ЧАЙКА НАД МОРЕМ
ПРОЛОГ
ЧАСТЬ 1. ДЕТИ МОРЯ
Глава 1
Глава 2
Глава 3
...
ПРОЛОГ
...Я никогда не желала такой судьбы: судьбы избалованного ребенка, игрушки, украшения для балов, банкетов и праздников. Многие завидуют моему богатству и положению - а я завидую маленькой девочке, живущей в рыбацкой деревне и не имеющей ничего, кроме рваной одежды, моря и пригоршни золотого песка...
Той девочки больше нет. Она умерла, не оставив мне даже имени. Я воспитана, образована, умна и, по слухам, необычайно красива - мой наставник с полным правом может мною гордиться. Жаль, что самой мне гордиться нечем. У меня ни детей, ни родни, ни подруг. Мой господин, если так пожелает, может прилюдно меня оскорбить, унизить, ударить, посадить в звериную клетку, а может приласкать и подарить безделушку стоимостью в карету вместе с возницей и лошадью. У меня нет ничего своего: я сама - вещь, принадлежащая последнему из рода Вальего.
Вельможи и их жены меня сторонятся. Гости в открытую потешаются, слуги - предпочитают не замечать. Замку, как и его хозяину, я безразлична - просто предмет обстановки, ходящая и говорящая мебель, статуя, которую можно поставить у всех на виду и хвастаться, а как надоест - запереть в чулан. Они уверены: я у них надолго не задержусь. По правде, я и сама в этом уверена...
Я стою в комнате, перед огромным, от пола до потолка, зеркалом... кого я там вижу? Девочку, когда-то похищенную с далеких морских островов? Пленницу? Ночную рабыню? Дерзкую охотницу на мужчин? Утонченную светскую леди, нелюбимую жену родовитого мужа? Всех разом - и никого: амальгама отражает лишь оболочку, щедро украшенную позолотой и элегантно задрапированную в зеленый, шелестящий как волны шелк. Если бы зеркалу было по силам показывать души, в нем отразилась бы пустота, холод, ничто, не имеющее собственных чувств и желаний. Надо мной на совесть поработали время, волны, плетка первого господина и приглашенный вторым хозяином маг. Жалкие крохи того, что еще осталось во мне своего, накрепко запечатаны и не в силах вырваться на свободу. Я - голем, ведомый заклятием... меч, направленный против того, кто видит во мне только красивую куклу. Мне дан приказ погубить человека, с которым я делю кров и постель: только смерть - его ли, моя - избавит меня от этого рабства.
Говорят, моя прабабка путалась с демоном. Гадалка пообещала мне, что я никогда не умру - наверное, это был первый раз, когда она не солгала клиенту. Дело даже не в том, что обе мы были заперты в трюме рабовладельческого судна, спешащего в Данге на весеннюю ярмарку, и я могла отплатить ей за труд лишь звоном своих кандалов. Не в том, что она была тоже в цепях, как и я, и страшно кашляла кровью. Просто в лице измученной пленницы, немногим старше меня, на миг промелькнуло то, что люди тщетно ищут в башнях у магов и в богатых шатрах предсказателей: сила, покой, тайное знание, немыслимый свет сошедшего в смертную плоть божества. Больная, голодная, грязная - она была твердо уверена в том, что сейчас говорит, и я ей тоже поверила. Я и сама знала, что впереди меня ждет нечто такое, что будет стократ чуднее и горше всего, что могут выдумать для меня соплеменники, жирный надсмотрщик и капитан корабля.
Родичи стремились исполнить то, что завещали им вековые традиции. Окажись кто-то из них в моем положении - он бы принял как должное все, что ему уготовано. Кастратом владели злость и неутоленная похоть, но он не желал смерти кому-то из своих подопечных. Капитан просто хотел сбыть пленниц на ярмарке, прокутить свою часть барыша и отправиться за новым товаром - ни разу не вспомнив о тех, кто сейчас гнил в его трюме. Мы для него были уже все равно, что мертвецы - только пока еще дышащие и чего-то желающие. Век рабыни недолог: особенно - постельной рабыни, принадлежащей кому-то из знати Трех Островов. Рабынь насилуют, избивают и мучают, пока они еще на что-то годятся, а потом отправляют умирать на плантации.
Капитан, по-своему неплохой человек, не мог даже предположить, что своим появлением позволил мне избежать еще худшей судьбы. Что я попаду в дом не к кому-то, а к самому Королю Островов, и вопреки всем издевательствам - выживу. Что я однажды все получу - и стократ больше, чем все, потеряю...
ЧАСТЬ 1. ДЕТИ МОРЯ
Глава 1
Глава 2
Глава 3
Глава 1
Если на свете есть что-то, ради чего стоит пораньше вставать по утрам - без сомнения, это туман и морская гладь на рассвете. Белый шелковый шлейф, радужные облака, волны цвета топаза, индиго и ультрамарина. Рассветное море похоже на огромную раковину, раскрывшую свои голубоватые створки: темный перламутр - вода, немного светлее - небо. Жемчужина-солнце катается между створок, то выплывая перед глазами во всем своем неистовом блеске, то снова скрываясь в тень.
- Авил! Ивил! - несется над водой крик. - Идите домой, пора завтракать!
- Да! Уже идем, мама! - хором отвечаем мы с братом, отчаянно желая продолжить игру. Мокриц и крабов мы наловим потом, но замок... замок нужно достроить. Сосредоточенно пыхтя, брат таскает в руках песок, а я ношу воду, леплю стены, возвожу высокие стройные башни. Когда работа закончена, мы с братом молча сидим у замка, любуясь своими трудами, и мечтаем, что однажды будем жить вместе в таком - только настоящем, выше деревьев и облаков, построенном не из песка, а из камня. Мы играем в званый обед и бал, катая изображающие карету и всадников камешки, двигаем по песку обломки коры, обозначающие челядь и стражу. Мама зовет снова, и мы убегаем, в последний раз взглянув на волшебный замок, слепленный из золотого песка. Пока мы завтракаем, песок подсыхает и осыпается, волны подбираются ближе, лижут подножия стен прохладными шершавыми языками. Миг - и высокие стены рушатся, стройные башни оплывают намокшей грудой: море не любит, когда на берегу есть что-то еще, кроме выглаженных ветром дюн, жесткой синеватой травы и чаек. Нас и ушедших на промысел рыбаков оно готово терпеть: ведь мы - дети моря.
На побережье редко рождаются близнецы. Но если они все-таки появились на свет, старейшины придирчиво осматривают новорожденных: нет ли какой болезни или изъяна. Уродливых, хилых и хворых детей убивают сразу, здоровых и сильных - таких, как мы с братом - оставляют жить до совершеннолетия, после чего приносят в жертву Морскому Богу. В день, когда мне и Авилу будет шестнадцать, нас связанными сбросят со священной скалы, и волны унесут нас на дно, чтобы мы вечно служили своему господину - подавали ему лучшие блюда, ходили в свите, услаждали пением и танцами. А до той поры никто и пальцем не смеет нас тронуть - ни наказать, ни ударить, ни даже крикнуть... Если станет известно, что кто-то поднял руку на собственность бога, старейшины изгонят его из деревни вместе с семьей, жилище сожгут, а имя и пепел развеет над морем ветер. Не останется ни былинки, ни памяти - потому что нужно чтить установленные веками законы, поклоняться тому, кто поит и кормит нас от своих щедрот. Двое детей за десять или двенадцать лет - небольшая цена за то, чтобы все остальные не болели и не тонули, чтобы шторма стороной обходили наш берег, а рыбаки всегда возвращались с уловом.
