Горбачев Юрий Николаевич : другие произведения.

По ту сторону герани

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Книга стихотворений и поэм, представляющая собою пышную ботанику метаметафорической словесной растительности.


  
  
  
  
  
  
   ЮРИЙ ГОРБАЧЕВ
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   0x08 graphic
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Поэтические опыты Флора Ботанихина
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Как явственно! Как зримо! Как голoграфически - отчетливо представляется этот кустик герани, этот кривенький мутантик с листиками-локаторами, улавливающими по ночам сигналы далеких Галактик и Туманностей! Может быть, он и есть единственный - кого запеленговали братья по разуму на нашей планете, которая едва-едва различимая, мерцает в окуляре инопланетного телескопа, детским волчочком кренясь на бок, крутясь как заведенная, маясь в неостановимом беге по кругу . Это вполне достаточное основание для того, чтобы призадуматься над теорией геранецентризма. Упорствовать в ней и идти, если надо, на костер. Змеевидный стебель. Цветы, хиленькими лепесточками напоминающие еще нецелованные, еще не ведавшие губной помады губы. Кругленькие, в лучевидных прожилках листочки. Вот великолепие и апофеоз герани. Как - то я вытряхнул одного из таких представителей комнатной флоры из детского ведерка ( с этим ведерком дочь играла когда-то в песочнице под окошком), чтобы отвести за город и посадить между грядками нашего сада-огорода. Высосанный, сформовавшийся под объемные очертания пластмассового ведерка комок земли пронизывали мириады корней, обретших еще большую стойкость от утесненности внутри своей тюрьмы. В этих мочковатых джунглях извивался непонятно откуда взявшийся жирный дождевой червяк, просматривались микроскопические, повторяющие форму спиральных галактик улиточки, белели какие-то козявки, о существовании которых не догадывались ни я, ни жена, ни дети. Все это двигалось, копошилось, жило своей жизнью.
   Но самым неожиданным оказалось то, что из этой мочалки выпала кругленькая пластмассовая коробочка. В таких хранят фотопленки. Этой коробочке я особенно удивился: когда я пересаживал герань из первоначального горшка, -- ничего такого не заметил. Это комнатное растение я купил за пятерку на базаре у мужчины, похожего на Серена Кьеркьегора с обложки брошюры из серии "мыслители прошлого" . Те же кудри. Те же бачки. Тот же отрешенный взгляд близорукого созерцателя звездного неба и дальнозоркого мыслителя. Открыв коробочку, я , в самом деле, обнаружил в ней фотопленку, на которую были перефотографированны стихи. Микроскопический, едва различимый шрифт...Я вспомнил, что горшков у "Кьеркегора" было много. Помню, тогда меня удивило то, что такой университетского вида мужчина, внешностью - явно либо писатель, либо кандидат филологических наук, -- торгует комнатными растениями. Теперь до меня дошло: он избрал такой способ тиражирования своих произведений. Впрочем, разворачивая пленку, я обнаружил, что она в какой-то липкой смазке и когда я попросил моего знакомого фотохудожника Сергея Пермина увеличить текст и отпечатать его на фотобумаге, он сказал, что вполне возможно - смазка -- это самопроявитель. Действующий по каким-то непонятным ему физикохимическим законам. Это заставило меня усомниться в том - был ли микротекст на пленке в тот момент, когда я купил цветок? И эти письмена - не результат ли совокупного воздействия преломленной сквозь стекло окна лучевой энергии звезд, микросреды в горшке, жизнедеятельности самого растения и всего,что окружало его в моей квартире, включая кошку Лу-Лу и пса - Партоса? Не являются ли эти рифмованные строчки Посланием далекой цивилизации, в которое заложен какой-то сокровенный, трудно декодируемый смысл? Кто знает... Обозначенное в этой фоторукописи имя автора - Флор Ботанихин-- выглядит весьма странно и наводит на мысли о фантазиях по поводу фауноподобных гуманоидов...
  
  
  
  
  
  
  
   ПОЭТ И МУЗА
  
  
   У музы - муж - летающий поэт,
   задумчивый, небритый, нелюдимый.
   Он плохо ест. Не гасит в ванной свет.
   И душит тещу сигаретным дымом.
  
   Запрется на ночь в кухне - и творит,
   дурея тихо в бдениях бессонных.
   Соседка по секрету говорит,
   мол, видела - он по ночам парит
   на уровне антенн в одних кальсонах.
  
   Она не верит. Знает —болтовня
   все это. Все - наветы баб горластых.
   А чтоб не воспарил средь бела дня -
   хозяйственная сумка для балласта.
  
   Нагружен маргарином, молоком,
   питаньем детским и грузинским чаем,
   и все же - поднимает ветерком.
   И он парит - того не замечая.
  
  
   Ему уже по жалобам жильцов
   врач прописал свинцовые калоши,
   подольше спать, побольше есть жиров,
   и клейстером намазывать подошвы.
  
   За ним уже общественность надзор
   установила, чтоб бороться с фактом.
   И все ж заметен явственный зазор
   между его ступнями и асфальтом.
  
   Он сдал и кал с мочой, и в ЖКО
   принес со службы три рекомендации,
   и лекцию прослушал в клубе об
   отсутствии явленья левитации.
  
  
   И все же - что с ним делать - вот беда,
   законы тяготения поправши,
   витает совершенно без труда,
   и ведь не понарошку, а по правде.
  
   Над ним уже общественность надзор
   установила, чтоб не зарывался,
   доверив на полставки сквер и двор,
   но и с метлой - витает в темпе вальса.
  
   Уже решался наверху вопрос,
   чтоб завезти с полтонны гравитонов.
   А то ведь воспарит до самых звезд!
   Для верности же - гравия с бетоном.
  
   Но все смешала замыслы жена.
   Соседка видела: над улицею сонной
   вдруг вылетели двое из окна -
   он с арфой золоченой, а она
   над ним в своей ночнушке невесомой.
  
   Лишь дрогнул дом. Магнитные пучки
   Сомкнулись. Кто-то охнул от тоски.
   И тяготенье возросло безмерно,
   давя на всех отныне равномерно.
  
   1983
  
  
  
  
   МАРТ
  
  
   Коты, святые чердаков, гнусавые расстриги,
   врасплох застигнутые звяканьем капели
   в лудильне солнца, где в горячем тигле
   уже оплавлен лужами асфальт,
   и альт
   из вашей хоровой капеллы
   возносит, жмурясь, певчую хвалу
   такому же усатому Амону,
   устроившись в подвале, на полу
   среди обломков старых патефонов,
   невольно подражая саксофону.
  
  
   Другой хорист, заслышав с высоты
   тоскливый голос темной преисподней,
   немедля вторит. Звонкие альты
   подвалов и сопрано чердаков -
   таков состав кошачьего оркестра.
   И черный кот - зафраченный маэстро,--
   поднявши пышный хвост трубою,
   в нем исполняет партию гобоя.
  
   Тем временем притихшие дворы
   и штольни полых лестничных колодцев
   гудят, как многоярусный орган,
   в котором водосток с водопроводом
   ответственны за нижние регистры.
   А переборки лестничных перил
   дрожат ознобом арф.
   Закутавшийся в шарф
   жилец пятиэтажки
   в задумчивости двери отворил
   и слушает. Как глубоки и тяжки
   глухие отзвуки пустот и этажей!
   Они, как пять хрустальных сфер.
   И звук восходит ввысь,
   вибрируя в каналах вентиляций.
   Но не затем, чтоб в недрах их остаться,
   а, силы накопив, преодолеть
   барьер шестой и предпоследней сферы,
   куда свои пилястры шифоньеры
   возносят. Да, туда, туда,
   где час за часом талая вода
   твердеет шпилями готических сосулек,
   как будто здесь работал стеклодув,
   сплавляя воедино край шифера
   со светом звезд ночных.
   А, преломившись в них,
   звук превращается в лучистое мерцанье
   и льдистой паутиною звенит,
   чтобы затем уйти в зенит
   к седьмой, высокой самой сфере -
   неба. А там,
   ударившись в бугристую поверхность
   луны,
   затвердевает в виде сгустков лавы.
  
   Наверно, для того котам даны
   столь совершенные устройства в виде глаз,
   чтоб всякий раз могли они
   вновь различать литые барельефы
   своих окаменевших песнопений
   и без труда читать по этим нотам.
   Но им дано, как я предполагаю,
   и сверх того—великая способность—
   единственным, быть может, из землян -
   улавливать сигналы биополя
   далеких внеземных цивилизаций,
   и в этом есть, мне думается, доля
   вины причудливых метаморфоз котов
   среди телеантенн и проводов.
  
  
   Подумать только! Может быть они
   единственным каналом связи служат
   между мирами самых дальних звезд
   и нами -
   жителями Голубой Земли!
  
   Но лишь пригреет солнце, забывают
   они про миссию высокую свою,
   и не дают житья ни воробью,
   ни обитателям скворечников досчатых,
   где копошатся желторотые скворчата,
   и к недовольству мирных горожан,
   которым щебет и чириканье желанны,
   и в пух и в прах пернатых прихожан
   зорят и грабят - вечные гурманы.
  
   1982
  
  
   БАЛЛАДА О СПИНАЛЬНОМ БОЛЬНОМ
  
  
   "Жизнь моя -кинематограф. Черно-белое кино."
   Юрий Левитанский
  
  
  
   Окно—кино немое. За титрами дождя,
   когда вода, гудя, как в автоклаве,
   оконное стекло дома, и лица плавит,
   мир совершает бегство в никуда,
   в экранную дыру, в квадрат Малевича,
   в пустячный разговор, который давеча,
   произошел между двумя стенами
   в панельном доме. Стены те стенали
   о том, что мир больнее, чем спинальный
   больной... Он со своей спиной
   надломленной, мог, как никто иной
   ходить туда- сюда сквозь эти стены,
   кастрюли двигать, колебать антенны,
   и видеть, --что же все ж творится здесь.
   И вот прошел насквозь. И вышел весь.
  
   Так говорят. Кого-то хоронили
   в дождливый день. Коляску инвалидную
   огромную по лестнице скатили,
   так как не влезла в лифт. И инвалютную
   купюру обнаружили в комоде.
   Штибеты. Шляпу-котелок по моде
   ретровой. Накладной парик.
   Фотоальбом. Весна. Она. Париж.
   Нью-Йорк. Сигара. Котелок и трость.
   Загара смуглость. И улыбки кость
   слоновая. И новая подружка.
   Была --худющая. А вот теперь -толстушка.
   Шикарный лимузин. Какой-то пляж.
   Купальные трусы. Бесстыдство ляжек
   спортсменистых. Курорт. И надпись: "Сочи".
   Рот сочный. Пальмы. Золотой песочек.
   Мамаю-кера. Старый патефон.
   На фоне кипарисов, ясно, он
   в обнимку с нею, с этой Авто Клавой,
   чтоб поделиться с нею своей славой.
  
   И вот его коляска - на помойке,
   как инсталляция печального Дали.
   Кто скажет - ну какой еще промоукер
   придумал эту роль, чтоб отделить
   измученное тело от коляски...
   Какие чарльстоновые пляски
   по подоконнику выделывает дождь!
   Каких он только чаплиновских рожь
   в окно не навставляет.!Грустных. Милых.
   Плывуших мимо, как шаги рэгтайма,
   спешаших по делам каким-то мимо,
   как трактора столь памятного займа
   на облигациях до дыр протертых
   от доставаний их туда-сюда,
   как мысли наши детcкие про торты,
   как наших детских страхов ерунда.
   Будь это зэк с огромной острой финкой
   или дотошный милиционер,
   или же сны - заезженной пластинкой
   про тапочки про белые и мер—
   твецов, которые приходят...
   Зачем? Ночами! Для того, выходит,
   как толковал мне суеверный пионер,
   чтоб сцапать, заграбастать, утащить,
   и насосавшись крови - в шифоньер
   запрятать. Иль в большой мешок зашить
   на зингеровской маминой машинке...
   Или использовать для вкусненькой начинки
   при испеченьи сдобных пирожков,
   перемолов всего до башмаков.
  
