Словно не было убытка и не срезало ботву, возвратился я с отсидки в раздобревшую Москву. Да, пора, брат, оттянуться, оттянуться я мастак, и мне ангелом на блюдце преподносится кабак. Захожу, как завсегдатай. Прямо с места и в карьер, словно жизнью не помятый и галантный кавалер. Для начала, для затравки закажу я двести грамм. У меня в кармане справка, у меня на сердце шрам. Между столиков колготки колготятся, вносят торт, но не лезет водка в глотку, в глотку водка не идет. Вспомнил, как на пересылке в тупике стоял вагон. В щель, как будто на картинке, виден был мне весь перрон. Репродуктор выл от счастья, плыл дешевенький мотив. Для посадки n-ской части подан был локомотив. Я заметил только малость. Много резких горьких фраз. Видно, часть формировалась для отправки на Кавказ. Вдруг средь этой серой массы луч, пронзающий века, - взгляд стремительный и ясный небольшого паренька. Он стоял, как изваянье, на заржавленных путях. И тревогу, и отчаянье я читал в его глазах. Это длилось лишь мгновенье, и его состав умчал. Все - к чертям мои сомненья - наливай, братан, в бокал. А вокруг царит развратик, так на то и ресторан. Ты меня прости, солдатик, что сижу я сыт и пьян. Ты ж лежишь под рев сирены, перебарывая страх, с окровавленною пеной от осколков на губах. У войны свои резоны, есть резоны у войны. Где свобода регионов, там и целостность страны. Отсеченную ботвою закушу хмельную грусть, и со здешнею братвою расцелуюсь, расплююсь. Ну, а с женским населеньем я всегда был очень мил. Для их у-до-вле-творенья не жалел последних сил. Тут потасканные швабры, прошмандовки юных лет. Я возьму их всех за жабры в ресторане на десерт. Тут царят лишь вор и жулик, неплохую мзду гребя, и поймать в разборках пулю просто, как и у тебя. А ты знаешь, что в ненастье ноют шрамы под ребром. Здесь всегда найдется мастер расписать меня пером. Не узнает мать старушка, как в дымине кабака пропаду я за понюшку, за понюшку табака. Если так случится, парень, и погибнешь ты в бою, то не ради этих тварей, а за родину свою. Тех, кто гибнет в бранной сече, имена, как ни крути, будут выбиты навечно в безднах млечного пути.
* * *
Какая утонченность вкусов, какой набор точеных фраз, какое знание искусства, и это все не напоказ,
и это все, конечно, нужно, и это не каприз тщеты, но муза корчится от груза тщеславной нужной суеты.
Ей легче дышится на воле среди природы, детских снов, и тут уже никто неволен формировать ее покров.
Но я все чаще ее вижу в тот самый яркий в жизни миг, когда, вдавив окопа жижу, привстанет воин-фронтовик.
Привстанет, форменку разгладит шершавой кожицей фаланг, потушит взгляд в небесной глади, и телом остановит танк.
* * *
Насилуют свободу "наци", и восстает народ всех наций. Спешит в Испанию отряд. Не по чьему-либо приказу, о том не пожалев ни разу, ты добровольно стал солдат. И твой товарищ с эспаньолкой на языке приветствий звонком при встрече отчеканит фразу, подняв кулак: "Салют, камрад".
Когда фашистская секира обрушилась на страны мира, твой взгляд был яростен и чист, немецкий парень ТЕХ тридцатых - в те дни Ваш фюрер бесноватый был многословен и речист - ты отклонил свою присягу и честь отдал другому флагу. Под гул всемирного набата шел в звании: антифашист.
А где твоя судьба, "афганец?" В своей стране не иностранец, но ты не бог и не атлант... Пусть говорят, что все в порядке, - ты вспоминаешь ночь в палатке, разрывы брошенных гранат, и твой товарищ в пламе адском, потом на костылях и в штатском... ...когда под левую лопатку ножом бьет слово оккупант.