Нам с братом уже по двенадцать, четыре года - и мы исполним то, ради чего появились на свет. Мы избранные, и потому нас не учат грамоте, не заставляют трудиться вместе со всеми, ни за что не ругают и исполняют любые капризы. Другие дети нас сторонятся - не обижают, но никогда не берут в свои игры. Зато мы гуляем везде, где хотим, знаем сто сорок морских песнопений, лучше всех танцуем ритуальные танцы и можем поименно назвать всех советников Морского Царя. Авил, когда умрет, станет его пажом, я - младшей супругой. Не такая уж плохая судьба, если сравнить с судьбой жены рыбака.
Наш остров зовется Кай-Амиль, Остров Морского Змея. Он совсем крохотный - хватит и дня, чтобы обойти берег по кромке прибоя и вернуться туда, откуда когда-то начал. Можно успеть раньше - если вырастить крылья, как у крикливой чайки, и облететь зыбучий песок Гнилого Залива, заросли колючего стланика и северный мыс, грозящий небу черными скалами. В деревне нет смельчаков, готовых рискнуть и подняться до самых вершин: у подножия омываемой морем гряды нет уступов и трещин, в которые можно вогнать нож, на камнях не растет ни кустов, ни трав - не за что уцепиться руками. Мы с братом пробовали влезть на скалу - тщетно, выше, чем на свой рост, ни разу не получилось взобраться. Авил сказал, что теперь у него есть мечта - покорить эти неприступные пики. Я верю, что он сможет исполнить ее до того, как придет его время отправляться на встречу к Морскому Богу.
Мне хочется быть рядом в этот момент, чтобы разделить с братом радость от восхождения - так же, как мы на двоих делим лепешки, найденных в расщелинах мидий и сладкие корни - но сама по себе вершина мне не нужна. Я хочу хоть раз взглянуть на огромный мир... узнать, какие земли лежат за пределами нашего острова, какие народы, птицы и звери их населяют. На Кай-Амиль нет ничего, кроме колючих кустов и погнутых ветрами деревьев, песка, диких свиней, ящериц, змей и чаек - а приплывающие торговать моряки рассказывают о бескрайних лесах, о лугах с мягкой травой и цветами, о лисах, волках, кроликах, и полевках, о птицах, поющих в зарослях. Моя мечта - однажды увидеть те чудесные страны, откуда к нам приплывают огромные, увенчанные белопенной громадой парусов корабли, услышать игру настоящего менестреля, попробовать кушанья, про которые у нас на острове даже не слышали. Мне нравится размышлять обо всем этом - но я знаю, что мое желание никогда не исполнится, поэтому немного завидую Авилу.
О чем втайне от всех думает остальная родня, соседи? Не знаю. Не похоже, чтобы их когда-то занимало хоть что-то, помимо повседневных забот. На Кай-Амиль живут бедно и просто: строят дома из принесенного волной плавника, рожают детей, собирают то, что дает нам для пропитания море. Почти у каждого есть делянка, где растят маис и скудные овощи - лук, бобы, зелень... Мяса у нас вдоволь лишь дважды в год, когда над островами летят дикие утки, зато даже ребенок может показать сельдь, сардину и краснохвостку в общей шевелящейся груде. Едва научившись ходить, малыш уже в силах добыть себе немного еды - коренья, водоросли, выброшенных на берег моллюсков, - и крепко-накрепко запомнил запрет: нельзя охотиться на свиней, крохотных зеленых попугаев и чаек. Попугаи принадлежат Морском Богу, это его посланцы на суше, свиней мы все бережем на случай штормов и голода, а чайки - это души наших умерших родичей, которых на время отпустили к живым. Полные жалости и тоски, они с криками носятся над волнами, оплакивая все, что когда-то здесь потеряли, бесстрашно заглядывают в глаза рыбаков умными черно-вишневыми бусинами. Говорят, чайки способны передать весточку умершему, предупредить об опасности... но, как и о чем бы я их ни просила, они никогда не желали мне помогать. Быть может, потому, что мое имя - Ивил, "чайка" на диалекте Трех Островов. Или все дело в том, что я предназначена богу и с рождения ближе к ним, чем к миру живых...
Наши родители - очень уважаемые в селении люди. Немногим достается такая честь - отдать детей в свиту подводного бога. Наш дом самый красивый и крепкий, в кладовой никогда не переводятся лук, мука и связки источающей пряный дух краснохвостки: соседи заглядывают проведать нас с братом и всегда приносят с собой угощение. Вернувшийся с лова отец чинит сеть, мать хлопочет у очага, допекая лепешки для наших сестры и брата - Сайрэ старше на три года, она готовится выйти замуж, а младшему, Юми, еще и четырех не исполнилось, он только недавно выучился разговаривать.
Юми - наш с братом любимец. Он сидит на скамье, болтая ногами, и крошит лепешку на стол. Я хочу подойти, тихонько напомнить ему, что нельзя так делать, а то мама будет ругаться, но Сайрэ опять успевает первой.
- Тебе говорили, чтобы не портил еду? - сестра со злостью отвешивает Юми затрещину, малыш с ревом выпускает лепешку, и та катится по полу, собирая на себя клочки пыли и мусор. Мама вздыхает, отставляет миску с мукой и наказывает обоих:
- Юми, сегодня ты без обеда - нельзя играть с хлебом! А ты, Сайрэ, хорошенько здесь приберешься, когда все позавтракают. Понимаешь, за что?
- Да, мама, - цедит сестрица сквозь зубы. Готова поспорить: "вот выйду замуж, и ты уже не посмеешь меня отчитывать!" - вот о чем она думает. Юми с посветлевшим лицом потихоньку подбирает с пола лепешку и прячет в одежду. Он рад, что противную сестру наказали, и уже почти забыл об обиде. Я незаметно грожу ему пальцем и делаю страшное лицо, кивая на маму, поглощенную воспитанием Сайрэ. Братишка кивает и выскальзывает из дома, на прощание одарив меня благодарной улыбкой. Мы с Авилом моем руки, поливая друг другу из большого кувшина, и устраиваемся за столом в ожидании завтрака.
Мать посылает Сайрэ сходить за водой, а сама принимается печь лепешки. Я заворожено слежу, как она расправляет тесто, обваливает в муке с измельченными травами и кладет на горячий камень. Лепешка вздувается и трещит, аромат специй щекочет ноздри. Вскоре мы с братом получаем по кружке травяного отвара и блюдо вчерашней рыбы. Авил разламывает еще горячую лепешку, отдает мне половину, и мы принимаемся за еду. На камне уже шипит следующая: мама знает, что мы любим делиться, и берет теста больше обычного - чтобы двоим хватило.
Завтрак проходит в молчании. Брат сосредоточенно жует, я отщипываю маленькие кусочки, рассеянно скользя взглядом по стенам. По выглаженной водой древесине бегут туманные завитки - это соль, пропитавшая каждую жилку, выступила наружу, защищая волокна от тления. Куски подогнаны так, что игра цвета образует узор, похожий на волны - можно часами смотреть, не надоест. Над очагом подвешен рыбацкий нож, ухват, щербатый горшок для воды и большая медная сковорода, на которой по вечерам жарится рыба. Эта сковорода - гордость матери: во всей деревне только у нас и у старосты есть такая, отец выменял ее у торговца на связку вяленой рыбы, резной черепаховый гребень и горсть мелкого жемчуга. У нас с братом тоже есть, что предложить морякам - красивые перья, раковины, несколько отшлифованных морем камней, солнечно-ярких, прозрачных и легких, - но родители нам запрещают. Они говорят, что когда приплывают чужие, мы с Авилом ни за что не должны им показываться, чтобы не вызвать гнева Морского Бога.