  
   И вот он отделился. Отлетел.
   Ушел. И почему-то не приходит.
   А мог бы, если только захотел,
   чтоб посмотреть—а что здесь происходит?
   В такую рань прийти -- во весь экран?
   А почему бы нет! Ну почему бы—
   проездом из далеких жарких стран,
   цветущему, -- как после ливня клумбы.
   Пришел бы—ну хотя бы дымным клубом,
   хотя бы голограммою бесплотной,
   чтобы зависнуть над бетонным кубом
   кинотеатра, где мальцом бесплатно
   когда-то я смотрел кино, забравшись
   с дружками за экран. Как был дурашлив
   игравший комиссара Де Фюнэс.
   Он гнался, он куда-то мчался, лез,
   до слез смеша, но хохотать нельзя было,
   а то бы контролерша трепку задала...
  
   Он не приходит. Хоть теперь навечно
   ходячим стал. И где-то же, наверно,
   гуляет бодрою пружинистой походкой,
   а к нам вот - ни ногой, ни плешью, ни бородкой.
   Все так же верен чудной Авто Клаве?
   Или другую на танцульках подцепил,
   и в парке с ней - как пальчики -- по клавишам
   гуляет? Лунный свет их вылепил.
   Он знает обхождение культурное,
   он разговор ведет о кинофильмах,
   а не вот так, чтобы - бедро скульптурное
   облапить беспардонно и нахально.
   Он собирает западных актеров.
   Коллекция отличных фотографий.
   Он ей альбом покажет очень скоро,
   пока же он лежит в укромном шкафе.
   --...И Чаплин. И Мэрлин Монро. И этот...
   Который с усиками тонкими... И тот.
   Конечно, уже куплены билеты!
   Увидишь, как ему залепят тортом
   по роже! Что же, значит, заслужил,
   а тоже многим головы вскружил!
   Еще я на курорт катался летом
   по профсоюзной поощрительной путевке
   Да что ты? Это рядом--самолетом!
   Ты рада? Точно! Парень я путевый!
   А сколько я привез оттуда фоток!
   Возле фонтанов, пальм, прокатных лодок,
   запечатлел себя на память, чтоб,
   когда огромный наметет сугроб
   у нашего подъезда, греться ,глядя,
   на это все...Ты тоже будешь рада!
  
  
   ...Вот -только что он был. И вдруг -не стало.
   И в парке том тоскуют пьедесталы
   по женщине с веслом, по футболисту,
   по пионеру, по метателю копья,
   по чарльстону, буги-вуги, твисту,
   быть может, по мечтателю - как я...
   Все вытеснил большой аттракцион—
   грохочущий, несущийся дракон—
   колесики, моторы, шестеренки,
   компьютерные гонки, а в сторонке
   кубы заросшие сиренью, лопухами,
   крапивой, лебедой, бедой, пасленом,
   так зарастает прошлое стихами,
   а поразмылить -для чего весло нам?
   Зачем опять нам прилеплять Аляску?
   Зачем метать копье? Куда? В кого?
   Его бы инвалидную каляску
   на пьедестал. И больше ничего...
  
   Был он монтером или каскадером—
   не все ли нам теперь уже равно,
   актером был, шафером иль шахтером—
   немое черно -белое кино.
   Ему хребет не даром надломило,
   меж шестернями затянув потешно,
   а так ведь на экране прыгал мило
   и падал, котелок ловя поспешно
   такою ловкой тростью!
   Как все просто!
   Играй же роль, когда тебе дано...
   Дебелый клен у входа в казино.
   Все выпито. Все сыграно. Все сказано.
   Немое черно -белое кино.
  
   Для нас его каляска, как Аляска
   далекая. ..А он вот прожил с ней
   почти что вечность. И ему видней
   все ж было, может быть, она—Алиса,
   что отвезла его в страну чудес,
   где он обрел цветочную лужайку,
   и мотыльков над ней, и дивный лес,
   и мальчиком дудящим на жалейке
   себя увидел. Кто нас пожалеет
   кроме жалейки.? На помин налей ка!
   А то на сердце что-то тяжелеет!
  
   Был маленьким. А стал таким большим,
   приняв на позвоночник тяжесть мира,
   ведь все казалось -что нибудь свершим!
   Но бутофор попутал "майну" с "вирой",
   а сценаристу верный режиссер
   упорен был , и следуя сюжету,
   использовал людей вместо рессор,
   и не придумаешь решения свежее ты.
   Да. Он распределяет роли молча,
   чтоб мы могли сыграть их, а топер,
   сидящий за роялем
   в темном зале,
   по клавишам упорно, как топор,
   такт отбивает,
   словно рубит кость.
   Вот так оно бывает—
   ну и пусть...
  
   1980, 04. 07. 2001
  
  
  
  
  
   ПРОХОЖИЙ
  
   Старик на Эйнштейна похожий, случайный прохожий,
   с авоськой, с улыбкой погожей.
   Пожалуй, что он не играет на скрипке,
   и в физике смылит, наверное, столько же сколько и в музыке тоже.
  
   Он тащит авоську со сдобным батоном,
   кефиром и лампочками в коробченках картонных,
   и вовсе не думает он о всемирном эфире,
   парсеках, галактиках и о фотонах.
  
   В пальтишке нелепом и ветхом,
   под ветром,
   Башмачкин в шинелишке жалкой - по улице Гоголя...
   И пенсия тоже, конечно, не премия имени Нобеля.
  
   Двойник безызвестный Эйнштейна,
   вошедший уже в полосу ускоренья старенья,
   близнец, возвращенный на Землю,
   когда уже в прошлом давно
   гениальные все озаренья!
  
  
  
  
  
   Он тащит авоську. Он сделал открытье!
   Купил в овощном он пучок превосходного лука!
   И --эврика! - три мандарина,
   три пойманных чудом нейтрино,
   три пойманных неводом старой авоськи
   живых златобоких рыбешки
   для внука.
  
   1980
  
  
  
  
  
   МЫТЬЕ ОКОН
  
   В мастерской весны галдеж.
   Окна настеж. Грохот улиц.
   И между домов идешь,
   Как по выставке натурщиц.
   Как их бедра тяжелы!
   В стеклах просветленных окон
   с двух сторон отражены
   и изгиб руки, и локон.
   И в немыслимом коллаже
   в этом солнечном трельяже
   облака и небо - рядом,
   и соседний дом - фасадом,
   тополя над детским садом,
   ближний хлебный магазин...
   Мир оконный триедин.
   Триединые богини
   в рамах во весь рост стоят,
   и колени их нагие
   между облаков парят.
   Облаком или тряпицей
   По стеклу, смеясь, ведут
   и взлетают следом птицы,
   ливни теплые идут.
  
   Просветляя близь и даль,
   ближний сад и дальний лес,
   совершают ритуал
   омовения небес.
  
   1972
  
  
  
   УВИДЕННОЕ МНОЮ ИЗ ОКНА ПЕРВОГО
   ЭТАЖА ПЯТИЭТАЖКИ ЛЕТНИМ УТРОМ В СУББОТУ
  
  
   Субботний двор - цветное шапито.
   Здесь утром, кроме дворника - никто
   не выйдет ровно в семь,
   а между тем
   и сам он - чистоты поборник пылкий
   выходит лишь затем, чтоб разровнять опилки.
  
   Его неторопливым появлением
   объявлено начало представления.
  
   Все зрители расселись по местам—
   по лавочкам, у окон, по балконам.
   Аншлаг почтенных бабушек и мам.
   И блики солнца.
   И на лике сонном
   блаженная улыбочка кота.
   Жара. Сверканье красок. Пестрота.
  
   Уже оркестр играет увертюру.
   И утренних шумов клавиатуру
   несмелым пальцем трогает,
   уже на третьем этаже
   разучивает гамму
   прилежный мальчик. Выйдя на балкон,
   его солидный папа обнял маму
   и лысиной блестит, как саксофон,
   гудя при этом голосом осипшим.
   Супруга говорит ему: "Потише!"
   Он тут же повинуется мамаше.
   А их сынок уже колотит марши.
  
   Еще аккорд! Еще одно мгновение.
   И вот уже артисты на арене!
  
  
   Парад алле породистых собак.
   Ньюфаундленд, болонка и овчарка
   ведут на длинных тонких поводках
   мужчину, девочку и бабушку в очках,
   чтоб выгулять их по аллеям парка.
  
   Выходят африканские слоны.
   Они задрапированы в попоны.
   И, видно, дрессированы по полной
   по выкладке слоновой, боевой:
   ширяют хоботом, мотают головой,
   таранят лбами мощные столбы
   и поднимают пыльные клубы.
   Но только сдуло ветром эту пыль -
   и опахалом машущий визирь
   вмиг обратился в моего соседа,
   владельца двух ковров и клетчатого пледа.
  
   О, заклинательницы бельевых веревок,
   в чалмах из мокрых скрученных волос!
   Среди бренчания, урчанья, писка, рева
   вам все ж каким-то чудом удалось
   проделать снова свой коронный фокус,
   и дюжину трусов, зеленых, словно фикус,
   в раздумии о тяжкой женской доле
   извлечь на волю
   из тазиков, вместимостью всего лишь
   в два носовых платка,
   огромных, словно скатерть.
   Не устаете вы своих усилий тратить
   на стирку этих парусов—тем более,
   что в дальнем плаванье семейном -
   в штиль, бриз или ненастье
   всегда в порядке быть должны
   все эти снасти.
  
   Проплакав ночь над Грином, ваши дочки
   спят в этот час. Спит Грей и спит Ассоль.
   А вы, на кухни встав, как будто в доки,
   им завтрак греете и меряете соль
   точнее, чем аршины шелка алого.
   Без малого
   полдня к тому ж
   взбиваете потом морскую пену,
   простирывая парусины ткань.
   И вот уже ваш муж -
   по ветру, как бизань,
   полощется. Усильями жены
   его рубаха и штаны
   надуты, как шары, попутным ветром,
   и он парит бесплотный, словно дух, --
   один за двух -
   вместимостью в две -- три канистры пива,
   и рвется в небеса
   всем зрителям на диво.
  
  
   Вам, фокусницы кухонь, чародейки
   кулинарии - толстые мужья
   готовы славословить. Ну а я...
   Я воспою диваны и скамейки
   к которым прижимались ваши части
   филейные. И растоплюсь от счастья,
   как маргарина экономный ломтик
   на сковородку брошенный для блюда
   приготовления. Я мыслью, словно болтик
   на гаечку накручиваться буду,
   как тот электрик, лирик и эклектик,
   что посвящал Вам звучные элегии,
   как тот сантехник Саня, что готов
   отдать Вам весь запас болтов,
   чинить краны, опять менять прокладки,
   за поцелуйчик сорванный украдкой.
  
   Великолепная реприза! Два кота
   дерутся на карнизе, а парнишка -
   в кепоне клоунском блинообразном --вишь как! --
   в них целится усердно из рогатки.
   Исход высотной схватки
   предрешен!
   Но на глаза охальника кепон
   сползает - так нелепый случай,
   удобный улучив момент,
   играет с нами в жмурки.
   И пока
   предоставляют нам ангажемент
   тепло и лето—
   глядь - Васька уже в недрах чердака—
   и до рассвета
   под звуки "Мурки",
   он будет блатовать,
   когтями рвать
   семь струн, мурлыкать
   спать мешать,
   и Нинку,
   сантехника жену,
   на вечеринку
   явившись к котоватому дружку,
   будет к груди в жестоком танго прижимать,
   чтоб тонкую натуру понимать
   под иностранную пластинку.
   И Нинка Васе скажет: "Ну ты што?"
  
   Субботний двор - цветное шапито.
   Вот гиревик накачанный - Ванюшка.
   В наколках синих, как вода в Инюшке
   в майчонке легкой на босое тело
   выходит на арену—это дело!
   Он коренастый словно боровик,
   на то, поймите, он и гиревик!
   Он гирями играет, но -- в уме.
   Он пару сроков отсидел в тюрьме,
   там он набрался и ума и толку,
   и сделал эту чудную наколку—
   русалка с рыбьим завитым хвостом
   в обнимку с кочевряжестым ментом.
   А что до сердца стрелкою пронзенного,
   то это не касается позорного
   мента. А надпись "НЕ ЗАБУДУ
   РОДНУЮ МАТЬ!" и бицепсы по пуду
   напоминает о любви сыновней,
   в которой все мы как один виновны.
  
