Хвиловский Эдуард Адамович : другие произведения.

Строка

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  
  
  
  
  
  
   * * *
  
   От верхнего "ля" и до самых низин
   Я в городе этом преступно один.
   Не схвачен, не мечен, не встречен, не лечен, -
   В тени пробиваюсь к подножьям седин.
  
   Уверенный в каждом движении рот,
   Так часто лепечет, так много берёт
   Тонов полукружных от колкостей южных,
   Пока неизбежностью не изойдёт.
  
   А в каждом штрихе возведённой строки
   Дыханья осознанных мер так легки,
   Что запах ложбины далёкой долины
   Касается в танце молекул руки.
  
   От верхних порогов до нижних границ
   Развеяна синяя синь небылиц,
   Рассказанных ясно, напетых прекрасно
   С амвонов забытых и новых страниц.
  
   И нет ожиданий, и нет - чего нет.
   Открылся - и снова закрылся брегет.
   От стрел золочёных и цифр неучтёных
   Остался в архивах шнурованный след.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   * * *
  
  
   Выше голову, брат, в этом радостном мире печали!
   Ты, я вижу, не рад набежавшей весенней тоске.
   Ты такой же, как я, - нас с тобою уже распинали,
   И родная земля ловко ладила доску к доске.
   Твой простуженный вид воскресенье твоё не украсит.
   Он молчит и кричит на холодном и тёплом ветру.
   Нынче совесть и стыд где-то в море далёком баркасят.
   Не спасу я тебя - завтра сам от удушья умру.
   Мы не первые здесь и не завтра последними станем,
   А соблазны и спесь есть не то, чем нас можно кормить.
   Из самих же себя на самих же себя и восстанем,
   Если сами себе не позволим внутри себя быть.
   Неизбежность во всём - от источника до поворота,
   Где и ночью, и днём перелётная носится пыль.
   А ворота в степи - это просто в степи те ворота,
   За которыми вход в изумительный наш водевиль!
   Мы играем с тобой, как положено просто актёрам.
   Мы вдвоём и они! И они тоже с нами вдвоём!
   Драматургом, оркестром, рабочим кулис, режиссёром -
   Будем сами, и сами все песни в спектакле споём!
   Выше голову, брат, я с тобой - до последней минуты!
   Хорошо то что есть! То что будет - милей во сто крат!
   Как Сократ, будем несть свои маски до встречи с цикутой
   И ещё одну песню споём у невидимых врат.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   КАРТА
  
  
   Я на старой, обветренной карте
   вижу сотни расчерченных крыш
   и пытаюсь в нелепом азарте
   среди там затаившихся ниш
  
   отыскать ту одну, что б совпала
   с изначальным изгибом реки
   и, не ведая страха, сказала
   что с руки мне, а что не с руки
  
   в этом плотном настое событий
   и очерченном ряде дверей
   за табличками редких открытий,
   где скрывается жук-скарабей.
  
   Знаю - не совпадёт непременно!
   А иначе - зачем тот закон?!
   Всё задумано, право, отменно:
   выдь на Волгу - услышишь там стон.
  
   Выдь на Шпрее, на Ганг, на Печору,
   выдь на самый-пресамый Гудзон -
   если ухо прилажено впору,
   различишь ты и там этот стон.
  
   Ну, а ниша сокрыта самою
   той рекой, что изгиб приняла.
   Не уймусь.
   Разыщу.
   Перекрою.
   Овладею.
   Такие дела.
  