Но я не понимаю, что в этом плохого. Почему бог обязательно должен разгневаться? Он же не сердится, когда на нас с Авилом смотрят соседи, важный суровый жрец, исполняющий для бога обряды, и уродливая морская ведьма - беззубая высохшая старуха, у которой все щеки в морщинах и бородавках, а руки покрыты пятнами? И ему нет никакого дела, что мальчишки постарше все время пытаются чем-то меня угостить, будто бы невзначай коснуться, пригласить на прогулку по берегу - с тех самых пор, когда мое тело начало неуловимо меняться, все больше отдаляя меня от брата. Нас с ним уже сложно спутать, как это часто случалось в детстве. Теперь Авил худее, сильнее и выше меня на ладонь, у него по плечи срезаны волосы, а мои по-прежнему мягкими волнами спускаются ниже талии. Даже одежда не в силах скрыть, что у меня уже округлились бедра, а грудь набухла и выпирает двумя острыми холмиками. Но мы все еще с ним похожи - как похожи мальки в стае, как выросшие на одной ветке ягоды: у нас одинаковые лица с тонкими носами, высокими скулами и острыми подбородками, коричневые с золотым отблеском волосы и яркие, широко распахнутые глаза - зеленые, как волны, играющие в полдень на мелководье.
Я смотрю в глаза Авила и вижу в них свое отражение. Он - вторая моя половинка, что бы с ним и со мной ни случилось, как бы мы оба ни выросли. Только это помогает мне быть спокойной, когда в зыбком зеркале моря я вижу происходящие день за днем перемены, превращающие меня из девочки в девушку.
Когда я пытаюсь сказать матери обо всем, что меня мучает - она смеется и говорит, что я расту настоящей красавицей. Быть может, она права: мне нравится мое отражение, на меня засматриваются многие сыновья рыбаков. Но мне не нужен никто, кроме брата.
Глава 2
Сестра, сердито пыхтя, заканчивает уборку. Отец после завтрака спит в гамаке, растрепанная сливовая крона бросает на него пеструю тень. Авила зачем-то увел жрец, и мне одиноко, несмотря на присутствие Сайрэ и матери.
Перебираюсь к окну, чтобы видеть дорогу, ведущую к дому. Брат вернется по ней, когда они с Манлу закончат, и мы снова пойдем играть. Будем опять строить замок, побегаем по воде, может, отправимся к скалам... Неважно. Лишь бы рядом снова были море и Авил. Далекий прибой рокочет в ушах, обещая смех и забавы. Стоит зажмурить глаза, под веками движутся волны - прохладные, шелковисто-зеленые, расцвеченные клочьями пены и солнцем. Я люблю море - почти так же сильно, как брата.
Сестра подметает пол. В воздухе кружится пыль, поблескивая в ярких лучах, ветер треплет рассыпавшиеся по плечам волосы. В окне помещается старая, утоптанная до твердости камня дорога, проложенная среди заросших кустарником дюн, полоска моря и двор: лодка, навес, плетеная изгородь, скатанная валиком сеть и подвешенный к ветке гамак. За изгородью - нескладная мальчишеская фигура, прислонившаяся к обвитому плетью вьюнка столбику. По-паучьи тонкие руки и ноги, темные штаны до колен, выгоревшие до соломенной белизны волосы... Хайту!
- Смотрите-ка! Жених Ивил пришел, - выглядывая во двор, злорадно усмехается Сайрэ. - Опять будет торчать под забором до темноты!
Сестра улыбается, но я знаю, что внутри она вся кипит. К ней никогда никто не приходит. Даже Омир, жених, который посватался в самом начале лета, не спешит по вечерам к нареченной, чтобы принести ей подарок или позвать гулять.
- И пусть, - спокойно отвечаю я Сайрэ, стараясь не злиться. - Пусть стоит, если ему так хочется. А что тебе до того? Завидуешь?
- С чего бы? - мстительно тянет сестра, окидывая меня полным презрительной жалости взглядом. - Постоит, да и женится на ком-то другом. А ты умрешь, и тебя съедят рыбы.
В ее глазах - холод. Тот самый холод морского дна, в котором ждут скользкие пальцы течений, дряблые плети травы и пустые глаза ко всему равнодушных рыб. Вздрагиваю, и Сайрэ торжествующе улыбается: наконец-то ей удалось задеть меня за живое. Мне дурно от взгляда, полного ничем не прикрытой ненависти. Ей хочется, чтобы я поскорей умерла - читаю это в глазах, в ядовитой змеиной улыбке.
За что? За что она так меня ненавидит? Я же ничего ей не сделала! Из глаз брызгают слезы, я хлопаю дверью и выбегаю из дома, моля богов моря о том, чтобы ни на кого не наткнуться по дороге до берега.
"Я не умру, а отправлюсь к Морскому Царю и стану его любимой женой! - хочется мне ей ответить. - А ты постареешь в работе и родах, так и не узнав ничего из того, чему так завидуешь!"
Меня учили этому с детства. Я верю. Мы с братом особенные, не может такого быть, чтобы мы просто умерли, как остальные. Но это не та правда, которую можно высказать Сайрэ в лицо, иначе она меня заклюет, несмотря на заступничество мамы и Авила.
Бегу - напрямик, не разбирая дороги. Под ногами осыпаются дюны, бриз треплет одежду, бросает в лицо горячую солоноватую пыль. Икры исколоты жесткой песчаной травой, ступни ноют - но я едва замечаю. Передо мной расстилается море: холодное, бирюзово-серебряное, бесконечно далекое от любви, смерти и человеческих дрязг.
- Я не умру! - кричу я целому свету: скудной, изрезанной когтями прибоя земле и синему, словно вода, небу, где тоже живут боги. - Я буду жить, а ты и сейчас - все равно, что мертва!
Меня слышат лишь чайки и море. Эхо, подхватив тонкий дрожащий голос, рассеивает его по пескам. Я решаю остаться и немного поплавать, чтобы никто не заметил, что мои глаза покраснели, а на щеках блестят дорожки от слез.
Одежда летит на камни. Рубашка хлопает крыльями, будто подбитая чайка, короткая юбка распускается ало-лазурным цветком. Ветер гладит обнаженную кожу, прохладными пальцами скользит по лицу, едва различимой груди, бедрам... Я вздрагиваю от непривычного, пронзительно-сладкого чувства, когда ладонь касается островка темного пуха, ненадолго задерживается, а потом разом спускается вниз, до ступней. Плотнее сжимаю ноги, стараясь унять настойчивый зуд тронуть едва отросшие завитки, срываюсь с места и в ореоле сияющих брызг вбегаю в прозрачные волны.
Сомкнувшаяся над макушкой вода выдавливает горчащий воздух, уносит ненужные мысли. Море обнимает крепко и нежно, как любимую дочь, смывает слезы, проносит мимо стайку медуз и серебристых мальков, заставляя губы сложиться в улыбку, а глаза вновь заблестеть. Я отталкиваюсь от скользящего в волнах песка и плыву по дорожке, расстеленной солнцем: спокойная, свободная, сильная, будто большая рыба. Течения несут меня в океан, под ногами нет дна, над головой щебечут зеленые попугаи - они даже на крыльях не в силах за мной угнаться. Отплыв подальше от берега, ложусь на спину и целую вечность парю в блаженстве и невесомости, а потом поворачиваю обратно.
