не на бегу -

и это много значит.

Пред широтой, пред ширью мерных волн,

пустынных волн, пред непомерной ширью -

пред пустотой -

неизъяснимо полн -

горе подобно, иль подобно чирью.

Из глубины, из затхлой немоты

спрессованных пластов, из сердцевины -

из сокровенной сжатой срамоты:

сначала - Ты,

и следом я -

две половины.

НОЧЬ НА СТРАСТНУЮ СУББОТУ

День без Него был начат ночью, столь

Тысячеглазой, вышитой звездами -

Что даже если вправду только боль

Должна быть здесь - то этой болью сами

Мы и должны бы быть... И соловьи

Гремели здесь - но явно не отсюда...

И если весть - как шарики в крови,

То чудо здесь - как ощущенье чуда.

4 мая 2002

* * *

Далеко до Иерусалима,

до его пустынных патриархов.

Только посох взял -

идти из Рима,

веселить народ

и кровью харкать.

Купиною - (ах!) -

неопалимой

иль кустом калины

кровавленным ? -

но травинкой слабенькой и длинной,

но былинкой тоненькой и тленной -

Бог явился...

* * *

Всех и дел-то: на рассвете

хрусталем хвоинки связывать,

недотрог лучом задеть и

долго сказки им рассказывать,

вздорных ветренниц, жеманниц

исподволь к теплу приваживать

и - до чертиков умаясь -

в синеве растаять заживо...

* * *

Игорю О.

Когда ты стоишь где-то с краю, а луг терпко влажен,

И только что кончивший дождь еще дышит и дышит,

А ты - как жених или как выпускник - отутюжен-наглажен -

А жаворонок - как в беспамятстве - и - он не слышит, не слышит!..

И солнце - оно не жестоко - уже где-то с краю,

Уже обнажились - ах, нежные - эти подбрюшья

У розовых облаков - и я - правда - не знаю:

Возможно, в природе есть все - но - в ней нет равнодушья!

И нет никакого логического основанья

Надеяться на какой бы то ни было разум -

Не здание, не партитура - внутри мирозданья

Все только вот так: одновременно - вместе и разом.

* * *

Переменчивость погоды в непоседливом июне

Предлагает - take it easy , и сочувствует: ах-ах.

И слова о Гамаюне, Алконосте и Сирине

Растворяются в эфирных - эфемерных! - но потьмах.

И стрижиные оглядки, соловьиные коленца

Ткут основу и октаву, вяжут память и узор.

Вот тебе утеха сонная льняного полотенца:

Поиграем в жмурки-прятки, разыначим разговор.

И настолько в этом много неуемного - но света.

И в потьмах разноголосиц - я ли пью ли? или бью ль?

Он по-птичьи - колченого - скачет на макушке лета -

В детских железах июня набухающий июль.

* * *

Когда б - без шума и без пыли -

как капли редкого дождя -

над городом мы проходили,

секунды медленно цедя,

и миллиардами каких-то

почти что мнимых величин

переполнялся дождь - как Рихтер -

над крышами не различим -

за крышкой черной и огромной,

как тьма без звезд и без луны,

и лишь рояль огромной домной

гудел - как слиток тишины,

а мы - мальками, мотыльками

к приблудным жались огонькам

и разбегались, если камень

бил тупо - точно по зрачкам,

и исчезали, исчезали:

что делать числам, если так -

на провалившемся вокзале

дымится дирижерский фрак?..

И только призрачная церковь

манишкой на его груди

белеет. Сонмище концертов.

А кровь и ливень - впереди.

* * *

Тем летом дожди были редки и кратки.

И запах полыни с заброшенной грядки

Дрожал над рассыпчатым пухом и прахом.

И вторило поле, как эхо: - В горах он.

Уехал. Уехал далеко. Далеко...

Лишь в сумерках может почудиться клекот.

Лишь легкими перьями крылья заката

Возьмут и защемят, и ждут как когда-то.

Лишь ужас кромешный полночного неба

Прочертит стремительный промельк: Ты не был!

Тебя никогда на земле не бывало...

И жаркого полдня осиное жало

Столь нечеловечески точно и кратко,

Что после останется только украдкой

Лишь сглатывать горечь и смахивать слезы.

И тут-то грядут запоздалые грозы.

* * *

Дожди в сенокос:

проливные и моросью...