  
  
  
  
  
  
   * * *
  
  
   Долго-долго работал в школе,
   где правители будущие за партой
   измеряли палец в носу с азартом,
   столь востребованным всегда на воле -
   в кабинете, в офисе, в чистом поле,
   пересеянном плевелами поп-арта.
   В правой - мел, в левой - книга, а буквы сзади,
   впереди - глаза и вопрос с ответом.
   В сентябре начиналось движенье к лету,
   долгожданному всяких каникул ради,
   и, с программой жизни отчасти сладив,
   про себя мог вымолвить про карету.
   Ту которую - мне. Но куда поеду?
   Разве только в театр одного актёра,
   как свидетель цикл-нулевого спора
   цивилизации с Аль-Каедой,
   уходящий корнями в Махатмы Веды,
   где ещё не квартировала свора.
   И когда зелёная плёнка патин
   засверкает, может быть, всякой гранью,
   там потешный зритель красивой ланью
   поперхнётся, как молодой Лопатин,
   самому себе не всегда понятен.
   Отливает лоб очевидной ранью.
   И уже давно куренной правитель
   управляет миром не шутки ради.
   Двое деток дома. Вне дома - бляди
   разжижают кварцевый окислитель,
   и за ноги пойманный небожитель
   оттирает брюки в губной помаде.
   Ранним очень дышится горизонтом,
   коркой булочек с чёрной присыпкой маком.
   Покрывающиеся лаком видения -
   дали Эвксинского Понта,
   своеобразное местное Монте-
   видео, напоминающее о чём-то,
   что пришло само и само уходит,
   как тогда, под парту в конце урока,
   и во имя тел видового срока
   нитку цвета белого тихо водит.
   Всё, как ясно видится, колобродит
   от реки верховья до устья стока.
  
  
   * * *
  
   В забытье Украины
   затерялись посольства руины
   на отеческой почте,
   но отправленном точно
   тем осколкам ундины,
   что засели в шиповника прочно
  
   невозможных колючках,
   много лет на слуху почемучках
   всё об этом, об этом.
   Воздержанье валетом
   в отторженья получках,
   отражённых от стёкол фальцетом
  
   из расхлябанной глотки,
   пожирающей сильные чётки
   от разметок заставы
   до запевок канавы.
   О как речи нечётки
   и в своём заземленье гнусавы.
  
   Но довольно об этом
   полагать постным неофальцетом
   на мощёном помосте
   в роли дедушки-гостя,
   сладкозвучного летом
   и зимой, продувающей кости.
  
   Забытьём междуполья
   извивается рифма соболья
   от моста до вокзала,
   как Сивилла сказала,
   обнажая низовья
   к предвкушаемым ритмам застолья.
  
   Против мыслей собранья
   развернём палимпсесты прощанья
   с бормотаньем гугнивым,
   невезеньем плаксивым,
   маетой расставанья,
   предавая негожесть огнивам.
  
   Звонче радостей света
   колея, что ещё не воспета
   нарочитостью славной,
   необлитостью главной
   в "ми" бемолях привета
   и в ключе полюбовности плавной.
  
   * * *
  
   Ничего не останется - разве что вспоминать,
   сидя возле больших песочниц
   в царстве ересей и простых лоточниц,
   как бывало то, чему не бывать.
   На песочнейшем ложе песчинок знаков
   никакой из равных не одинаков
   где - никакому. Как знать? Как знать?
  
   Ничего не останется - разве что провода
   на мотках, на столбах и в шансах,
   в чётках нежностей и в тенях романсов
   всё связуется часто простейшим "да".
   В этом городе Зеро, где я не равен
   ни тому, кто славен, ни - кто бесславен
   в телепрограммах. Вода. Вода.
  
   Ничего не останется - разве что два тире,
   но, скорее, - одно, кончаясь
   в пунктах разностей или - начинаясь…
   Вольтерьянское заварю пюре
   в этой ёмкости никеля - из брикета,
   заправляя специей менуэта
   линию пищи - в каре, в каре.
  
   Ничего не останется - разве что этот вздох
   на обоях пустой квартиры,
   где и дважды два было не четыре,
   где прописаны чёрт и судья, и Бог.
   За покинутым бруствером подозрений
   по традиции - садик из всепрощений.
   В тех же каналах - подвох. Подвох.
  