Море, шелестя, расступается, покоряясь моей воле вернуться на землю. Солнце гладит напряженные плечи, волны из темных, упругих становятся слабыми и прозрачными. Чем ближе к берегу, тем теплее вода, оттенок - уже не глубокая зелень, а нежный, просвеченный солнцем топаз - сияющий, чистый, синевато-желтый на сколах. Я выхожу из воды, отжимаю намокшие волосы и растягиваюсь на теплом песке, не заботясь о том, чтобы перенести ближе одежду: вокруг никого - только ветер, море и чайки. Рыбаки недавно вернулись, а другие дети здесь не появятся: по нашему уговору, это только моя бухта - моя и брата...
Солнце уже высоко, свет пробивается даже через закрытые веки. Дремотно шипит прибой, по животу и ногам текут капли воды, стягивая кожу полосками соли. Ладони, ступни, бока, спина - в налипшей корке песка, будто в шершавом панцире.
Потягиваюсь - и подсохший песок осыпается, будто старая змеиная кожа. Я чувствую, что сегодня что-то во мне изменилось, и пока не знаю, радоваться этому или огорчаться. Наверное, это детство отступило еще на шаг, уступая место тому, что так властно торопится его заменить. Но я не хочу взрослеть... не хочу, чтобы мои мечты растворились, уснули, а тело и мысли налились неповоротливой тяжестью, как у жен рыбаков.
Солнце гладит теплой ладонью, обводя выступы и заостряя каждую косточку. Кажется, стоит пролежать тут до вечера, и кожа станет совсем прозрачной и тонкой, как слюдяная пластинка, мышцы ссохнутся, а ребра станут трубчато-невесомыми, словно у птиц. И тогда ветер подхватит меня, будто пожухший листок, понесет над островами и морем - далеко-далеко, на восток и на север, в те благословенные страны, где стоят золотые дворцы, деревья касаются облаков, а дети не умирают, чтобы исполнить обычай. И пусть до конца я не умру, просто стану другой - прекрасной, сильной, неуязвимой, достойной войти в свиту бога - какое это имеет значение? В мой шестнадцатый день рождения все закончится... все, что меня окружает... все, чем я восхищаюсь, страшусь, люблю, ненавижу. Больше не будет точно такого же моря, ветра, хлеба и солнца... даже Авил - и тот станет другим.
"Так не теряй времени, - вкрадчиво шепчет мне внутренний голос. - Бери от жизни все, что тебе сейчас хочется. Потом будет поздно: ведь у тебя не будет никакого "потом".
Этот голос мне незнаком - он не похож на тот, что нашептывает мне мечты и странные сказки. Наверное, он родился только сегодня, в споре с Сайрэ и в пламени новых чувств, в неге и холоде моря... Я мысленно с ним соглашаюсь: все верно, у меня с братом не будет далекого "завтра", как у прочих. У нас есть лишь сияющее "здесь и сейчас" - и надо успеть взять от него все, что получится. Пусть день обряда все ближе - у нас с братом еще долгих четыре года... за это время я могу всласть набегаться и наиграться, влюбиться, если так захочу...
Лениво потягиваюсь, удобнее устраиваюсь на песке и принимаюсь думать, в кого из ребят я могла бы влюбиться. Омир - противный и толстый, пусть Сайрэ сама с ним возится, у Анну не хватает двух пальцев: он потерял их, собирая моллюсков, и теперь рука у него похожа на птичью лапку. Лури еще мал, вдобавок все время болеет, Никс - наоборот, слишком серьезный и взрослый. Хайту... не красавец, конечно, но в принципе подойдет. Он загорелый, легкий и светлый, будто облитый солнцем, и так чудесно смеется... и я уже знаю, что ему нравлюсь. Ведь в любви самое главное - это взаимность, так поется во всех наших песнях.
За любовь нам ничего не будет - ни мне, ни моему избраннику. Наоборот, это честь для семьи, если один из посвященных богам близнецов захочет кого-то из их детей для себя. Если я забеременею, мне даже позволят выносить первенца - но убьют его сразу после рождения: по нашим законам, он уже целиком принадлежит богу. То же ожидает и всех детей, которые могут родиться от Авила.
Так объяснила мне Ведьма. Мать отвела меня к ней, когда заметила, что у меня начались лунные дни.
" - Избранникам моря не нужно хранить невинность, - сказала тогда старуха, придирчиво оглядывая мое естество и припухшую грудь. - Богу нет дела до ваших игр. Но если родишь, тебе не дадут оставить дитя. Хорошенько подумай, девочка, и постарайся не делать глупостей. Если захочешь с кем-нибудь лечь, сначала приди ко мне, я дам тебе зелье..."
А слово Морской Ведьмы - закон, так же, как и слово жреца.
Я еще не совсем понимаю, от каких глупостей меня остерегает старуха, но очень хочу попробовать. Хотя бы - в мечтах, по чужим рассказам... достаточно еще раз ее навестить, и она мне все объяснит. Интересно, каково это - отдаться кому-то? Так же волнующе-сладко, как поцелуи солнца на коже, как объятия моря? Или - еще слаще?
Решившись, я поднимаю ладонь и медленно веду по бедру, стараясь понять, чем разнится тепло от солнца и пальцев. По существу, ничем... а если представить, что ладонь не моя, а Авила или Хайту?
Это действует. Как будто искра прокатывает по позвоночнику, и по коже начинают порхать тысячи бабочек - щекоча, покалывая, лаская, заставляя желать, чтобы дразнящий сладким обещанием танец не кончался как можно дольше. Меня словно качает волна - тягучая, жаркая, пробуждающая все, что ждало этого дня где-то внутри. Мысли, страхи, мечты - все это забыто: осталась только скользящая по коже ладонь и кипящее солнце, затекающее в каждую ложбинку и складку. Тело как будто горит. Мне хочется выгнуться и тронуть себя там же, где раньше старуха. Мне хочется...
На лицо падает тень. Бабочки замирают, теперь я отчетливо слышу шаги по песку, дыхание, шелест ткани... Острота нового чувства уходит, огонь гаснет, продолжая тлеть угольками под кожей. Откатившаяся волна оставляет меня беспокойной и злой - будто кто-то вырвал из рук лепешку, а другой до вечера не предвидится.
Открываю глаза. Надо мной - худое улыбающееся лицо, качающийся на шнурке амулет и светлый растрепанный чуб. Хайту! Понимаю, что лежу перед ним голая. Надо найти юбку, одеться, но мне неохота вставать. И потом... он все уже видел. Смысл теперь закрываться?
- И что тебе надо? - говорю я ему, недовольная, что мне помешали.
- Ты такая расстроенная выбежала из дома... Я испугался.
Голос у него виноватый и чуточку хриплый. Хайту старательно отводит глаза, стараясь не смотреть никуда ниже плеч. На щеках легкий румянец - то ли от солнца, то ли не только от солнца.
- Я в порядке. Просто поругалась с сестрой. Спасибо, что так заботишься, но мне нужно побыть одной. Уходи. Обещаю, что не стану топиться.
Хайту еще больше краснеет, напрягается и выпаливает:
- Ивил... А можно я тут с тобой посижу?
Вот и тихоня! Не знаю, чего во мне больше - удивления или злости. Переживает, ну надо же... будто есть какая-то разница, утонуть сейчас или годом позже. Или он всерьез намерен за мной ухаживать? Раньше на "привет" - и то не всегда мог отважиться...
Лень его прогонять, поэтому я просто переворачиваюсь на живот и прикрываю глаза, в надежде, что ему надоест стоять, и он сам уйдет. Но Хайту - упрямец, каких поискать: вместо того, чтобы сказать "пока" и уйти, он садится рядом со мной и начинает разглядывать море. Песок возмущенно скрипит, когда он ерзает по нему, пытаясь удобней устроиться. Хорошо еще, у него хватает ума не болтать: его присутствие свербит во мне, как заноза, одно слово - и я его стукну!
