Мир, нарезанный в крыши 
 за белой чертой подоконника 
 незадачливо склеен из розово-серых полос. 
 Я молчу тебя, слышишь? 
 И сорванной веткой крыжовника 
 по ладоням черчу до невиданных ранее слез. 

 Золотится медовым 
 рисованный контур окраины 
 под закатной рукой, разорвавшей небесный рукав. 
 Не смешно и не ново, 
 а слишком привычно неправильно - 
 быть безумным тобой, по крупицам тебя же раздав 

 первым встречным бродягам, 
 не вдруг оказавшимся трусами, 
 продающим, меняющим вечное на ширпотреб. 
 Но спасительным ядом 
 осталось - твое послевкусие, 
 горстка жизни, как глупым синицам раскрошенный хлеб. 

 Предвечерним покоем 
 окрасятся стекла балконные, 
 наряжая в осеннее серые стены домов. 
 Утешаясь тобою, 
 как праведный старец иконами, 
 я пытаюсь расти - до тебя, не жалея стихов.