РЕКВИЕМ
Я упал как когда-то солдат в сорок пятом в Берлине; за три дня до Победы, до нашего вывода войск, и глаза отразились в чистом небе, пронзительно синем, и заплакало солнце, роняя расплавленный воск. Ты, мой сверстник, конечно, никогда обо мне и не слышал. Был воскресный денек, ты с друзьями пошел на футбол, а потом вы уселись под какой-нибудь теплою крышей и отметили встречу, не компотик поставив на стол. Ты слегка захмелел и уже подмигнул, вон, кому-то, и пустился с ней в танец под тяжелый скрежещущий рок, и задергался лихо, и не знаешь, что в эту минуту я задергался тоже и уткнулся в тяжелый песок. Я тебя не виню, видно, рок мой воистину тяжек. Я не стану тем, кем мне хотелось бы стать иногда. Моя жизнь после школы двухгодичным отмерена стажем, я покончил с ней счеты, я отсюда ушел навсегда. Я ушел навсегда, но, по правде, я в это не верю. Неужели затем мы родимся на грешной земле, чтобы стойко сражаться, оплакивать наши потери и развеяться в пепле, раствориться в остывшей золе? Ты, мой дерзкий двойник, ты мне снился на огненном фоне. Ты, наверное, главный моей жизни короткой исток. Ты сражался в Берлине, Я сражался в другом регионе, и мы оба погибли, исполнив свой воинский долг. Мы летим над землей. Мы вдыхаем ваш запах созвездия. Нам улыбкой планеты освещают стремительный путь. Мы как прежде в борьбе, но нам чужды крупицы возмездия, мы - частицы энергии, мы - гармонии Космоса суть. Мы - субстанты Отечества человеческой веры и гордости. Мы глядим к вам на землю. Вы к нам тянетесь тоже в ответ, а потом человеческое растворится в бездоннейшем Космосе, и польется мелодия - ослепительный радостный свет. Но, порою, тоска подступает приливами боли - как я мало миров вам оставил на этой Земле. И кричу я со звезд, и ищу я свое биополе, и бросаюсь я в хаос, прорастая в спрессованной мгле. В небе всполохи молний, тучи носятся огненной пеной. Вы простите меня, я разрушить хочу свой предел. Почему-то для духа есть прибежище в нашей вселенной, а для бренного тела - лишь скитаний и страхов удел. Я соскучился, люди. Я хочу к вам оттуда спуститься. Я мечтаю об этом свой не первый космический год и срываюсь со звезд, и лечу неприкаянной птицей, и мелодия космоса биотоки земли обретет. И тогда, если вы ощутите сенсорные токи, - вы не бойтесь чудес, вы впитайте их терпкий бальзам. Это я - в этой капельке, это я - в этом горном потоке, прикоснусь к вашим душам и обратно лечу к небесам.
* * *
Он губы обмахнул салфеткой, в углу целуются взасос. Пятерку бросив под лафитник, поднялся, вышел на мороз. Домой добрался, снял пальтишко, поставил в угол костыли, из сумки выгреб мелочишку и пенсионные рубли. Достал початую чекушку. Плеснул, с лица стерев оскал, хлеб накрошил он в ту же кружку, рукой беспалой размешал. Сквозь зубы сплюнул: "Ненавижу". Взболтнул коктейль, что было сил. Грамм двести горькой, теплой жижи, давясь слезами, проглотил.
" Во славу братского народа", - в мозгу стучало перед сном. Лет двадцати пяти от роду спал бестелесным существом. В сознанье вспыхнула зарница. Он вновь на боевом посту. И жег вопрос его глазницы, вопрос Спасителю Христу.
***
Маньяки, духи и бандиты плюются злобою слепою, лютуя страшно каждый раз. Но все дороги перекрыты, когда идет войны тропою российский боевой спецназ. Несете Вы достойно бремя. Орлиная осанка люду видна за тридевять земель среди нацистского отребья, среди паркетных лизоблюдов, средь либеральных пустомель. ... И перекрыты все дороги, грядет хана сепаратизму, и как сказал один стратег. Вы наша гордость и надега. Грядет забвение всех "измов". На первом месте - Человек. Пусть ваши роли не из первых, претит Вам свара у кормушки, а доблесть не снесешь в музей. И только током бьет по нервам, когда салютом бьют из пушки в честь похороненных друзей. Порой, слова бездарны, лживы, но вновь вернется все на крУги, замкнув небесный окоем. Простите нас - еще мы живы, без нас Там не скучайте, други, мы вновь друг друга обретем. Ну, а пока смерть ходит мимо, даря какое-то нам время и отдаляя наш "погост", ты разреши, Линчевский Дима, мне пожелать в твой День Рожденья, подняв бокал под этот тост: "Шоб твой надежен был "винчестер", шобы держал сухим свой порох, шоб пули попадали в цель. Шобы при имени "Линчевский" среди врагов был слышен шорох, а дамы падали б в постель. Шоб с домочадцами был дружен, шоб хвори сгинули, заразы, шоб день твой полон был, как год.
ЗА СЛАВУ РУССКОГО ОРУЖЬЯ! ЗА МУЖЕСТВО БОЙЦОВ СПЕЦНАЗА! ЗА ВЕСЬ РОССИЙСКИЙ НАШ НАРОД!"