Мы с Хайту молчим. Мерно шумит прибой, чайки ныряют в волны за рыбой, крича от удач и промахов. Солнце становится жарче. Лучи скользят по ногам и прикрытой еще не просохшими прядями шее: неторопливо, мягко, бесплотно - но теперь я уже знаю, на что способна их ласка... Ветер гоняет песок, теплые струйки летят на плечи, текут по спине и бокам, кружатся, падают... Кожа горит от шелковистых касаний, медленной, обманчиво-робкой волной накатывает удовольствие - тягучее, жаркое, заставляющее вздрагивать и чаще дышать. Я напрягаюсь, плотнее вжимаюсь в песок, надеясь погасить этот жар, вновь раствориться в волнах и сиянии - но делаю только хуже. Коснувшись шершавой поверхности, грудь каменеет и начинает пульсировать. Бедра вспыхивают огнем, рождая желание развести ноги и еще немного поерзать и потереться. Я сметена потоком новых оглушающих чувств и едва замечаю, как на плечо ложится чужая рука.
- У тебя песок, - хрипло шепчет мне в ухо Хайту. - Дай, смахну...
Не дожидаясь ответа, он начинает стряхивать прилипший песок со спины. Хочу возмутиться, приказать ему, чтобы он немедленно прекратил - но в панике обнаруживаю, что не в силах издать ни звука. Эти медленные, осторожные прикосновения разжигают во мне пожар: хочется потянуться следом за пальцами, скользящими по покрытой испариной коже, попросить его двинуться набок и ниже, тронуть ноющую от нетерпения точку под ребрами... Но мне не нужно просить. Осмелев, Хайту ведет ладонью вдоль позвоночника, рождая во мне сладкую дрожь, гладит напрягшиеся ягодицы и спускается к бедрам.
- Повернись, - едва улавливаю я через стену огня, охватившего все мироздание. - Тебе понравится, я обещаю...
Нет силы спорить. Я подчиняюсь рукам, перекатывающим меня на спину, нежно ласкающим грудь, с настойчивой робостью скользящим все ниже и ниже - по тонким полукружиям ребер, впалому животу и едва заметному холмику, налитому тянущим жаром. Чувствую, как под ним становится тесно и влажно - а потом в эту влагу ныряют горячие нетерпеливые пальцы, скользят до самого низа и медленно, мучительно медленно поднимаются вверх. Я уже не чувствую тела: осталась только сеть невесомых касаний, кипящая кровь и бедра, налитые сладкой истомой. Где-то внутри пульсирует точка, от которой расходятся волны темного жара - мучительно хочется тронуть ее, потереть: сначала осторожно и медленно, потом с нажимом, быстрее...
Хайту ловит мою ладонь, прижимает к песку.
- Я сам... Сейчас, Ивил...
Палец обводит костер по дуге, невесомо касается - мягче волны, легче крыла мотылька. Забыв обо всем, я подаюсь навстречу, желая продлить эту ласку: плоть словно горит, перед глазами мелькают искры. Но ладонь ускользает. А потом возвращается - решительная, неистово-жадная... Пальцы порхают внутри, каждым движением приближая к слепящему омуту. Тело натянуто, словно струна, ноги скребут по песку, силясь раздвинуться шире, чтобы как можно полнее ощутить это безумие - и нырнуть в него с головой...
Пара быстрых движений - и меня прошивает судорога. Выгибаюсь дугой, утопая в жаре и сладости. Мне кажется - я сама стала огнем. Эхо несет над песком длинный протяжный крик.
Сознание проясняется. Я снова чувствую солнце, ветер, шум моря, впившийся в ребра камень... Худые руки обнимают за плечи, крепко прижимают к песку. Что-то горячее, влажное мягко касается губ, смыкается, дразнит, прикусывает, отчего в голове вновь начинают плясать искры...
Хайту меня целует - нежно, яростно, неумело. Мычание, сдавленный стон - его или мой? Сайрэ рассказывала, как они целовались с Омиром... теперь я знаю: врала. Ничего даже близко похожего... и даже намека на то, что было до поцелуя. Хочется, чтобы мгновение длилось и длилось - но это только мечты. Нам не хватает воздуха, Хайту с силой прижимает меня к себе - и отстраняется. Его бьет крупная дрожь: кажется, он тоже напуган нашими новыми играми.
Поднявшись на локте, я смотрю в глаза своего приятеля. Никогда раньше не замечала, какие они красивые - прозрачные, серые и голубые, как рассветное море. В них сияет едва взошедшее солнце и то, чему я пока не могу подобрать название: нежность, горечь, испуг, радость ребенка, нашедшего в иле жемчужину... Хайту ловит мой взгляд, вымученно улыбается и спрашивает с явной опаской:
- Эй! Ты не сердишься?
Мотаю головой, силясь решить, не эти ли "глупости" имела в виду старуха, и не пора ли бежать к ней за советом и зельем. Вроде бы, дети рождаются от другого - но тут мне трудно судить: не могу связно вспомнить, что было. Даже сейчас внутри бродят отголоски минувшей неги, а голова легкая и пустая, как высушенная солнцем раковина.
Мне было так хорошо. И я не прочь повторить это с Хайту. Но я не могу сказать этого вслух, поэтому просто молчу, надеясь, что он сам догадается.
Хайту приободряется, когда понимает, что я не собираюсь ругаться. Нерешительно берет меня за руку, сплетает пальцы и сбивчиво шепчет, обжигая щеку дыханием:
- Ивил, станешь моей женой? Манлу нас не найдет... я украду лодку, и мы уплывем далеко от острова!
Его голос дрожит. В серых глазах - мое отражение: лицо, силуэт на белом песке. Не думала, что мне доведется хоть раз такое услышать... Наверное, мы бы стали отличной парой - если бы не законы нашей общины... не брат, которого мать родила за пару минут до меня.
- Я не могу быть твоей женой, - говорю ему с сожалением. - И вообще ничьей... Ты же знаешь: я принадлежу богу и должна пройти посвящение.
Хайту вспыхивает, руки сжимаются в кулаки:
- Посвящение?! Тебя убьют - понимаешь ты или нет? Ну как ты можешь не понимать?
- Я понимаю, - медленно говорю ему, как наяву ощущая на себе крупные жемчужные бусы и тяжесть ритуальных одежд, в которых меня бросят в волны. - Если так нужно - пусть... я рождена для этого. А какое дело тебе?
Хайту смотрит мне прямо в глаза, долго и страшно. Притягивает к себе, обнимает так, что ребра хрустят:
- Ты такая красивая, Ивил! Я не хочу, чтобы ты умерла!
Щека прижата к моей, по ней бегут горячие капли. Он верит, что меня убьют по обычаю, и говорит мне то же, что раньше Сайрэ. Поэтому я отстраняюсь и отвечаю ему так же, как утром сестре:
- Я не умру.
Он вскидывается, неверяще глядит мне в лицо, вздыхает, гладит меня по щеке и уходит. Молча. Штаны и руки в песке, но он даже не думает их отряхивать. Ссутулившаяся, будто от тяжелой работы, спина исчезает в зарослях, и вместе с ним с берега уходит что-то настоящее, нужное, важное...
Я встряхиваю головой. Из волос летит мусор, кожа ноет от песка и въевшейся соли. Приношу ближе одежду, еще мгновение смотрю ему вслед, а потом снова ныряю в волны.