   Ничего не останется - разве что два хлопка
от пролёта Большого Звука.
   Заключалась в нём та одна наука
   различенья праздности от кивка
   и всего расстояния до пометы
   от неровной строки на краю газеты.
   Скажем, прощаясь: "Пока, пока…"
  
   Ничего не останется - разве что новый век,
   полный жизни и новых стансов
   в звуках ересей о других нюансах,
   замощённых камнями для новых Мекк.
   На краю туннеля звучит сурдина,
   и совсем не всё, пока жив, едино
   ясным полуднем - у рек, у рек…
  
  

* * *

  

То, что видится справа, не равно

тому, что слева и наоборот.

Чечевичных истин и исхода дела

разжатый срок

или сжатый.

Какая разница,

при податливости пружин,

когда начинаешь каяться

или маяться?

Всё равно один.

Всегда один,

даже если седина в кудрях

или смоль в висках.

О, исчерпанность тем!

Преодоление. Ах,

да и нужно ли, чтобы всё в отчёт?

Можно и так получить расчёт-

удовлетворение на большом бегу.

О благодарении речь веду.

За столом движение и внутри тож.

Сверху и снизу

безудержность рож

большого рожна.

Сколько ни учись или учи

всё равно у печи

заведётся сверчок.

Что ж, пусть сверчит,

если только не выйдет наоборот

и не сдует бумаги за печь смерчок

(уменьшительное от "смерч"),

если слышна речь.

На миру красна лишь одна смерть.

Но зачем о ней столько лишних раз?

Торопить не стоит её час.

Удобряя сад, перейдём стеной

на другой лад или лёд.

"Домой!" - закричит себе

кто-нибудь из нас,

если стал домашним его час.

В свой зелёный срок, прорастёт ковыль,

как это бывает часто,

и зазеленеет ветвистая быль

ненапрасно, совсем ненапрасно.

Не понимая, что было тогда,

не понять, что будет сейчас

или было завтра в тот самый раз,

когда наступает вчера

в оперенье вех

и снимает слоем лежалый мех,

а потом - другой

и за ним ещё,

заготовленный для любознательного

из соседних нар, из соседних мест.

Неоправданно стар. Неоправданно влез

куда не звали, лишь намекали

на задетую ураганом честь.

Интересно смотреть не только из

вчера в завтра, но и вовсе вниз,

но и снизу вверх, но и часто назад,

когда не понимаешь что говорят те,

с которыми дружен был

и в соседней чаще гнездо вил.

Отработан взгляд, изменён вопрос

для опровержения любого смысла.

Другой ряд, другой взнос

в другую копилку.

Ещё не видно никакого конца,

но уже неясно

от какого лица

начиналась нить,

которая видна лишь,

если одновременно

себя прибавишь и убавишь,

не прибегая к ереси и к вуду

на обочине большой дороги,

в центре которой

начищенную трубу

готовят к большому концерту йоги

от правосудия, от винта,

от ярко-выраженной харизмы.

Да здравствует невероятность та,

что привела нас на путь туризма

по нипрекраснейшей стезе

необольстительного и простого,

обворожительного для

любви всего мыслящего и живого!

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   * * *
   B.Г.
  
   Не лишённый харизмы, по пятнам асфальтовым вдруг,
   из глубин неопознанной этой страной шевелюры,
   из отсутствия жестов и свиты поклонниц вокруг,
   без апломба, тоски и размазанной фиоритуры
   появился, шутя, из-за прутьев немодных ворот,
   отороченных кладкой лишённых камней переулков,
   разливая по полкам фрагменты того, что народ
   потребляет, как таинство таинств души закоулков.
   Обозначенный мелом в изгибах своей седины,
   многоявленный короб из книг и прозрений Востока,
   при котором никак мы ему никогда не равны -
   хоть все зубы за зуб, хоть все очи за тихое око.
   Подхватил и повёл, не читая и не говоря,
   по подземным, окольным и прочим большим переходам,
   где сыреет, тучнеет и в срок плодоносит земля
   и своим, и чужим по бессмыслию знаков народам.
   Из оливы звучащих в классических па кастаньет
   извлекая узорно пророчески правые гимны,
   не приемлет пустот и не требует вовсе ответ
   на предъявленный иск, как всегда добровольно-взаимный.
   Землемерный посол. Гармонический, сольный квартет
   из души, новизны, парадоксов и речитатива.
   Присягаю публично по правилам, коих здесь нет,
   на любовь и на верность тому, что чертовски красиво.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   * * *
  