Свежий откос

влажно вскормленной порослью -

наисвежайшей

и сочной - покроется...

Все-таки жаль, что

оно успокоится.

Жаль, что последняя

карта изнанкою -

дурочка летняя -

служит приманкою.

Жаль, что вопрос

остается за скобками...

По уши врос,

пойман поймами топкими,

женами влажными

и непокорными...

Все-таки важно нам:

всех ли -

прокормим ли?..

* * *

За окошком дождь в проливной листве:

за окошком дождь - не кончается.

В душной кухне ход по худой канве

не кончается - все качается.

За окошком мрак - водяная зыбь.

В душной кухоньке - желтым мороком

сыплет разговор водяная выпь,

заедает нас кислым творогом.

За окошком ночь - подступила ко

дню, зашитому в душной кухоньке.

А он давится кислым молоком,

пробавляется красным сухоньким.

За окошком - конь. Вороная масть.

Ох, как цокает он подковами!..

Мудрено ль тут впрямь скинуть и пропасть

за заботами за целковыми?..

за шестерками за пиковыми...

* * *

Верткая тропинка

в пыльных лопухах,

мокрого суглинка

горестное ах .

Бедность - или бледность

набеленных щек? -

брошенность, бесследность,

глупость - и еще

глушь вокруг лесного

злого озерка

и мирооснова -

злая грусть-тоска.

На глаза насоплен

серый бабий плат,

а в зрачках утоплен

несказанный клад.

* * *

Со спущенной шкурой легко ли дышать?

Вольготно ли на людях дышится?

А пересчитай несмышленых мышат,

Чьи тушки на крючьях колышатся...

Мне не объяснить тебе - и ни шиша

Ни здесь, ни сейчас не получится.

Ведь это змеиная ваша душа -

И есть промеж нами разлучница.

И вот - целокупных смертей бытие.

Ну хочешь, ну хочешь - возьми его.

Но помни: в середке судьбы - острие,

Яичко не птичье, а змиево...

А мне, стало быть, снова люльку качать

И сказки читать несмышленышу.

И Кецалькоатля как звать-величать

Пернатому вторить змеенышу.

* * *

Успокоение - дальней грозой...

Звуки ссыпаются за горизонт.

Ночь набухает больной железой.

И засыпает шальной гарнизон.

В душном пространстве сопенье и храп.

И новобранцы бормочут за жисть.

В черном чулане курчавый арап.

Все бы волчонком перо ему грызть.

* * *

Я видел, как в щепы галеры -

как спичечные коробки -

сминались... Я видел примеры

отчаянной тихой тоски.

Я видел азарт беспокойства

без видимых зренью причин,

я видел текучие свойства

констант, немоту величин

я видел, я видел циклопа

исполненного очей,

я видел, как пьет антилопа,

я видел, как жаждет ручей,

я видел, как кружат кометы,

поймавши себя за хвосты,

как, в миг воплощенья, предметы

легко говорят Ему: Ты...

Я видел неопределеннность

во все плоскогрудой красе,

фатальную утяжеленность

всех мыслимых странностей... Все! -

все формы раскрывшейся розы,

всю жуть ускользавшей оси,

все жанры презренные прозы,

всех странников темной Руси...

Я видел... Богаты мы снами.

Набит ими весь сеновал

по самые стрехи... И с нами ль

чему приключиться?.. Кто знал

Учителя - знает и Слово.

Кто ведает - тот говорит.

И яро пустая полова

на жарких кострищах горит.

* * *

Спичка - та горит легко.

Угли тлеют в сером пепле.

Удальство не велико,

И треножник ветр колеблет.

Слышать ветра разговор,

Преломить краюху хлеба,

Видеть небо и забор

(все же, край забора - небо).

Все же даль не велика:

По прямой, так года на три,

Может, на пять - но пока

Где-то ж пышет чистый натрий.

Где-то ж - прямо здесь - внутри -

Жарит чистая натура...

Что ты? - слезы подотри...

Что с нее - ведь - баба-дура.

Из-под ведьмовских лохмот -

Голоногою соплячкой.

Из-за таинств и немот -

Вголос, вдрызг... А сам - заплачь-ка -

То-то ж... Страсть не велика,

А поди ж - коль не сподоблен.

Вот уж: слезы - как река,

Словеса - как злобный гоблин

На дремучем берегу.

Песня скальда - вот потеха -

Что ни другу, ни врагу -

Ни до плача, ни до смеха.