Глава 3
Когда я возвращаюсь домой, Авила все еще нет. А я так надеялась поговорить с ним обо всем, прижаться, ощутить потерянное на пляже спокойствие... Сайрэ тоже не видно, но это меня только радует: не хватало, чтобы сестрица вновь принялась за старое. Не веря своему счастью, оглядываю дом: кухню, скрытую ширмой лежанку, место у изгороди, где она очень любит сидеть...
- Сайрэ ушла, - негромко говорит мать, заметив мое беспокойство. - Я отослала ее помогать отцу. Не сердись на нее, Ивил. Она просто завидует.
- Я знаю. Это все потому, что я избранная, да, мама?
- Да, - теплая, пропахшая рыбой ладонь приглаживает мне волосы, совсем как в детстве. - Тебе досталась непростая судьба, дочка... непростая и очень почетная. Жаль, мне не удастся понянчить ваших с Авилом деток - но зато вы оба отправитесь к богу, сможете жить в его заботе и милости, просить за друзей и родных... Вся деревня вами гордится. Прости Сайрэ - глупышка сама не знает, что говорит.
Подумав, я согласно киваю. Не собираюсь прощать сестру, но кто мешает промолчать и уйти, если она снова примется меня доводить?
Юми, тихонько сидящий в углу, с интересом слушает разговор, морщит лоб и неуверенно спрашивает:
- Ивил, когда тебя заберет бог - ты же будешь к нам прилетать?
У меня перехватывает дыхание. Юми! Как же я сама не подумала? Брат-близнец будет жить со мной в море, а младший - навсегда останется на берегу. Неважно, какой будет цена - я сохраню эту память... обернусь чайкой, только чтобы увидеть тебя взрослым. Но как я могу обещать, что у меня получится? Охваченная сомнениями, я молчу, а Юми смотрит мне прямо в глаза и ждет - серьезно, терпеливо, как взрослый.
- Я тебе буду сниться, - наконец совладав с голосом, отвечаю я младшему. - Утешать, рассказывать чудесные сказки... Но только если ты будешь себя хорошо вести!
- Буду, - важно говорит Юми и обнимает меня ручонками - крепко-крепко, будто не желает никуда отпускать. Я смотрю на маму поверх его головы - она улыбается, но в глазах слезы. И гордость.
- Все хорошо, - шепчет она. - Все так и будет, дети - Морской Бог позаботится... Но Авила уже долго нет... Ивил, сходи-ка за ним, поторопи к ужину!
- Конечно, мама! Я мигом!
Торопливо киваю, на губах сама собой расцветает улыбка: я скоро увижу брата! Не дожидаясь просьбы, Юми разжимает вцепившиеся в юбку пальчики. Я целую его в макушку и отстраняюсь, чтобы сменить одежду: Авил и правда задерживается, Манлу уже давно должен был его отпустить. Но не идти же к жрецу как есть - растрепанной, грязной, в слезах и налипшем песке? Я умываюсь, расчесываю еще не просохшие волосы и наскоро заплетаю в косу. Мятая юбка и рубашка, пропахшая потом, отправляются на скамью. Взамен мать подает мне выходной наряд: голубое с желтым и синим узором платье из плотной, расшитой жемчугом ткани, блестящее ожерелье, плетеные из крашеной кожи сандалии.
Натягиваю пестрый, пропахший солнцем и травами кокон - платье уже тесновато в груди, - расправляю широкую юбку. Обертываю вокруг щиколоток ремешки, украшенные свернутыми из кожи цветами и раковинами. Мать хмурится, когда я отказываюсь от красивой жемчужной подвески и оставляю на себе медальон - перламутровый круг, на котором вырезана летящая над пенными волнами чайка - но не решается меня отругать. Она знает, что это самое любимое мое украшение, мой символ, мой талисман... Влекомая ей одной ведомой целью, моя чайка мчится над морем - наперекор усталости, окаменевшему воздуху и стремительному, беспощадному времени. Мне хочется быть такой, как она, лететь, не замечая угроз и преград... Бережно поправляю шнурок, чтобы медальон ровно улегся на коже. Палец касается теплого, отливающего в лучах перламутра - и меня доверху наполняет спокойствие, уносящее прочь тревогу, мысли о смерти, смятение первого любовного опыта...
Ты права, мама. Теперь я знаю: все хорошо. Все так, как и должно быть... я чайка, моя судьба - не берег, а море.
Мать придирчиво оглядывает меня с головы до пят, расправляет завернувшийся пояс, улыбается и шутливо подталкивает в спину, чтобы не мешкала. И в мыслях нет: мне скорее хочется к брату, если бы не сандалии и нарядное платье - я бы уже со всех ног бежала к жрецу, босиком, как была. А сейчас придется идти, и на меня будут глазеть все деревенские.
Юми прилип к окну - высовывается, машет, кричит. Мама гремит посудой. Выходя со двора, я понимаю, что во мне что-то опять изменилось: заранее передергивает от взглядов, в которых плещется что-то липкое, приторно-мутное - и одновременно хочется чувствовать их на себе. Хочется, чтобы с теплом и тоской улыбались рыбачки, чтобы вслед оборачивались все проходящие парни, а их девчонки белели от зависти. Мама сама шила мне платье - украшала, подгоняла верх по фигуре. Я в нем похожа на морскую принцессу, о которой повествуют наши легенды - вот бы Хайту меня увидел! Он бы тогда понял, что мне уготовано нечто особенное, иное, чем утонуть и быть съеденной рыбой.
Дорога исходит жаром. Смешанный с глиной песок - сбитый, растрескавшийся - похож на змеиную чешую, воздух над дюнами дрожит и течет, будто над ним плывут сухие неслышные волны. С гребней осыпаются струйки песка, всюду - скрип, шелест, сухой размеренный треск... Чудится, будто сотни рыжих кузнечиков покрывают пологие склоны, рассерженно шевеля усами и лапками. Но кузнечиков нет - они все попрятались, так же, как многоножки, песчаные черви и бабочки. Сейчас - самое жаркое время, все живое забилось в укрытия - насекомые глубже зарылись в песок, мелкие, похожие на тонколапые меховые шарики грызуны попрятались в норы, птицы дремлют в прибрежной роще или ищут прохлады в редкой, ненадежной тени колючих ветвей. Кустарнику все нипочем - несмотря на пышущий пламенем склон, на огонь, льющийся с неба, он по-прежнему ярок и свеж. Медово блестит кора, длинные узкие листья, покрытые восковым сизым налетом, будто вырезаны из камня. Бриз, гоняющий струи песка, едва их шевелит - и листья гнутся, трутся со скрежетом, мерцая на солнце, как стайка серебряных рыб. На ветке, нависающей над самой дорогой, сидит зеленый морской попугай и с интересом смотрит на ящерицу, разомлевшую на плоском, темном с белыми жилками камне.
Я кланяюсь вестнику бога и тихонько крадусь мимо, чтобы не помешать птице охотиться. Попугай и головой не ведет, он увлечен добычей, зато в шуме прибоя мне теперь слышится голос, раз за разом повторяющий имя: "Ивил... Ивил!.." Будто грозная тень вздымается над водой, нависает и пристально смотрит - так же уверенно-холодно, как птица на ящерицу.
Жаркий порыв - и ощущение взгляда из глубины пропадает, рассеивается в пряном удушающем мареве, поднимающемся от кустов и песка. Попугай слетает на камень, хватает добычу когтями, с клекотом перебивает ей позвоночник и торопливо заглатывает. Узкая точеная голова, лапы, извивающийся в бессильной агонии хвост исчезают в распахнутом клюве, на камне остается лишь бурый, быстро подсыхающий след. Вестники бога - хищники: им недостаточно мух и плодов, как их пернатым сородичам, они охотятся на юрких песчаных червей, мелких змей, ящериц, рыб... Так требует их покровитель, который тоже берет свою долю посвященными морю детьми и телами уснувших на дне рыбаков.
