Шевяков Тимофей Николаевич : другие произведения.

Конверт

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


Оценка: 8.00*3  Ваша оценка:

  Это была странная осень, на фронте было довольно спокойно - и совершенно иная страна была за нашими спинами. Газеты приходили, завернутыми в слухи - и слухи эти были смутными, непонятными, но не предвещающими ничего хорошего. На политику все плюнули уже давно - сам чорт ногу сломает во всех этих эс-эрах, кадэтах и прочих анархистах с марксистами. Мне, чуть более года назад выпустившемуся из Александровского военного училища в Ростовский гренадерский полк - было совершенно не до того. Да, прошлым летом голова была забита дурацкими мечтаниями о подвигах, моем портрете в "Ниве" - но, упаси Бог, не в черной рамочке!.. А потом были реалии, проливные промозглые дожди Западного фронта, частые перестрелки, редкие вылазки, совершенно случайное ранение в плечо и Георгиевское оружие, врученное в одно утро под серым шинельного цвета небом, походя, уставшим Великим Князем. И портрет в "Ниве". Маленький, еле заметный среди других - на страничке "Герои войны".
  
  - Александр, спать изволите?
  Кажется, я действительно уснул над своим дневником. Милейший полковник Дуборинский вежливо тряс меня за плечо. Он был дежурным офицером по полку уже третьи сутки кряду и совершенно потерял привычный вид фронтового щеголя.
  - Поручик Высокогорский, "папа" срочно требует Вас в штаб полка.
  Поручик Александр Высокогорский - это, если Вы еще не поняли - я. С началом Великой войны мой отец, Царствие ему небесное, генерал-лейтенант Людвиг фон Хальтенберг, в патриотическом порыве подал прошение на имя Государя - и семейство наше в одночасье стало Высокогорскими. Ну а "Папой" мы в общении между собой за глаза именовали грозного Николая Михайловича Вецкого, всю жизнь прослужившего в ростовцах и поднявшегося от простого субалтерна до командира полка. После Рождества прошел шепоток, что вот-вот "папа" станет "беспросветным" - но то ли его неуживчивый и прямой характер был тому причиной, то ли февральские беспорядки и последующая неразбериха - но он так и остался на полку.
  
  - Садитесь, поручик.
  В штабном блиндаже было натоплено так, что было тяжело дышать - воздух был горячий и влажный, с привкусом болота и гниющего дерева. Вецкой сидел на сундучке, спиною к двери и подкидывал дрова в буржуйку. Я снял фуражку и рукавом шинели вытер мгновенно выступивший пот.
  - Да снимите Вы шинель, Саша. Так и заболеть недолго. Мне-то греться нужно - ревматизм, знаете ли. - "Папа" приподнялся и поплотнее запахнул офицерское пальто. Помолчали.
  - Саша... - Вецкой обернулся и стало понятно, что он тяжело болен - лицо осунувшееся, землистое, с совершенно приклеенными усами и неестественно яркими, живыми глазами. - Саша, война закончена...
  - Николай Михайлович, что вы говорите такое! Война идет, вон, в Румынии бои идут вовсю... Вам с ревматизмом надо в госпиталь... - неловко закончил я.
  Вецкой вздохнул, отвернулся, ссутулился и стал похож на серый суконный валун у буржуйки. Еле видно было, что этот валун дышит.
  
  - Саша, это не горячечный бред. То, что сейчас происходит в России... Ничем хорошим не кончится. У нас, слава Богу - полковник перекрестился на висящий в углу образ - с полковым комитетом проблем нет, чужих людей не пускают. Украинцы у нас крепкие - только позавидовать можно. А вот в соседних полках - знаешь, что творится? В спину стреляют. По ночам режут. Не думаю, что наша идиллия продлится еще хотя бы месяц... - Вецкой подбросил дрова в печку, от нее пахнуло новым жаром, смоляное полено щелкнуло и уголек приземлился на полу моей шинели.
  - Вы же недавно из училища, Саша... Покуда цело знамя - полк не погиб. Мы... Ты должен спасти полк. - От этих слов в груди у меня защемило и стало трудно дышать. Опять перед глазами замельтешили дурацкие мальчишеско-героические образы в обрамлении гирлянд из пряничных Георгиевских крестов. Опять лубочные картинки собственной героической смерти - почему-то то на штыках японцев, то под ятаганами турок...
  - Вот... - Полковник тяжело поднялся с сундука, поднял крышку и вытащил оттуда большой конверт. "Папа" стоял спиной к печке, и казалось, что по нему бегают игривые огоньки. Лица Вецкого не было видно совершенно - и я ощутил себя доном Гуаном, протягивающим руку Командору. Конверт, легший в мою руку, был большой, официальный, из плотной коричневой бумаги - тяжелый, мягкий, и перевязанный шпагатом. Я не стал спрашивать полковника - ЧТО в конверте. Я это ЗНАЛ. Я лишь вопросительно посмотрел на "папу".
  Вецкой вытянулся и официальным, столь привычным по смотрам голосом, павлонски картавя, сказал: - По"гучик Высокого"ский! - Я вскочил неловко, запутавшись в своей шинели и чуть не упав. - По"гучаю Вам доставить пакет в безопасное место. Учитывая текущий момент, полагаю ве"гным п"гедоставить оп"геделение безопасности места Вам. В случае возникновения опасности Вы должны любою ценой уничтожить пакет. Да поможет тебе Бог, Саша... - закончил он, обессилено опускаясь на свое прежнее место у буржуйки.
  - Николай Михайлович, а... потом? Что мне потом делать? - я поймал себя на том, что в столь героический момент чуть не плачу и в голосе прорываются какие-то высокие, тонкие нотки.
  - Ждать.
  
  
  ...чем дальше я уезжал от фронта, тем больше я понимал, насколько мы оказались оторваны от той реальности, в которой жила Россия. "Демобилизовавшиеся", а скорее всего - дезертировавшие ополченцы и "бороды" четвертой очереди, непонятные "матросы" с бегающими блестящими глазами, прапорщики из студентов и прочая тыловая шушера вылезла на улицы городов, шумела, раскачивалась, росла, жадно говорила и жадно сама же себя слушала, распухая и наливаясь. Мне, подхватившему в поезде лихорадку, в горячечном бреду вся эта мерзость чудилась каким-то темным свинцово-сиреневым нарывом, колышущимся и растекающимся по улицам, назревающим и готовым прорваться кровавым гноем. Мне довольно быстро удалось добраться до Смоленска, но потом болезнь усилилась и меня в полуобморочном состоянии ссадили в Вязьме. Начальник станции выделил мне повозку, на которой я и добрался до местной больницы, где молодой врач, нервный морфинист, быстро поставил меня на ноги.
  - У вас, батенька, кризис - сказал он, заставил выпить какие-то мерзкие на вкус порошки и уложил спать. - Ежели к завтрашнему утру не помрете - будете жить. Вы везунчик, знаете ли. Тут народ от испанки помирает, а у вас же обычный тиф. Вши-с.
  Он оказался прав - на следующий день я чувствовал себя, хоть и совершенно измотанным, но уже не больным, а еще через пару - способным поблагодарить своего спасителя и добраться до вокзала.
  
  Таким образом, через полторы недели, осунувшийся, но здоровый и обритый налысо, я наконец стоял на перроне Брестского вокзала. В Москве, моей родной, любимой Москве, стояла чудная, теплая, золотая осень. Казалось, что не было никакой войны, не было революции. Казалось, что все по-прежнему. Но тяжелый конверт, зашитый за подкладку шинели, жег мне спину сургучными печатями. Дома, от остававшегося старого вестового моего отца, я узнал, что мама, поддавшись на уговоры родни, все-таки уехала в Швецию - и вздохнул спокойно. Живые о себе позаботились - а мертвецы меня в этот момент уже не волновали. Впрочем, я успел заехать на Ваганьково и попрощаться с отцом. Что-то подсказывало мне, что Москву я больше не увижу. Во всяком случае, "безопасным местом" ее назвать было уже нельзя.
  
  ...поезда ходили уже совсем худо, когда я добрался до Саратова. Новости, догонявшие наш еле двигавшийся эшелон, были одна другой хуже. В столицах явно затевалось что-то очень неприятное - и тот нарыв, который я видел в бреду - уже стал реальностью. Губернский Саратов оказался безумно похожим на наше фронтовое житье - только с противоположным знаком. Люди были совершенно оторваны от той политики, которой занимались в Петрограде и Москве, по-прежнему работал университет, выходили газеты и булошники по-прежнему по утрам торговали хлебом - похуже, чем раньше, но таким же горячим и свежим. Обо всем этом я узнал от своего однокашника по училищу Жоржа Раткевича, к которому совершенно без спросу и без предупреждения явился в середине октября. Жорж критически оглядел меня с ног до головы, кивнул и молча пошел вглубь квартиры. Я расценил это как приглашение. Честно говоря, я ожидал встретить его родителей, но никак не его самого. Сидя в гостиной и допивая коньяк из прошлой жизни, Жорж рассказал мне о своих приключениях. Выпустившись одновременно со мной, он умудрился не только посидеть в окопах, но и попасть в плен, и - более того - бежать из него. Недолгая война из весельчака и души компании сделала человека мрачноватого и желчного. Добравшись до России в июне, Жорж явился в "свой" Карсский полк, получил дожидавшийся его белый крест и, кратко переговорив с командованием, отбыл в бессрочный отпуск домой. Отличаясь всегда холодным и разумным взглядом на жизнь, Раткевич осознал происходящее существенно раньше меня.
  - И что же вы, студент фон Хальтенберг, дальше собираетесь делать? - спросил он, с ехидцей осматривая мою старую тужурку. Еще в Москве я понял, что офицерские погоны - не лучший способ обеспечить себе долгую и счастливую жизнь, спрятал свои погоны и мундир отца, выкинул клинок наградного оружия в Москву-реку, и лишь взял с собой эфес с эмалевым крестиком...
  - Пока не знаю, Жорж. Надеюсь, все обойдется. У меня еще есть важные дела.
  Раткевич только хмыкнул.
  
  А через неделю в дверь постучали. Неприятно постучали. Прикладами. Вошедшие в квартиру принесли с собой запахи мокрой псины и отхожего места. Их было много, как мне показалось - человек десять, наверное. Этот серый, неприятный, с цыганскими повадками революционный табор тараканами расползся по квартире и начал шуршать, звенеть и хлопать - ища, ища, ища что-то им одним ведомое. В гостиной остались лишь двое - седоватый солдат (унтер, скорее всего - из бегунских дивизий - подумалось) и студентик - затянутый в шведскую куртку, запакованный в полную приказную портупею, с саблей и кортиком одновременно и двумя наганами, перевязанный красными бантами, как подарок на Рождество. "Унтер" молчал, только нехорошо поглядывал в сторону Жоржа, "студент" же, похоже, увидел во мне своего собрата - и нервно взмахивая руками, сбиваясь на фальцет, сумбурно вещал то о мировой революции и большевиках, то почему-то об учебе в университете и гениальности местного профессора.
  - Во, глянь! Это ж враг натуральный! Ахвицер! - В руках ворвавшегося в гостиную солдатика болтался парадный мундир Жоржа - шитье, эполеты, сияющие пуговицы...
  - Чье? - коротко спросил седой.
  Раткевич только начал вставать с кресла, как рухнул, остановленный выстрелом из револьвера.
  - Тааак ему... - мстительно процедил седой. - Всееех их туда... А вы... - казалось, он с трудом удержался, чтобы не сказать "барин" - ...товарищ, живите себе спокойно. Мы скубентов не трогаем.
  Бедняга Жорж... Я помню, каких трудов ему стоило заказать парадный комплект к выпуску, с каким непониманием на него смотрел мастер в ателье - ведь война! А Жорж тогда лишь махнул - долго ли войне еще... Кто же знал, что так все повернется.
  - А вот еще!.. Ну точно, я ж говорил, шо враг! - тот же деловитый солдатик снова вбежал в гостиную, неся чуть не в зубах... О Боже! Он нес МОЙ конверт - тот самый, коричневый, плотный, с сургучными печатями... В Москве я достал его из-за подкладки и переложил в чемодан с прочими необходимыми мне бумагами. - Эта... Тут точно планы вражьи... - сказал солдатик, чуть не захлебываясь и преданно глядя в глаза старшему.
  - Ща поглядиииим... - протянул "унтер", ломая сургуч и разрывая плотную бумагу. У меня замерло сердце и я невольно зажмурился. На мгновение показалось, что я вернулся в прошлое, в детство, когда случайно уронил хрустальный, с гравировкой кубок - подарок отцу от сослуживцев и, увидев, как он падает - крепко зажмурился, со святой уверенностью в том, что сейчас я открою глаза - и кубок будет стоять на своем месте, что ничего не случится. Тонкий звон прошлого стал треском и шорохом настоящего.
  - От ить буржууууи... - "Унтер" развернул и держал теперь в руках кусок дерюги и кусок шелка. - В бумаааге, да с сургучооом... Плааааны. - он долго, неприятно посмотрел на принесшего пакет солдатика и тягуче плюнул ему на ботинки. - Пошли отседа.
  
  У меня тряслись ноги, страшно хотелось рухнуть в кресло, закрыть глаза и избавиться от этого морока - но в гостиной висел тяжелый, чуть ли не ощущаемый руками запах крови, смешанный с мерзкой вонью ушедшего табора. Пахло то ли фронтовой мертвецкой, то ли скотобойней. Боком, не глядя на кресло, в котором лежал Жорж я выбрался в коридор и метнулся в свою спальню. Почему в конверте не было знамени - а были какие-то тряпки? - эта мысль упорно крутилась в голове вместе с другой - куда как более важной в данный момент - срочно надо собирать вещи и уезжать из Саратова. Путь мой лежал в Крым, где, по слухам, до меня дошедшим, формировался Отряд для охраны Лиц Императорской Фамилии - осколок старой армии.
  