   Ходил и плакал в очертанья
   руками глаженых камней,
   в изгибы отражённых рей,
   в себя из рифмы раставанья
   однажды порванных цепей
  
   и бусинок горчичной пробы
   во славу утренней зари,
   в вечерней перекличке чтобы
   по хрустким звукам счёта "три"
   не проиграть себе пари.
  
   На ломберных столах удачи,
   обитых дорогим сукном
   пред тем единственным окном
   лежала в табакерке сдача
   с запиской дорогой о том,
  
   о чём сегодня в плошке детства
   сгорает маковый пирог
   и полустанции дорог.
   Вольнолюбивое соседство
   в обычный превратилось торг
  
   отчаянья с воздухопляской.
   Неведенья с упором дна.
   Без ржи, без просини, без льна.
   За потаённою подвязкой
   изнанка белая видна
  
   другой, непористой резины,
   других, нешёлковых чулок,
   впитавших пот прямых дорог
   и в рычагах большой дрезины
   видна не мускульность, но ток
  
   без теней, запаха и цвета.
   В магнитах дорогих полей,
   в дали от резвых снегирей
   изнанкою полураздетой
   поскрипывал диагноз дней
  
  
  
   до обольщающего крика
   их никудышнего горла.
   О, плотность синего стекла!
   Вот так седьмая степень стыка
   себя в нелепости вела.
  
   Периметр большого сада
   исхожен вдоль и поперёк.
   Себя "Осенним" он нарёк.
   Знакопослушная монада
   летит в подставленный висок,
  
   чтоб вылететь насквозь оттуда
   в меандры остального дня,
   неосмотрительности для -
   где, как означенного люда,
   так долго не было меня.
  
   Ладонь по чугунам решёток
   условные ведёт слои -
   и не твои, и не мои.
   Тот номер стёрт или нечёток,
   но больше нет команды "Пли!"
  
   Булыжник мостового свода
   там обменял на тонны роз
   (по коже пробирал мороз)
   и в завершение похода -
   с собою в рюкзаке унёс.
  
  
  
   * * *
  
   Похож одновременно на тебя
   и на артиста театра оперетты.
   Края зелёной шапки чуть поддеты,
   глаза передвигаются скользя
   то по клюке, то по дуге брови
   за тенью продвижения кометы
   по краю истончившейся галеты
   к владениям исчезнувшей любви.
   Подрагивают пальцы на шерсти,
   и шум вагона гулко колобродит,
   видение прожитого приходит
   как раз за две минуты до шести.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   * * *
  
  
   Упирается рост в поперечную даль,
   ты не кутай меня в дорогую печаль
   из бесценного ворса природы причин,
   в этом что-то не так для неброских мужчин.
  
   Лучше дом разрисуй мне помадой своей
   и улыбчивость струй непременно разлей.
   Мы успеем ещё окунуться в "Ау-у!"
   за которым - ничто из известных в миру
  
   всех причин и посланий гусиным пером
   на копирок углях. Мы всегда о своём
   размышляем, не зная, что это - сейчас,
   может быть, в предпоследний свершается раз.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   * * *
  
   Смотри! Я по вершинам ёлочным
   к тебе несусь на покаяние,
   морозом щиплющим, иголочным,
   на безотчётное свидание.
  
   По необъявленному признаку
   найду отмычки залежалые
   и обезличенному призраку
   вручу свои кредитки талые.
  
   Разворошу я одиночество,
   позажигаю звёзды малые,
   и однозначное пророчество
   прольёт на землю струйки алые.
  
   Да совершится невозможное -
   схлестнутся левое и правое,
   и ты возьмёшь своё пирожное
   из места тайного и шалого.
  