Ящерицу мне не жалко. Умерев, она возродится рыбой, будет свободно скользить среди трав и подводных течений. Берег скуден и пуст - зато море полнится жизнью: обидно было бы провести все свои дни на земле, не увидев и не узнав ничего, кроме песка, жара и камня. Интересно - каково там, на дне? Я ведь стану не рыбой... смогу плыть, идти и лететь, куда захочу, петь, танцевать, разговаривать...
Пусть море будет похоже на берег - только без всех этих глупых обид, грусти и сложностей. Чтобы никто никого не обижал, не поучал и не звал домой в самый разгар игры. Загадываю желание, обрывая тоненькие лепестки хризантемы, выросшей на песке - узкие, желтовато-белесые, они взмывают все выше и, кружась, улетают к морю. Последний лепесток я проглатываю. Он пыльный, соленый и горький - вяжет, противно хрустит на зубах - зато теперь я спокойна: уже никогда не забуду, что сейчас пожелала.
Заросли становятся реже, дорога сворачивает, и над дюнами вырастают дома: неброские, приземистые, чтобы не заносило песком и не ломало ветром. Все, как один, из плавника, белесого, серого и буро-коричневого - на острове так мало деревьев, что мы бережем их для свиней, землероек и птиц. Каждый дом огорожен, за непрочными плетеными изгородями из тростника виднеются распорки для просушки сетей, навесы летних кухонь и грядки. Рядом с навесами - лодки: рыбаки не рискуют оставлять их в бухте, чтобы не унесло налетевшим шквалом. Дом старосты темнеет на возвышении, будто сказочный замок: он вдвое выше и шире, чем дома простых рыбаков, снаружи выложен камнем и на совесть промазан желтой песчаной глиной. Король Трех Островов - и то остался доволен, когда в год восшествия на престол по обычаю объезжал острова и остался здесь ночевать.
Жрец живет дальше - на берегу, в хижине возле пещерного храма. Поэтому я набираюсь духа и иду вперед по тропе, молясь Морскому Богу о том, чтобы меня никто не окликнул.
Рыбаки отдыхают после лова, их жены заняты по хозяйству - всем им не до меня. Из открытых окон доносятся голоса, стук посуды и ароматы готовящейся еды. Детей уже позвали на ужин, никто не играет в пыли с ракушками и не пересказывает страшные сказки разинувшей рот малышне. Только мать Хайту, худая немолодая рыбачка, приветливо машет мне из-за ограды - она вышла во двор за зеленью и издалека заметила мое яркое платье, так не похожее на простую заношенную одежду детей рыбаков.
- Куда идешь, Ивил? - улыбается мне добрая женщина, наверняка знающая о том, возле чьего дома ее сын проводит целые дни. - Жарко сегодня... Хочешь воды?
Я благодарно киваю, принимая из сильных морщинистых рук долбленую чашу. Вода теплая, чуть отдает тиной - из-за жары источник почти пересох - но все-таки удивительно вкусная: Ханна добавляет туда особые травы, освежающие и придающие сил... Но даже если б не травы - мне больше нравится пить ее воду, чем сладкую, чистую и холодную, предложенную жрецом. Не люблю Манлу - сама не знаю уж, почему, и он меня тоже не любит. Но это все не имеет значения, пока он добр к Авилу.
- За братом, - отвечаю я Ханне, возвращая опустевшую чашу. - Сегодня он долго в храме, мама просила его поискать. Спасибо за воду, пусть боги моря будут добры к вашей семье!
Это ритуальная фраза, нас с Авилом учили ей едва не с пеленок. Но Ханна, как и все деревенские, принимает ее слишком всерьез - улыбается, вспыхивает от удовольствия. Она рада хоть чем-нибудь услужить моему покровителю и получить благословение божества.
Ханна, конечно, права. Даже такое благословение - обыденное, не имеющей истинной силы - способно помочь, когда рыбак оказался в беде и его судьба висит на тоненькой нити. А еще ей приятно, что избранная в дар морю не отвергает сына, позволяет ему дружить, сколько угодно видеться... наша связь охранит его лучше любого заговоренного жрецом талисмана, даже когда община уже исполнит обряд. Я понимаю это и рада им помогать - они мне нравятся, оба: и рассудительная строгая Ханна, которая никогда не бранится и ни слова не скажет попусту, и солнечный мальчик Хайту...
Стоять с ней хорошо, но нужно искать брата. Я прощаюсь, осеняю дом жестом, отвращающим зло, и иду дальше, к берегу. Там высятся скалы, выдаваясь в море зазубренным мысом, плещется от ветра листва и звучит грозная песня воды, не умолкающая ни на минуту. Течение ворочает камни, гулко шумит в пещерах, промытых в темной плоти скалы, с шелестом разбивается о ее костлявую грудь, одевая влажно зеленеющим шелком и клоками белесой пены. В самой крупной пещере устроено святилище божества. Манлу живет рядом, в доме, упрятанном среди обточенных водой валунов и редких колючих зарослей.
Я не люблю к нему приходить. Здесь тяжко и горько дышится, воздух как будто пронизан угрозой и тайной, ощущением чего-то огромного, жуткого, до поры до времени спящего... Это чувство сильнее всего в пещерах, но и на долю жилища жреца достается - а у Морской Ведьмы, напротив, уютно, легко и светло - почти так же, как дома.
Крыша по цвету сливается с камнем, низкую дверь скрывают кусты. Захожу без стука - чтобы не помешать обучению и хоть одним глазком подсмотреть, чем они там занимаются. Но и на этот раз мне не везет: брата нигде не видно, Манлу неподвижно сидит на циновке в позе для медитации. Развешанные по углам амулеты тихонько звенят от ветра, свободно гуляющего по мрачной, скудно обставленной комнате.
- Авил ушел, - равнодушно говорит жрец, не дожидаясь расспросов и не утруждая себя тем, чтобы открыть глаза. - На сегодня мы с ним закончили, он сказал, что подождет тебя в храме.
Кланяюсь - уважительно, низко, подметая пол кончиком тяжелой косы - и оставляю его одного. Мне здесь больше нечего делать: надо идти в святилище, там я встречу и бога, и брата. Не зря мне хотелось сразу свернуть к пещерам - близнецы всегда чувствуют, что происходит друг с другом, Морской Бог дарует им это знание вместе с телесным сходством и яркой, обреченной на смерть в волнах судьбой. Но люди редко верят в незримую, ничем не объяснимую связь. Из всех деревенских меня бы поняли только Согра и Манлу: когда один из морских близнецов умирает до срока, выживший становится новым Жрецом - или Ведьмой... Но старуха, почти на полсотни лет пережившая мать и умершего во младенчестве брата, давно не хочет ничего понимать. Для людей у нее остались лишь зелья, волшба и обряды, ее не волнуют судьбы живых - только слова мертвых...
А жрецу проще без слов. Тишина укрывает дом, как волна, пропитывает воздух и стены, течет, оглушает... будто над крышей давно плещется море, будто земля никогда не всплывала из вод... Амулеты смеются во тьме, лучи оплетают порог, будто лоза. "Иди, девочка..." - шорохом сухого песка, шелестом листьев. Вдох перехватывает, вдоль позвоночника - дрожь, словно стоишь на краю провала в пещере, и под ногами ни стенок, ни дна... Порог, шаг на тропу, почти что вслепую. Дверь хлопает за спиной, будто Манлу поднялся с циновки, чтобы ее запереть - но все это только ветер.