  ...и лишь в последний момент, когда я уже закрыл белым полотном тело моего несчастного однокашника, когда я уже стоял с чемоданами в прихожей, искрой проскочило воспоминание. Мелкое, мимолетное, увиденное краем глаза. Сочтенное незначительным в торжественный момент и потому практически забытое. Когда "папа" Вецкой доставал из сундука конверт - там, в сундуке, при мерцающем свете из буржуйки - я видел другие, такие же конверты...
  
  ***
  
  
  
  "Славный, славный мальчик". Высокогорский уже полчаса как ушел, а его восторженно-нескладная фигурка все маячила перед глазами. Или это мухи? Да помилуйте, какие мухи - середина сентября. "Надо бы в госпиталь, Саша был прав. Да на кого полк-то оставить..." Вецкого мутило, очень хотелось спать, поясницу ломило - а самое простое лекарство находилось совсем рядом. Полковник приподнял отяжелевшие веки, покрутил в руках наган и положил его обратно в кобуру. Нечестно. Дверь скрипнула и в блиндаж, махая перчаткой, ввалился полковник Дуборинский.
  
  - Николай Михалыч, голубчик, вы себя тут уморите. Подите на улицу, там воздух свеж, прозрачен и чист. А здесь у вас форменная баня на болоте - дышать нечем. У-мо-ри-те себя - протяжно, в разбивку повторил щеголеватый полковник.
  - Василь Сергеич, дела еще. Де-ла - Вецкой явно пытался передразнивать Дуборинского, но вышло это как-то натужно и жалко. - Новости есть?
  - Никак нет, господин полковник. У ударников все нормально, украинцы настроены воевать. К бою готовы шесть рот...
  - ...из двенадцати. - закончил Вецкой. - Негусто, да. Ну да и немцы особо не беспокоят. Василь Сергеич, будьте любезны вызвать ко мне прапорщика Михайлова из первой, штабс-капитана Симанского, подполковника Амилахвари и подполковника Попова. А, впрочем... - Вецкой достал часы - давайте-ка я променад сделаю на полчасика. Правы вы, Василь Сергеич - воздухом мне надо подышать.
  Дуборинский вытер пот со лба, нахолобучил фуражку, козырнул, развернулся и исчез.
  "Он же, пакостник, Таубе побежал искать" - тягучая, как карпатская грязь, мысль вползла в голову Вецкого. "Вот бы ему на глаза не попасться".
  
  Генрих Карлович фон Таубе - желчный сухонький старичок - еще в мирное время был полковым доктором и реноме имел такое, что в военно-санитарном управлении диву давались, глядя на рапорта из Ростовского полка. Нижних чинов и молодых офицеров он по умолчанию считал симулянтами, прописывая настолько омерзительные порошки собственного изобретения, что в госпитале занедужившие и двух дней не могли оставаться. Старших офицеров и командира полка он, напротив, считал людьми совершенно больными - "Помилуйте, кто ж в добром здравии пойдет командовать полком! Серьезные проблемы с душевным здоровьем, несомненно..." - и с пугающей регулярностью требовал отправляться на воды и брать отпуска.
  
  Вецкой вышел из блиндажа, зажмурился - низкое осеннее солнце било в глаза - и неторопливо пошел по ходу сообщения к позициям ударников. В воздухе пахло прелой листвой, трупами и осенью. Это был запах войны, уставшей от самой себя. Задумавшийся было Вецкой увидал впереди приближающиеся фигурки, в которых узнал неугомонного Дуборинского и... "О Господи, он действительно нашел Таубе". Старичок, припадая на одну ногу, спешил к командиру полка, корча страшные гримасы и грозя сухим узловатым пальцем. Пожилой командир полка повел себя, как кадет, которого дежурный офицер застал в туалете за разглядыванием непристойных картинок - крутанулся на месте, увидел, что скрыться негде - и двинулся было назад, в спасительную духоту командирского блиндажа. Но тут, закладывая уши, загудело, приближаясь, тяжелым шмелем, вздохнуло, ухнуло и подбросило.
  
  - Ну-с, батенька, вам теперь понятно, что прогулки на свежем воздухе полезны для здоровья?
  - Тьфу на вас, Генрих Карлыч - вы что, не видите, он еще в себя не пришел?.. Николай Михалыч, вы нас слышите?
  Вецкой попытался было приподнять голову и помотать ею - абсолютно инстинктивно, как отряхивается собака, вылезшая из воды - но крепкие руки Дуборинского его удержали от неразумного поступка.
  - Нинини, даже не думайте. Вас контузило слегка - и мотать головой совершенно излишне.
  Полковника аккуратно подняли и усадили, прислонив к стенке хода. Вецкой, стараясь не делать лишних движений, посмотрел в сторону своего блиндажа. "Того, что раньше было известно, как блиндаж" - поправил он себя мысленно. "Боже мой, сундук! Знамя!"
  - Василь Сергеич, срочно бегите к блиндажу и посмотрите, осталось ли там хоть что-нибудь. Это очень важно. - Вецкой старался даже не думать о том, что могло случиться непоправимое. А ведь еще в апреле месяце ему удалось, по сути, спасти полковую святыню: когда пришло распоряжение об отправке знамени в Технический Комитет для снятия вензелей и корон, полковник отправил телеграмму в штаб армии, что знамя уже переделано в полку и отправлять его никуда не надо. Приехавшему "для инспекции" в мае месяце армейскому комиссару было предъявлено красное революционное знамя - "Вот-с, собственно, целиком и зашили" - после чего вопросов о судьбе полотнища не возникало. А на тот момент оно уже лежало на дне командирского сундука, аккуратно, вместе с юбилейными лентами снятое с древка еще в апреле. Вместо него к древку прибили наскоро сшитую красную тряпку с кривой надписью "2 гренадерский Ростовский полк. Свобода и братство!"
  
  От воспоминаний Вецкого отвлек Дуборинский.
  - Вам, Николай Михалыч, сказочно повезло. На месте Вашей буржуйки такая яма - впору "насест" делать.
  - А сундук мой?
  - Помилуйте, Николай Михалыч, он же у Вас рядом с печкой стоял. Нету Вашего сундука - одни конверты по блиндажу валяются... - При этих словах еще толком не пришедший в себя Вецкой с силой схватил Дуборинского за отворот шинели, выпучил глаза и шумно зашептал: - Ни-ко-му! Ни-ко-му! Немедленно соберите конверты и унесите... куда-нибудь... к себе, наверное. - Эмоциональный взрыв не прошел даром, и Вецкой оплыл по стенке траншеи. Дуборинский козырнул, развернулся и пошел назад, собирать остатки полковничьего скарба. "Вот дались ему эти конверты, прости Господи. Фронт рухнет вот-вот, а он про канцелярию...." И лишь взяв в руки первый конверт, полковник понял, что что-то не так. В коричневой плотной бумаге, перевязанной шпагатом и запечатанной сургучом, явно были не бумаги... Что-то тяжелое и мягкое. "О Господи. Он же знамя спрятал" - Дуборинский был кадровым офицером и потому не стал о своей догадке никому говорить - а просто отнес ворох коричневых пакетов в свой блиндаж, исполнявший еще и роль штаба полка и убрал в свой личный сундук.
  
  Выйдя из блиндажа, он не успел сделать и десяти шагов, как наткнулся на Вецкого, почти висящего на сухоньком фон Таубе. У побагровевшего от тяжести и злости Генриха Карловича, казалось, вот-вот из ноздрей повалит дым.
  - Вы, Николай Михайлович, немедленно отправитесь в дивизионный госпиталь. На обследование. Я полагаю, что Ваш так называемый ревматизм - это даааалеко не все. - Фон Таубе остановился, чтобы погрозить Вецкому пальцем и оттого чуть не уронил командира полка. - Мне еще не хватает здесь полковника с ту-бер-ку-ле-зом. Завтра же в тыл - а там, даст Бог, мы вас переправим в Московский госпиталь. Вылечат. На ноги поставят.
  Вецкой взвыл. - Генрих Карлович, родной мой, вы что - не видите, что творится? Какой госпиталь? Какая Москва? На кого я полк оставлю?
  Фон Таубе налился дурным цветом, приподнялся на мысках и возопил: - Пааааалковник Вецкой! Я, как старший по званию - приказываю Вам в течение завтрашнего дня покинуть расположение полка и отправиться в дивизионный госпиталь для обследования, после чего будет принято решение о Вашем дальнейшем лечении. Вам ясен приказ? - фон Таубе выдохнул и отер в ярости забрызганную слюной бородку.
  - Генрих Карлович, Вы же сам и дивизионный врач - и по моей отправке в Москву Вы же решение и примете - что я, не понимаю? - Вецкой закатил глаза. - Ну что Вы - прикажете меня арестовать?
  Доктор пакостно улыбнулся. - Вы же сами мне дали отобрать людей в команду носильщиков.
  
  Это была святая правда. Вернувшийся с началом войны из отставки статский советник Генрих Карлович фон Таубе, как поговаривали, своими рапортами довел двух командиров полка до перевода в другие части. С настойчивостью командира запасников, выпрашивающего пачку очередных медалей "За усердие", он писал рапорта о необходимости пополнения команды носильщиков физически выносливыми людьми. Ставший в конце 1915-го командиром полка, Вецкой подписал рапорт фон Таубе, практически не читая - и будучи искренне уверенным в том, что это запрос на медикаменты для полкового лазарета. Каково же было его удивление, когда на следующем смотру он увидел на левом фланге полка, аккурат после характерно носатой музыкантской команды высоченных широкоплечих лбов с повязками Красного Креста. Это была та самая команда носильщиков, о которой мечтал фон Таубе. Широкоплечие гиганты заняли место жидкобородых ополченцев - и, ругавший себя сначала Вецкой не пожалел об этом. Во время июльского наступления один из "санитаров" зараз вытащил с поля двух раненых, при этом умудрившись подобрать еще и их винтовки - за что немедля получил четвертую степень солдатского Георгия.
  
  Вецкой всплеснул руками, плюнул, махнул: - Аааа, да что хотите уже делайте... Только давайте завтра все-таки, а, Генрих Карлыч? Мне тут еще кое-какие дела надо передать. Фон Таубе поморщился и махнул рукой в ответ: - Хотите себя в могилу вогнать - оставайтесь. Но завтра - в гос-пи-таль! Развернулся и быстрым шагом пошел на позиции ударников. "Он же мне всех боеспособных своими порошками распугает. Одна санитарная команда останется. Тьфу!" - Вецкой взял Дуборинского за рукав шинели.
  - Ну-с, Василь Сергеич, пойдемте в Ваш скит.
  Дуборинский посмотрел по сторонам, наклонился к Вецкому и тихо, почти беззвучно сказал: - Знамя? Вецкой лишь кивнул в ответ.
  
  В штабном блиндаже командир полка занял привычное для себя место у буржуйки.
  - Василь Сергеич, сколько конвертов вам удалось найти?
  - Шесть.
  Вецкой резко встал, пошатнулся и размашисто перекрестился на висевшую в углу полковую икону Святой Троицы.
  - А теперь, Василь Сергеич, голубчик, зовите. Времени мало, потому к чорту чины. Кого найдете первым, того и направляйте ко мне. Но, будьте любезны - чтобы ни одна душа...
  - Я все понимаю, Николай Михалыч. По одному, чтобы друг друга не видели.
  - Именно. Сами зайдете ко мне последним. Кого звать - помните?
  - Так точно.
  - Ступайте.
  Дуборинский щелкнул каблуками, козырнул и вновь исчез в паутине ходов сообщения.
  
  
  Щелк! Шальная пуля боднула парапет и резво отскочила в сторону стоявшего на крыше человека. Он, как будто получив удар в челюсть, резко запрокинул назад голову, выронил бинокль - а после медленно стал падать на колени, одновременно заваливаясь на бок. По крыше уже бежали, суетились, звали врача - но это уже было совершенно незачем, меж бровей упавшего алело пятно с гривенник размером, а тулья чудом удержавшейся на его голове фуражки уже наливалась черным цветом.
  - Ваше превосходительство! Капитан Симанский убит!
  Генерал-майор с чернильными звездами на защитных погонах подошел, присел, закрыл покойнику глаза.
  - Вот вы, батенька, и посмотрели на купол Исаакия.
  Он поднял голову и посмотрел на еле стоявшего на ногах бледного, совершенно несчастного пухленького штафирку в шляпе, на щеке которого отчетливо виднелся отпечаток ладони.
  - Что, Александр Иванович, получили от александрона? То-то ж. А теперь будьте любезны пойти прочь. И в газетке чтоб написали некролог. Я прослежу.
  Бледный пухлячок взмемекнул и побежал к чердачному окну, откуда все лезли и лезли на крышу офицеры.
  Генерал поднялся, отряхнул полы шинели. - Поручик, будьте так добры, посмотрите - нет ли у капитана каких-либо документов или писем при себе? Сергей Сергеича безусловно жаль, но нам надо продолжать наступление - и выделить людей для отправки тела в первую бригаду я не могу. Так что похоронить придется сегодня же. - Он снял фуражку, перекрестился. - Даст Бог, Петроград возьмем - вернемся.
  - Борис Сергеевич! - молодой поручик с белым аксельбантом, стоя на коленях, обыскивал труп. - У него что-то в подкладке шинели!
  Генерал повернулся, коротким взмахом руки подозвал стоявших поодаль офицеров бригады. - Господа, помогите поручику Выготскому. - Развернулся, и пошел прочь.
  
  ...лишь через пару дней генерал вспомнил об эпизоде на крыше Гатчинского дворца и вызвал Выготского.
  - Поручик, так что там было в подкладке шинели?
  Поручик молча протянул генералу плотный коричневый пакет, перевязанный шпагатом.
  Через пару минут генерал поднял глаза от растерзанного конверта.
  - Поручик, я схожу с ума - или Вы видите то же самое?
  На столе, среди обрывков коричневой бумаги и обрезков шпагата лежали куски шелка и дерюги...
  
  ***
  
  Дуборинский затушил окурок папироски о стенку окопа и щелчком отправил его в сторону германских позиций. Симанский еще не вернулся из штабного блиндажа, поговорить было не с кем - полковник вздохнул, снял шинель и накинул ее на плечи. Несмотря на уже вступившую в права осень, было довольно тепло. Он потянулся, запрокинул голову, поглядел на начинавшее лиловеть вечернее небо, вдохнул теплый сыроватый воздух - и полез в карман за портсигаром. "Слава Богу, Таубе травит ударников. А то ведь душу б мне тут сейчас вынимал на предмет вреда никотина". За спиной тонко засвистели пули, зачавкала земля, глотая случайные кусочки свинца. Дуборинский закашлялся и пригнулся. "Ну и кого там чорт дернул высунуться?" По спине вежливо, но крепко стукнула ладонь.
  - Папэрхнулса, Васа?
  Дуборинский кашлянул в последний раз и обернулся. Ну так и есть. Князь Амилахвари собственной персоной.
  - Сагамо мшвидобиса, Давид!
  - Э, как харашо говоришь! Вот кончится война, паэдэм в Тифлис, будем на плоту пировать, цоликаури пить, цоцхали кушать! - Амилахвари широко улыбнулся, развел руки, сладко дыхнул коньяком и стал совершенно похож на хозяина какой-нибудь хинкальной.
  
  Невысокий, круглый, с круглым же вечно небритым лицом и печально висящим носом, князь Давид Ираклиевич Амилахвари был личностью совершенно уникальной и, в некотором роде, легендарной. Выпущенный в 1903 году подпоручиком в 13-й лейб-гренадерский Эриванский полк, уже через год он вызвался ехать добровольцем на Русско-Японскую войну. Рапорт был удовлетворен, молодой подпоручик уехал на Восток, а уже в начале июня был ранен в руку под Вафангоу и попал в плен. Хоть и условия содержания в японском плену были весьма приличные, отдыхать Давид Ираклиевич не стал - и через полторы недели после пленения бежал с этапа. Пробираясь к своим, он из хунхузов и случайных русских солдат - отставших от своих, раненых или бежавших из плена -сколотил отряд охотников, с которым прошелся по японским тылам, в августе безуспешно пытался прорваться в Порт-Артур, а в середине сентября наконец вернулся в действующую армию. Разумеется, за подобный подвиг он был немедленно награжден белым крестом в петлицу, а после сражения на Шахе - золотым оружием и третьей звездой на погоны.
  
  С войной князю Амилахвари не везло - практически сразу после переброски Эриванцев на Северо-Западный фронт в сентябре 1914 он - уже капитан - вновь был ранен - и после выздоровления под Рождество оформил перевод в Ростовский гренадерский полк. Маленький, нескладный и громогласный, радушный хозяин - он стал не только душой офицерского собрания, но и любимцем нижних чинов. Запасы вина и коньяка в его блиндаже были грандиозны, готовил он превосходно и, кроме того, умел рассказывать самые пошлые анекдотцы так, что хохотали даже самые отъявленные ревнители праведности. В последнем конкуренцию ему мог составить, пожалуй, лишь полковой священник, отец Михаил.
  
  Мартовскую перемену власти князь вроде как и не заметил - единственный из всего полка не снял Шефские вензеля с погон и практически не интересовался происходящим в столицах. Кстати, что касаемо обмундирования - князь упорно носил цветную фуражку и галунные погоны, а на Троицу вогнал всех офицеров в глубокую задумчивость, явившись на построение в полной парадной форме. Если быть более точным, офицеров полка, включая Вецкого, потрясло не то, что Амилахвари щеголял с желтым лацканом и голубым воротником - а то, что весь его батальон выглядел точно так же. Вызванный вечером к Вецкому фельдфебель пятой роты долго мялся, пока взбешенный Вецкой не схватил его за грудки.
  - Так что, Ваш высокбродь, его светлость нам сказали... Ну, что светлый праздник... И что негоже нам, как оборванцам. Ну и вот...
  - Что "вооооот"? - орал в душном блиндаже Вецкой. - Что? Откуда это все?? - Палец полковника тыкал то в лацкан, то в воротник, то в обшлага, нашитые на гимнастерку.
  - Его светлость... Это... Сказали, что выправит нам форму. Давид Ираклиевич, они ж как что задумают - так и всенепременно сделают...
  Вецкой сел и устало махнул рукой, отпуская фельдфебеля. Тот помялся для приличия, но потом, уловив взгляд Дуборинского, страшно вращавшего глазами, козырнул и, попятившись, вышел из блиндажа. Путем долгих расспросов удалось выяснить, что князь Амилахвари в одно из воскресений, отпросившись у командира полка, нагрянул в ближайшее местечко, собрал тамошнее население - живое, малочисленное и перепуганное - и произнес зажигательную речь о братстве русского оружия и еврейского народа, подкрепив ее внушительной пачкой банкнот. Население закатило глаза, долго шевелило губами, считая возможную прибыль - и заломило в конце концов цену совершенно непристойную, по какой и китайский шелк не сыщешь. Но тут-то и сработали кавказские привычки подполковника - пачка банкнот исчезла, как по мановению волшебной палочки, Давид Ираклиевич заломил руки и начал торговаться. Через полчаса стороны разошлись, вполне довольные друг другом - а через неделю, аккурат перед Троицей, к расположению полка подъехала подвода, тщательно укрытая брезентом. Наутро весь второй батальон щеголял в новеньких желтых лацканах, воротниках и обшлагах с клапанами.
  
  Не успел Вецкой отойти от потрясения, с которого начался июнь, как Амилахвари явился к нему с проектом формирования грузинской роты. Князь грустно шмыгал повисшим носом, Вецкой метался по блиндажу и причитал: - Давид Ираклиевич, дорогой мой! Я с удовольствием дам Вам сформировать грузинскую роту! Да только откуда вы достанете столько грузин?
  - Никалай Михалыч, ви же разрэшили фармирават украинские роти, да? Их целих тры! Я жэ прашю адну роту, адну мааалэнкую роту, а?
  - О Господи! Давид Ираклиевич, ну у нас же полно украинцев в полку! А грузины - грузины-то откуда? Вы ж у нас один-единственный - Вецкой просяще улыбнулся и приобнял князя за плечи.
  - Никалай Михалыч, ну что вам стоит? - продолжал занудствовать Амилахвари. Командир пока неслышно выругался и подмахнул рапорт. - Извольте, формируйте роту. Но! - тут он погрозил пальцем - Если вы мне на смотру роту не покажете - да хоть взвод - я приказ отменю. Князь широко улыбнулся, развел руки: - Никалай Михалыч, всо будит очэн харашо.
  
  На смотру Вецкой узрел чудовищную картину. Офицеры полка стояли в строю своих рот и батальонов, пытаясь не смеяться. На правом фланге, сразу за ударниками стояла "грузинская рота" во главе с самим князем, грустным до невозможности. Вецкой сначала не понял, в чем причина столь странной грусти подполковника и не менее странного веселья остальных офицеров - а, подойдя к строю роты, схватился за сердце. В Ростовском полку действительно не было грузин - и даже с родственниками-грузинами было туго, поэтому Амилахвари записал к себе всех, кто служил в грузинских заведениях - ресторанах, шашлычных и хинкальных. Таковых набралось чуть более десяти человек, после чего князь приуныл. Из подобного состояния его вывел унтер-офицер музыкантской команды Семен Гольдфарб, осторожно спросивший задумчиво курившего Амилахвари касательно внешних признаков грузина. Амилахвари машинально потрогал свой внушительный нос, Гольдфарб дернул свой выдающийся шнобель, взгляды их встретились - и оба расплылись в улыбке. Фельдфебелю роты (бывшему приказчику в чайной "У Вахтанга") было приказано записывать носатых и повеселевший Амилахвари, напевая, понес Вецкому проект парадной формы роты, который полковник злорадно перечеркнул.
  - Давид Ираклиевич, ну какая красная черкеска?
  - Ну ми жэ пэрвая грэнадэрская дивизиа!
  - А голубой бешмет - потому что второй полк?
  Амилахвари радостно кивнул.
  - Но мы же во... - полковник запнулся, вспомнив Троицу. - Впрочем, я не утверждаю Ваш проект, ступайте.
  Наутро счастливого князя ожидало форменное горе - носатость роты была что надо - но, как на грех, их числа записавшихся в полном составе музыкантской команды и команды связи не было ни одного с фамилией на -дзе или -швили, а, напротив, в изобилии были представлены -ович, -сон и прочие фамилии богоизбранного народа. Собственно, именно это и узрел на смотру полковник Вецкой, мгновенно подписавший приказ о расформировании грузинской роты.
  
  Вспомнивший все эти забавности Дуборинский совершенно не слушал князя, который представлялся ему неким толстым носатым шмелем, гудевшим на границе сознания. Из состояния блаженной задумчивости его вывел Симанский.
  - Господин подполковник, наяву грезите?
  - Да так, задумался...
  - А вы, господа - Симанский достал сигару - часом не слышали новостей о Боре Анненкове? А то он, как партизанить начал - так и пропал совсем. Никаких вестей.
  - А что, вы с ним знакомы?
  - Ну да, мы же вместе заканчивали Александровское.
  - Э, партизанит харашо - дэнги ест, началства нэт - Амилахвари скорчил уморительно-разбойничью рожу, и вся троица покатилась со смеху.
  - Просто обидно очень, он очень интересный собеседник. Дай Бог. Все эти дрязги и война закончатся - и надо будет его навестить... Что ж, господа, я к себе пойду, пожалуй - честь имею! - Симанский отрывисто козырнул и задымил сигарой по окопу дальше.
  - Давид Ираклиевич, "папа" Вас к себе требует, - сказал Дуборинский, когда дымок сигары штабс-капитана скрылся за поворотом хода сообщения. - Он у меня в блиндаже.
  Князь кивнул и покатился ко входу в блиндаж.
  
  
  Через пару дней князь простился и уехал домой, в Тифлис. Кто мог знать, что его авантюрная натура не позволит подполковнику долго сидеть без дела. Уже в феврале 18-го он приедет в Ростов и вступит в формировавшийся Сводно-офицерский полк. Три года без передышки князь сражался с большевиками - сначала в составе Марковского полка, а потом, когда возродились гренадеры - среди родных желтых погон. И все это время он держал при себе плотный коричневый конверт, перевязанный шпагатом и запечатанный красным сургучом - пошел против приказа командира, не стал оставлять "в надежном месте" - потому что еще по пути домой понял - нет теперь "надежных мест".
  
  Смута оказалась щедрой на звезды - и в марте 20-го уже генерал-майор князь Амилахвари был отправлен в отпуск в Крым для поправки здоровья. Да, Ялта практически не изменилась - чуть больше суеты и нервозности - но все те же кафе на набережной, те же барышни с томными взглядами... Эххх. Князь подкрутил ус и подмигнул милой девушке в платье сестры милосердия, сопровождавшей начинающую стареть бледную даму с чуть восточными чертами лица. Девушка улыбнулась в ответ - и Амилахвари воспринял это, как приглашение к знакомству.
  - Пазволте пабэспакоить, милые дамы - гэнэрал-маор кназь Амилахвари, прыбыл в Ялту на излэчэние.
  - Баронесса Татьяна Николаевна Штакельберг. Мария Константиновна Кексгольмская.
  Услышав последнее, Давид Ираклиевич потерял дар речи, замахал руками и начал совершенно театральным образом пучить глаза.
  - Ви же... Ви же... Марыя Канстантыновна! Ви же живая лэгенда! Пазволтэ мне засвдитэтэлствоват глубачайшее уважениэ и всячески... - князь завертел-закрутил вокруг дам пряно-сладкий вихрь комплиментов, мгновенно приложился - скорее носом, нежели губами к прохладной кисти пожилой дамы, вклинился между ними - и вновь возникшая троица как ни в чем не бывало пошла дальше по набережной Ялты - по направлению к Царской тропе и ныне пустующему Императорскому дворцу. Юная баронесса слушала шумного князя, чуть дыша, в то время как бледная дама лишь машинально кивала, время от времени бросая невольные взгляды на сестру милосердия - и в такие моменты ее лицо перечеркивала тонкая, мимолетная, понимающая улыбка. Через пару месяцев князь и баронесса обвенчаются в маленькой тихой церкви Николая Чудотворца, прилепившейся к массандровским скалам - но бледная дама не придет их поздравить; прогрессирующий туберкулез сведет ее в могилу на Светлой Седмице и немногие оказавшиеся в Крыму офицеры Кексгольмского полка встанут у гроба, отдавая последние почести.
  
  
  - Танэчка, спакойна, всо будэт харашо. - Амилахвари пытался успокоить донельзя перепуганную молодую жену. Весь город, казалось, бежит, падает, подбирает чемоданы и снова бежит, катится вниз, под гору - к порту. Извощик с трудом продирался сквозь толпу, зло, сквозь зубы матерился и сплевывал на истеричную толпу. То здесь, то там взвизгивали женщины, у кого-то с треском лопались набитые саквояжи, у кого-то из рук падали шляпные картонки. Это был Исход. Время от времени, разрезая толпу, землистыми эсминцами проходили роты - грязные, усталые, еле стоящие на ногах солдаты и офицеры с потухшими глазами. Это был конец старой жизни, которая последние полтора года, зажмурившись и заткнув уши, веселилась в Большой Ялте, пила массандровские вина, читала стихи и завтракала в кафе на набережной. Старой жизни больно ударили по рукам, свистнули пулями в уши и раскрыли штыками глаза. Испуганная, истеричная старая жизнь кинулась прочь от увиденных ужасов, на корабли, через море, к золотому куполу Айя-Софии и дальше, дальше - к растопыренной четырехногой клетке Эйфеля, за океан, к шприцам американских тучерезов.
  
  У стены одного из домов группкой оловянных солдатиков застыли с десяток офицеров. Увидев чернеющие серебром погоны с желтыми просветами, Амилахвари хлопнул извощика по спине. - Стой! - Князь спрыгнул на мостовую и подбежал к стоявшим.
  - Гаспада грэнадеры, чэм магу памоч?
  Старший из застывших вяло козырнул: - Ваше превосходительство! Кадр 16-го гренадерского Мингрельского полка. Ищем дорогу в порт. - И, уже тихо, наклонившись к князю. - У нас знамя полка. Амилахвари вздрогнул и на мгновение вернулся в тот день трехлетней давности, когда полковник Вецкой вручал ему конверт. - Тут знамя полка, Давид Ираклиевич. Берегите его.
  Князь мотнул головой, отгоняя совершенно никчемные сейчас воспоминания.
  - Адну минутачку! - и так же бегом вернулся к экипажу.
  - Танэчка, милая, мнэ надо памоч гаспадам. В порту ми встрэтимса. Если нада будэт что-та бросит - брасай. Толька сбереги мой саквояж. - Амилахвари бережно похлопал по боку видавший виды рыжий с проплешинами чемодан, неловко подскочил на подножке, чуть не упав, чмокнул супругу в щеку и хлопнул извощика по спине - Пошел!
  
  Кто бы мог предположить, что, спасая Мингрельцев, князь чуть не потеряет все - и молодую жену, и доверенный ему конверт с честью полка. Когда гренадеры добрались до Ялтинского порта - кружной дорогой, решив не продираться сквозь обезумевшую толпу, через Массандровские виноградники - стало ясно, что найти княгиню Амилахвари не представляется возможным совершенно. Порт бурлил, потел, визжал и трещал по швам. Давид Ираклиевич долго крутил головой, приподнимаясь на мысках сапог, пытался звать жену - но все это было без толку.
  - Ваше превосходительство, полагаю, Ваша супруга уже на корабле. Садитесь в лодку - а то нам всем придется худо.
  Амилахвари обреченно махнул рукой и скатился в ялик, который мингрельцы защищали от потерявших человеческий облик гражданских. Лишь полтора года спустя - после Галлиполийского сидения и смутных надежд, после поиска через знакомых и переписки, он встретит свою княгиню в Белграде - осунувшуюся, бледную и... с крохой-князем Георгием Давидовичем на руках. А в бедной, полупустой белградской квартире его ждал вывезенный из России саквояж, не знавший еще, что ему предстоит пережить, прежде чем упокоиться на помойке в Аддис-Абебе...
  
  
  - Что эта такоэ? - Амилахвари тряс телеграфной лентой перед носом командира полка. - Я вас спрашиваю, что эта такоэ?
  Пожилой полковник со штабс-капитанскими погонами сел, прикрыл глаза и начал массировать виски.
  - Давид Ираклиевич, дорогой мой - ну это ж не моя идея и даже не Бориса Александровича. - полковник приоткрыл один глаз и выразительно ткнул пальцем в потолок.
  - Нэт, Петр Сэргеевич! Я нэ буду служит нэмцам, я нэ сабыраюс читать это - Амилахвари вновь затряс телеграфной лентой перед лицом полковника. - Пэрэд строем полка! Это жэ пазор! - Князь забегал по комнате. - Сэгодня ми пэрэходим в состав вэрмахта, завтра нам запрэтят носит русские кокарды и погоны, послэзавтра заставят присягат Гитлэру! Я, Петр Сэргеевич, не для того вступал в корпус! У мэня партизани жэну убили и сина убили. Я воюю с ними, а нэ с Россией!
  Полковник молча наблюдал за клокочущей яростью князя - пытаться переубедить или хотя бы остановить его представлялось не только бессмысленным, но и опасным.
  - Всо, я еду в Бэлград и скажу Штейфону всо, что я думаю об этом! - князь вылетел из комнаты, на ходу отдавая распоряжения, надевая шинель и каску с широколистым белым крестом.
  
  Полковник забеспокоился, когда князь не вернулся через сутки и никак не подал о себе знать. Звонок в Белград лишь усугубил подозрения - в штаб корпуса Амилахвари не приехал. Отправленная на поиск начштаба полка рота в тридцати километрах по белградской дороге обнаружила сгоревшее дотла авто, небрежно присыпанные снегом трупы на обочине и - чуть поодаль, на поляне, окоченевшее тело в исподнем, висящее на суку. Это был князь Амилахвари.
  
  ...князь рычал, плевался, и ругался по-русски и по-грузински, пока партизаны снимали с него форму и обыскивали авто. Немолодой уже командир с красными нашивками на рукаве достал с заднего сиденья небольшой кожаный портфель, поднес его к князю, которого держала пара бугаев и вопросительно наклонил голову набок. Князь прищурился и смачно плюнул партизану в лицо. Резкое, недовольное движение рукой, пара минут суеты - и безжизненное тело князя задергалось в петле. Тем временем из портфеля была извлечена тетрадка - отправить переводчику, проверить, есть ли какая-нибудь важная информация, фотографии миловидной женщины с ребенком - выбросить, небольшая пачка документов, перевязанных лентой - оставить, плотный тяжелый конверт. Через минуту все кончилось. Конверт с распоротым брюхом лежал на слабом ноябрьском снегу, а партизанский командир недоуменно крутил в руках куски шелка и дерюги...
  
  ***
  
  Так-так-так. Пальцы командира полка барабанили по столешнице. Приглушенная дверью блиндажа, звучала вечерняя зоря. Не считая отпусков, это была, пожалуй, единственная зоря, на которой отсутствовал Вецкой за все годы службы - Таубе пригрозил приставить санитаров к штабному блиндажу, ежели господин полковник хотя бы подумает пойти на построение. Все конверты были розданы офицерам и напряжение, постоянный какой-то дискомфорт, тонкими коготками проходившийся по сердцу - куда-то пропал. Полковник не был уверен, что знамя осталось у него - взрыв, суета, отбытие в госпиталь - все это закрутило конверты в жутковатой лотерее - и теперь уж точно никто не знал, кто хранитель чести полка. "Спрячут, сберегут... Да и сами... Ох, поганое время..." - в тепле блиндажа Вецкого разморило и он начал задремывать. Так-так-так. Так-так. Так. Пальцы барабанили все медленнее, пока не остановились вовсе, распластавшись по столу дохлым пауком.
  
  Дуборинский зашел в блиндаж, расстегивая портупею, но, заметив дремлющего полковника, совершенно по-детски поднялся на мыски и попытался тихо повернуться, чтобы закрыть дверь, зацепился шашкой за небольшую поленницу...
  - Василь Сергеич, вы? - Вецкой, еще толком не проснувшись, откинулся на табурете, повел и передернул плечами, приоткрыл один глаз и внезапно широко зевнул, машинально перекрестив рот.
  - Тьфу ты, напасть. Я Вас, Николай Михалыч, будить не хотел - а вышло как всегда. - сконфуженный Дуборинский подошел к столу, на ходу выпутываясь из кожаной сбруи. - На завтра какие приказы будут?
  - После зори соберите всех офицеров. Попрощаюсь и Вам командование передам. Да, а в полдень общее построение. Кого удастся, разумеется. - Вецкой вздохнул и закашлялся. - Мне б еще Таубе не попасться под горячую руку. А то ведь не пустит на смотр. Или, того хуже, в авто заставит принимать. Это ж анекдот форменный, Василь Сергеич - смотр принимать в авто. - полковник всплеснул руками и вновь закашлялся.
  - Хорошо, Николай Михалыч, я распоряжусь. К Вам ударников приставить на всякий случай?
  - Все шутите, Василь Сергеич? Ну-ну. Пожалуй, пойду-ка я подремлю. Покойной ночи. - И покашливающий командир полка удалился в соседнюю комнату, прикрыв за собой дверь.
  
  Утром музыканты нестройно, но громко отыграли зорю - и к штабному блиндажу стали подтягиваться офицеры полка. Подошли, поскрипывая лаковыми голенищами, ударники в пижонских трофейных касках. Шумно что-то обсуждая, шел десяток офицеров украинского куреня с желто-голубыми ленточками на околышах фуражек. Дуборинский замыкал шествие, горячо обсуждая что-то с князем Амилахвари. В блиндаже сразу стало тесно и душно.
  - Господа офицеры! - гудение голосов притихло, казалось, что Вецкой вот-вот сорвется на тяжелый грудной кашель. - Ввиду моего плохого самочувствия и, - он кивнул в сторону фон Таубе - по настоянию нашего врача я оставляю полк и уезжаю на лечение. Мой рапорт и рапорт господина статского советника - еще один кивок в сторону Таубе - вчера вечером телеграфированы в штаб дивизии. Командующим полком назначен Генерального штаба полковник Дуборинский. Прошу любить и жаловать, господа.
  Вецкой сделал шаг назад и вбок, одновременно приглашающее указав на свое место Дуборинскому. Шаг этот, казалось, пробил стену, за которой скрывался до поры шум разговоров.
  - Да как же так, Николай Михалыч!
  - Фронт же на волоске держится!
  - Надо ставить вопрос о кадрировании полка!
  - Именно, капитан - у нас боеспособных людей дай Бог на полтора батальона наберется!
  - Тииихо! - Дуборинскому пришлось даже слегка стукнуть стэком по столешнице. Офицеры примолкли вновь. - Господа! В текущей ситуации, полагаю, каждый должен решать сам - оставаться или... - Дуборинский оперся о стол и многозначительно обвел присутствующих взглядом. - Или отправиться в отпуск. Полагаю, что в ближайшее время будет хуже - и для подобных заключений есть все основания, поверьте. Предлагаю в ближайшую неделю каждому из присутствующих принять решение.
  - Поверьте, никакого позора здесь нет - продолжил он после некоторой паузы, сразу заполнившейся негодующим гудением. - Спасая вас, мы спасем кадр Российской армии. Благодарю, господа офицеры, все свободны.
  Недовольное, растерянное, злое гудение ушло из штабного блиндажа вместе со всеми этими хмурыми людьми в стальных и землистых пальто и шинелях, со звездной россыпью на плечах. Блиндаж вновь наполнился тягостной болотной тишиной, нарушаемой лишь потрескивавшими в буржуйке дровами.
  
  В полдень в полуверсте от позиций "покоем" построились остатки Ростовского полка - все, кто одобрил решение полкового комитета о прощании с командиром. На правом фланге красовались старой выправкой ударники, дальше переливались золотом и лазурью две из трех рот украинского куреня, "перекладина" покоя светилась на солнце желтыми лацканами - "Вот же чорт, я ж ему приказывал отставить парадную форму - ан нет..." - трех рот второго батальона. Оставшаяся "нога" выглядела несколько удручающе - землисто-зеленая, никак не могущая создать единую прямую линию, перед которой бегал и бессильно ругался подполковник Попов - кадровых офицеров, кроме него, в батальоне уже не было - а прапорщики военного производства порядок навести не умели, да и не хотели.
  - Здорово, ростовцы!
  - Здажлагдинлковник! - прогудел "покой"
  - Сегодня я прощаюсь со славным Ростовским полком, с которым я прошел весь свой путь российского офицера! Спасибо вам, братцы! Оставляю вас на полковника Дуборинского! Благослови вас Бог! - Вецкой хотел сказать большую, прочувствованную речь, какие произносили приезжавшие из тыла армейские комиссары - но как-то перехватило горло, мысли спутались и защипало в глазах.
  - Урррррррррааааааааа! Рррррраааа! Ррррааааа! - волнами прокатилось по "покою", как в старые довоенные дни.
  
  
  На пригнанном из штаба дивизии роскошном "Форде-Т" из числа реквизированных во время войны, Вецкой в сопровождении Таубе ехал в дивизионный лазарет. Мотор кряхтел и тащил благородный рыдван по разношенной осенью дороге.
  - Все, Николай Михалыч, перестаньте на меня дуться. Для Вас война закончена. Для меня, впрочем, тоже.
  На последних словах Вецкой очнулся от полудремоты и резко повернулся к доктору.
  - Да, да. Катастрофа неизбежна. А я уже не мальчик, Николай Михалыч, чтобы героически умирать в окопе. Мы с Вами сейчас доедем до госпиталя, я отдам распоряжения - и на поезд. - фон Таубе щелкнул крышкой часов. - Да-с, мы успеем. При благоприятных обстоятельствах послезавтра будем в Москве.
  
  В дивизионном госпитале, расположившемся неподалеку от железнодорожной станции, им пришлось задержаться на пару дней. Фон Таубе оказался нужен всем - а уезжать, бросая свое беспокойное хозяйство на произвол судьбы было не в его правилах. Вецкой был устроен в отдельную палату и обеспечен уходом - насколько это было возможно в условиях осеннего хаоса 17-го года. Основным вопросом, который надлежало решить немедленно - была полная эвакуация госпиталя в тыл с оставлением на месте лишь полевого лазарета. Вышедший тайком покурить Вецкой, застал на редкость гротескную картину - между госпиталем и станцией, плюясь и размахивая руками, подпрыгивали два сухоньких старичка - статский советник фон Таубе, дивизионный врач 1-й гренадерской дивизии и еще один статский советник, фамилию которого Вецкой никак не мог запомнить - начальник санитарного поезда. Обсуждаемая проблема, собственно, заключалась в том, что в текущем своем составе поезд никак не мог увезти в тыл весь госпиталь - а Таубе настаивал именно на этом. В конце концов разъяренный Таубе убежал искать начальника станции - вероятно, чтобы стребовать с того все имеющиеся вагоны под санитарные нужды. Маленький смешной доктор обладал совершенно чудовищной, неукротимой энергией - ему удалось не только разогнать скопившиеся на станции эшелоны с демобилизовавшимися - но и отобрать паровоз с пятью теплушками у какого-то второочередного железнодорожного батальона. Генеральские погоны в сочетании с клокочущей яростью Генриха Карловича творили форменные чудеса, и через три дня после отъезда из полка Вецкой с комфортом расположился в вагоне первого класса, в компании пары офицеров из других полков и еле успевшего к отправлению прапорщика Михайлова с наскоро перебинтованной головой.
  
  Поздно вечером, через полтора суток после отправления, поезд прибыл на Брестский вокзал. Наверное, днем напряженность города не так чувствовалась - но вечер показывал все, как есть - хмурых фронтовых беглецов, мутных неприятных людей, отирающихся на вокзальной площади, ощущение надвигающихся проблем - все это вместе давило и заставляло себя чувствовать балансирующим на обрыве - внутри все противно холодело и сжималось. Офицеры на поданных к поезду авто были переправлены в Лефортово - и, проезжая через родной город, Вецкой не узнавал его. Казалось, по Москве прошлась война - исчез купеческий золотой лоск, горячая пышность и немного дурацкая яркость. Город был болен, он побледнел и осунулся, смотря на мир голодно и зло. Город навсегда стал другим.
  
  - Барышня! Ба-рыш-ня! Будьте любезны, один - девяносто два - семнадцать. - Хрррр. Шрррр. Стреляющий в ухо щелчок поднимаемой трубки. - Добрый день, Ирину Сергеевну попросите к аппарату... Ирочка, родная, я приехал, я в Москве. ... не беспокойся, все хорошо. ...я сейчас в госпитале, в Лефортово, меня туда Генрих Карлыч наш неутомимый упек. ...нет-нет, ничего страшного. ...нет, приезжать не стоит, я скоро буду дома - пара деньков - и я отсюда сбегу, даю слово. ...Ирочка, береги себя, скоро свидимся, поцелуй от меня Соню. - Щелчок и хрипы повесившейся трубки. Родной, любимый голос, который не слышал три с лишним года - в семи верстах. Бросить все, удрать по-кадетски, связав простыни - в ночь, через темную Москву. Нет. Нельзя. Ждать. Ждать. Ждать. Как же это тяжко.
  
  Прошла пара дней, а потом и пара недель - а Вецкого из госпиталя совершенно не собирались выпускать. Главный врач оказался однокашником фон Таубе и обладал практически настолько же скверным характером - хоть порошками и не травил. Все просьбы полковника о выписке, перемежаемые клятвенными обещаниями соблюдать постельный режим, наталкивались на стену молчания. Впрочем, главный врач был достаточно любезен, чтобы позволять Николаю Михайловичу раз в день пользоваться телефонным аппаратом - при этом дипломатично уходя из кабинета. В один из дней Вецкого поразила внезапная суета в обычно тихих коридорах госпиталя. Бегали санитары, врачи, сестры милосердия, масса офицеров, юнкеров и кадет в шинелях - которых почем-то никто не гонял, как обычно. Подошедший скорым шагом штабс-капитан с вензелем Цесаревича дергано откозырял: - Полковник Вецкой? - Так точно. - Соблаговолите пройти со мной.
  Тем же скорым шагом они дошли до директорского кабинета с непривычно распахнутыми настежь дверьми, через которые беспрестанно входили и выходили вооруженные люди в шинелях.
  - Господин полковник! Извините, что столь... эээ... внезапно вас выдернули из привычного течения жизни. - Полноватый генерал-майор в небольших очечках переминался с ноги на ногу и мял в руках платок. - В городе назревают беспорядки. Мы не знаем, когда сможем получить подкрепления... Эээ... В общем, мы даже не можем выдвинуться за Яузу.
  Вецкой непонимающе обвел взглядом присутствующих и только сейчас он понял смысл всей суеты вокруг - госпиталь превращали в форт.
  - Простите, Ваше превосходительство - но здесь же раненые! А Вы, как я понимаю, собираетесь здесь принимать бой?
  - Эээ... нет. Просто мы хотим укрепить госпиталь... на всякий случай. Так вот-с, собственно, Николай Михалыч, для чего я Вас побеспокоил. Нам нужны кадровые офицеры. Эээ... держать фронт по Яузе в районе кадетских корпусов.
  У Вецкого закружилась голова. Москва - привычная, родная Москва - и вдруг оборона, фронт. Война.
  - Прежде чем давать согласие - я бы хотел понять. Кто противник, во-первых и какие силы Вы полагаете передать под мое командование - во-вторых.
  - Эээ... Противник наш - рабочие дружины и красногвардейские отряды. В основном. Под Ваше командование я, скорее всего, хотел бы передать добровольческую дружину из офицеров и унтер-офицеров, пополнив ее выздоравливающими Генерального госпиталя.
  - Ваше превосходительство, я полагаю это совершенным безумием. Если то, о чем Вы говорите - не мятеж в Москве - то Вы рискуете жизнями людей. Не имея подкреплений, Вам не продержаться больше двух-трех дней. - Где-то вдалеке загудело и ухнуло, отчего в окнах противно задребезжали стекла. Генерал побледнел, снял фуражку, мелко, по-старушечьи, перекрестился: - Началось...
  
  Вецкой как в воду глядел - Лефортово продержалось два дня, а на третий сухие залпы и щелчки затворов ставили свинцовые точки во многих, зачастую очень коротких биографиях. Хоть и знал он, что оборона обречена, но, кашляя и задыхаясь, все-таки согласился - и странное ощущение смещенного времени и места не покидало его до сих пор. Да, окопы, враг, война. Да, Москва. Но все в одном месте - нет, разум решительно отказывался это принимать. Кхххх, кхххх, кххххооо. Вецкой пошатнулся от приступа кашля, прислонился к стене дома и прикрыл рот рукавом пальто, чтобы не привлекать лишнего внимания. Полпути до дома было пройдено, извощики с улиц пропали, трамвай не ходил - да и идти напрямую через центр города полковник опасался, несмотря на то, что и оружие, и форма остались в госпитале. Переодеваться пришлось в то, что оказалось под рукой - и потому одежда с чужого плеча сидела мешковато. Впрочем, для на осунувшемся, кашляющем Вецком она смотрелась естественно. Награды выбросить он не решился и, несмотря на страшный риск, затолкал их через прореху в кармане в подкладку пальто. С конвертом было сложнее - его пришлось заворачивать в грязное белье, найденное в госпитале и перекладывать газетами. Николай Михайлович полагал, что с случае необходимости сможет выдать себя за умалишенного чиновника. Полковник огляделся. Он стоял на еле освещенной фонарями Серпуховской площади. "Пожалуй, стоит пойти через Замоскворечье. Авось, спокойнее доберусь".
  
  Ноябрь и декабрь прошли для Вецких под знаком постоянного напряжения и ожидания непрошенных гостей. Как ни странно, в квартиру на Кудринской никто, кроме старых знакомых, не заходил - и новые власти не беспокоили бывшего полковника. Спокойно прошло Рождество, наступила весна и совершенно подкошенный туберкулезом Вецкой вдруг стал оживать. Время от времени он выходил из дому, прогуливался до Новинского бульвара или в Зоосад, кормил голубей, читал газеты и неспешно шел домой. Казалось, самое тяжкое и страшное было позади. На Пасху, когда переполненный ощущением праздника, полковник уже собирался с семейством идти из Девятинской церкви домой, его внезапно потянули за рукав - несильно, но настойчиво. Высокий, сутуловатый человек в светлом габардиновом плаще отходил в темноту церковного двора, время от времени чуть поворачивая голову и слегка кивая Вецкому.
  - Николай Михалыч? Прошу прощения за конан-дойлавщину, но нынче это необходимость.
  В потянувшем его за рукав полковник с удивлением узнал пожилого генерал-лейтенанта Санецкого.
  - Алексей Вениаминович, какими судьбами?
  - Тише, тише. У нас. Видите ли, конспирация. - Генерал хитро подмигнул. - Будьте любезны сегодня же ко мне, разговеться - да и о делах...
  - Вы все там же, на Камергерском?
  - Что Вы, голубчик, помилуйте. Я ж жив еще, как видите. Я нынче снимаю квартиру на Пречистенке. Да, и фамилия моя нынче Панкратьев. Упаси Господь вас помянуть мою настоящую фамилию.
  
  На следующий день, в обстановке строжайшей секретности, припомнив свои детские увлечения авантюрными романами, Вецкой добрался до Пречистенки, сменив трех извощиков и заложив порядочный крюк. На квартире его, помимо Санецкого, ждало трое штатских с выправкой потомственных офицеров.
  - Господа! Это полковник Вецкой, командир 2-го гренадерского Ростовского.
  - Николай Михалыч, это наши друзья. Имен я называть не буду. Конспирация-с, - Санецкий нервно то ли хихикнул, то ли кашлянул. Офицеры сухо кивнули и сели за стол.
  - Мы представляем Союз Защиты Родины и Свободы. Вас рекомендовали, как честного офицера и верного слугу Отечества. Если не ошибаюсь, Ваш полк стоял в Спасских казармах.
  - Да, совершенно верно.
  - Там неподалеку находится фабрика товарищества Сапожниковых. За минувший год туда было привезено более сотни знамен и штандартов для переделки. Сейчас все они хранятся на складе фабрики. Николай Михайлович, мы хотели бы поручить Вам весьма важную миссию - спасти русские святыни. Вам будут выделены люди - к сожалению, немного, у нас каждый человек на счету. Вы согласны?
  Вецкой задумался. Судьба зло шутила над ним - он не знал, хранит ли в платьевом шкафу сверток шелка и дерюги - или полковое знамя - а ему предлагалось на бис сыграть ту же роль.
  - Да, хорошо. Когда это надо будет сделать - и куда вывозить регалии.
  Высокий красавец с моноклем облегченно вздохнул.
  - Ах, не беспокойтесь. Всю необходимую информацию Вам передаст Алексей Вениаминович, он нанялся дворником в Девятинскую - так что сможете видеть его хоть каждый день. О том, куда вывозить - тоже не беспокойтесь - мы пришлем экипаж.
  
  Почти всю Светлую Седмицу Вецкой ходил в Девятинскую, после службы выходил во двор, дышал сладковатым весенним воздухом, мучительно, с кровью кашлял - и снова дышал, разговаривал со стариком-дворником и дышал, понимая, что это уже ненадолго. Тяжесть в груди, удушье, от которого он мог заснуть - все это были признаки ясные и отчетливо указывающие на известный результат. А на Красную Горку старого дворника не оказалось на месте, староста отводил глаза и не отвечал на вопросы - и лишь словоохотливая моложавая мещаночка, закатывая глаза, поведала, что дворник-та оказался - не поверите - анирал и этот - как его - контра-ри-ва-лу-ца-нер. Расстреляли его, наверное, упокой Господи душу раба Твоего. Об арестах и расстрелах гудела вся Москва - говорили, что открылся страшный заговор против большевиков, что в Москве были десятки тысяч вооруженных военных, выжидавших сигнала, что в столице скрывается то ли Великий Князь Михаил Александрович, то ли сам Государь - который и должен был возглавить сопротивление - и много, много другого искаженного ужасом и паникой горячечного бреда.
  
  Утром седьмого июля, когда в городе вовсю шла стрельба, катались броневики, бегом передвигались отряды неясной партийной принадлежности - в это смутное утро дверной колокольчик Вецких тихо звякнул. В дверях стоял один из давешних штатских с офицерской выправкой - хмурый, с кругами под глазами, и нелепо толстым предплечьем под приталенным пиджаком.
  - Николай Михайлович, прошу прощения за беспокойство. Вы не изменили своего решения?
  - Нет.
  - Очень хорошо. Собирайтесь, у нас крайне мало времени. Дойдете до Малой Бронной - там вас будет ждать авто. Думаю, Вы не ошибетесь, на крайний случай водитель Вам даст знак. В начале Новой Басманной Вас высадят, Вы возьмете из авто баулы и дойдете до фабрики. Местоположение склада, я надеюсь, Вы помните. Вот ключи. После того, как упакуете регалии, выходите и спокойно идите к вокзалам. По дороге Ваш груз заберут. Всего доброго.
  - До свидания.
  Наваждение, морок. Вецкой приоткрыл дверь - но на площадке никого не было. "Видения уже. Не иначе". Кххххх, кххххх, кххххооо. Перевести дыхание. Надо идти. Надо. Отправить Ирочку с Соней к родным. Мало ли что. Конверт. Конверт. Конверт.
  
  Боммм. В опустевшей квартире гул часового боя затихал долго, блуждая по закоулкам и заглядывая в выпотрошенные внутренности шкафов. Полковник стоял у печки в гостиной и задумчиво вертел в руках конверт. Супруга и дочь не стали требовать объяснений - было понятно, что назревает что-то весьма серьезное. Уехав к родителям, Ирина Сергеевна взяла с мужа клятвенное обещание беречь себя. "Ох, родная, если все обойдется сегодня - все равно..." Кххххх, кххххх, кххххооо. Красные пятна на платке. "Да, плохо дело". Вецкой повернулся к печке, закрыл глаза, прошептал что-то и ножом быстро вскрыл конверт, вздохнул глубоко, отрыл глаза, улыбнулся - и кинул содержимое конверта в печь.
  
  ***
  
  Октябрь почти закончился, до позиций Ростовского полка дошли вести об очередной смене власти. Большая часть офицеров уже под тем или иным предлогом уехала, "стариков" можно было пересчитать по пальцам. Прибывающее пополнение - какие-то хмурые мужики, который офицеры между собой сразу окрестили "каторжными гренадерами", восторженные студенты в красных бантах - вся эта невоенная муть выплеснулась из окопов и в течение уже почти месяца беспрерывно митинговала и браталась с немцами. Попытки прекратить это безобразие и вернуть войну в нормальное русло понимания не встретили. Пара офицеров, попытавшихся прекратить митинг, были заколоты и затоптаны насмерть. Полковник Дуборинский, оставшийся на полку после отъезда Вецкого, практически не выходил из своего блиндажа и лишь благодаря чудовищным усилиям воли не стал отгораживаться от происходящего морфием. Морфий и кокаин оказались более страшными врагами армии, нежели немцы и австрийцы - первый выкашивал офицеров, второй - нижних чинов. Попова передернуло. Он вспомнил, как неделю назад из Петрограда в его батальон привезли "революционный подарок братьям-солдатам", как в одну ночь 12-я рота, употребив гостинец и совершенно себя не помня, полезла на позиции украинского куреня. От резни и взаимного уничтожения гренадер спасло лишь появление ударников, отобравших у намарафеченных вояк винтовки. Дуборинский не стал миндальничать, утвердил в полковом комитете приговор (ударники и здесь сыграли роль решающего аргумента) - роту расформировал, расстрелял каждого десятого, а оставшихся отправил в тыл.
  
  - Гааааазы! - прокатилось над окопами.
  Попов осторожно выглянул из траншеи, тут же глухо выругался и полез за маской. С левого фланга на позиции полка наползало желтоватое мутное облако и даже на расстоянии чувствовался пока еще слабый чесночный аромат. Кое-как приладив маску, у которой немедленно запотели стекла, Попов побежал на позиции своего батальона, стоявшего во второй линии. "Черт, и ведь как немой. Ни приказ отдать, ни сказать чего. Вот же напасть".
  
  Батальон, точнее его неразбежавшиеся еще остатки - если считать по мирному времени - то рота от силы - изволил трапезничать. Деловитые мужики хлебали из котелков что-то среднее между кашей и супом и не особо таясь, разливали бражку. Сивушный дух трактира висел над позициями третьего батальона, напрочь забивая чесночный аромат удушливых газов.
  - Ааааыыыы! - маска заглушила крик, и "каторжники" лишь недоуменно обернулись на офицера, машущего руками в сторону немецких позиций.
  - Ты, барин, не суетись... - начавший седеть бородач неспешно облизал ложку и засунул ее за голенище сапога. - Мы все одно в атаку не пойдем - чи комытет скааажет, чи ни... Нам воевать без интересу. - Он смачно, с хрустом потянулся, гулко рыгнул и хитро посмотрел на Попова. Не в силах смотреть на это, подполковник содрал маску и заорал: - Газы, мать вашу! Газы! Маски одеть! - но и это не возымело действия. Пара гренадер маски надели, а остальные по-прежнему пребывали в послеобеденных объятиях Морфея. Лишь когда мутно-желтое одеяло сползло в окоп - "каторжники" судорожно начали искать маски, но было уже поздно. За несколько минут позиции третьего батальона превратились в свалку визжащих, хрипящих, плачущих и совершенно потерявших человеческий облик людей. Те, кто оставил или выкинул свои противогазовые маски - душил и сдирал их с более предусмотрительных товарищей. Клубок сцепвишихся "каторжников", дерущихся за возможность жить, сбил подполковника с ног и отбросил к стенке траншеи.
  
  Прийдя в себя, Попов вжался в землю и с ужасом, сжав виски начавшими краснеть и чесаться руками, смотрел, как гибнет его батальон. Сделать было нельзя ничего. Минут через двадцать или через час - подполковник потерялся во времени - над траншеей, заполненной мучительно скрюченными, как на картинах Босха, телами с глухим "ррррррра!" запорхали серые суконные крылья военно-полевых ангелов. В атаку, перепрыгивая через окопы, шел Екатеринославский полк. Попов собрал уцелевших - их набралось не больше десятка - и побежал по траншеям вслед за Екатеринославцами. Судя по шуму впереди - немцы не только пустили удушливые газы, но и сами - в первый раз за последние месяцы пошли в атаку. На правом фланге время от времени взревывал трофейный огнемет ударников, по центру дробно стучали пулеметы, и лишь слева немцам удалось ворваться на позиции Ростовцев. Попов с разбегу врезался и сбил с ног какого-то ландвера, и окунулся в сопящую, пахнущую потом, кровью и землей суету траншейного боя. Патроны кончились. Отшвырнуть бесполезный наган. Подобрать карабин. Приклад. Висок. Отбить штык. Приклад. Висок. Рука скользит по прикладу. Быстро. Руку об полу шинели. Карабин. Отбить удар. Кортик. Живот. Кровь. Кровь. Чужая. Все. Воздух скребет по горлу, шепеляво продираясь через бачок маски. Вылезти из окопа. Содрать маску. Дышать, обдирая горло последним воздухом октября. Жить.
  
  - Александр Герасимович, голубчик, Вы как? - над траншеей показалось лицо Дуборинского. - Спускайтесь, спускайтесь. Тут нынче у нас болотце - но зато дышать можно.
  Попов сел, бегло осмотрел себя - вроде не задет - и бодро спрыгнул в окоп, тут же подвернув ногу на грязном месиве.
  - Ээээ, голубчик, Вы поосторожнее с такими... - стэк Дуборинского обрисовал в воздухе замысловатую фигуру, - эквилибрами. Еще не хватало, чтобы Вы ногу сломали. Кстати, а где Ваш батальон?
  Попов случайно оперся на подвернувшуюся ногу, сморщился от резкой боли и мотнул головой.
  - У меня, Василь Сергеич, больше нет батальона. От газов полегли те, что оставались - ну и со мной сюда прибежало с десяток. Так что... - Попов пожал плечами, - гренадер пять-семь у меня сейчас есть.
  - Мммммдааааа... - Дуборинский, задумавшись, перекатывался с пятки на носок и обратно - долговязый серый метроном со стэком, - Итого, Александр Герасимович, мы с Вами имеем картину совершенно неутешительную. Рота ударников - раз - он загнул один палец. Украинцев после сегодняшнего боя наберется роты две - безымянный и средний пальцы тоже загнуты. Второй батальон и Ваш - кивок в сторону Попова - еще одна полноценная рота - загнут указательный палец. Ба-таль-он, не более того. В таком виде мы не то, что оборонять позиции мы их толком занять-то не можем...
  Дуборинский резко повернулся, ввинтившись каблуками в грязь.
  - Пойдемте, Александр Герасимович, ко мне. Нам следует поговорить.
  
  
  Несмотря на объявленное перемирие, ощущение беспокойства и тянущего ожидания висело в воздухе. Фронт существовал на штабных картах - а в действительности в грязных морщинах окопов солдат почти не было. Германская сторона выжидала, большевики были более заняты поддержанием собственной власти в столицах - и про армию забыли. Немногочисленные еще остававшиеся офицеры за первые недели ноября частью уехали в тыл, частью стали пробираться на Дон, где, по слухам, генерал Алексеев начал воссоздавать старую армию. Кого-то убили - под марафетом, под винными парами, просто от скуки, от ненависти к офицерским погонам - таких было довольно много. Единицы оставались, пытаясь хоть как-то удержать от разложения труп императорской армии. С этими невеселыми мыслями Попов трясся в крестьянской телеге. До Барановичей ему удалось добраться без особых проблем - тем паче, что он предусмотрительно переоделся в солдатскую форму - а вот на вокзале он понял, что уехать в тыл даже с относительным комфортом невероятно. На путях скопилась масса эшелонов, начальник станции был тяжело болен, а его помощник не мог ничего решить, запирался в кабинете и периодически запивал от безысходности. Побродив по городу, Попов решил не испытывать судьбу и за предусмотрительно запасенные червонцы нанял телегу, набрал попутчиков из числа шатавшихся по вокзалу солдат, чтобы не привлекать внимания - и отправился в направлении Минска. Война для подполковника Попова закончилась.
  
  
  - Ну что-с, Александр Герасимович, как вам ученики? - на крыльцо бывшего Народного Университета вышел, раскуривая сигаретку, генерал-майор Андогский.
  - Спасибо, Александр Иванович, ученики хорошие. Меня самого чему хочешь научат. - Попов скривился - кисть правой руки, хоть и была ампутирована почти полгода назад, по-прежнему болела.
  Генерал пожал плечами: - Поймите, Александр Герасимович, у нас сейчас ситуация такая - каждый человек на счету. Преподавать некому. А Вы человек опытный, излагаете прекрасно - преподаватель тактики от Бога, можно сказать. Можете не говорить, я прекрасно Вас понимаю. Вы хотите на фронт - но куда ж я Вас пущу?
  Попов не выдержал и помахал перед лицом генерала культей, тут же мгновенно опомнился и густо покраснел.
  - Извините, Александр Иваныч. Я все никак в себя прийти не могу... Я... Я вообще хотел бы уехать. Боюсь, толку от меня мало - что бы Вы ни говорили. А война... Думаю, это ненадолго. Мне надо привыкать к нормальной жизни.
  Андогский глубоко затянулся, чуть наклонил голову и прищурился: - И куда же вы намереваетесь отправиться, позвольте полюбопытствовать?
  - В Северо-Американские штаты. Думаю, там мне будет легче, чем в Европе.
  - Ну что ж... - Андогский покрутил окурок в пальцах, - Держать Вас не буду, денег на дорогу дам, с транспортом помогу - не с чехами ж Вам во Владивосток ехать. Пишите рапорт... - и, после долгой паузы, - Жаль, Александр Герасимович, очень жаль. Ну, даст Бог, свидимся еще.
  Генерал ушел, а подполковника не покидало мерзкое ощущение вытягивающей все пустоты внутри. Впереди была неизвестность, новая страна, другие люди. Он хотел этого и боялся одновременно.
  - Александр Герасимович! Какими судьбами! - молодой восторженный голос вырвал Попова из задумчивости. Перед ним стоял повзрослевший поручик - нет, уже штабс-капитан Высокогорский.
  - Я теперь тактику в Академии преподаю, - криво усмехнулся Попов. - Ни на что больше негоден. Вот-с, изволите видеть - стоило запустить - и руки как не бывало... А Вы-то здесь как?
  - Оооо, долго рассказывать. Александр Герасимович. Если Вы не возражаете, заходите ко мне вечером - я тут неподалеку остановился. - Высокогорский перевел дух. - Второй день в Томске, в Академию направили. Ну вот что за напасть - на фронт не пускают, говорят - подучись, получишь батальон... - Молодой штабс-капитан горестно всплеснул руками.
  - Боюсь, милейший Александр Людвигович, наш разговор откладывается на неопределенное время - я уезжаю. Прощайте. - Попов развернулся и пошел назад, в здание Университета, оставив Высокогорского в полном недоумении на ступенях.
  
  
  Старик умирал. Девяносто пять - хороший возраст, чтобы спокойно уйти. Влажная южная жара, ветер, несущий странные болотно-пряные запахи сельвы, шум города - все это заходило в комнату через балконную дверь и, попрощавшись, уходило прочь. Утром была суета. Приехал плотный генерал с трехцветной перевязью через плечо, пожал сухую тонкую руку старика и что-то прочувствованно сказал по-испански. Старик знал этот язык - но у него не было ни сил, ни желание понимать, что говорит этот важный генерал. Он приехал сюда почти полжизни назад, в 32-м - нищий и почти обезумевший от краха своих авантюр. Да, Америка встретила его прекрасно. За пару лет удалось организовать неплохое дело в Лос-Ангелосе, освоить непривычное да и ранее считавшееся неприличным зарабатывание денег - "бизнес", как принято говорить у американцев. А потом - резкие подъемы, падения - одно за другим, конфликты с бандитами, разорение и полный крах всех планов. Кто бы мог подумать, что он, офицер русской армии - станет должником и беглецом от своих кредиторов? Узкая полоска губ слегка изогнулась - старик улыбнулся, вспомнив эту последнюю аферу. Предложение от случайного знакомого уехать в Парагвай звучало полным безумием. Но он решился. И оказался прав. Никого не смущало отсутствие руки - здесь нужен был его опыт. Месяц или меньше - старик уже стал подзабывать - и он во главе батальона штурмует форт, объясняясь с подчиненными жестами - как во время того, последнего боя ростовцев. Так странно и так по-родному тогда звучало "Ура!" в устах солдат-гуарани. Старик вспомнил свои ощущения - он понял тогда, что эти чумазые веселые оборванцы прониклись духом старой императорской армии - и был горд этим. А потом были годы войны, преподавание в военной школе, перевороты, в которых он не участвовал, звание бригадного генерала и почетная отставка. Единственное, о чем жалел старик, так это о том, что за все эти годы он не обзавелся семьей. Те, кого он знал - уже давно умерли - и сердце щемило оттого, что он не знал, кому отдать вещь, которую он берег все эти годы. Единственную вещь, ради которой он по-настоящему жил.
  
  Старик нащупал кнопку звонка. Он не помнил, как зовут секретаря - важно было лишь то, что он понимает по-русски.
   - Голубчик, будь любезен... У меня в столе... Есть конверт... Положи его вместе со мной... Не распечатывай... - говорить было тяжело, и каждое слово старик произносил все тише и тише. Секретарь кивнул: - Обязательно. Вам принести сейчас?
  Старик чуть заметно пошевелил головой. Завтра будет прощание, его нарядят в парадный мундир, будет много людей, много цветов. Надо быть готовым. Старик закрыл глаза. Чья-то рука мягко приподняла его легкую ладонь и положила ее на чуть прохладную, неровную бумагу. Все. Можно отдохнуть.
  
  ***
  
  
  Клавиши печатной машинки мерно отсчитывали уходящие секунды. Свет лампы выхватывал лишь небольшой овал, в который помещалась часть стола, усталое лицо над краповыми петлицами и высокую грузную фигуру на стуле. Тра-та-та. Тра-та-та. Та-та. Та.
  
  5-й отдел. г.Москва, 15-го апреля 1938 г.
  
  ПРОТОКОЛ ДОПРОСА, произведенного в УГБ УНКВД в МВО опер.уполномоч. Федотовым.
  
  Я, нижеподписавшийся, допрошенный в качестве обвиняемого, показываю:
  1. Фамилия: Дуборинский
  2. Имя и отчество: Василий Сергеевич
  3. Возраст: 55 лет.
  4. Происхождение: Потомственный дворянин
  5. Место жительства: г. Москва, ул.Серафимовича, д.2
  
  
  - Василий Сергеевич, расскажите, с кем из белых генералов Вы были знакомы?
  - В Академии Генерального Штаба я учился вместе с Михаилом Гордеевичем Дроздовским. Позднее отношений не поддерживал, ну, письмо на Пасху и на Рождество разве что, а после революции вообще никакой переписки...
  - Скажите, чем Вы занимались в последнее время?
  - Я преподаю... преподавал на курсах "Выстрел".
  - У Вас есть родственники за границей?
  - Вероятно, да. Видите ли, моя жена в 17-м году уехала из России вместе с дочерью. Я узнал об этом много позже, писем я от них не получал, прежние знакомые нашей семьи тоже ничего не знали... Я получил от нее одно письмо - и все.
  - Вы ответили на это письмо?
  Дуборинский вздохнул: - Нет, я не ответил, потому что через два дня я был арестован.
  
  ...
  14. Сведен. о прежн. судим. В 1931 г. привлекался по делу Московской контрреволюционной организации, виновным себя не признал, осужден на 3 года ИТЛ. Постановлением коллегии ОГПУ освобожден в том же году и оправдан.
  ...
  
  
  Усталый человечек с краповыми петлицами явно оживился, откинулся на спину стула и посмотрел куда-то за спину Дуборинского, после чего снял маленькие очки в тонкой железной оправе и аккуратно начал протирать стекла замшей. Он был само воплощение аккуратности, этот усталый краповый человечек - на столе его был образцовый порядок, форма сидела, как на манекене, прилизанная прическа казалась нарисованной на идеальной формы голове. Даже говорил он аккуратно, тихо и старательно выговаривая слова.
  - Обратите внимание, дорогой коллега. Подследственный признает, что был ранее судим. Иными словами, мы имеем дело не с оступившимся человеком, а с рецидивистом.
  От дальней стены раздалось согласное ворчание; краповый приподнял очки, посмотрел на свет, подышал на них и продолжил.
  - Да-с. Судя по материалам Вашего дела, Вы, Василий Сергеевич, были арестованы в 1931 году и лишь по удивительному стечению обстоятельств Вас оправдали. Скажите, может быть причина была в чьем-то ходатайстве? Василий Сергеевич, дорогой, я Вам искренне рекомендую все рассказать. Так будет проще и Вам, и нам, не правда ли?
  Дуборинский молчал. А через несколько минут краповый вышел из кабинета, и от дальней стены поднялся тот, что раньше лишь шумно сопел и ворчал. Он не любил долгих разговоров.
  
  
  После отъезда Вецкого полк продолжал тихо умирать. Комитет утвердил Дуборинского в должности, его даже наградили серебряным крестом "с веником" - по совокупности прошлых заслуг, но все эти знаки внимания со стороны солдат никоим образом не были гарантией спокойной жизни. Полковник превосходно знал, что хорошее отношение во мгновение ока может исчезнуть - причем без какого-либо повода, просто так - и тогда останется лишь молиться о быстрой смерти. В начале декабря украинский курень "пошел до дому", после Рождества ударники ушли "на Дон" - и к весне в пустых, размякших окопах оставалось меньше сотни человек - все, как один, старые довоенные кадры. По счастью, к весне с фронта уехал весь опасный элемент - горлопаны-агитаторы и "бороды" почуяли запах разлагающейся империи и поехали в города снимать сладкую пену смутных дней. А Вецкой, сидя в блиндаже, продолжал приводить в порядок полковую канцелярию, обмывать шуршащими бумажками холодеющий труп Ростовского полка - пока однажды в марте в дверь не постучались. Это был молоденький, из студентов, прапорщик Зелов, исполнявший обязанности полкового адьютанта и начальника команды связи.
  - Василий Сергеевич, получен приказ по корпусу. Все полки расформированы, Вам следует ехать в штаб и сдавать дела.
  - Благодарю, Миша, соберите всех, кто... весь полк. Я хочу объявить приказ и попрощаться.
  
  Через час все, что оставалось от полка, было построено чуть за линией окопов.
  - Товарищи солдаты! - голос полковника, привычно расчитаный на тысячную коробку, неуместно загрохотал в прохладной мартовском воздухе. - Я получил приказ о расформировании полка. Ваши славные подвиги не забудет потомство - а сейчас вы нужны России не здесь... Дуборинский перевел дыхание и добавил тише: - Я не буду вам советовать, к какому из политических лагерей примкнуть. Честно говоря, я и сам пока не знаю. Знаю лишь одно - я хочу и буду служить России. Прощайте, братцы, да хранит вас Бог! - и раскатистое "Ура!" было ему ответом. Они стояли и плакали, размазывая грязь по лицам рукавами шинелей. Они не знали, что война для многих из них не кончилась - и год спустя многие из них окажутся по разные стороны фронта. Они не знали, что судьба выживших будет незавидна и пенные челюсти бешеной российской жизни сдавят многим из них глотки. Единственное, что они знали точно - это то, что старая жизнь кончилась навсегда.
  
  
  В Барановичах, в штабе корпуса на приехавшего Дуборинского лишь махнули рукой - не до тебя - и дальнейшее существование на полпути между развалившимся фронтом и гниющим тылом представлялось полковнику совершенно смутно. Слава Богу, на ходу было штабное авто, в которое удалось погрузить всю полковую канцелярию с архивом - но оставаться на неопределенный срок в Барановичах в ожидании неизвестно чего... Нет уж, благодарю.
  - Товарищ комполка! - голос был Дуборинскому незнаком, но все же он обернулся на непривычное обращение.
  - Товарищ комполка! Вам проще будет ехать с документами в Москву. - Подбежавший молодой человек в шведской куртке, более похожий на трактирного полового, махнул в сторону, откуда прибежал. - Здесь вам ждать смысла нет - комиссия завалена делами, людей не хватает. Вы же все равно поедете в Москву? Так сдайте дела там - и вам будет проще, и нам легче. Ну так что, выписать вам мандат? Только учтите - полковую кассу вам лучше оставить у нас... Во избежание... Время неспокойное. - Половой чуть заискивающе посмотрел на Дуборинского. Перспектива была не самой лучшей. Насколько было известно полковнику - уже бывшему полковнику - его жена еще в апреле уехала из Москвы через Петроград и Гельсингфорс в Стокгольм, так что в Москве у него никого не оставалось. Рисковать жизнью в столицах у него не было никакого желания - о судьбе офицеров, попавших под горячие революционные руки, он был премного наслышан. Воевать против своих же - с любой стороны - желания не было тем более, а уезжать из страны в трудное время не позволяла совесть. Дуборинский собирался пересидеть смуту в каком-нибудь тихом губернском городе, раствориться среди провинциалов и начать новую гражданскую жизнь. Но мечты, как известно, имеют крайне мало общего с реальностью.
  - Давайте, выписывайте ваш ман-дат. И бумагу на горючее - я документы повезу на авто, и мне не хотелось бы застрять где-то под Смоленском. Кассу я вам отдам... под роспись. - Василий Сергеевич прекрасно понимал, что про деньги можно забыть.
  - Сию секунду! - Жест окончательно убедил его в бывшей профессии нынешнего маленького властителя жизни. Через час, покончив с формальностями, Дуборинский выехал из Барановичей в сторону Москвы. В обмен на остатки полковой кассы (из которой он предусмотрительно выплатил сам себе жалование за несколько месяцев вперед) он получил похожий на скатерть мандат, в который даже не стал вчитываться, бумаги на получение бензина "для доставки документов по казенной надобности" и подробную инструкцию, куда сдавать полковой архив.
  
  Указания, впрочем, оказались бесполезны. В Москве царила суматоха переезда большевицкого правительства, архивные служащие совершенно не желали разговаривать с Дуборинским, автомобиль, стоило ему отлучиться на пару минут, чуть не реквизировали "для нужд Соввласти"... Иными словами, Василий Сергеевич понял, что выходов из сложившейся ситуации два - либо плюнуть на все и сжечь все документы, либо продолжать нудное хождение по чиновничьим кабинетам. С такими мыслями стоял он рядом со зданием Сената, куда его направил архивист.
  - Вы, Василий Сергеевич, поезжайте в Кремль. В Сенате найдете кого-нибудь из военного ведомства, или как нынче модно говорить - народного комиссариата по военным делам. Обрисуете ситуацию и спросите, куда сдавать полковой архив. Скажу к нам везти - примем, но только с их визой, иначе никак - милый старичок в Лефортовском дворце, чем-то неуловимо похожий на фон Таубе, развел руками. - А то, знаете ли, я у вас сейчас дела приму - а потом выяснится, что им другое место назначено. И что мне делать? Поезжайте, голубчик, поезжайте.
  Для апреля было непривычно холодно - это Дуборинский почувствовал даже в шинели и поежился. По кремлю шныряли военные и клерки, тащили какие-то папки, шкапы, сейфы и стулья - в общем, царила обычная при квартирном переезде суета, увеличенная до масштабов Кремля. "Ну где мне прикажете искать этих народных комиссаров?" - мысль не успела промелькнуть в голове бывшего полковника, только закурившего папироску, как резкий, чуть картавый голос вырвал его из неги размышлений.
  - Вы, батенька, сове"гшенно з"гя по"гтите здо"говье.
  Напротив стояла словно материализовавшаяся из воздуха парочка странных субъектов - одного роста, с одинаковыми бородками, один чернявый, в шинели и фуражке, с пенснэ на узком носу, второй - рыжеватый в пальто и шапке.
  - Вот видите, това"гищ Т"гоцкий - вы мне гово"гите, что людей не хватает. А вот молодой человек стоит и бездельничает. - тыкнул пальцем в грудь собеседнику рыжеватый. - Что вы, молодой человек, здесь делаете, а? - его внимание переключилось на Дуборинского. При этих словах рыжеватый чуть откинул голову назад и вбок, и теперь разглядывал собеседника так, как обычно петух разглядывает найденное на дворе зерно. Василию Сергеевичу стало несколько не по себе, но выучка взяла свое.
  - Василий Сергеевич Дуборинский, командир 2-го гренадерского Ростовского полка. Прибыл в Москву для сдачи дел полка. В архиве мне сказали, что я должен обратиться в Народный комиссариат...
  - Ооооо, п"гек"гасно, п"гек"гасно - рыжеватый бесцеремонно прервал бывшего полковника, панибратски ухватил его за плечо и развернул к чернявому. - Вам а"гхиповезло, это това"гищ Т"гоцкий, на"гкомвоен. Лев Давидович, ко мне вече"гом зайдите всенеп"геменно! П"гощайте, това"гищ, у меня еще с"гочные дела. - быстро закончил рыжеватый, крутанулся на месте и быстрым шагом, чуть подпрыгивая, пошел в сторону Ивановской площади.
  ...
  9. Партийность: член ВКП(б) с 1923 года.
  10. Отнош. к воен.службе: На военной службе с 1900 г., в РККА с 1918 г.
  11. Полит. убеждения: Полностью разделяет программу и тактику ВКП(б).
  12. Образование: Общее - военное, 7 общих и 2 спец.класса Пажеского корпуса в 1902 г. Спец. - Николаевская академии Генерального штаба в 1909 г.
  ...
  
  
  Сколько времени прошло с ухода аккуратного крапового человечка, Дуборинский не знал - может, час, может - десять. Все тело жутко болело, рот постоянно наполнялся кровью из разбитый десен - а сил, чтобы ее сплюнуть, уже не оставалось. Кажется, были сломаны пальцы. Кажется, сломаны несколько ребер. Это уже неважно. Вокруг стула ходил и ворчал второй - тот, чьего лица Дуборинский не видел. Он не задавал вопросов, он только бил - бил молча и с какой-то ненавистью. Василий Сергеевич совершенно не понимал. Чего от него хотят, в чем его обвиняют, за что его бьют - но сейчас это уже не имело никакого значения. Он хотел умереть или хотя бы потерять сознание, но проклятый ворчун с краповыми петлицами всякий раз подносил к его разбитому лицу платок, обильно смоченный нашатырным спиртом.
  
  Дуборинский не слышал как открывалась дверь, не слышал шагов, но аккуратный краповый человечек вновь сидел за столом.
  - Ну что, Василий Сергеевич что-нибудь рассказал интересного? - взгляд его был вновь направлен за спину арестованного. От дальней стены раздался томный скрип стула, на который сел массивный ворчун: - Не, у него времени не было. Ворчун чуть шепелявил, что в сочетании с его габаритами и сопением создавало впечатление чудом научившегося говорить медведя в форме НКВД. Эта мысль даже развеселила Дуборинского, но улыбаться он стал - любое лишнее движение причиняло боль.
  - Скажите, вы были знакомы с Троцким Львом Давыдовичем? Можете не говорит, только кивните. Да? Прекрасно. Скажите, когда вы вступили в антисоветский заговор, возглавляемый Троцким? Можете не отвечать, у нас есть все данные. Я просто вам зачитаю, а вы подпишете показания. - Следователь раскрыл папку, поправил очки и слегка улыбнулся Дуборинскому. - Вы же, Василий Сергеевич, согласны с тем, что нам известна правда? Ну а вам зачтется чистосердечное признание. Итак. В 1918 году Вы познакомились с Троцким Эль Дэ, каковой устроил Вас на службу в Народный комиссариат военных дел. В том же году он ввел Вас в круг заговорщиков, чьей целью было физическое устранение Владимира Ильича Ленина и высших должностных лиц Эр-Эс-Эф-Эс-Эр. В 1923 году Вы были переведены на должность преподавателя Высшей тактическо-стрелковой школы командного состава Эр-Кэ-Кэ-А имени Коминтерна "Выстрел", по настоянию Троцкого Эль Дэ тогда же вступили в Коммунистическую партию. В 1931 году Вы были арестованы по делу Московской контрреволюционной организации, своей вины не признали и благодаря покровителям в руководстве армии, которые также являлись участниками троцкистского заговора, в том же году были оправданы.
  Следователь остановился, посмотрел на Дуборинского и постучал аккуратно по листам в папке.
  - А вот это была недоработочка наших коллег. Потому что Вы, Василий Сергеевич, были не рядовым участником заговора, не пешкой - а офицером. Знаете, что мы нашли у Вас дома? - краповый удовлетворенно улыбнулся, чуть отодвинулся от стола и выдвинул верхний ящик.
  - Воооот.
  Перед глазами Дуборинского заплясал коричневый пухлый конверт, перевязанный шпагатом. В этот момент ему захотелось исчезнуть, провалиться, вернуться по времени вспять, умереть, в конце концов - лишь бы не быть свидетелем позора, лишь бы не видеть, как чекист дотронется до святыни. Следователь хитро прищурился: - Я же превосходно знаю, что здесь, Василий Сергеевич. Когда Вы сдавали архив полка - там не было ни единого упоминания о знамени. А значит, Вы оставили его у себя, чтобы собрать бывших офицеров царской армии во время планировавшегося контрреволюционного выступления, ведь так? Ну-с, давайте посмотрим...
  Он аккуратно взял лежавший на столе нож, вскрыл конверт и держа двумя пальцами. Как дохлую мышь, перевернул его над столом. И тут Дуборинский, наплевав на все, засмеялся, забыв о боли, о том, что будет дальше. Ему было хорошо. Как никогда. А над грудой посекшегося от времени шелка и пыльной дерюги застыло языческой маской аккуратное лицо над краповыми петлицами.
  
  Свидетельство о смерти.
  Гр. Дуборинский Василий Сергеевич
  Умер(ла) 25/III-1942 года (двадцать пятого марта одна тысяча девятьсот сорок второго года)
  Возраст 59 лет
  Причина смерти ишемическая болезнь сердца, о чем в книге записей актов гражданского состояния о смерти 1957 года сентября месяца 11 числа произведена соответствующая запись за Љ 863
  Место смерти: город, селение Москва
  ...
  
  ***
  
  - Урррааа!!! Дед, победа! Победаааааааа!!! - его закрутило в радостном водовороте. Плакали, обнимались, целовались, стреляли в воздух от избытка чуств - что теперь жалеть патроны, когда - все. Войны больше нет. Почти четыре года в окопах, переходах, перестрелках, окопах, окопах, окопах. Снова почти четыре года - поправил он сам себя. И снова против германца.
  - Качать деда! - заорал кто-то за его спиной, водоворот расцвел полусотней рук, мгновенно забросивших его в голубое берлинское небо. Небо, пахнущее весной, а не порохом и смертью.
  - Так, прекратили безобразия!
  Деда аккуратно вынули из этого прекрасного неба и поставили на мостовую. Для проформы ему просто необходимо было покряхтеть.
  - Папа, ну что ты в самом деле!.. - здоровенный, широкоплечий полковник прижал старика к груди. - Тебе и так много лет, а ты этим разгильдяям разрешаешь себя еще и качать. Все, папа, дошли... - полковник попробовал отстраниться - но ордена и медали смешались, сцепились, не давали отойти. Смущаясь, полковник снова обнял старика. Столько лет, в стольких переделках побывал, а все равно как будто что-то тайное на свет вытащил. Не стыдно, нет. Просто боязно потерять.
  Солдаты вокруг стояли, улыбались, кто-то тайком вытирал вдруг покрасневшие глаза. Они дошли, они живы, они скоро поедут домой.
  - Качать обоих! - заорал кто-то, и оба во мгновение ока взлетели в небо, где закончилась война.
  
  
  Он знал, что осталось совсем немного. Он знал, что сделал главное - дожил до победы над Германией. До победы, которой ему пришлось ждать долгих тридцать лет. Дожил, дошел - и вернулся. Старик натянул плюш, оторванный от диванной подушки, придержал его одной рукой, другой быстро вынул изо рта обойный гвоздь и в пару ударов загнал его по шляпку. Еще минут десять - и диван будет как новый.
  - Дед, ты что тут делаешь? - в дверях, подбоченясь, стояла бойкая старушка - и было видно, что экзерсисы старика у дивана ее совершенно не радуют.
  - Да вот, Дуняш, материал попортился... Дивану то уж лет-то сколько... Вот я и чиню. - старик вытер пот и сел на табурет. Может месяц остался, может неделя, может день или час - кто знает? А диван... Пусть остается, вещь хорошая, надежная, всех переживет.
  
  ...его похоронили на Даниловском кладбище 17 августа 1946 года. На маленьком керамическом медальоне памятника, поставленного годом позже, был бравый солдат в старой форме с парой крестов и горстью медалей на груди. Он был здесь не один.
  Михайлов Петр Петрович 1907-1941. Погиб за Родину.
  Михайлов Федор Петрович 1898-1943. Погиб за Родину.
  Михайлов Петр Алекссевич 1871-1946.
  
  
  Той давно прошедшей осенью 17-го он приехал в Москву, коротко попрощался с солуживцами, пришел домой, сел и заплакал. Да, война кончилась - но нет полка, которому он отдал четверть века, нет армии и, кажется, уже нет страны. Напротив, на диване тихо, рядком сидели Дуня с детьми и пытались не смотреть на отца. Михайлов посмотрел на них, стукнул себя кулаком по колену - плевать, прорвемся! - резко встал, достал из буфета графин с водкой, молча налил лафитничек, хлопнул, убрал обратно.
  - Дунь, собирай вещи. Я пойду подыщу квартиру. Да и по работе узнаю, что да как нынче в Москве.
  Жена только всплеснула руками: - Петь, ну зачем квартира-то? Здесь уж сколько живем, куда нам съезжать?
  - Неспокйно мне как-то. Боюсь. За тебя боюсь, за этих вот бойцов боюсь. Да и за себя боюсь. На фронте не боялся - а сейчас...
  Бывший прапорщик, бывший фельдфебель роты Его Высочества, да просто - бывший - накинул шинель и пошел искать дверцу в другую жизнь - уже не военную, но и совсем не мирную.
  
  Через неделю Петр Алекссевич снял комнату на Козицком, семейство потратило день на перевозку вещей - и зажили Михайловы по-старому, хоть и потеснее, но и поспокойнее. Конец октября подтвердил опасения - квартира в Спасских казармах стала совсем не домашним очагом. Ну а потом все успокоилось. Михайлов устроился под Рождество работать в открывшийся "Мюр и Мерилиз", переименнованный по-революционному в "Москомунну" и постарался выкинуть из памяти свое военное прошлое. Выкинуть - вместе с фотографиями, офицерскими погонами, сдав в скупку юбилейные и "усердные" медали. Забыть. Ради семьи. Но лежащий за парой кирпичей в подвале сверток с "Егориями" и пухлым коричневым конвертом оставался последней ниточкой, тянущейся в старую жизнь. О, как был удивлен Петр Алекссевич, когда весенним вечером, поднимаясь по Кузнецкому мосту к Дмитровке, заметил он на противоположном тротуаре знакомую сутуловатую фигуру. Фигура, не по-весеннему тепло одетая, чуть шаркая и непрерывно кашляя, шла в противоположном направлении. Встать во фронт, поприветствовать полкового командира - Михайлову с трудом удалось подавить совершенно рефлекторные реакции, остановить разворачивающееся на каблуке и вытягивающееся в струнку тело. Нет, это путь назад, в никуда. Вецкой, похоже, не заметил его. И слава Богу.
  
  
  Время шло, Михайлов старел вместе с домом на Козицком, вместе с кирпичами в подвале. И вместе с тем свертком, что не давал ему покоя. И не отдашь никому, и не скажешь - а в то, что полк возродится, что вернется старая власть - в это Петр Алексеевич не верил. Крепко, слишком крепко сели большевики. А потом ему не дали справить семидесятилетие. Немец пришел. Михайлов несколько раз появлялся в военкомате с просьбами об отправке в армию - но ему отказывали, ссылаясь на возраст. Это, наверное, был второй раз в жизни, когда он заплакал - от ощущения собственной ненужности и бессилия. Он - старик. И этот старик - смирился, продолжил ходить в контору, писать в гроссбухах и щелкать костяшками счетов, устав проклинать себя и свою судьбу.
  
  В середине октября, возвращаясь домой с работы, Михайлов столкнулся в подъезде со своим соседом - молодым учителем математики.
  - Илюша, вечер добрый! Куда спешите?
  - Петр Алексеич, постановление вышло - народ на строительство укреплений направляют. Вот и иду - а то безобразие какое-то получается - страна воюет, а я тут мелом по доске вожу! Пойдемте!
  - Илюша, ну куда ж мне? Там до сорока пяти только, а мне уже семьдесят...
  - Что ж вы так, Петр Алексеич... - сосед как-то сник.
  Они расклянялись и разошлись - только для того, чтобы на следующий день встретиться на Дмитровском шоссе.
  - Да вы ли это?
  - Я, Илюша, я, - чуть задыхаясь ответил Михайлов из вырытого наполовину окопа. - Я, знаете ли, окопы копал, когда вы сами с лопату ростом были, мне не привыкать. В райкоме что-то попробовали сказать, а я им сказал, мол, я коммунист и должен быть здесь, а не штаны за конторкой просиживать...
  Сосед с восхищением смотрел на раздухарившегося старика. Куда делась сутулость, бросавшиеся в глаза морщины, все признаки ветшания и старости? В окопе лопатой орудовал старый, но по-прежнему мощный и безотказный механизм.
  
  Да, мы отбили немца, не пустили его в Москву. А дальше-то что? Опять в ЦУМ щелкать костяшками счетов? Ну уж нет. И в начале 42-го он, как мальчишка-гимназист, улучив момент, когда его Дуняша уйдет из дому - сбежал на фронт, оставив коротенькую записку - "Не скучай, я вернусь. Один раз вернулся и теперь вернусь." Пару раз настырного деда пытались отправить назад - ну кому такой "сын полка" нужен? Пару раз Михайлов сбегал и возвращался на фронт - в другую уже часть. Казалось, что продолжаться это будет бесконечно, пока Петр Алексеевич не сорвал очередную свою отправку в тыл. Просто старшина на сей раз оказался не в меру наглый и хамоватый. Как старик вырвал у него из рук винтовку - никто не успел заметить, но зато всем присутствовавшим запомнилось удивленное круглое лицо горе-вояки, падающего на землю. Аккуратно рассчитаный удар прикладом не проломил ему висок, а просто поставил на место. Вопрос об отправке в тыл решился как-то сам собой, Михайлова солдаты приняли с распростретыми объятиями, да и визит к командиру полка не стал грозой в ясный день.
  - Тэк-с, Петр Алексеевич. Ну что это такое, а? Вы же коммунист, а ведете себя... - хмурый подполковник кинул карандаш на стол. - Садитесь, что вы стоите? Что мне с вами делать, а? О вас легенды уже ходят... Оставлю я вас, оставлю, но скажите хоть, где так винтовкой орудовать научились?
  - В армии... - смущенно шмыгнул носом Михайлов. - Я с девяносто второго на службе. Фельдфебелем был в царской армии. Вот.
  Полковник, раскачивающийся на табуретке, ошарашенно посмотрел на старика, качнулся и чуть не упал: - Ого! Может, вы еще и стреляете хорошо?
  Михайлов, не поднимая головы, пробурчал: - Двенадцать призов.
  
  
  Год спустя он вновь надел "фельдфебельские" погоны и был счастлив, как мальчишка этим двум кусочкам ткани на своих плечах - вот она, старая армия, никуда не делась. Никого не спросясь, достал он со дна вещмешка аккуратно завернутую в платок черно-рыжую колодку с потемневшими от времени крестами - нутром почуял - пора, можно. И аккурат в этот момент его вызвали в штаб полка.
  - Ну вы, Петр Алексеич, просто не устаете меня удивлять. Герой - хоть сейчас в газету фронта. Да что фронта - в "Правду" вас!
  Дед попробовал покраснеть, и у него уже почти получилось, как из дальнего темного угла землянки - налетело, закрутило: - Папа, ну ты даешь! Сбежать из дому! Мама мне писала, волновалась, а ты тут... геройствуешь!
  Молодцеватый майор крутил старика по землянке, совершенно не замечая собственных слез.
  - Все, все, все. Сейчас же оформим перевод, будешь у меня под присмотром - никуда не отпущу!
  Старику было крайне неловко перед собственным командиром - но что тут поделать, сын приехал.
  - Георгий Петрович, я вам Петра Алексеича отдам только с один условием, - командир был удручающе серьезен. - У вас на передовой его должен сопровождать взвод как минимум - у папы вашего совершенно потрясающая способность находить... эээ... приключения.
  - Папа, что ты наделал? - майор, булькая от едва сдерживаемого смеха, пытался говорить с серьезными интонациями.
  Михайлов смотрел в пол и грустно молчал.
  - Поскольку Петр Алексеевич не хочет рассказать сам, позвольте, поведаю я. Из последнего: две недели назад Петр Алексеевич в одиночку совершил вылазку на позиции противника и привел оттуда двух "языков"-офицеров. На прошлой неделе во время наступления уничтожил двух вражеских снайперов - из обычной мосинки, прошу заметить, а потом сам занялся отстрелом комсостава противника. Ну и так далее, долго рассказывать.
  - Да это же, товарищ полковник, просто представление к награждению прямо какое-то!
  - Собственно, так оно и есть. Я вам передам все бумаги, надеюсь, в штабе фронта представление не затеряется. - