Она уносится вдаль (скерцо си-бемоль минор)
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
Она уносится вдаль (скерцо си-бемоль минор)
Пока сижу, экстраполируя состав
всего того, что доставляет беспокойство,
на некий более фатальный хронотоп,
чем тот, в котором нахожусь. И это значит,
что я отсюда далеко. Теперь конкретно.
Чем больше слов, тем больше правил. Меньше прав.
Итак, я женщина. Вхожу, снимаю кольца.
Свобода пальцев, шеи, ног, волос и стоп,
свобода сердца, наконец. Но я не плачу.
А если да - по крайней мере, незаметно.
Все то, что я еще люблю, еще со мной:
полуиздохший том Басё, пластинка Гайдна,
немного старых репродукций Пикассо
и неизменный по ТВ прогноз погоды.
Здесь климат, вовсе не способствующий делу,
но не жара, не марокканский тяжкий зной.
Здесь подойдет скорее вьюга на Хоккайдо,
глоток сакэ, лапша удон и суп мисо.
Моей тоске нет соответствия в природе,
как нет, наверно, ей разумного предела.
Глаза - как ручки умывальника, а нос -
почти как кран, с него стекает вниз, поскольку,
руками голову схватив (я жду мигрень),
сижу, прижав ее к коленям. Я не плачу,
а если да - то, очевидно, слишком поздно.
Сквозь снег не слышен бой часов и шум колес,
далекий взрыв, за стенкой шумная попойка
и драка кошек. И рубцующийся день
регенерирует быстрей меня. И, значит,
на нет сойдет намного раньше он, чем слезы.
Я уношусь, я выражаю на листе
свою тоску. Я не швея, но шью словами,
и мой узор стирает то, что видит глаз.
Он убивает нарисованное ниже
и сам желает быть убитым. Я не знаю,
что было здесь до этих слов. Моя постель
теплей едва ли, чем окрестности Китами,
и так же девственно пуста. И мой рассказ,
покрыв листы, уничтожается. Листы же -
лишь форма смерти. Впрочем, это все дурная,
как говорится, бесконечность. Повалив
меня на спину у подножия кровати,
моя тоска, восстав с листа, меня скоблит
и отдирает человеческое. К ночи
я превращусь в подобье земляных червей,
если не сдохну раньше. Смерть - паллиатив,
она снимает половину всех проклятий,
терпеть которые принужден индивид.
И остается оболочка - тамагочи,
который требует воды и сухарей.
Я ставлю зеркало. Упором будут ноги.
Тут крупный план. Я вижу капли на лице.
И смысла нет себя обманывать: я плачу.
Не оттого, что дом не топлен, а кровать
пуста который день подряд. Скорей, причина
тут в том, кто курит на другом конце дороги,
усевшись в позе Гаутамы на крыльце,
и смотрит вдаль. В другую сторону. И, значит,
мне больше нечего от зеркала скрывать:
мою вторую половину взял мужчина.
Саке, удон, мисо, вода и сухари -
ничто не лезет в горло. Но, как суахили,
из горла рвется на свободу страшный крик.
Мне от него не по себе, а отраженье,
как видно, чувствует себя, как сом в воде.
Нас разделили с ним. Но, что ни говори,
а с отражением нас тоже разделили,
причем давно. Оно не сникло. Он не сник.
А я завяла, как последнее растенье,
и не могу найти пристанище нигде,
пускаю корни, но не в силах зацепиться
ни за дощатый пол, ни за январский снег,
ни за один из берегов Токорогавы.
А он, спокойствием наполнивший рюкзак, -
он ни о чем, конечно, не переживает.
Он, заставлявший трепетать мои ресницы, -
там, в одиночестве он празднует побег,
как вор, ушедший от погони. Но облавы
здесь нет. И не было. И в толк не взять никак,
зачем, откуда и куда он убегает.
И с чем сравнить его? Ни с островом, ни с тем,
что иностранцы называют континентом,
ни с цепью гор, ни с сетью рек, ни с косяком
плывущих рыб. Со стаей птиц - опять же вряд ли.
Нельзя сравнить его с героем мелодрамы,
романа, повести, стиха. Нельзя ни с чем
его сравнить, и остановимся на этом.
Но что еще меня тревожит перед сном?
Его уход? Его слова? Его объятья?
Иль то, что спрятано под слоем амальгамы?
Я уношусь. Я проникаю взглядом в то,
что от меня в куске стекла еще осталось
и перед чем я до сих пор еще бессильна.
Глаза уже не могут выдавить слезинки,
но подо мной и так моря. И это значит,
что можно смазывать весло. Да, кто про что,
а я про воду. Но, считая от начала,
ее немало утекло. Тяну резину
(совсем не то же, что натягивать "резинку")
не столько чтобы осознать, что я не плачу
(а я не плачу), сколько чтобы рассмотреть
себя поближе. Слезы размывают фокус,
и потому они не к месту. Если окрик
не слышен, значит, ты на самом дне колодца.
А я на дне. Уже ни окрика, ни крика
не различаю. От меня осталась треть,
перед которой отражение - как пропасть,
что только то со мной и делает, что смотрит,
но закрывается для взгляда. Как поется
в известной песне, тело, первое, улика,
второе, мусор. Если я на полпути,
пора и об утилизации подумать.
А впрочем, долго думать нечего. Тонуть
в холодной проруби и быстро, и приятно,
и можно памятником стать себе самой.
Задача, в общем-то, простейшая: уйти,
притом желательно - не сделав много шума
из ничего. Болтаться с камнем как-нибудь
до первых паводков. И, может быть, обратно
весной с течением вернуться. Не домой,
так хоть в низину рядом с домом. Чем не шутит
проныра черт. Хотя бы нас его проделки
подчас пугали. Но страшнее заглянуть
в глаза тому, кого уже почти что нет.
Тем паче если это ты, но отраженный.
Все это глупости. Не знаю, что здесь будет,
когда меня не будет - очевидно, белки
построят дом на месте этого, сгрызут
стену из кедра, и останется скелет,
как от меня. Скелетов крайне редко в жены
берут. Точнее - никогда. Оставь надежду
всяк выходящий из его большого сердца.
Я для него не умерла еще, быть может,
но умерла сама в себе. Я умерла.
Хоть есть листок, но человек, на нем писавший,
исчез. Пропал. Затерян в ворохе одежды,
в коротких хокку, в акварелях, в быстрых скерцо.
Хоть есть и то, что отражалось: ногти, кожа,
грудь, остальное, - да раздень хоть догола -
меня здесь нет. Как нет патрона в патронташе,
как нет ни проруби, ни льда, ни Абашири,
где он сидит, за пачкой открывая пачку,
ни стен, ни зеркала, ни бури, ни бурана,
ни моря слез, ни отражения, ни взгляда
из отражения, ни веток, ни корней,
ни сожаления. А если взять пошире,
нет ничего. И если я сейчас не плачу,
то потому, что для рыданий слишком рано.
Хотя заплакать, без сомнений, все же надо.
Хотя бы чтобы оставаться наравне
с экстраполяцией сознания на образ
несчастной женщины, лишившейся колец,
еды, весны и, в довершение, мужчины,
в котором, видимо, я выразил попытку
уйти от сложностей, сбежать, уснуть, забыть.
Но, очевидно, у меня сломался компас,
и я бродил, пока не вспомнил, наконец,
что абсолютной и единственной причиной
брожений были забродившие напитки
и ссора с женщиной любимой, может быть.
3/5/9-10/3/11
Связаться с программистом сайта.