Озноб отпускает только возле пещеры. Вход в святилище украшен резьбой и мозаикой из перламутра: распростертые в волнах фигуры, лица, кракены, рыбы, сужающиеся по спирали круги. Это очень внушительно выглядит издали, но вблизи видно, что выдолбленные в камне знаки неровные, грубые, что глина в щелях мозаики крошится, а пластинки не вплотную примыкают друг к другу. Наши резчики - лучшие на Трех Островах, но здесь мастерство бессильно: камень так тверд, что даже морю не сразу удается с ним совладать. Покрывающий скалы узор рождает чувство чего-то могучего, беспощадного, древнего, пришедшего в мир задолго до того, как в высотах утвердились небесные боги, а на суше появились звери и люди. Только драконы, от песен которых из вод поднялись все земли и острова, возрастом могут поспорить с моим покровителем.
Пещера похожа на пасть. Я пробираюсь между острых клыков, растущих из пола и потолка: длинные, сужающиеся на концах иглы тянутся навстречу друг другу, готовясь вот-вот сомкнуться. Камень покрыт кружевами засохшей соли, украшен жемчугом и самоцветами - сразу и не понять, то ли зубцы намыла вода, то ли над ними поработали руки людей, живших задолго до нас. Кай-Амиль - колыбель всего морского народа: наши предания говорят, что именно здесь из пены возникли первые люди, род нынешнего Короля Островов тоже берет свое начало отсюда. Поэтому нам позволяют жить, как мы захотим: не назначают наместника, не собирают податей, присылают купцов торговать, наказав брать за товар справедливую цену - и горе тому, кто посмеет ослушаться... Наши далекие предки - самые первые, самые любимые дети Морского Бога. Легенды и песни хранят правду о тех временах, но былое величие утекает, словно вода в отлив. Каждое новое поколение все меньше думает о богах и все больше - о том, чтобы перебраться поближе к дворцу, на Королевский Остров, или еще дальше - на материк. Но никто из уплывших ни разу не прислал нам подарков, не передал весточки родичам. Жрец говорит, что Владыка Моря разгневался на тех, кто покинул Кай-Амиль - и утопил...
Я в это не верю. Наверное, Манлу все выдумал, чтобы дети боялись уплыть с острова. Если все отправятся на поиски счастья, кто тогда будет присматривать за святилищем, петь песни, приносить жертвы богам? Отцы постареют, матери больше не смогут рожать малышей, и деревня на берегу опустеет. Люди забудут имена Спящего В Глубине, Несущего Штиль и Укротителя Бури, перестанут кидать за борт первую рыбку, вытащенную из сети, чтобы задобрить Рыбьего Пастыря. И тогда, позабытые, наши боги уснут, и храм превратится просто в пещеру, полную мрака, эха ревущей воды и мертвого камня...
Манлу постоянно твердит, что богов уже почитают не так, как раньше: забывают обряды, жалеют пожаловать краснохвостки и отборного жемчуга - норовят откупиться чем-то поплоше. Но по святилищу пока не заметно следов упадка: жертвенные раковины добела вытерты, у стен курятся ароматные смолы, ноги большой медной статуи, снятой с разбившегося о риф корабля, утопают в груде обточенных морем камней и шелковисто блестящего жемчуга. Отдельной горой сложены богатые иноземные платья, оружие, украшения и красивые непонятные вещи, найденные в отлив или выброшенные волнами на берег... Это все - подарки Морского Бога деревне: здесь, в прохладе и темноте, они ждут того часа, когда смогут кому-нибудь послужить. Нам с братом позволено брать, что угодно, играть, но не выносить из пещеры - иначе наш покровитель может обидеться и наслать на Кай-Амиль шторм.
Авил здесь. Я понимаю это раньше, чем замечаю высокую худую фигуру и золотистые блики, пляшущие в волосах от светильников.
Брат оборачивается на шаги, на лице - теплая, как солнце, улыбка. Так он улыбается только мне: девочкам, вздыхающим о его красивом лице и сильных руках, не достается даже ее тени. Я улыбаюсь в ответ, снова почувствовав, как тянущая внутри пустота заполняется мыслью, дыханием, светом, как я перестаю быть одна и превращаюсь в единое с Авилом существо - счастливое, неуязвимое и бессмертное...
- Хотел, чтобы ты скорее пришла! - он ловит мою ладонь, привычно переплетая пальцы, и с гордостью демонстрирует мне длинную, расширяющуюся конусом палку, на концах которой что-то блестит. - Гляди, что я нашел!
Смотрю - но никак не пойму, что в ней нравится брату. Палка на вид как из меди, крепкая - наверное, ей можно глушить рыбу или сбивать с деревьев плоды. Но для этого можно найти сколько угодно камней и не таскать с собой эту громоздкую и явно тяжелую вещь.
- Что это - спрашиваю я, с интересом и недоумением глядя на таинственную находку. - И что с этим можно делать?
- Это волшебная труба! - счастливо смеется Авил. - Взгляни, в ней все такое чудное!
Металл холодит руку. Следуя указаниям брата, я направляю широкий конец трубы вверх, смотрю в узкий и с криком отшатываюсь - статуя, стоящая в дальнем углу, вдруг приближается, наклоняет жестокое слепое лицо... Можно различить каждую трещину, каждую вмятину, которую оставили на ней время и море. На лбу серебрятся тонкие нити, под бровью сидит мохнатый паук, опоясанный ожерельем черных немигающих глаз, каждая лапка - с некрупную рыбу...
Труба катится по полу, со звоном налетает на камень и останавливается у ноги Авила. Брат поднимает ее, осматривает - вроде бы, все цело - глядит с укоризной, но не говорит мне ни слова.
- Там паук, - виновато шепчу я, стараясь не смотреть в сторону статуи. - Огромный... Это твое волшебство - оно точно доброе?
- Я пошутил, - ласково, немного смущенно улыбается брат. Он больше не сердится. - Эта труба - никакое не волшебство, просто предмет... инструмент, вроде иглы и ножа... Когда судно в море, капитан видит в ней земли, к которым плывет корабль.
- Хорошо, если так, - труба все еще выглядит страшной, но уверенность Авила передается и мне. - А где ты ее взял? Тебя не будут ругать?
Брат мнется, будто не хочет ничего говорить, но хитрющие глаза его выдают. Он в восторге от новой игрушки, а что ему будет за каверзу - нисколько его волнует.
- Утром стащил у жреца, - наконец, признается он шепотом. В голосе - ни капли раскаяния, только веселый азарт.
Это меняет дело. Авил - любимчик у Манлу, ему и не такое сходило с рук. Так что насчет выволочки можно не беспокоиться.
- Что, прямо так и стащил? - я с сомнением смотрю на трубу. Она толстая, длиной в локоть - не так-то просто ее спрятать и унести, чтобы жрец ничего не заметил.
Брат вздыхает, сразу поняв, к чему я веду.
- Ну ладно, ты права - не стащил. Манлу сам дал мне ее поиграть. Будем играть в пиратов?
Я загораюсь идеей, потом вспоминаю, что одета совсем не для игр, и молча показываю на свое нарядное платье. Ничего не поделаешь: придется вернуться, вдобавок - нас ждут...
- Уже вечер. Мама звала домой.
- Точно, - Авил кривится и с сожалением прячет трубу за статуей. - Тогда поиграем завтра?
Бог провожает нас взглядом. Держась за руки, мы выходим из храма и делаем первый шаг по дороге домой. Это просто, главное - не смотреть в сторону моря... Еще немного задержимся - ужин остынет, и мама будет ругаться.
...to be continued...
|