   Так распогодится окрестие
   во встреченном лобзанье звонкое.
   Золоторунное наперстие
   под шалями такое тонкое.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   * * *
  
  
   Мне легко и легко
   на неровном, подтаявшем льду,
   и ни раньше, ни ныне
   не смею и думать иначе.
   Из чугунных ворот
   изошёл и отрадно иду.
   На краю полыньи
   лёд чуть скользкий, такой настоящий.
   Многослойным бинтом
   воздух втёрт в основание зги,
   смоляным ароматом
   огни на шестах совращая
   и смешинки твои
   из смешения слёз и тайги
   вдалеке от Чердыни
   и Псны на лету поглощая.
  
   Лёгкий, лёгкий порог,
   ощутимый в преддверье дверей,
   в летаргии удачи
   наколотый на две иголки,
   перепевно возлёг
   в отдалении всех снегирей
   в полноправной истоме
   и мхах малахитовой ёлки.
   Не отстать, не отстать,
   не замять неизбежный мотив,
   только новые слоги
   подчас от себя добавляя
   про тебя, про тебя,
   чуть тире и тире сократив.
   На излёте дороги,
   себя переплыв, понимаю,
  
   что то - времени суть
   возлегает на тающем льде,
   и её совершенство
   наполнило поры покоем,
   а истлевшая жуть,
   составлявшая пару беде
   в полынье многокрайней
   сокрылась с отчаянным воем.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   * * *
  
   Дай мне наколоть ещё дровишек
   из вон той поленницы неровной.
   Собери пока немного шишек,
   чтоб украсить зеркало любовней
  
   и разжечь оставленную кем-то
   радость вот у этого порога.
   Никогда не трогал эти ленты -
   их сегодня необычно много.
  
   Сядем в уголке с ликёрной чаркой.
   Я орешков раздобыл на стуже.
   Пусть беседа наша будет жаркой.
   В досках щели стянутся пусть уже.
  
   Я в тебя войду без приглашенья,
   проникая в жилы все и поры,
   и из пачки розовой печенье
   пусть присоединится к разговору.
  
   Загляни в моих ладоней складки.
   Загляну в твои я неслучайно.
   Я устал от прежнего порядка -
   нового себя тебе вручаю.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   * * *
  
   Я посетил отменный передел,
   слагающий не только мой удел
   из двух начал под планкой поперечной
   и самых первых дружелюбных мук,
   взрывавших слёзы. Золотистый лук
   в овациях всеядности сердечной.
  
   Всё ровно, соразмеренно надел.
   Когда б при этом взвешенно сумел,
   рассматривая ветви за плодами
   описывать глазами только круг,
   забыв предназначение двух рук
   и не касаться позолоты рамы,
  
   достиг бы отдалённейшей из стен
   без кипяченья мякоти и пен
   от двух тазов из вычищенной меди,
   так подсветивших бросовый уют.
   Каштаны и акации поют
   о нём и тех годах из вольной снеди.
  
   Отложен день, а с ним наискосок -
   засахаренный вовремя висок,
   рассмотренный и ако, и инако
   сквозь рамы, щели, прутья, городец.
   Вот цифр уже закончился столбец,
   и во дворе готова выть собака.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

* * *

  
   Не увидел войну

по ту сторону строчек,

до Победы совсем не дожил.

Антураж преломил,

озарением снял

и расставил бесчисленность точек

над вибрацией жил.

Слава богу, не внял

назиданиям мудрым

сокрушать, чтоб потом только жить

и Победу любить,

подвозмездностью быть,

гнать по миру клеймённые кудри

и себя не корить.

Так, увидев впотьмах

старых двух капитанов,

их спросил - ну зачем? ну зачем?

при безумии тем

обнажали тотем

под бесславие стольких обманов

преуспеть только тем,

чтоб убить одного

из себе же подобных,

заподозрив его в перископ,

развивая подкоп

до значений нулей

и пределов чувствительно скорбных,

где ссужается лоб

и вращаются сонмы

нелепых подсказок,

чёт и нечет мешая вповал,

под "попал-не попал".