   Никак нельзя отсрочить тренировку,
   поэтому Ванюша трехлитровку
   на всякий случай все же прихватил...
   Попить пивка... И я б его попил
   в жару такую - вот конферансье
   ларек открыл - жильцы, как монпасье
   из банки жестяной... И жить торопятся,
   и чувствовать спешат, роятся, копятся
   возле ларька, как медяки в копилке
   фарфоровой, а некому разбить;
   уже ногами на арене все опилки
   разворошили—пить или не пить?
   Гарацио и Гамлет похмелиться
   желают. Тут как тут милиция.
   Сержант ныряет, чтоб разнять борцов, и я
   вижу, как у Вани кость берцовая
   напряжена рекордным жимом банки.
   Успел! Вот так, как после баньки—
   с дружками на скамеечке - кайфово!-
   тут и Василий—коточеловек, и -Вова.
   Витек - подельник -
   вышел в понедельник...
   И вот уже решил подзавязать,
   поэтому есть что порасказать.
   Ванюша делит плоского леща.
   Христа наколотого на груди - моща
   синеет из презрения к вещам.
   А ниже из под майки лезет брюхо,
   как бы балласт возвышенного духа.
   Ждет Люба. Но немного подождет.
   Припав к желанной банке, Ванька пьет.
   Пьет первым. Ходит благостный кадык.
   И в этот миг он --истинно - велик!
  
   В ударе он. А может быть в угаре.
   Но все равно в своем репертуаре.
  
   Но изменен давно репертуар.
   Скамейка та же. Тот же тротуар.
   Ларек на том же месте. На обочине
   пустые бочки. Сам Гаргантюа
   здесь ими, кажется, играл весь день в лото.
   Субботний двор - цветное шапито.
   Вечерний час. Пресыщенная публика
   Расходится. Вот вспыхивают окна,
   как будто кто-то крутит кубик Рубика.
   В оркестре поредевшем одиноко
   гитара звякает. И дворник бородатый,
   что вундеркиндом в шортиках когда-то
   здесь бегал, всем известный аспирант,
   математический талант,
   склонился над листами диссертации.
   Что ж! Может статься, и
   ему наскучил шум дневного представления,
   он погружен в проблемы становления
   вселенной...
   На столы давно варения
   поставлены хозяйками. Пора.
   Вот - вот угомонится детвора.
   Пока же - час вечерних чаепитий
   и обсужденья мировых событий.
  
   Жонглерши сковородок и кастрюль
   пьют чай, забыв на миг свои заботы.
   Цирк завтра даст последнюю гастроль--
   и на пять дней до следущей субботы,
   свернув в рулон афиши и шатер,
   и кошек, и собак и шумный двор,
   немного погрустневший Бутафор
   уложит всё в длиннющую кибитку.
   И облачившись в черную накидку,
   на козлы взгромоздится в тишине.
   И попритихнув до утра, во сне,
   по ступицу в асфальте увязая,
   пятиэтажка поплывет меж звезд.
   И словно воз,
   набитый чудесами,
   звенеть будет настенными часами,
   и тикать, и вздыхать, и бормотать,
   и, грезя, в беспредельности витать.
  
   1982, 2001
  
   ПОХОРОНЫ БЛЮЗМЕНА,
   ИЛИ ТРИ ИПОСТАСИ КОТА ВАСИЛИЯ
  
  
  
   Столетнему юбилею Луи Армстронга посвящается
   "...Не верили—считали бредни..."
   Борис Пастернак
  
  
   Катафалк для котофея.
   Фея юная на козлах.
   Махаоны и стрекозы
   на усах усопшего.
   Тараканы в скорбных позах.
   Скорбь полезна в малых дозах.
   Скарб-то весь—веночек в розах...
   Глаз леща усохшего
   вытаращился недобро.
   Будет бок его ободран,
   будет крысами одобрен
   этот радостный банкет.
   Три чердачные вдовы и
   коридоры духовые
   будут долго убиваться,
   что его здесь больше нет.
   Не нужны ему овации!
   Он солировал отменно,
   но не вынес операции...
   Так выходит что, наверно,
   был талант его - растратой—
   два шара—в одну-то лузу!-
   Не хотел он быть кастратом,
   не желал он быть Каррузо,
   А таланта ведь отмерено
   было прям-таки от пуза,
   как хозяйкой "Ките-кэта".
   Но ему, как видно, этого
   мало - славы пожелал,
   и сбежал весной в подвал...
  
   Плавьтесь скорбью, унитазы!
   Славьте нашего героя!
   За любовь стоял горою
   наш прославленный герой.
   В деле этом преуспел он.
   Потому так громко пел он !
   Он мяукал сокровенно,
   в драйв впадая, нощно, денно,
   глотку драл
   и всех достал.
   А как душевно свинговал!
  
   Вынес старший по подъезду
   этот страшный приговор,
   да еще приврал с наезду
   мол, леща котяра спер.
   Мол , сушился на балконе
   этот ихтеочешуевый,
   а усатый одраконел--
   цап—и бок отъел лещу ево.
  
   Мол, на лоджии сквозь дырку
   кот упер огромный окорок
   и, наколов его на вилку,
   жрал. Все подтвердят... И около
   входа узкого, подвального
   объедков было понавалено.
   И дрались за кости псы...
   Ну, хоть у кого спроси!
  
   О, страна Ветеринария,
   в чем, скажи мне, все ж вина его?
   В том , что пел ночами блюзы,
   саксофоня по-кошачьи?
   В том что, как цепями клюзы,
   набивал он свой кишечник,
   мясом вяленым леща,
   и жил в микрорайоне "Ща"?
  
   Вострубите, трубы, славу,
   спит он, смертью смерть поправ!
   Завершил он свое плаванье,
   и оборван чудный драйв.
  
   Как он все-таки мяукал!
   Это целая наука!
   Он, конечно, не безгрешен,
   но ведь грешен даже Гершвин—
   блюзы в голубых тонах -
   вот она его вина!
  
   Управдому заскорузлому
   не понять. Ему Каррузо
   подавай. И он пластинку,
   словно мини-гильотинку,
   ставил, опускал иглу,
   и прижав ладонью спинку
   Нинки, опускался в глубь,
   тенорового регистра.
   Он скользил ладонью быстро
   вниз. И тут же, компенсируя,
   итальянскую методу
   добывания талантов,
   он , тангуя и вальсируя,
   (это не для дилетантов)
   прижимал ее к комоду,
   так тогда входило в моду,--
   путаясь в белье, как в вантах,
   юнга, лез он ввысь по реям,
   все скорее, и скорее,
   задвигаясь, словно ящик
   в тело полое комода,
   содрогаясь, как подлещик,--
   так тогда входило в моду...
   Он потел. И он хотел.
   И нечайно окотел.
  
   Был он страстен. Был он ласков.
   Да к тому ж мужчина - в силе.
   Но никто не знал, что Васька
   Нинкин-- был Василь Василич.
   Был, да без вести пропал—
   знать,-- весной сбежал в подвал.
  
   Как же там он изменился!
   Может, слушал "голоса" он?
   Дворник Кеша, что женился
   на Нинон, и скорбный саван
   сшил из флага молоткастого,
   приносил и молока ему,
   и селедочных молок,--
   эту новость приволок.
   Он видел Ваську у приемника.
   Глаз горел. Усы торчали.
   И серьезная полемика
   состоялась у начальства.
   Буги-вуги, речь ненашенскую
   осудил начальник ЖЭУ,
   и за это вот монашество
   гнать решили Ваську в шею,
   за такое вот отшельничество,
   за такое отщепенство,
   чтобы не было вобще ничво
   не слыхать...Пусть даже пьянство,
   но чтобы терпеть пособника!
   Осудила вся подсобка
   наймита Запада -- Василия.
   Все совместные усилия
   употребили на борьбу,
   и вот теперь лежит в гробу.
  
   Бу-бу-бу! Бубнит труба,
   по-армстронговски дудя...
   Слушал моно он и стерео
   да вот управдомша—стерва...
   Дворник ламповый приемник-
   на помойку оттартал,
   все решили -он -наемник,
   его нанял капитал.
  
   Но другие ипостаси
   обнаружились у Васи,
   от детей и от жены,
   сшил он узкие штаны,
   сел верхом на саксофон—
   и смотался в Вашингтон.
   Так болтали. Так судачили
   судаки в реке, на даче,
   так болтали наудачу
   плоскомысленным лещам,
   мол, заузил слишком гачи,
   без указа с лодки! Сам!
   А две лещихи, две молодки,
   подплывая к днищу лодки,
   бились, подлые, о борт,
   чтобы сотворить аборт,
   игнорируя крючок,
   где шевелился червячок.
   Эхолот приставив к днищу,
   рыбаки на всю странищу,
   где так вольно дышится,
   и так громко слышится,
   услыхали—не иначе...
   Мол, улыбнулась же удача!
   Наш Василий, славный кот
   пробродил весь ихний "брод".
  
  
   Бред, конечно. Точно знаю.
   Ваську ипостась иная
   ожидала. Слышишь, рашен!
   Баланда. Вертухай. Параша.
   Он шпион. И он разведчик.
   Ответчик он--антисоветчик.
   Знают все ветеринары—
   с чьего голоса он пел—
   и Василия на нары,--
   чтобы больше не котел.
  
   Вострубите, трубы медные,
   мы теперь уже не бедные,
   мы теперь уже богатые
   и котами, и котятами.
  
   Все чем был богат котище,
   этот принц и этот нищий,
   три вдовы несут, скорбя,
   на малиновых подушечках.
   Три козла идут трубя ,
   дуя слушателям в уши.
  
   Два шара и кий отдельно
   вот и все -то достояние.
   Было грустно. Было больно.
   Но в ветслужбе - настояли.
   Поздно! Кий его, как Киев--
   жаль...Теперь он от-чле-нен...
   И далек, как Нашингтон...
   Да! Глаза слезами выев,
   вдовы плакали, скорбя,
   пока шли козлы трубя.
  
   Три козла не держат зла,
   дуя реквием на саксах,
   дошагавши до угла,
   заскочил болон на таксу.
   Махаон --на махаониху,
   стрекозел - на стрекозу...
  
  
   Я же скорбно, потихоньку
   кота на кладбище везу.
  
  
  
  
  
  
   ЕВАНГЕЛИЕ ОТ ПОЧТОВОЙ МАРКИ
  
   Коллекция марок - какой-то калека,
   копил их, как скряга, наверно, полвека,
   отпаривал их от конвертов, менял,
   и вот эти марки дошли до меня.
  
   О, филотелии -премудрая каббала!
   О, мелких подробностей кабала.
   И даже не мелких, а микроскопических,
   о, яркие перышки птичек тропических!
  
  
  
  
   О, бабочек крылышки! Лапки жуков!
   Таким этот мир был во веки веков!
   Гашеного Гитлера ручка когтистая
   срослась с многоперой крылатою птицею.
  
   Поставлю --ка я его рядом с рептилиями,
   чтоб вместе - клевали, летали, когтили.
   Туда ж -Джугашвили. Пускай постоит.
   Хотя бы вот так вот -"поставить на вид".
  
   Куда же приткнуть мне вот эти цветочки?
   Тычиночки, пестики и лепесточки?
   Поближе к шмелям, паучкам, мотылькам?
   О, сколько же я их сюда натолкал!
  
   Блестят, копошаться - такие гвинейские,
   энтомологические, компанейские!
   Граждан бы делать из этих козявок,
   сколько б на выборы было заявок!
  
   Из серии "псы" смотрит добрый ньюфаундленд.
   Куда мне его - неужели же к фауне?
   А может быть к флоре? Он шерстью оброс
   и просится в рубрику "Хвойный барбос".
  
   Египетских мумий я все -таки --к бабочкам,
   к личинкам, задумчивым древним коробочкам,
   хитиновым, платиновым, золотым,
   эмалью цветною внакрап залитым.
  
   Туда же поставлю моих астронавтов--
   личинок прогресса. Пускай! А страна -то
   Луна -- не такая уж нынче желанная!
   Пускай копошатся - опарыши лунные.
  
   Камету Галлея—куда ее деть?
   Ведь если сквозь лупу на это глядеть,
   то может комета накрыть Гваделупу.
   Нет, лучше- ка спрячу я глупую лупу.
  
   А это вот что на жучке за кудель?
   Ба! Это же он - бородатый Фидель.
   Монгол Шууддан. Пояс черного дана.
   Как это давно все! И, вроде, -- недавно...
  
   Я в серии "живопись", как в вернисаже.
   Здесь Шишкин, как в книжке, Куинджи, и даже
   есть Маха, которую Гойя любил.
   И вот я смотрю на нее, как дебил.
  
