И общаясь с ней,
пусть на одном языке,
вспоминая, что это было,
мне все кажется, что мы стали гораздо ближе,
И что нету теперь у меня туза в рукаве.
Но я в чем-то, считаю, предал того ребенка,
из которого
  взрослые дети родом.

В этот день вся дорога - как из щебенки...

Доим небо, тетерим землю. Занимая шаг под проценты.
Убираем свои пинцеты.
Закрываем свое лицо.
Кто-то верил, что в солнце, сверху, есть гремящий цепями сторож,
вмерзший в белую табуретку,
пишет каждому протокол.
Те индусы, что на санскрите,
Знали - нам никуда не выйти,
К сожалению, на санскрите сотни лет как не говорят.
Что нам знать о самой сансаре,
кроме детского понимания -
колесо - значит, кто-то едет. Значит, можно засунуть палку.
Мы все лето спим в той постели,
С белой девой в костях и шелке,
Мы топтались там еле-еле
И стонали, что пол-восьмого, что кончаются зажигалки,
и никто ничего не знает...
но никто ничего не знал.

В девять город офонарел,
Бесконечная, млечная радуга
залетела как пыль в карманы мне,
сумасшедшею уховерткой,
И шагающий - мимо идущий -
Замечал,
я - китайская обезьяна.
а, точнее, я целых три
обезьяны наоборот.
Вижу все. Слышу все. Струпится эхом крик.

И общаясь с ней, пусть на одном языке,
Ни-че-го-не-о-щу-ща-я...
Я никогда не знал,
горизонт - он ее теплей.

линия  горизонта  на  уровне.
Нет,   не   черта.

Нет ни черта в рукаве.
Даже бледненькой, худенькой
тени ребенка,
сложившего мир из щебенки
разбитого кубика Рубика.