* * *

Когда, казалось бы, уходят тихо силы

из жилистых ветвей, когда листва

редеет с каждым днем, когда осины

болят, как на похмелье голова,

и роща, что вчера еще бесилась,

едва завидев молодого льва

грозы игривой - ныне ждет, смирясь,

что нудный старец втопчет ее в грязь;

когда - казалось бы...- все меньше, меньше, меньше...

все тише голоса их птичьих я,

когда толпа неискренних изменщиц -

почти как многодетная семья:

повязаны одною паутинкой,

одной заботой сонм их увлечен,

и кружится надтреснутой пластинкой

полянка под рассеянным лучом;

III

когда - вот крест святой! - во всей округе

не сыщешь вплоть до первенцев-морозов

того, кому б как старые подруги

не перемыли косточки березы,

и - приходи хоть пьяный, хоть тверезый -

не разберешься: кто же в том повинен;

когда осталось - сглатывая слезы,

все вышивать по серой мешковине

узор нехитрый: лилии и розы;

когда - как оказалось - все напрасно,

и наступает миг - ни ветерка,

и воздух столь прозрачно-пуст, что ясно -

да, ясно различимая строка

читается почти что за чертою

(там, где над черным полем реет твердь),

и далеко в полях бредет четою

неразлучаемой - бессмертие и смерть -

тогда покажется, что - полон тайных сил -

ты в этот мир еще не приходил.

ПОЛНОЧЬ

Мы выпить должны за того,

Кого еще с нами нет.

А.А.А.

Я не за тридевять земель,

не за горами,

не за морем...

С утра у нас мела метель,

а к ночи - двери на запоре.

А к ночи - оттепель, и снег

не бел, не холоден - но влажен.

И где-то музыка и смех,

и кто-то - недвижим и важен,

и все встревоженны... И все

окружены великой тайной

зимы - во всей своей красе

явившейся - не к нам...

Случайно

я стал свидетелем... Потом...-

все это будет много позже -

когда я возвращусь в свой дом,

и проберет мороз по коже,

и волны затхлого тепла,

тяжелою снотворной лаской

раскачивая плот стола,

нахлынут... тени из угла

приблизятся ко мне с опаской.

И дух домашней суеты,

и немота хмельного мима,

и взгляд хозяйки, у плиты

хлопочущей неутомимо,

и одеянья пилигрима,

и льдом горящие цветы...

и ощущенье пустоты

докажут неопровержимо,

что в этот миг, скользнувший мимо,

я был с бессмертными на ты.

31.12.88 - 01.01.89

* * *

Когда меня тащили по камням

к высокому дощатому помосту,

я - кровью - проникал из жил к корням

деревьев сквозь поверхности коросту.

Я приникал к истокам - и зрачки

яснели силой ясеня и клена,

когда мои нелепые очки

под каблуком хрустели удивленно.

И я за всех - за них - переживал,

когда они - как в очередь - за мною -

за неимением иных - как вал

девятый - встали за моей спиною.

И я взошел на ветхий эшафот -

на небеса - как ветви и знаменья -

когда, голодный, набивал живот

народ - жуя кровавые каменья.

* * *

Это темный и влажный знак...

Г.Г.

Темные и влажные деревья -

разметавшись по небу ветвями,

табунами древнего кочевья,

бубнами гудящими, ветрами,

хлещущими многожильной плетью

зимнего дождя по хилым крышам,

- вопреки всему тысячелетью -

первозданны, дики - и превыше

куполов унылых колоколен,

глубже - в недра - алчными корнями,

чем провалы угольные - штолен,

вырытых усердными рабами...

И когда мы - до смерти устав и

подсчитав гроши - по всем законам -

растираем - вечные - суставы,

бормоча - привычное - иконам,

и от бесконечной непогоды

вздрагивают хилые ночевья -

в этот миг - в безверии Природы -

нас - безмерней - темные деревья.

И тогда в дремучих измереньях

набухает их - иная вера,

и вздыхает гордое смиренье -

насмерть на обрыве в море ветров,

и сжигает дикая отрада -

кобылицей Землю в пене гнева

с необузданностью конокрада -

словно в степи -

на арканах -

в Небо.

Ночь 10 февр. 1990г.