   Пожалуй уж лучше на Репина гляну!
   Иль на Левитана какую поляну!
   Травинки, тропинки, дубы, колоски -
   они не дадут удавиться с тоски.
  
   Мне Лениниану бы не проморгать,
   мне б за бронтозавра с слепа не принять,
   фигурку с кепчонкой в ручонке на бро—
   невике...А ведь это добро...
  
   И иностранец отвалит сполна,
   чтоб лысина эта светила со дна
   альбомчика средь всяких гадов и тварей,
   и будет сквозь лупу довольною харей,
  
   как через иллюминатор глядеть на,
   как "эта Россия" была многодетна
   безумствами красных полотнищ, серпов,
   сатрапов, арапов, тяжелых снопов.
  
   Бурлачила как, на Голгофу всходила
   с лицом ли блаженного или дебила.
   Как суриком крови--по Сурикову,
   по снегу его...Если в Жанны, то Чурикорву!
  
   По брюлловким антикам—черной падучей,
   звездою кровавой—страшнее, чем Дуче,
   на спинах , и с пеной чечена - у рта,
   и рот --как Везувий ... "Оно не спроста!"
  
   Глядите же, Федор Михалыч! Зубцы
   почтовые нам напророчат концы
   такие, что где там - железной звезде
   прогресса ...О, зубчики! Всюду! Везде!
  
   Кузнечиков пилки ли, пылких политиков,
   зубастые речи апокалиптиков...
   К печати --печать. Шестерня --к шестерне...
   Скрежещет. Грохочет. Ползет по стерне.
  
   И только Толстой... Как слепой, как Гомер
   у брега. По пояс - уже Холстомер.
   Все видит. Все чует ноздрей лошадиной...
   И то, как лещина дрожит над лощиной
  
   иудиным деревом. Черной осиной.
   И как обтянули до крупа лосины
   на этой вот марке гашеной француза,
   который наелся России от пуза...
  
   Как мир измельчал! Словно надпись на марке...
   И не разобрать, если ты близорук...
   Коллекции копят всю жизнь... Но в запарке—
   кому ни попало сбывают их с рук.
  
  
  
   БАЛЛАДА О КУХОННОМ ДЕССИДЕНТЕ
  
  
  
  
  
  
  
  
   15 тысячам участников последнего Грушинского фестиваля
  
  
   Печальный бард на тесной кухоньке
   играет песенку походную,
   хоть дело это недоходное,
   поет тихонько для себя.
   За гриф схватясь ручёнкой сухонькой,
   как будто лапкою воробышек,
   которому накрошат сдобы, штоб
   почаще прилетал сюда.
  
  
   Торчат нахохленные перышки,
   гитара вся давно потрескалась...
   Он не какая-то посредственность.
   Он музыкальный воробей!
   За эти крошки вкусной корочки
   счирикает он кошке-дурочке,
   про то, как катит шарик по небу
   Атлант упорный --скарабей.
  
   Он все давно, наверно, понял бы,
   что тут к чему и почему еще,
   как бы над интегралом мучаясь,
   колеблет он свою струну?
   Нужна ли душ интерференция?
   Нужна ли звуков конференция?
   Нужна ли формула дремучая,
   чтобы прозвенеть на всю страну ?
  
   Релятивистская механика,
   все отрицающая здравое,--
   стихотворение корявое
   поет всекухонный Орфей.
   Как будто жизнь киномеханика,
   что заперт в верхнем помещении,
   весь смысл его - и совмещение
   души с гитарой—тем верней.
  
  
   Он нам сейчас прокрутит что- нибудь,
   катушечку магнитофонную,
   в проектор вставив, как иконную
   в оклад кондовую доску.
   Ведь по лесу бродил он сам, небось,
   глядел на небо, слушал иволог,
   и с рюкзаком огромным вдаль волок
   свою посконную тоску.
  
   Звенит гитара онимбевшая
   от Магадана до Архангельска,
   и золотым крылом архангела
   костер простер свое крыло.
   О, как крыла пылают бешено
   пожарами цветенья вешнего,
   а вроде все ведь было взвешенно,
   но снаряженье подвело.
  
  
   Уйдет в свою лабораторию,
   нырнув в пространства Лобачевского.
   Никто не сведает - сгорел всего
   лишь пять минут тому назад.
   Всю эту дивную историю
   поведал мне мальчонка Вовочка,
   с совком и умненькой головочкой
   шагавший утром в детский сад.
  
   Тушили кухоньку пожарные,
   взбираясь по высокой лесенке,
   а он все пел псалмы, ли песенки,
   и проповедовал конец.
   Потом жильцы, конечно, жаловались
   так как взрывались телевизоры,
   когда же экспертизу вызвали,
   установили, что жилец
  
   исчез. Гитару обгорелую,
   палатки клок, колки оплавленные,
   нашли. Китайский кед. А главное
   большуший тлеющий рюкзак.
   С ним ездил он в свою Карелию.
   Таскал в нем свои крылья , вроде как,
   один-- два этажа угробивший,
   каналья -- так его растак!
  
   Сказал сосед другую версию.
   Каналья тот многоканальную,
   мол, связь с мирами инфернальными
   своей гитарой поимел.
   Летал в Анталию и в Персию,
   давал концерты Люцеферу мол,
   но проломился не в ту сферу, мол,--
   и вот навечно отлетел.
  
   Дала бабуля показания --
   он патлы отрастил и бороду,
   он доходил до края города
   и прыгал там в пустой овраг.
   Те показанья, как сказания,
   все видели - парил над зданиями,
   пока сидела за вязаниями,
   взмывал он в небо, сделав шаг.
  
   А с виду вроде бы - воробышек,
   присевший здесь, на подоконнике,
   набором рифм, как будто в соннике,
   зачем он только в душу влез?
   Он пел, мир проживал без злобы штоб,
   штоб все как есть, сомкнувшись ветками,
   мы жили бы его заветами
   и тихо превращались в лес.
  
  
  
  
  
   ЧЕЛОВЕК , ЧИТАЮЩИЙ ГАЗЕТУ,
   РАЗОГНАННЫЙ ПОЕЗДОМ МЕТРО ДО СКОРОСТИ СВЕТА
  
  
  
  
   Человек ,читающий газету в метро
   отрешен от всего, задумчив, как сфинкс.
   Мир, однако, устроен довольно хитро,
   вонзаясь в настоящее, как в печень финка,
   он прободает насквозь здравый смысл,
   он путает понятия, уничтожая причину,
   он течет из прошлого в будущее, смыв
   напрочь вчерашнее. Лицом Аль Почино
   он продавливается сквозь газетный лист,
   он извивается глистами колонок,
   он давит на клавиши, как органист,
   и сотваряет бесчисленные клоны—
   фигур, ситуаций, кичливых сенсаций,--
   всего, что бы нервы его щекотало;
   он так же возвышен, как лебедь Сен-Санза
   и так же низмен, как Чикатило.
  
  
   Человек, читающий газету в метро,
   в поезде, пронзающем туннель, как мозг
   мысль сумасшедшего, как холодок нутро
   адреналиновым кайфом, как вантовый мост,
   мыслящий в момент пробега колес
   искрящих по рельсам на контактных стыках
   всем своим прозрачным нутром, взасос,
   всеми квантами на перескоках
   орбит микромира, когда глаза из орбит
   выскакивают, от внезапного скачка скорости,
   и там, где во рту холодил мятный "Орбит",
   еще полмгновения, еще мгновение - и в скорости
   ударит, как из пожарного шланга струя блевотины,
   потому, что организм выворачивает до кишок;
   ты читал, ты ловил мгновение - и вот оно,
   догнало тебя. Шок!
  
   Человек, читающий газету в метро,
   выронил из глазниц глаза, выпустил из рук газету,
   глаза катаются по строчкам, как тро -
   ллейбус, отвязавшийся от проводов -- по свету.
   Да, все в этом мир, все -- относительно,
   оргазм маньяка и органные звуки.
   Пока что еще хватает газетного красителя,
   чтоб все это существовало ради науки,
   ради забавы, ради мелочи в кошельке,
   ради пьянящего запаха типографской краски,
   ради осведомленности впробег, налегке,--
   все эти длинные ноги, круглые каски
   солдат, и снова длинные ноги красоток;
   полосы набиты шрифтом битком,
   как их волосами на фоне высоток,
   как аккуратно подбритым лобком,
   проиллюстрирована вот эта заметка
   про полезность отдыха в отелях
   пятизвездочных Кипра...Заминка—
   у читающего нет таких денег... О теле
   красотки же вполне по карману
   погрезить, пока ты здесь, как медяк...
   И он, упиваясь, придается обману,
   ведь он ни какой-нибудь там мудак,
   чтоб изливать на женщин семя
   в момент обрезания у них гениталий,
   и нежных сосков... Ведь у него семья,
   к тому ж он почти, как Фрейд, гениален—
   и знает, что женщины сами о том тужат,
   чтоб мы в них въезжали, как поезда в метро,
   и вились в них ужами тайком от мужа—
   мир, в самом деле, устроен хитро,
   а, может быть, даже еще и хуже.
  
   Глаза человека, читающего газету в подземке
   катятся сами по себе, налепляя на сетчатку,
   заголовки, строчки и фотоснимки,
   как будто для дактилоскопии отпечатки.
   Мчащийся пустой вагон. Газета,
   зависшая в невесомости между
   верхом и низом— значения в этом
   уже никакого... Оставьте надежду...
   Тот человек без глаз - это я,
   такой же, как всякий читатель газет,
   так знайте—в руке у меня саквояж,
   а в том саквояже - чего только нет!
   Темные очки, чтоб прятать пустые глазницы,
   кухонный ножик, как музыка в стиле фьюжн,
   кожа ужа, сушеная лапка птицы,
   и гениталии последней жертвы - на ужин...
  
  
  
  
  
  
  
   НА СМЕРТЬ СКАЗОЧНИКА
   Уход из жизни Юрия Михайловича Магалифа стал для Новосибирска, как принято нынче говорить, событием --"знаковым". Этот необыкновенно теплый человек действительно сумел своими сказками согреть наше детство. Барачное. Новостроечно-оголтелое. Окраинно -бандитское. Его не сломили сталинские репресии, как пишут сейчас весьма обтекаемо --"суровые жизненные уроки". Силой своего жизнеутверждающе-светлого поэтического таланта Юрий Михайлович Магалиф сумел создать образы Жакони и Бибишки -- верного дружка, которые вполне претендуют на прочно укоренившиеся в подсознании символы "Столицы сибири". Эта эпитафия"вылилась" на бумагу в день печальных проводов Поэта.
   Растащили венки на веники...

Александр Галич

  
  
  
   Из Жакони икону сделали
   вор в законе и дискжокей.
   Воплощенье души ли, тела ли,
   обезьянних ли наших затей?
  
   Если прожил всю жизнь в обезьяннике,
   то, понятно, писал для горилл.
   Жизнь ушла на печатные пряники,
   ну а ангел рядом парил.
  
   Гаврииил—он остался на фреске.
   Непечатный и никакой.
   Пусть гориллы пряники трескают.
   Ну а телу пора на покой.
   Вместо свечечки --с детскою книжкою
   в восковых руках -- для ребят.
   Катафалк подкатил Бибишкою.
   Вот и кончен печальный обряд.
   Растащили Бибишку по гаечке,
   а Жаконя отарзанел.
   И диджей с Кин-Конгом на маечке
   окончательно отарзанел.
  
   Катафалк колесит загадочный
   через город больших горилл.
   Предсказал, напророчил сказочник,
   а не ведали что творил.
  
   Вдруг отгадка открылась нечаянно:
   зарулили, увы, не туда.
   И бормочет горилла отчаянно,
   вспоминая Жаконей себя.
  
   Замер джип и стоит как вкопанный,
   вдруг дошло, словно весть в конвертике,
   что давно ль червячечком в коконе
   был Бибишкой, ребенком конвеерным?
  
   Что ж! Наверное, просветофорили!
   Пробазарили. Тупо. Бездарно.
   Человеками станут скоро ли—
   Все Жакони - даже по Дарвину.
  
   Я пройду вдоль Оби в "отделение",
   там сидит какой-то дебил.
   Я спрошу его что-нибудь дельное,
   он в ответ промычит:"Би-би!"
  
  
   Я в метро спущусь, чтобы в щелочку
   бросить кругленький стертый жетон.
   Там тусуется медной мелочью
   много тыщ грустноглазых Жаконь.
  