Всё что было отдал,

забывая значения сказок

даже тех что узнал.

Не увидел - и всё.

Восхваление богу!

Не дожил. Тем доволен что есть.

По сознанию честь.

На известный причал

взял с собой, не спросясь, на дорогу

то что есть. То что есть.

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

* * *

  
  
   От рук твоих я так и не ушёл,
   хоть ты жила совсем в другом столетье,
   и ими обозначенный Эол
   меня касался как то могут дети,
  
   стараясь осторожно разбудить
   любимейшую из простых игрушек,
   касаться тёплых век, чтоб превратить
   в два талера следы двоих полушек.
  
   Ни крутизны, ни боли - ничего,
   в чём можно было б исподволь вернуться
   туда, где челконосное чело
   давало жизни к жизни прикоснуться.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

* * *

  
  

Простой звонок

на расстоянии вытянутой руки

и в то же время дальше,

чем все изгибы реки.

Так бывало раньше,

когда стремился хлопок

догнать другой

на обожании тёплых, прозрачных век

и их грехопаденьи,

в которое и облек

он самосожженье.

Там тень вошла в аналой.

Восстал пюпитр

на расстоянии лье одного броска

и в то же время приник

к позиции седока,

в многостворность проник

и обозначился титр

на весь предел

за протяжением стольких счастливых дней,

их перевоплощением

в испаряемости людей,

знавших проникновение

одной любви стольких дел.

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   * * *
  
   Сыграем снова в cуету
   над остывающей рулеткой,
   пренебрегая общей клеткой,
   не отторгая красоту
  
   природных и других щедрот
   на восхитительной панели,
   возведенной на самом деле
   из недомолвок и острот.
  
   Я - окончательный валет,
   ты - упоительная дама
   из пламени времён Приама
   и круглых розовых монет
  
   с изображением голов,
   парчой покрытых венценосной.
   Две полосы судьбы соосной
   вдруг попадут под общий кров
  
   и тайну новую внесут
   за тень обычного порога,
   и всуе не помянут бога,
   и чашу молча поднесут.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ПАРАД
  
   Немой парад незрячих дуэлянтов
   размял весной брусчаткины глаза,
   и из-под фетром кованных пуантов
   текла правдоподобная слеза.
   Сперва все были зрячи, как ведётся
   в семнадцать с небольшим каким-то лет,
   но времени, известно ведь, неймётся
   делами подзанять кордебалет.
   Одни немели сразу от экстаза,
   другие - слепли, увидав немых,
   и межконтинентальная зараза
   одних косила, а затем других.
   За сговором был сговор раскрываем.
   Закончился экстаз-что-было-сил.
   Стеклянный жар был долу истекаем.
   Немой немому что-то говорил.
   Собрание раскачивалось мерно
   в пределах разрешённой немоты.
   Хотелось всем и сильно, и безмерно
   на башнях подсветить свои кресты.
   Молчал Карнак, оплавленный годами.
   Молчала ветвь направо от него.
   Удав, обнявший чашу с вензелями,
   Молчал и слушал - больше ничего.
   Но звон щитов разнёс остатки суши,
   а взмах цветов призвал всех на парад,
   и, маршируя звонче-звонче-глуше,
   парад парадов был параду рад.
   Под шум полувоенного оркестра
   без эполетов, шапок и петлиц
   возглавил сам движение маэстро,
   прогнав с брусчатки стайку голубиц.
   Объявленные Братство и Свобода
   летели вслед за Равенством вверху,
   сопровождая мысленно от входа
   до выхода парадную труху,
   расползшуюся шовно и повзводно,
   дойдя лишь до Четвёртого Поста,
   хоть песню о Свободе принародно
   пытались петь безмолвные уста
   гарантов-конфидентов-дуэлянтов
   на самой из прекрасных площадей.
   Хотели лучше. Пели про Атлантов.
   А вышло снова всё, как у людей.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   23
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"