* * *

Земля, оттаявшая навек,

доверчивее, чем человек -

кочевник, или же певчий прах

сгоревшего на ночных кострах

пространства вымученных пустынь,

где блекнет зной и синеет стынь,

и белой влаги мычат стада,

оставленные в кристаллах льда,

когда, доверчивые, брели

за пастухами на край земли,

промерзшей вечною мерзлотой,

бесчеловечной и золотой,

как Бог, что был тяжело скуласт -

и пал зерном на тяжелый пласт.

* * *

По прошествии многих, и многих, и многих столетий -

Вспоминая твое первобытное косноязычье -

Жизнь моя! я не буду об этом, кривясь, сожалеть и

Усмехаться трусливо - твои повторяя азы, чьи

Первозданные знаки и первопричинные звуки

Будут столь трансцендентны, что высоколобые судьи,

Вынося приговор, вопреки беспристрастью науки

Не избавятся от ощущенья сквозящего в грудь и

Заунывно свистящего в ребрах нейтринного ветра,

Отдающего запахом йода с того побережья,

Где столетья назад он в скелетах ливанского кедра

Заунывно свистел - ужасая, как ярость медвежья,

Как падение туч саранчи, как явившийся призрак

Смерти - в смерче-столпе, как взорвавшаяся преисподня

Исполина-вулкана, как Солнца - затменье, как признак -

Как нечленораздельная чувственность Гнева Господня!..

12-13.12.89

* * *

На мрачноватом перевале,

На срезе многогранных склонов,

Друг друга мы не целовали.

В аллеях лип, каштанов, кленов

Мы не гуляли, мы в обнимку

Не замирали над каналом,

Не изумлялись фотоснимку,

Где мы одни - вдвоем - на алом

Шелку заката над заливом

На терракотовой террасе,

Не жили в августе дождливом

В мансарде, по полночной трассе

Не мчались в сполохах беззвучной

Грозы, шурша соломой ломкой -

Не засыпали под докучный

Вой вьюги за печной заслонкой,

Не просыпались... не любили.

Не спали... Выше перевала

Не оглянувшись - не забыли

Всего, что с нами не бывало.

* * *

Когда же юности мятежной

Прошла та нежная пора,

Бутик взорвали на манежной -

И враз исчезла мошкара.

И капли щелкали по листьям,

И каблучки стучали в такт -

И отзывалась хитрость лисья

Вниз живота: все только так.

И встала Пушкинская площадь

Гуртом под сонмищем зонтов.

И Пушкин в небе плащ полощет

И говорит мне: - Будь готов!..

GEOGRAPHIC NEWS

Все мы родом из Африки. Эта страна

нас ничем не обидела. Нам ни хрена

от нее не досталось. И геополи-

тики спорят напрасно: сплошные нули

в уравнении сил, на систему извне

продолжающих действовать. Viva стране,

не пытающейся обнаружить ответ

там, где клином сошелся взыскательный свет,

а на все забивающей смачный косяк

и на всяко кладущей... Да ой ли? - не всяк

тот мудрец, кто достанет дурной простоты

и накурится дури... - Да ой ли - не ты

ли всего лишь вчера сам кричал ой-лю-ли :

от начала начал - все сплошные нули.

Похмеленный миллениум смотрит в окно -

а на площади Ленина: все - все равно.

И на всякого Пушкина - свой Хлестаков,

И на всяком на Гоголе - трое очков,

И на каждом прадедушке - свой Ганнибал,

А уж всякий писака - себе каннибал

Сам...И незачем нам надуваться как шар,

Ни к чему раздувать нам из искры пожар,

Ни к чему превращаться нам в универсам,

А, тем более, нам - в Мавзолей... По усам

Нам текло - так и слава великой стране,

До которой нам - как до кота на Луне,

До которой нам - как до Святого Петра,

До которой уже спать давно нам пора,

На лебяжьей перинушке кушая сон,

Где для каждой Аринушки - свой Родион.

Увлажняя линолиум - вперясь в окно -

не глотайте элениум: это кино.

Это как бы Евразия, это как бы

Азиопа. А эти как будто гробы -

это будто бы люльки для лялек, что так

сверхнаглядно нам напоминают пятак

(тот, которому место-то - под языком -

в виде мзды для...) - а впрочем, я с ним не знаком.

И не наша таможня давала добро

на транзит экзистенции и Pajero,

и я скоро забуду, в котором году,

и безбожно я путаю Будду с voodoo,

и когда нам на Юг иль на Север приказ

дан - я помню лишь то, что мой дед папуас -

и что я - это я. И, простите, зомби-

ровать - поздно. И вам остается - забить...

Улетает Америка на Pajero -

На похмельный пятак выпадает зеро.

* * *

Рюмка, лампа - перечислить

все - получится словарь

бестолковый. Поразмыслить -

не за городом январь.

Все начнется с елки-палки,

с единицы - нет! - с нуля.

И над чистым полем галки

будут строить вензеля.

А покамест понарошку

можно, Господи - прости,

на знакомую дорожку

сбиться с верного пути.

* * *

Как кошка тощий календарь

Нет-нет да и царапнет.

И раскачается фонарь.

И воск на пальцы капнет.

Ошибка: то не воск - а снег,

То не фонарь - окошко,

Не кошка - задубевший век.

Да если бы и кошка...

* * *

Три знака после запятой:

не точность - скверная привычка.

Как на три счета пустотой

парит сгорающая спичка.

Крупицам правды несть числа:

как боги - неуничтожимы -

оне дождут: сгорит дотла -

глядь: все пучком и все мы живы.

Тогда и вправду не успеть:

не счесть - и слишком много чести:

куда как жаворонком петь

перезаложенных поместий.

И в туз под тяжестью рогов

с досады с трех шагов промазав -

узреть и сонмище богов,

и небо в пепле и алмазах.

* * *

Сова Минервы вылетает в сумерки...

Рожденные в года глухие -

в утробе пили темный хмель.

Се человек: на все стихии

ложится как в свою постель.

Забыться, умереть, забыть - и

не видеть сны, а жить и жить,

пока влечет нас рок событий,

и Ариадны ль, Парки нить -

а нет - постылой Пенелопы

еще жужжит веретено,

и на окраине Европы

еще по-прежнему темно.

Власть отвратительна, как руки,

как ноги, жопа, голова.

И лишь размеренные звуки -

сквозь сон - едва, едва, едва.

Пока сквозит копье Минервы

над легионом свинских рыл,

мой друг! в объятьях каждой стервы

ищи ж размах совиных крыл.

* * *

Мертвые не имут сраму -

Тихо за них возрадуемся.

Мы ж, в петербургскую панораму

Впадая - все словно оправдываемся.

Словно ключи чужие в кармане,

Не вовремя обнаруженные -

Нечто звенит, как льдинки в стакане -

И мы, уже обезоруженные,

Никнем над водами, тянемся к ивам

И, обшлагами закусывая

Гранитными -

европеянкам спесивым

Нечто плетем безыскусное...

Что они? чью они верность хранили?

Где они были, покудова

мы мертвецов в колее хоронили -

славу колена Иудова...

* * *

Вот так идти промеж домов,

промеж домишек и халупок -

и находить следы, и слов

не находить... Довольно глупо -

бродить неведомо зачем,

кружить вокруг родной квартиры -

как будто впрямь ты разлучен -

и вправду залучен в сатиры.

И эти в , и этот снег,

и понарошечные елки,

и эта музыка и смех

на городском чудном проселке,

и одуревший от тоски

трамвай, гремящий царским цугом -

и эти искры - как звонки

по этим проводам - по дугам -

ах, чьих бровей! - Но чересчур -

и снова - слишком много чести:

и не советчику - врачу -

опять мы преданы без лести.

Опять! - опять, опять, опять... -

Но нет! - ни слова укоризны -

как бережно - как тихо - вспять

дыханье слабой окарины...

* * *

(Декабрь)

Кляксы черные грачей

на замаранной странице...

- Чей ты? чей ты? - Я ничей.

- Раз ничей, то будешь птицей.

Раз ничей - так не дадут

ни проспаться-похмелиться,

ни фундаментальный труд

сочинить - и застрелиться.

Не позволят нипочем -

понавалят ворох скрепок.

Не заманят калачом

в лентах траурного крепа.

Не положат в чернозем

под еловыми ветвями -

мы не даром здесь грызем

край земли, забытый вами...

29.12.02

* * *

Что-то меньше звезд стало быть в ночи,

даже в ночь таку - в ночь морозную,

когда, слезши со слюдяной печи,

цыкнешь: "Не ворчи," - на жинку грозную,

и пойдешь пройтись на широкий двор,

где деревья все дурью маются,

а как глянешь вверх - а оттэд: укор...

А туда все дым подымается...

