Стена плача - это внешнее, "маркетинговое", название.

В самом Иерусалиме она называется просто - "Западная стена".

Долгое время единственное доступное для молитв евреев место у стены Старого Города, - островок, окно к единению. Это место отмечено постоянным присутствием Б-га, как читаешь в буклете, который раздают при входе. Про себя замечаешь странность этого утверждения. Может божественное присутствие быть привязано к месту, — без человека, который становится в этом присутствии? Место присутствия, оно вообще — где? Снаружи оно, объективное - приходи и будь ("сделаем здесь три кущи") , — или человек должен прежде всего внутри себя приготовить место для божественного присутствия?

Примерно с такими мыслями, стараясь подготовить себя к восприятию тайны, подхожу я к Западной стене. Каждая выщерблина и трещина плотно, под завязку, забита маленькими скрученными записочками. Раскаленный добела, до рези в глазах, камень. В каждой записке — чье-то судорожное стремление сблизить самое сокровенное, интимное желание — с самым сокровенным и тайным бытием. С бытием, дающим жизнь желаниям.

Стоять в одиночестве, однако, получается недолго. Появившийся откуда ни возьмись пожилой ортодоксальный еврей в черном костюме и широкополой шляпе настойчиво произнес:

— Шолом Алейхем.

Я молчу. Он еще дважды повторяет приветствие. Мне становится неловко, и я откликаюсь.

— Шолом Алейхем.

Ортодокс подходит со мной к стене и начинает скороговоркой задавать вопросы:

— What is your name? What is your father's name? What is your mother's name? What is your wife's name? What is your kid's name?

Мне ничего не остается, как отвечать. Ортодокс бормочет молитву перед стеной, потом, поворачиваясь ко мне, и держа красноречиво в руке купюру, произносит:

— Donate, Donate.

Я нащупываю в кармане израильскую монетку и кладу ему в ладонь. Он говорит:

— Oh, no: paper money. Small money no good.

Я говорю:

— Sorry, I do not have more, — и отхожу от стены. Он повторяет вслед:

— Small money no good.

— Ok, Ok, — говорю я ему раздраженно, и отхожу от стены.

Вот итог. Я не только отверг возможность совершить пожертвование в едва ли не самом священном месте иудаизма, но еще и солгал там.

Конечно, ситуация слишком напоминала разводку, — а когда за человеком выбора не оставляют, загоняют в угол, хочется все-таки вывернуться и поступить наоборот. Тем более, когда в высокий опыт стояния у стены, у черты, у порога тайны, вторгается Другой. А, может быть, это просто говорила гордыня во мне — а ортодокс - это данная мне возможность не только совершить доброе дело, но и разомкнуть мою обращенность внутрь, мою фиксированность на субъективных ощущениях? И грош тогда цена моему высокому опыту, если я остаюсь привязанным к мнимым вещам? Ведь в аналогичной ситуации в 1988, 20 лет назад, в Оптиной, я отдал бомжику свои часы? А теперь?.. Что поменялось?

Но почему добрые дела так легко мерятся деньгами?

Мне было бы проще, если бы я тогда, у стены, взял бы и отдал деньги. И забыл. Но мне было суждено другое. И откуда только взялась эта тупая жадность?! Поэтому Западная стена в моей душе так и останется вечной занозой, стеной плача, — неспокойным, тревожным опытом. А в ушах звенит голос пожилого еврея:

— Small money no good...

Впрочем...

All money makes no good. Работа денег - против дела бытия.

Стоять один на один - с Богом (или Б-гом), любовью, совестью - или бытием. Стоять всегда у предела, у стены, у черты. Но - наедине. Без посредников.