  
   Я отправлюсь к друзьям своим школьным,
   прихватив золотистый банан,
   Глядь - стучат в домино Жакони,
   а детишки твердят: "Ням-ням!"
  
  
   Иногда к нам приходят сказочники,
   заявясь непонятно откуда,
   белокрылые странники-стражники,
   ну а кажется -просто люди.
  
   Крылья их -они ведь невместные
   Ни в Бибишек и ни в Жаконь.
   Им парить , распластавшись,—фрескою.
   Им мерцать с потемневших икон.
  
  
  
  
   СЕНТЯБРЬ
  
   1.
  
   В пальто до пят, в помятой старой шляпе,
   в шарфе огромном, по ветру растрепанном,
   в сине-зеленом дождевом накрапе
   на окнах запотевшего пенсне,
   по лужам хлюпая калошею растоптанной,
   чудак- Сентябрь бредет между домами,
   и шепчет листьев желтыми губами
   какой-то стих, как будто в полусне.
   Навстречу музыкант - косматый ветер,
   насвистывающий мотивчик осени,
   маэстро, как во фрак одетый - в вечер.
   На свист кладущий каждый жухлый лист.
   И вовсе не для славы это, вовсе не
   для публики, скучающей по ложам,
   а для того, чтоб молотил по лужам
   бродяга - дождь, певец и гитарист.
   Возьми, Сентябрь, свой старый стротокастер,
   да подтяни ослабшую струну.
   Сымпрoвизируй. Ты на это мастер.
   А мы тебе подстукаем. А ну!
   Подбрякаем. На крышках ржавых люков
   канализационных. На дверях
   подъездов. В мир больших шершавых глюков
   ты уведешь нас, сделав первый бряк.
   А там таких навертишь пентатоник,
   что шляпа мятая под ноги упадет,
   и в шквале звуков все как есть потонет,
   начнет хлебать бортом, ко дну пойдет...
   Тебе накрошат в шляпу мядяков
   и клен-горбун, и тополек-тинейджер.
   Ну так играй же—коль удел таков,
   и песенку унылую тяни же!
   Усталый рокер! Разве ж до того,
   что звукооператор - сиплый ветер,
   сорвавший с головы потертый фетр,
   всех нас сюда собрал до одного,
   чтоб записать последнюю мелодию—
   и хватит нам уже лобать комедию.
   Сентябрь наш так отчетлив, словно дагер—
   ротип ... Да, этот тип таков...
   Споет он что-нибудь, как мрачноватый Джаггер
   для умненьких английских пареньков.
   Косматый! Если за бугор свинтя бы...
  
   2.
  
   Я вдруг заметил: наступил сентябрь.
   Он все не наступал, не торопился,
   в прихожей сворою моих друзей толпился.
   И вдруг не стало никого. Тверезо.
   Уже подать рукою до морозов.
   Свершаются обряды сентября
   увы, не зря...
   Как в корень зря квадратный,
   как пальцев дождевых пробег стокаттный
   стократный. Как же он математичен!
   Пожалуй, в чем-то даже он античен.
   Как созерцание чернофигурных ваз—
   в музейной тишине -- в последний раз--
   и этот вяз, и этот клен, и тополь...
   Он нежно элегичен, как некрополь.
   Как он до жути точен этот скряга!
   Он промывает время, словно драга--
   поток из ила, грязи и песка тоски.
   Он цедит пальцами опавшие листки,
   листочки, листики, гербариевый хлам,
   чтоб возвести на время шаткий храм
   из этого всего, куда прохожие,
   как прихожане для молитвы вхожие,
   несут мерцающее пламя лиц.
   Он для синиц, для пигалиц
   пока еще кормушек не наладил
   и о прилете их к окну, как о награде
   мечтает...Может быть, ОН -это Я?
   Свершаются обряды сентября.
   Дождь припускает с грустью троекратной,
   и нам , увы, заказан путь обратный,
   как извлеченной минус единице,
   на той странице,
   с фразой "может быть",
   которую назад не прилепить
   к календарю, теряющему листья.
   Так, проходя в толпе, теряешь лица...
  
   3.
  
   Купить цветов. Собрать дочурке ранец.
   И в школе на родительском собранье
   быть избранным в родительский совет.
   Да встать - чуть свет, чтоб выгулять собаку.
   Куда ты тянешь? К мусорному баку?
   Два старых пса...Ищи, мой спаниэль...
   Неужто так давно -- ни спал, ни ел?
   Отходы со стола - твои доходы...
   Чего ты ищешь ? Грезишь об охоте?
   О дальнем лесе? Двери электрички
   распахнуты - ты спущен с поводка.
   Твои фантазии, конечно, эклектичны.
   О диких утках все мечты, пока
   ты не заслышал запах течной суки,
   до этих пор охотничьи науки
   тебе безмерно интересны, а потом,
   вильнув хвостом,
   ты предаешь ружья дразнящий запах,
   и ну -между домов - на всех четырех лапах!
   Терпи ошейник! Поводок тяни,
   асфальт ушами подметая, словно
   ты на полставки дворником -в ЖЭУ
   устроился. Ты, братец , извини...
   Я сам мечтаю о какой-то баснословной
   охоте. И пока живу
   в краю озер, болот, осок и уток,
   в любое время суток
   готов бродить вдвоем с ружьем
   в сообществе твоем.
   Хоть не Тургенев и не Соколиный глаз...
   И не смогу попасть в утиный глаз
   так ,чтобы не попортить перьев...
   Ты не поверишь, пес, но сам тепеть я
   стал словно стая птиц, которые
   сбиваются в комок и имитируют
   охотника фигуру. И когда
   ночная тень от тополя на шторы
   ложится,
   и Дальние Миры полет планируют
   сюда,
   использовав Луну, как базу,
   я сразу
   начинаю беспокоиться.
   А вдруг я весь возьму и разлечусь?
   Нет. Не такой уж горький я пропойца.
   И я еще немного подлечусь
   осенним воздухом, прогулками с собакой,
   по гулким анфиладам лет - с Итакой
   надеясь встретится опять. Да, я вернусь
   на легкой, многовесельной триере,
   и будет пущена стрела из лука,
   я верю,--
   жизнь такая штука!
   И зазвенит , спружинив, тетива,
   и выбежит навстречу Пенелопа,
   и как это, поверь, ни глупо,
   гекзаметром войдут ее слова
   в литую строку.
   Точно к сроку -
   куплю и лука,
   и картошки, ну, и "Чапи",
   чтоб радостно бежала лапа к лапе,
   и соку
   детям. Лучше "Чемпиона",
   уж если про античность речь зашла.
   Ну чем и я ,скажите ка,-- не он? А
   вот жена немного поддошла
   на гербалайфах вечных ожиданий.
   Так долго плавал! Парус обветшал.
   Объеден киль зубенками пираний,
   бок прободал разгневанный нервал,
   и нервы измочалены, как ванты,
   в штормах бывавшие. И кванты
   внезапных вдохновений изрентгенили
   всю душу. Может, мечу в гении?
   Неужто этот плод запретен?
   И стал я весь, как есть, ветхозаветен,
   Иона - в чреве. Что-то бормочу,
   взывая к богу, к миру, но лечу
   все глубже, путь свой в темноте торя...
  
  
   4.
   Свершаются обряды сентября...
   Займусь-ка(наш удел таков!)
   заучиванием тютчевских стихов
   с дочуркой , разговорами с женой
   на кухне, такой лунной, неземной.
   Природа -сфинкс, и тем она верней
   своим искусом губит. Кто я в ней?
   Песчинка? Перышко? Случайный ветерок?
   Смысл, спрятанный в Евангелье меж строк?
   ...Я горевать, наверное, не буду
   о том, что ты, сентябрь, как будто Будда,
   золотолик, велик и молчалив,
   что учишь нас нирване, отделив
   мух беленьких снежинок от тоски
   чернющей, как горелая котлета.
   Пора смириться...Ведь уже не лето!
   То эллин забредет ко мне, то скиф—
   сосед - и коротаем с ними осень
   при помощи богов и древних песен...
   Я "ян" свое припрячу -ка подальше.
   Для "инь" чего-нибудь возьму и сотворю.
   Посуду вымою. Куплю букет побольше—
   какие покупают с сентябрю.
   Пионы, астры, георгины, гладиолусы...
   Истрачу на цветочки всю получку.
   Пусть ветерок сентябрьский гладит волосы
   дочурки, что идет на перекличку.
  
  
  
  
  
  
  
  
   СНЕГ
  
   Все было серо, неуютно, пусто,
   но вот вошел какой-то фантазер.
   Он был гравер, да - только лишь гравер.
   Он стал являть граверное искусство.
  
   Быть может, это был старик Доре?
   Из тополя он сделал Дон-Кихота.
   Осла - из "Запорожца" во дворе ,--
   и снег пошел, как на войне пехота
   в атаку ходит, как к тому ж вдвойне
   обильный урожай камней и комьев
   для бедного идальго от искомых,
   обиженных и сирых в уравне-
   нии одних лишь неизестных. Но известно,
   что снег пошел, тотально, повсеместно,
   сомкнувшись македонскою фалангой,
   он напирал на авангард и с флангов,
   перепираясь с ветром -как и что?-
   и рвал с прохожих черные пальто.
  
   И вдруг затихло все. Старик Доре
   Закончил свой офорт, и форт, захваченный
   пиратами, сдавался детворе,
   и снег, как пудель щеткою взлохмаченный
   разлегся повсеместно...До-ре-
   ми-фа-соль -- бренчало пианино за стеною.
   И я не понимал: ну что со мною
   творится? И при чем тут Дон-Кихот?
   И Санчо-Панса. И большой поход
   на Индию...И грозный Александр-
   макендонянин с головой Горгоны
   на кованом щите...И как скафандр—
   стерильный снег... И ураганы
   в далеком Арканзасе, домик Элли,
   швырнувшие в сибирские метели...
  
   При чем тут Изумрудный Город? Снег...
   Страшила. Лев. Железный дровосек.
   И астронавт, ступивший на Луну,
   и наследивший там...При чем тут Шеппард?
   При чем тут гул в печи и мамин шепот,
   когда я сплю и снег подушки мну?
  
   А снег лежал - как свиток, как страница
   раскрытой книги, он мерцал, светился.
   И ясно было - это только снится
   и так хотелось, чтоб он дальше снился.
  
   1975,2001.03.16
  
  
  
  
   ОТЛЁТ,
  
   или
  
   СКАЗ О ДТП, В КОТОРОЕ ПОПАЛ УЧИТЕЛЬ СЛОВЕСНОСТИ
   НА ПЕРЕКРЁСТКЕ У БЫВШЕГО "ДОМА КНИГИ", ГДЕ ТЕПЕРЬ
   "NEV YORK PIZZA" И СУПЕРМАРКЕТ
  
  
  
   Так мотылек на яркий свет несется,
   И плачет ангел там, где сатана смеется.
   ("Поломничество Чайльд-Гарольда", Джордж Гордон Байрон)
  
  
   Опять возле книжного в кроличьей шапке,
   на месте на лобном, где злобней, чем шавки
   менты соблюдают порядок,
   разложит он парочку грядок
   из листанных им капитальных томов...
   Здесь лысины-тыквы, здесь патлы -- ботва,
   салаты бород, пастерначьх умов
   зеленое буйство. Быкует братва,
   зависнув на светофоре,
   спеша по делам, -- вор на воре...
   Чего он торчит на ветру в пальтеце?
   И с кроткой бородкой на книжном лице
   чего-то там, бедный, бормочет
   иль ждет, когда кто-то замочит?...
   Какие Дантесы? Какая дуэль?!
   Какие дворянские предки?
   Чего не доел он? Он всем надоел
   погорше им взрощенной редьки...
  
   Мигни, светофорный мой человечек,
   пока еще жив я и не изувечен,
   за миг до того, как столкнутся лоб в лоб,
   железо с железом -- не для кинопроб,
   дай мне хоть мгновенье побыть меломаном,
   и мани собрав по заветным карманам,
   от опера --в оперу, сидя в партере,
   сбежать, став единым и в Духе, и в Теле.
   Свечение рампы...Флюиды кулис!
   Двуфалдовый хвост дирижера...
   Удар барабана...Как будто "Колись!"
   крик -прямо из до мажора...
  
   О, стекла, как брызги! О, визг тормозов!
   О, вечности хладный возвышенный зов
   из ямы, где скрипки, валторны, гобои...
   О, тысячи мчащих машин -на убой
   куда-то спешащих со мной и с тобой,
   на тот перекресток, где предрешено
   столкнуться нам всем...Где мы все заодно.
   Но если не сыплются стекла под ноги,
   и если улиткою мент не спешит,--
   счастливый момент -средь моментов немногих,
   способствующих возвышенью души.
  
  
   Возьму что ли томик затертый Шекспира,--
   и ямб пятистопный, как будто рапира,
   вонзится... Но время ль с Шекспиром возиться,
   когда эта вывеска пиццей грозится?
   Вам было старуху-процентщицу жалко?
   Не лучше ль не в петлю залезть, а в пиджак,
   на миг согласившись с Версаче...
   Быть или не быть? Не иначе
   вы с Йориком спутали "бедный" Нью-Йорик
   на вывеске, там, где написано --"Пицца"......
   Нечайная радость паркуется в дворик...
   Ну что ж вам, скажите, ночами не спится?
  
  
   Играйте на крышках ночных фортепьян
   отличниц, писавших про слезы Татьян!
   "Драконом нюаром", одеколоном,
   вползаем мы "коброю" в наш "Вавилон".
   Пока он вот здесь -- с распродажею книжек,
   у Сонечек сонных, гостинничных ниже
   всех стоек распробован их мармелад;
   с "мобила" братану советует "брат",
   подъехать прочесть эту книжку вдвоем,
   букварь этот подиумный, фотомодельный...
   Он по объявленью сдается внаем...
   "Брат" -- крутит баранку... Он очень мобильный...
  
  
   Ну что ж ты, Набоков, ну что энтомолог,
   с сачком и булавкой? Пока не размолот
   в муку этот чудный живой экземпляр,
   пока он топорщится - старый фигляр—
   и зубчиком ножки о крылышко
   немножко скрипит, и как перышко,
   трепещет на птичьем громадном крыле,
   нахохленных шифером крыш и аллей,
   чьи нервные кроны, как дебри нервюр;
   пока он мне виден, как книжный
   Дант или Вергилий с желтушных гравюр,--
   сачок свой накидывай нежно.
  
   Когда же забьется он в марле наброшенной
   пороши предзимней, когда как помешанный
   начнет он метаться и биться в сачке
   Коллекционера, в давящей руке
   его не сжимай, чтобы узор не осыпался...
   Но что это там он - фальцетом осиплым?
   Учитель словесности - что ты лопочешь?
   Прочесть мне стишок что ли новенький хочешь?
   Что-что? Вдохновенье? Вчера—на ночь глядя?
   Явилась в обличьи, сбежавши от мужа?
   Коллега? Калека? И с ней, как в балладе...
   Бесследно расстаяв... Последняя Муза?
  
   Ну что ты несешь? Айседора Дункан?
   А ты воплотился в НЕГО...И стакан
   меж вами кристаллом гранился,
   вот тут-то ты и вдохновился...
   Потом на балу ты выделывал па
   большим мотыльком, но в финале попал
   в сачок—и нанизан на слухи;
   так Фауста злобные духи
   морочали, чтобы отнять Маргариту...
   На каждом шагу ждет нас грех вон...
   Ну про ученицу хотя бы не ври-то,
   ведь принял же спьяну за Гретхен!
  
   Напару с тобою мы паранормальны,
   два сгустка квартирных щелей аномальных,
   две тучки на хмуром утесе,
   в безвременье, на бездантесье.
   Здесь наши барьеры, курки, пистолеты,
   асфальт непрогляднее Стикса и Леты...
   И Муза в витрине торчит манекеном,
   и все совершится по вечным законам—
   и тенора в аут пошлет баритон
   поэтам другим для примера,
   от выстрела ойкнут партер и балкон,--
   проснувшись,-- сегодня премьера.
  
   Да и дирижер будет, как секундант,
   рукою махать -и бретер и педант,
   и скрипку подбадривать снова...
   Вот так же стрелял Казанова...
   Мы порох и искры взведенных курков.
   Мы были и будем во веки веков.
   Что ж-- встанем у края обрыва...
   Стреляйте! Уж будьте добры вы!
   Сминая пюпитры, по декам хрустя,
   толпа напирает...И пуля не дура--
   она нас нанижет на выстрел, свистя,
   чтоб здесь оборвалась твоя партитура...
  
   Смотри—как полгорода виснет на фалдах,
   когда отлетаешь ты - "мерсы" и "форды"
   жуками цепляются, дверцами лапками,
   роясь, и, рояль с пианистом ...И тапками
   прошоркав полы той больничной палаты,
   где ты , словно рыцарь, закованный в латы,
   в своем саркофаге - всю муть процедил
   меж Телом и Духом...Как в час процедур
   заигран журнал, как обрывки симфонии...
   Вдохнуть вдохновенья... Обиды и дрязги--
   навечно прощайте... Мы все, как в сифоне и--
   нажатьем одним распыляемся в брызги.
  
  
   Душа, воспари! Ведь полет не заказан—
   стань сгустком из капель, неоновым газом,
   мерцанием звезд, фонарей, светляков
   ночных сигарет у задумчивых ртов.
   Клубами, наплывами, дымным фантомом
   пульсирующим, многоликим, ведомым
   обрывками музыки, читаных строчек;
   не сорванных с Музы античных сорочек
   сиянием... Смесью в реторте алхимика,
   ожившей Ее вдохновенным лицом,
   склоненным в ночи над страницами томика
   стихов...Вот сюжет со счастливым концом!
  
  
   Но нас-то вот здесь на ветру --на два пшика!
   Такая вот штука! Поди поищи ка --
   средь капелек -душ—эти две, ведь наука
   и та прибегала к очкам Левенгука.
   Ну что там опять -- микроскоп, лингвоскоп--
   с узорчатых крылышек чудный соскоб?
   Соскучась, по клавишам сделать два хука--
   чтоб лопнули струны -вот это наука!
   Надкрылья, как крышки роялей теперь я
   со скрипом, как Виевы веки, подъемлю.
   Оттуда ты видишь— крыло Люциферье,
   и город, обрушась, уходит под землю.
  
  
   В собесе -два беса. В газете—некролог.
   И шапка—ушанка - испуганным кроликом
   трясется , присев у бордюра,
   и смята твоя партитура
   наскоками бамперов, прессом колес,
   и с места вот этого сотней Алис,
   ты лезешь в ливневку, ты в дырку ныряешь,
   ты знаешь, ты знаешь? Ведь ты умираешь!
   Ну что это? Бисер? Брусника в снегу?
   О, сколько же все ж здесь народу скопилось!
   Рассыпались книжки - читать на бегу
   берется лишь ветер -дактилоскопист.
  
  
   О, духа паренье! О, выстрел луча
   навстречу свинцовой пилюле—ничья
   меж плюмбумом, плюнувшим прямо в жилетку,
   и музыкой сердца, когда не жилец ты
   уже и, не держит рука пистолета...
   О, крылья расправив, -- мгновенье отлета!
   Учуявши вечность, лучом,-- в никуда!
   О, чёрный, как ворон—Данзас—секундант!
   Зияние...Шарик свинцовый в кишечнике...
   Морошка на ложке. Незримая связь...
   Моленье ...Свеча оплывает в подсвечнике
   посмертною маской, часовней острясь.
  
   Отходят, как судорги, площадь с проспектом,
   рекламы крикливые - радужным спектром,
   как хрип—перекресток, как пуля квадратная—
   Дом книги... Вот здесь вот, однако, когда-то я
   жил, трогал, листал и вдыхал его запах...
   Теперь ты продлишься в делах эскулапов...
   Дома, как тома -фолианты на полках,
   сюжеты, что будут пылиться без толку...
   Лежишь ...Над твоей головой НГТОиБ,
   мерцает Чайковским, как капельница...
   Машины по Красному движутся, чтоб
   втыкаться --окурками в пепельницу.
  
   Вжигаясь ли фарами в тьму иль капоты
   сминая в гармошку, спеша на Крапоткинскую,
   запав в катастрофу, попав в ДТП,
   летя, чтоб успеть не потом, а теперь,
   на заднем сиденье вдвоем с манекеншей
   в обнимку, со скоростью той же --не меньшей,
   чем пуля из дула, когда на курок
   нажал уже палец - и в школе урок
   еще предстоит поутру провести—
   и все же в лепешку -в ночи то !
   И как от сиденья ее отскрести,
   субстанцию эту начитанную!
  
   Прощай моя площадь! Крячков-архитектор,
   парящий на кровлях домов архиптерикс,
   таращась глазищами окон, витрин,
   прощай...Я подвижной соринкой внутри
   уже не мелькну ...Не печалься, Крячков,
   мы сыплемся, словно фасоль из стручков.
   Фа-соль-ля-си-до...Словно камешки в "Яхонте"...
   Как сор на асфальте. Как зерна для пахоты...
   У тела нет дела другого, как быть
   предметом осмотра и протоколирования...
   Прощай, отлетаю... Лежи, так и быть!
   Взмываю с разгону...И площадь Калинина
  
   уже опускается вниз и кренится,
   чтоб в страхе от взмаха крыла отклониться...
   И падает люд в ледяное нутро--
   его разжует эскалатор метро
   и выплюнет...Фарш этот каменный.
   Непоэтичный. И немузыкальный.
   Чтоб каждый из жвачки из этой в момент
   слепиться бы мог в небольшой монумент
   для дюжих карнизов Крячкова --
   серпы, шестеренки, снопы, молотки,
   все это во веки веков, а
   мы то с тобой, мы с тобой -мотыльки.
  
   Вокала оскал. Стен сплошное стенанье.
   Мгновенье еще ты пока что в сознаньи.
   Вот -вот-- и ты следом за мною-- внагон,
   как возле вокзала - к вагону вагон.
   Вот так же тетрадка, что машет страницами,
   прилежно исписанная ученицею -
   стремится взлететь, имитируя крылья,
   но ветер, смешавшись со снежною пылью,
   срывает с тебя и ушанку, и шарф,
   чтоб ты встретил смерть с головой непокрытой
   и в этот момент отлетает душа,
   как будто по рельсам—по страшно покатой
  
   той линии взгляда, куда два зрачка
   провидчески вперились...Пробой смычка
   по струнам дрожащим -- последний твой вздох--
   попутно -- по путанице проводов...
   Натянут проспект, как сплошная струна
   на грифе асфальтовом...Просишь -так на!
   Тебе накидали в футляр медяков
   сочувственных взглядов и скорбных кивков...
   Ну кто же узнает в тебе того денди,
   что бросив перчатку в лицо камильфо,
   презрел этот мир, этот свет, эти деньги --
   все, все променяв на смычка канифоль.
  
   Ну кто ж догадается - если мы рухнем
   на эти кварталы, квартиры и кухни,
   в мгновенье отлета , что крут словно катета
   подъем, на том месте прожжется два кратера.
   ...Поэтому вижу -ты ждешь, чтоб скорей бы все
   кончилось, чтоб разъезжались троллейбусы...
   Карета спешит... Состоялась дуэль.
   А следом листов рукописных метель
   метет—тем белее -по речке по Черной
   асфальта ... Вот, собственно, все—что хотел
   о том написать...Обстоятельств стеченье...
  
   Мы в той катастрофе погибшие вмиг,
   как текст без обложки, как тайный дневник
   твоей ученицы, влюбленной в тебя...
   И вот отлетаем - дымя и клубясь.
   Дай нимб поносить и крыло мне вот это,
   я дам тебе когти ... Летим, пистолеты
   на снег обронив...Из хитиновых фраков -
   из тесных --на волю...Закончена драка!
   И лишь обелиском -- фигура шофера,
   который исполнил "заказ"...
   Пора расходиться зевакам, коль скоро,
   на этом закончен мой сказ.
  
   2001
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   АЛЬБРЕХТ ДЮРЕР. АПОКАЛИПСИС
  
   Как я люблю один, при свете лампы
   разглядывать старинные эстампы.
   Возьмем хотя бы Дюрера... Его
   гравюрный Апокалипсис. Чего
   тут только нет! Каких деталей!
   Каких мельчайших черточек, штрихов!
   Вот, скажем, час назад -не далее
   по телевизору казали...А каков
   был вид врезающегося в небоскреб крыла -
   ни дать --ни взять коса - в руке Костлявой!
   А как валились из окон тела!
   Ну и дела! Бесплатною халявой
   ужасных зрелищ насладился всласть
   я в эту ночь! А то чуть-что-плати,
   хоть за Годзиллу, или за блокба—
   стер любой... Да и в кино идти,
   поверьте, лень, хоть там и понарушат
   нью-йоркских небоскребов и араб
   в заложники захватит кучу баб
   и мужиков, чтобы Салмана Рушди,
   те не читали на ночь... Но Бен Ладен
   как джин из лампы, из моей настольной,
   вспухая взрывом на экране: "Ладно!"--
   погромыхал: " Вот вам --сюжет достойный
   для Голливуда! Вы адреналина
   подбросить в кровь желали? Получайте ...
   Там, где стояли "близнецы", --руина ...
   К тому же котловина --для мечети..."
  
  
   Как я люблю один при свете лампы
   разглядывать старинные эстампы...
   О, Дюрер! Гениальнейший пророк!
   О, Нострадамус паутины тонкой
   светотеней и символов, и смыслов...
   Вот здесь Звезда Полынь своей шпажонкой,
   разит, пронзая, этот грешный шарик,
   не соответсвующий...Было бы пижонством
   надеяться, что все же не зажарит
   Всевышний нас, всех нанизав на вертел,
   как нескольких друзей Симбада
   Циклоп прожорливый...Исполнит он, поверьте,
   все обещания насчет чертей и ада
   на этом свете, чтоб на том уже
   нам что-то показать поинтересней—
   среди микрочастиц наш дух кружа,
   и обещая, что еще воскреснем,
   когда—нибудь опять, из них слепясь,
   и выйдем с телом жаренным на связь.
  
   Я Библию кладу поверх газеты.
   Кладу я рядом с Библией Коран...
   Из-под подушки --том Бхагават-Гиты...
   А с книжной полки книгу про уран
   и стронций, и другую чертовщину
   я достаю...Блуждаю среди стран...
   Взмолясь, твержу: "Тащи, тащи - ну,
   мой Разум Блед -вот эту колесницу,
   в которую уже запряжены
   все кони Дюрера...Переверну страницу
   залистанного тома... Нет! Должны
   же быть ответы --для чего все это--
   как будто бы бревном- в глазу экрана!
   Циклопу - в глаз попали -и газета
   орет гекзаметром -одна сплошная рана...
   Торчит из глаза толстый фюзеляж...
   И дым валит, и в две руки схватясь,
   Кин-конг из глаза рвет бревно...так аж
   визжит от боли сотовая связь.
   Спеши Улисс! Садись в свою скорлупку...
   На весла налегай! Моли богов!
   И догадайся -умно или глупо
   все это? Но ведь мир таков...
  
   Я Алладин моей настольной лампы,
   я раб ее, я страж ее бессонный...
   Из всех углов протягивая лапы,
   мир тянется - и сквозь мираж бетонный,
   впадая в раж, просовывет Гоголь
   свой вездесущий нос, в тот небоскреб,
   чтобы пронзить, пошаривши немного
   по стеклышку,—я для него микроб.
   Нос --фюзеляж, игла Адмиралтейства,
   а небо -лишь предметное стекло.
   И вот сижу в углу—отец семейства.
   Мне лампою головку напекло...
   11 сентября -17 января , 2001 г.
  
  
  
  
  
   ФАУСТ -999
  
  
   Последний год двадцатого столетья
   последнею песчинкой невесомой
   в часах песочных вечности остался...
  
   Как тикают секунды на запястьях,
   подмигивая цифрами табло,
   светясь лукавого зеленоватым глазом,
   на что-то намекая непрестанно,
   предупреждая нас ежесекундно,
   что лишь безумцу в голову взбрести
   могла фантазия - остановить мгновенье!
  
   Как тикают кузнечики в траве,
   дробя бег мертвых, механических секунд
   на краткие мгновенья бытия
   живых созданий! Как ритмично дышат
   морские воды, отбивая такт
   бегущих волн, приливов и отливов!
  
   Как жизнь сама—раскрученной пружиной,
   запрятанной в молекуле, в улитке,
   закрученной на сотни оборотов,
   вдруг начинает шествие свое!
   Великолепье жизни! Так факир
   цветную ленту тащит изо рта
   и нет конца ей! Вот работы будет
   ученым для бухгалтерских подстчетов
   количества растений, насекомых,
   летучих, плавающих, лазащих существ!
   Вот будет-то делов -считать, потея,
   все эти крылышки, тычинки, позвонки!
   Но вот составлены каталоги, реестры
   и розданы латинские названья.
  
   "А человек?" --"Но он венец всего!
   Творенье Бога! И его подобье!"--
   "Но так ли? Разве он не бедный Йорик,
   на чей обглоданный червями череп
   наткнется все равно металл лопаты...
   И дело лишь во времени..."
  
   Задуматься - ведь что такое время?!
   Две колбы, две немыслимых реторты,
   два сообщающихся меж собой сосуда,
   в которых словно смесь перетекают
   две жидкости, две сути—Жизнь и Смерть.
   Какая же из них одержит верх?
   Пока что вижу я - в реторте смерти—
   и атом, и молекул микрокосмы,
   и вещества, и даже минералы,
   чей вид напоминает нам растенья,
   или творения великих геометров
   античности, чей разум, как кристалл
   мог преломить картину мирозданья
   и разложить ее на аксиомы.
  
   Да, гениальность, видно, -- в простоте,
   коль мы теперь, блуждая в дебрях формул,
   не можем все-таки ответить точно
   на тот вопрос, что брошен сквозь столетья
   актером из бродячей труппы пьяниц.
   И кто ответит: быть или не быть?
  
   Как он бездонен—мир небытия
   в сравненьи с миром разума и света!
   Наверно, если б был возможен ад,
   то это был бы бесконечный вакуум
   безжизненного звездного пространства...
  
   Но мне пора готовить смесь, однако,
   чтоб вызвать духов мрачной преисподней,
   пора скрипеть листами фолиантов
   и заклинанья бормотать...Гомункулус
   мне не дает покоя...Как в пробирке
   создать подобье Бога -человека?
   Зачем--вы спросите? Не проще ли
   с девицей в постели этой химией заняться
   да через девять месяцев папашей
   спокойно стать? Но разве же
   тогда я почувствую себя
   равновеликим Богу?
  
   1988,2001
  
  
  
  
  
  
  
   НОВЫЙ 2001 ГОД
  
  
   Зайду-ка на базар, куплю-ка елку
   и утащу ее в свою пещеру;
   что бес толку скулить, что жизнь, за холку
   нас ухватив, волчицею ощерилась?
   Век-волхводав истек. Мы все- волхвы
   немножечко—так завещал нам Бродский.
   Ну что ж, пора профессией неброской
   заняться. Наши планы таковы:
   поспеть в вертеп к Марии точно к сроку,
   вслед за верблюдами, ослами, овнами...
   Воспеть ее. И яблочного соку
   в огромных бурдюках--в овин за бревнами,
   доставить... Где блестит окон слюда,
   где, жалясь, отражается звезда,
   рекламная, зеленая, неоновая,
   пока народ снует туда-сюда ...
   Смешалось в кучу древнее и новое,
   толчась в чертогах галилейских ГУМа...
   Пока мой лоб избороздила дума
   о вечном, о семейном, новогоднем.
   Ослы с волами рядом. Рог и ухо.
   Я сам себя почувствовал ноздрей
   ослиной. Здесь тепло и сухо,
   как в хлеве. А людей мушиный рой,
   понятно, вечно тянется к навозу...
  
  
  
   Тут все же легче дышится с морозу.
   А вонь для хлева, как деньга под стелькой,
   колхозником припрятанная. С телкой,
   все утро он возился на подворье...
   Пропах. И вот теперь в толпе с кошелкой,
   а в городе кругом одно ворье...
   Он бы купил и лифчик тот из шелка,
   но ведь, понятно, молочко свое,
   для маленького лучше...
   Да и зачем оно - его дородной Луше
   такое сериальное белье?
  
   Тут для младенца - погремушки, шарики
   стеклянные, конфеты, мишура,
   на ниточках игрушечные карлики
   Дедов Морозов бородатых... И пора
   понять - что жизнь наша, как ель
   на ветки коей нижутся игрушки—
   и балерины в пачках , и Петрушки,
   и попугайчики, и рыбки, и зверушки
   из детских сказок, коль, ложась в постель,
   ты выслушал хотя б одну из книжки
   с картинками, где кошки дружат с мышками,
   и мишки косолапые добры,
   и зайцам еще волки не обры-
   дли...
  
   В книжном нету прежней давки.
   Мы начитались и Дюма, и Кафки,
   дома наши заполонил Дюма,
   повсюду эти шпаги мушкетерские,
   ботфорты, шляпы с перьями... С ума
   сойти ...Да вот еще по шерстке ей
   вот этой кошечке Миледи гладить? Нет уж!
   Ты хочешь Рождества ? Гони монету!
  
   В колготочном отделе колготня.
   Здесь каждый для своей Мари, полдня
   пробегав, норовит купить чулочные
   изделья -вот намек на непорочность,
   ведь все-таки колготки очень прочные,
   и вряд ли одолеет их охальник,
   пусть даже он и Дух Святой...
  
   В отделе инструментов музыкальных
   торгуют семиструнной красотой;
   свет звездный на колки уже накручен
   и "маленькою звездочкой" парнишка
   ощупывает гриф,-- счастливый случай—
   немного побренчать, хвативши лишку.
   "Большая звездочка" и "лесенка" --в ходу,
   луч звука бродит в недрах Вифлиема...
   Нам Рождество дано лишь раз в году,
   и голосом Никитина приемлемо
   пропеть хоть раз про "никого не бу...",
   свалив весь грех на друга на недавнего,
   и к думной брови бровь сведя на лбу ,
   на струны пальцами озябшими надавливать.
  
  
  
   В отделе часовом такое тиканье!
   Шуршанье тараканье шестеренок
   и стрелок-усиков... Колесиков чириканье—
   с тех незапамятных времен еще, с пеленок.
   Как резво поспешают эти ходики,
   позвякивая, цокая, пульсируя,
   откроешь крышку - птичке станет холодно,
   а шестерни кружащие—вальсируют,
   снежинками узорчатыми в свете
   витрин и фар, их тысячи, десятки
   тысяч падает на варежки, на свитер,
   мерцающим, мистическим десантом--
   на волосы, на пальцы гитариста,
   чьи шансы на успех не велики,
   шансонит он с упорством моториста,
   за стеклами, где продаются велики...
   Все-- мимо...Кто же будет слушать?
   Крути педали! Лишь - туда. Обратно--
   не смей... Певец вынает душу...
   при помощи минорного квадрата.
  
  
   Брось в шапку мне монеткою звезду,
   а если нет, хотя бы спой мне песенку
   про елку...Только раз в году
   бывает Рождество. Подставим лесенку
   к блескучим небесам,
   протрем их тряпочкой,
   ты будешь доченькой, а сам
   я буду папочкой.
   Принцессой будешь ты. А я Щелкунчиком.
   Пари! Кружись! И пенься. И искрись.
   Пари проиграны. Салаты все прикончены.
   Солдаты все давно поразбрелись.
   Не ерепенься. Сдайся. Успокойся.
   Окончен бой часов...Проигран бой.
   Штык в землю. Больше ничего не бойся,
   пока вот это Рождество с тобой...
  
  
  
   2001 год, январь-ноябрь
  
  
  
  
  
  
   АНАХРОНИЗМ
  
  
  
   Владимиру Назанскому
  
  
  
  
   Как сумрачный скелет
   в музее историческом—
   обзор протекших лет...
   Но дело не в количестве
   рассеянных зевак,
   пометок в книге отзывов;
   душа, как бивуак—
   кочевье зыбких образов.
  
  
   Куда они спешат,
   текут, сочатся ,льются,
   сплошные, как диктат
   законов эволюции,
   чей давящий напор -
   вперед, вперед - без тормоза?
   Ну кто во льды затер
   от днища и до камбуза
  
   трехмачтовые сны?
   Кто проломил бока им?
   Попробуй прикоснись—
   застыли твердым камнем,
   обточенным слегка
   волной с песком... Пока ты шел
   по берегу, --накат
   волны сгребал окатыши.
  
   Музейный сор и хлам --
   щепа, ракушки, записи
   размытые, весла
   обломок, зелень окиси
   на колоколе том,
   что нам звонил отплытие,
   закованные льдом
   научного открытия.
  
   Какой анахронизм
   висеть под потолками,
   взирая сверху вниз
   и щериться клыками,
   иль бивнями торчать
   на диво посетителям,
   иль мачтами -- в лучах
   приборов осветительных.
  
   Улика прошлых эр—
   весь от хвоста до черепа,
   от киля и до верх-
   ней палубы - ну чем там
   теперь заполнен ты?
   Твои глазницы, клюзы—
   зиянье пустоты
   растраченных иллюзий.
  
   Пока еще стоишь
   бушпритом, позвонками ли,
   и все ж теперь ты лишь
   тот экспонат в кунтскамере,
   который не велят
   руками трогать походя...
   Но можно бросить взгляд—
   была, была эпоха да
  
   куда-то утекла,
   сползая со шпангоутов...
   Катодный блеск стекла.
   И прошлым нашпигован тот
   вал, который здесь
   расшибся о витринные
   льды, без остатка -весь...
   Печальные смотрины!
  
   Что это за ОНО?
   Клюв птицы, зубы ящера...
   И тоже заодно -
   под глыбы льда давящего?
   Анодной вспышкой всплеск—
   созданий неопознанных.
   Расплющен юрский лес
   с громадными стрекозами.
  
  
   Внизу - базальт и мел,
   спрессованный ракушечник,
   все остальное смел
   ледник, как крик кликуши
   сметает все, круша,
   когда бунтует палуба,
   все ж усомнясь, что шар--
   Земля...Ведь не пропали бы,
  
  
   когда от стертых карт
   не отступились в ереси...
   Тогда б вернулись в порт,
   хотя бы даже через
   дыру в Земле пройдя,
   попав с морозу -- в тропики...
   Ну а теперь куда?
   Азбука Морзе...Тапки
  
   музейные обув,
   и чтя археологию,
   блуждаю среди букв,
   слежу генеалогию...
   Вот этот вот крылан
   лягушки той приемник;
   так аэроплан
   и ламповый приёмник
  
   роднят металл и мысль
   создателя фривольного,
   и оба рвутся ввысь,
   кто крыльями, кто волнами...
   С анода на катод--
   одним сплошным свечением...
   Урода жрет урод,
   хрустя им как печеньем.
  
   Но вот грядет ледник
   потопом кристаллическим...
   И я пока не вник --
   в могучее количество
   тех гибелей, утрат
   случившихся --так вроде бы
   сплошь хладокомбинат
   просторы нашей Родины.
  
   Мне непонятно все ж
   зачем - и это главное--
   суп из моржовых кож
   венчал вот это плаванье,
   зачем ушедши вдаль,
   ты льдом уперся в днище,
   а позже доедал
   второе голенище?
  
   Ты извлечен из льдов
   до Хама с Иафетом,
   до позвонка, до львов
   на пушечном лафете,
   до ржавых ядер, до
   застежек дряхлой Библии,
   до радости с бедой,
   до шерсти жесткой, вздыбленной
  
   пришествием конца,
   внезапной катастрофой...
   Есть кость...А нет лица...
   Оборванные строфы...
   Глазницы есть. А глаз--
   нет, лишь одни пустоты...
   Скажи в последний раз
   ну кто ты или что ты?
  
  
   Ты принимал в борта
   удары абордажей,
   ты гнался по пятам
   судьбы своей бродяжьей,
   ты бивнями бодал
   соперника клыкастого,
   ты столько повидал
   зверей и стран пока с того
  
   ты борта не упал,
   внезапно сбитый в этот
   нечаянный подвал,
   где белый флаг билета,
   на шпажку наколов,
   ты входишь в экспозицию
   и где из всех углов -
   то рыба, а то птица ... И
  
   чучело совы
   здесь служит билетершей...
   И с этой головы
   облезлой пыль не стерта.
   И этот вот кафтан,
   ровесник тех челюскинцев,
   стал лакомым питанием
   для гусениц малюсеньких.
  
   И моль, свиваясь в мысль
   струится сквозь глазницы...
   Я ей скажу: "Уймись!
   Все это только снится!"
   Здесь трюм, а не подвал,
   пустое чрево мамонта...
   Доска. Тоска...Подвел
   толь нюх, а то ль винта
  
   не очень быстрый ход.
   Льды напирают с полюса.
   Оборван тонкий лот.
   И то ли кто-то, то ли сам
   я весь в шерсти ложусь сюда
   чтоб спать в уединении,
   под толщу дышащего льда...
   Грядет облединение.
  
   Наполз ледник. Не вник—
   я,
   как совместились в плоскости
   скарб капитана, мой дневник,
   труп мамонта, для краткости
   смороженный с крылом совы,
   с журнала бортового
   обрывком, шляпой с головы
   почти еще живого
  
   мечтателя... Сквозь льдов века—
   взгляд глаз кристально-тускл...
   Как блеск клыка,
   как хлад курка
   пред тем, как жать на спуск.
  
  
  
   26, ноябрь,2001 г.
  
  
  
   ФРУСТРАЦИЯ
  
  
   (ДОКАЗАТЕЛЬСТВО БЫТИЯ БОГА ГЕОРИФМИЧЕСКИМ СПОСОБОМ,
   ИЛИ ЛЕКЦИЯ О ХАОСЕ И КОСМОСЕ, ПРОЧИТАННАЯ МНЕ АНАТОЛИЕМ
   СОКОЛОВЫМ В ПЯТНИЦУ ОСЕННИМ ВЕЧЕРОМ, 28 СЕНТЯБРЯ 2001 ГОДА
   У НЕГО НА ДОМУ)
  
   Пентаптих
  
  
   1.
   Не бывать ни печали, ни хаосу,
   ни какой-то иной маете—
   так казалось Платону и Фалесу,
   а они мудрецы еще те...
  
   Мы с тобою в запасе у времени,
   нас с тобой и растратит оно,
   ну а больше-то, больше-то кроме—ни—
   кого—вот ведь как мудрено...
  
   Даже если еще и продавится
   пара мыслей - из пьяни в похме—
   лье кафедральное, разве прибавится
   в заоконной немыслящей тьме
  
   хоть немного чего-нибудь путного
   среди этих помоек, домов...
   Ветер-хмырь у циклона попутного
   рвет листы опустевших томов,
  
   чтоб развеять, измяв, как кленовые,
   побуревшие кроны вещей,
   и у космоса -шансы хреновые,
   ну а хаос свистит во все ще—
  
   ли межквартирные, рамные, форточные,
   незаделанные к зиме,
   и шаманит, присев на корточки,
   чтоб и нас отправить в замес.
  
  
   2.
   Как ознобно мотаться на веточке
   жухлым листиком, желтым окном...
   Где вы—мысли готической выточки -
   Кант и Гегель, ньютонов бином?
  
  
   Что там -логики перепирательства --
   все равно, что в разладе семья.
   Вот такие они—доказательства
   ускользающего бытия.
  
   Быть женой крепко пьющего типа—
   философию множить стократ.
   В каждой бабе засела Ксантиппа.
   Каждый вшитый—могучий Сократ.
  
   И пока в холодильнике пусто,
   и пока закипает чаек—
   насыщаемся гением Пруста,
   напояемся пением строк.
  
   И пока сквозь мыслительный тополь
   брезжит тусклый предутренний свет,
   мрамореет застывший акрополь
   безнадежно отъехавших лет.
  
   И узнаешь в ближайшей скульптурной
   композиции --урны вазон...
   Неужели у смерти культурный
   вот такой вот античный фасон?
  
   Неужели меж снами и явью
   мир по-прежнему столь же не нов,
   как под скорбные песни раззявленные
   вкус кутьи и соседских блинов?
  
   Как застолье с супами, салатами—
   все съедобно, за что ни берись...
   Как евангельскими цитатами
   изызюмленный меленький рис.
  
  
   3.
   Выйду я на мосток, на Спартаковский—
   кроны кленов—подобие культь...
   Слева, сбоку, бутылка -"Очаковского".
   Справа - с Богом—собор, как инсульт.
  
   Эти вены железнодорожные
   перерезаны бритвой моста,
   ты ступай по нему осторожненько—
   здесь такие глухие места.
  
   Листья желтые медленно падают
   под гитарный шипиловский бряк,
   вот ведь снюхался с этими падлами—
   стал -писатель—Иван-Барак.
  
   И ползет черепаха Зенона,
   и не в силах догнать Ахиллес,
   под уклоны вечернего звона
   электричкой срывается лес.
  
   Ни к чему пересуды и споры--
   заменим ли моментом момент?
   Невменяемы шорохи шторы
   и опоры в опориях нет.
  
   4.
  
   Бродят мысли кабиною лунною,
   их мотает туда и сюда,
   и квартиру мою окаянную
   сотрясают небес невода.
  
   Что там ловлею этой надыбано,
   что трепещется в темных мотнях,--
   чешуистая звездная рыбина,
   келья клирика, лысый монах?
  
  
   Веток хлам иль залистанный Хайдеггер,
   иль моллюсков каких вороха?
   Помолюсь. Две цитаты - харями,
   вдруг засветятся сквозь века.
  
   Эти жуткие маски посмертные
   ухмыляться станут, вещать...
   Что вы мне диктовать посмеете,
   если вас приравняли к вещам?
  
   Ваши веки бумаги мелованной,
   ваших лбов марсианский пейзаж,
   по поверхности их надбровной,
   мыслей волны накатят на пляж.
  
   Остальное все кратеры, кратеры,
   а оттуда молчок -ни гу-гу...
   И послать бы мне к горьковской матери,
   это все... Но, увы, --не могу.
  
   И содрать бы скафандр этот тесненький,
   и вдохнуть бы предснежной струи,
   иль потешиться нежною песенкой—
   ведь тем более - все свои.
  
   И Генон, и Булгаков, и Ницше—
   птицы, мыши и пауки.
   То что ниже -и то, что выше--
   шифер крыш и берег реки.
  
   И мудрец -Алконост бомжующий,
   и профессор-ученый --дурак...
   Я, наверно, все ж похожу еще,
   поищу в комках "Доширак".
  
   5.
   Среди роскоши супермаркетовой,
   среди каменных пиджаков—
   вот она -витрин супрематика,
   а Малевич -он весь таков.
  
   Он зияет, зевая квадратами,
   кубик "Кнорр" -- квадратный народ...
   Догоняет тоской, утратами,
   ну а радости не дает.
  
   Может что-то оно и выдавится,
   поднатужиться если -- на холст...
   Если вдруг вдохновенье выдастся,
   только слой раба -больно толст.
  
   Сяду я один у источника
   санфоянсового в тишине,
   только раб не идет из кишечника,
   прописавшись навеки во мне.
  
   Заглочу я бульонные кубики,
   чтобы выдавить все же раба,
   но во мне это рабство, как в тюбике.
   Если выдавить все--труба!
  
   Все прочту --от газетного шпигеля -
   до подвала -куда завезли
   пять мешков измельченного Шигалева
   и запал от Ахмеда Али.
  
   Наступили на бабочку Бредбери—
   чем аукнется крылышек хруст?
   Вот и цедим времечко бреднями...
   Прав, наверное, все-таки Пруст!
  
   Сколько б ловлей мы той не мучались--
   глупость с мудростью -- только змея...
   Хвост -и зубы... Ох, и дремучие--
   дебри вечного бытия!
  
   В ночь с 28 на 29 сентября 2001 г.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Оглавление
  
  
   Поэт и Муза........................................................................3
   Март..................................................................................4
   Прохожий...........................................................................6
   Баллада о спинальном больном.................................................7
   Мытье окон...........................................................................9
   Увиденное мною из окна первого этажа пятиэтажки летним утром в субботу(поэма)......11
   Похороны блюзмена(маленькая поэма)....................................................................................16
   Евангелие от почтовой марки........................................................
   Баллада о кухонном дессиденте......................................................
   Человек, читающий газету в метро...................................................
   На смерть сказочника....................................................................27
   Сентябрь(диптих)..............................................................................29
   Снег.................................................................................................33
   Учитель словесности, попавший в ДТП (поэма)..................................................................................................34
   Альбрехт Дюрер. Апокалипсис....................................................................40
   Фауст-999...............................................................................................42
   Новый 2001 год.......................................................................................44
   Анахронизм( поэма)..................................................................................47
   Доказательства бытия бога георифмическим способом(пентаптих)..................... ..54
  
  
  
   34
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"