* * *

Кошка Мурка - шмыг в печурку -

и свернулася клубком.

Всем знакомы эти жмурки,

и сюжет - ахти - знаком:

пред придурком Сивке-Бурке

стыть трепещущим листком -

и скрести по штукатурке

сказок вещим языком.

* * *

(Белая пыль)

По синему полю - цветочки-ромашки.

По белому полю - все крошки, рюмашки...

Засыпали солью, забыли в крахмале.

И белою былью заткали, зашили.

И белою молью ловили - поймали.

И синею далью - крошили, крошили...

ВОСЬМИСТРОЧЬЯ

- Нет, не мигрень...

Головная боль не зависит от количества мыслей,

Их изощренности, глубины... Напротив -

Эти мысли на ветках боли слезьми повисли,

Пескарями в траве близ воды кривят свой ротик.

От количества птиц, их качеств - зависит ли небо?

В их ли сети оно попало? в глазах застыло?..

В пыль дорожную падая ниц - за краюшкой хлеба,

Замечаешь краешком глаза - открыт затылок...

Он там - ты здесь: чем дальше - тем непреодолимее.

Линии рельсов, линии проводов. линия горизонта.

Возвратясь из рейса - с каждым разом все меньше охота с утра

выходить на линию.

Все больше охота кормить себя - как того бизона

С радиатора МАЗа: лужками, полянками, влажной муравкой поймы,

Чтоб когда-нибудь предпочесть мышиной возне между коркой хлеба

И канистрой солярки - сожженный мост, пустоту обоймы -

И заречные дали бескрайне большого неба.

Та мне нравилась больше, но она так порхала по краю

Поля близ рельсов, одиноких в резне разнотравья.

Что ее принадлежность к ихнему мусульманскому раю

Была очевиднее замасленных шпал, костылей и гравия.

Что ж - сиди с сигареткой погасшей на краешке теплого рельса -

Смотри, нет?.. - так слушай, хоть просто вдыхай, узнавая

Щетиной щеки тишину между солнцем и облаком... - Грейся,

Одинокий бродяга - дождешься ж и ты, наконец, ледяного трамвая.

У летучих мышей такие детские лапки.

Как же не пожалеть ее - залетевшую в прореху

Между рамой и рамой. Даром что ль клали заплатки

Наши бабки на раны что хромому варягу, что греку.

Разве эти крылья - это же разве ж крылья?

Разве ж небо дворов - это и вправду небо? -

Эх, веселие на Руси - это степь ковылья,

Гул копыт, орда... А уж крови у нас - что хлеба.

В заповедных волнах мирового ночного эфира

Плывет синий кит, проглотивший солнце, плавниками едва шевелит.

И который век все забрасывает свой невод хромой Князь Мира.

А Старуха его все одно: все пилит да мелет.

- Кабы выбрал ты в жены, - бранится,- Великую, стал быть, Блудницу -

Возлежал на печи б на широкой... А коль ты дурак - в том разе

Запрягай поутру, старый хрыч, кобылицу в свою колесницу -

Да паши облака - ить князей-то у нас - что грязи...

Зло не самостоятельно - это жест нетерпенья, которым

Добрая женщина рвет нитку запутанных бус.

Зло не самодостаточно - избыток добра, к заторам

И пробкам ведущий на трассе, где мчится ваш автобус

В Рай. Зло - это мнимость. Мнительность слишком педанта,

Живо себе представляющего забытый на кухне утюг.

Зло - это конечность. Этому учит Веданта.

Да разве об этом упомнишь в пути на Великий Устюг?..

Увидеть свет на березе ли, на вороне,

На зданиях дальних - заречных - почти что Небесный Кремль

На тверди реки... Свет - он односторонний,

И было бы жаль все свести здесь к нему: как крем -

Он слишком сладок. Видно, "счастливое детство" -

Это всего лишь страничка тетрадки со школьным Дано: .

А по реке - не по небу - плывет золотое наследство:

Закономерных последствий брюхатое жизнью говно.

Мелкой плотвички коту на забаву поутру наудит -

Жена удивиться успеет - да все на бегу, а дочурке - дума.

На берегу было так... ну а после махнул рукавом:

будь что будет.

Проморгался, вдохнул напоследок цветастого дыма - и вот: дома.

Под открытым балконом звенят и звенят - и грохочут трамваи:

Жизнь мешает понять, как ходить по воде -

чтоб не выйти в злодеи -

Чтоб не стало - что выгорела до бесплотного тла вся трава и

Не осталось в округе ни эллина, ни иудея.

Меж полем ржаным, тем что справа, и полем пшеничным - что слева -

Проселок - до СХИ, до Лестеха и дальше - до церкви Бориса и Глеба.

И пива в бутылке на пару глотков - и бычок на затяжку.

И стайки студенток в коротких юбчонках и брючках в обтяжку.

И дом в получасе ходьбы... "Прикурить - огоньку... Извините..."

И тучи с востока с заречных степей. И зной жаворонка в зените.

И жар в сердцевине - и пламя! - насквозь...

Златым колесом текут реки -

(боль свинцом - в пыль лицом)

- Ось! - завиваются - эти в Варяги,

те - в Греки...

Настрочили солдатам сорочек, намылили строчек,

Сорочат наплодили - а впрочем, как Ты хочешь...

В прочем - воля Твоя. Нам хватает своих заморочек.

А кого уж в невесты Ты нам, в женихи прочишь -

то неведомо нам -

да и виданно ль то дело,

чтобы из-под панам

головная боль на солнце глядела...

Небу, наверное, все-таки грустно без птиц.

Истории - без полководцев и их колесниц.

Грустно на свете живется вдовцу без жены.

Грустно жене, если муж не вернулся с войны.

Грусть - как помыслишь, что Небу настанет конец.

И разбредутся, бездомные - Лев, Скорпион и Телец -

-И опустеет конца не имеющий Путь -

И человек - долгий век и короткое: - Пусть...

Конец мая - начало июня

2002 г.

Воронеж

Березовая Роща

* * *

Вся эта прелесть запустения:

Вся перечитанность, отверзость,

Все эти цепкие растения

И судей вечная нетрезвость.

Вся эта вечность проблематики

Салфеточных четверостиший...

Поэт не выше математики,

Но нет поэзии - не высшей .

Но нет подобия заброшенным

В заброшенных оранжереях

Безосновательным горошинам,

Проросшим - будто в эмпиреях.

И вся тоска доступной мерзости -

Как взапуски, как в догонялки -

Летит в стремленьи к многомерности,

К дамасской зернистой закалке.

Но только если мотыльковыми

Цветок заплещет лепестками -

Под обветшалыми альковами

Льнут сны пугливыми мальками.

И только если Аристотелю,

В бреду горячечном пригрезясь,

Платон примнится Мефистофелем -

Зрачки расширит им < poiesis >`. ` - греч.

И грянет греческой смоковницей

И эолийским чудным строем

Воссозданная вновь бессонницей

Прелюбодейственная Троя.

Тоска дорического ордера,

В слезах коринфская невеста,

И рампа стильного миксбордера...

Дальнейшее - нам неизвестно.

Дальнейшее стоит руинами

В глуши запущенного сада,

Где фавны свищут окаринами

И плещется в ручье наяда.

И только отдаленным рокотом

Грядущее грозит потомку,

Все в розовом , как видел Рокотов

Загадочную незнакомку.

Все в розовом - Императрицею,

Пастушкой пасторальной - стада,

Благославляя нас десницею,

Листавшей строфы "Водопада".

Но только если над державою

Судьбина птицею двоякой

Гремит - как время - цепью ржавою

И выбирает нас - как якорь;

И только если злую алгебру

С руки приходится приручивать -

Опальному - вольно же - Сталкеру

Нули как гаечки прикручивать...

И как прилежно занимается! -

Назло грядущей катаракте...

И вечный Судия с ним мается:

Вершить судьбу поэта - < praxis >`. ` - греч.

2000

* * *

Рите

Ты знаешь, попав в столь чудные места,

Где птицы поют серенады с листа -

Но лист этот влажен и чист от росы,

А не от чужой горделивой слезы;

Попав в эти дебри узорчатых трав,

Попав в эти дебри узорчатых фраз,

Попав в эти дебри, попав и - попав,

Ты выберешь лучшую из их забав -

Изгибом изысканным лучнику быть

И в этой излучине гибельной - жить...

17 янв. 03г.

К.С. 21.01.03.

Комментарии: 12, последний от 01/09/2006.
Размещен: 29/01/2003, изменен: 17/02/2009. 197k. Статистика.
Статья: Поэзия

Связаться с программистом сайта.
Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"
Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"