Кистью жёсткой нарисованы ветви дерева.
Кистью сухой нарисован камень белый.
Кистью мягкой нарисованы шары плодов.
Надпись на чужом языке.
Картина висит на стене.
За стеною бранятся соседи.
Падает свет из окна.
Солнце. Луна. Фонарь.
Тот, кто смотрит,
сидит в низком кресле.
Кружку подносит к губам.
Чай. Вино. Водка.
Не умеет прочесть надпись.
Не знает даже, как называются плоды.
Крупные. Круглые. Красные.
Звуки посуды доносятся с кухни.
Голоса близких людей.
Ветви чёрные.
Перекрещиваются. Переплетаются. Переламываются.
Звонок в дверь.
Реклама. Листовка. Повестка.
Камень белый, простой, пребывает в покое,
в тишине. 

Так же и я мог бы сидеть на подстилке из трав
и смотреть на бегущую воду,
чувствуя как за спиной
раскинуло дерево ветви,
заслоняет высокие горы.
Так же и он мог бы на стуле сидеть,
и разглядывать меня.
В сущности, дело случая,
что он в ярко-красном плаще, и ноги босые,
а я в тёмном свитере, и тапочки на ногах.
Время есть Время, Вода есть Вода.
Положу руку на сердце,
и оно скажет:
"Если подумать, не всё ли тебе едино?"
И, подумав, отвечу:
"Э, нет!"
Есть что-то неуловимое,
что заставляет человека надеть ярко-красный плащ 
                              или тёмный свитер.
И облака, клубящиеся под небом,
в чём-то отличны
от табачного дыма, клубящегося под потолком.
"Значит, ты ничего не понял!" - крикнет сердце.
"Сам дурак!" - крикну в ответ. 

Дикую белую сливу
проецируем на кадры военной хроники,
на портрет президента,
на полицейские фотографии,
на репортаж из борделя,
на интервью наркомана,
на компьютерную графику видеоклипов,
на рекламные ролики,
на последние известия.
Потом выключаем телевизор
и проецируем на чёрный экран.
Так лучше.
Отсюда делаем вывод.
После ночи,
когда дикая белая слива
проецируется на тонкое небо
раннего-раннего утра,
вывод оказывается не верен.
Тогда мы выходим на улицы
и посреди толпы вдруг видим:
все люди превратились в дикие белые сливы.
Переплетаются ветвями,
склоняют друг к другу чашечки цветов,
шёпотом ветра переговариваются.
Кругом белым-бело
как при ядерном взрыве. 

Я читаю стихи по-китайски.
О птице на дереве майском.
Старый камень. Немолодая ветка.
Иероглифов тонкая сетка.
Ни неба нет, ни земли,
и нет ничего вдали.
Шепчет мне жена:
"Ты же не знаешь китайского языка!"
Я шепчу в ответ:
"Тише! Об этом никто не знает!"
Птица, вспорхнув, улетает.
Осыпаются лепестки.
Мы сидим вдвоём и смотрим на картину.
Старый камень. Немолодая ветка.
Столбики иероглифов похожи на эпитафию.
Картина похожа на старую фотографию.
Разливается свет янтарный.
"Мне приснился сон кошмарный, -
говорит жена, -
Будто я живу одна."
Отвечаю по-китайски:
"Это просто ветер майский.
Не волнуйся по-напрасну." 

Улыбаясь хитро, рукавом взмахну.
Стать весенним аистом запросто могу.
Усмехаясь хитро, сдвину рычажок.
Стать китайским сянем всё равно, что плюнуть.
Он в весеннем небе на меня кричит.
А я мальчика пошлю принести вина.
Как дурманит аромат весенних белых почек!
По склонам розовых холмов бродят наркоманы.
Во дворце весеннем унывно плачет тихий чжэн.
По дороге едут белые лимузины.
Осыпаются весенние лепестки.
Выходят люди в вечерних костюмах.
Луны половина постели.
На банкет пригласили журналистов.
Аист с неба упал - клюнул в темечко.
Сон Аиста.
Аукцион Сотбиса. 

Читает письмо. От ветра бумага дрожит.
Тревожные вести не спрячешь в спасительной лжи.
Звенящие знаки - как будто скользят ножи.
Движенья запястья ещё леденяще свежи.
Холодная тушь скупою струёй бежит.

Лунной воды разливается круг.
Листьев шелест, стволов перестук.
И какой-то ещё неизвестный звук.
В белое небо тянется чёрный бамбук.

Когда виртуальная реальность окончательно вытеснит
реальную реальность, случайно найдут древний свиток. 
Рыльцами сканеров заглотит его компьютер, разложит на 
цифры и вновь соберёт. Специалисты по виртуальной 
семиотике изучат образ и сделают сенсационное открытие: 
Оказывается турбулентность знаков, многозначная семантика, 
семантические лепестки, лепестковый синтаксис, 
синтаксические кривые и криволинейная эстетика после 
дешифровки выявляют матрицу, вполне пригодную для 
приготовления особых сортов семиотических коктейлей.

Но так никто и не узнает,
   что свиток изучали вверх ногами,
      потому что никто уже не помнит,
         в какую сторону растёт бамбук,
            для чего кому-то понадобилось писать бамбук,
               и что это вообще такое 
- бамбук?

Кто писал эти тихие хижины
     на склонах округлых гор,
            у подножья туманов,
                    под зелёными соснами,
                            у кромки бегущей вод?
Думал ли он о том,
   как трудно в таких местах
       представителям власти
           отлавливать юношей,
                 уклоняющихся от воинской службы?
Кто разрешил этим людям
         жить вдали от полицейских участков
                 военных комиссариатов,
                             и избирательных урн?
Кто платит земельную ренту  за русло горной реки?
Как могут зелёные сосны корни пускать где попало?
Как посмели туманы скрывать дезертиров?
Кто позволил горам возвышаться
          над крышами государственных учреждений?
Как смеет небо быть чистым и тихим?
Что случилось с художником?
Умер в тюрьме?
     Застрелен на улице?
          Не выдержал пыток?
                 Забыл про туманы и реки?
                        Отказался от гор и сосен?

Родился в Белом Дворце.
Учился по древним книгам.
Приходил в павильон у озера
тихую воду и дальние горы писать.
Экзамены сдал, но на службе пробыл недолго.
Успехов больших не достигнув, вышел в отставку.
Вернулся в свой павильон
тихую воду и дальние горы писать.
Дожил до белых волос и как-то весенним утром
в лодку листы погрузил и плавал по озеру долго.
Лист за листом опускал в тихую воду.
Теперь он лежит на склоне горы.
Каждой весной,
когда солнце встаёт из-за дальних гор,
отсюда можно увидеть,
как становится озеро белым.
Будто белой бумаги листы качаются на тихой воде.
Так слепят и сверкают.

Разрушен Белый Дворец.
От павильона у озера и следа не осталось.
Новый компьютер, расчислив времён перепады,
реконструировал творчество
художника тихой воды.
Ценители были довольны,
развесили копии по белым стенам
гостиных, кабинетов и галерей.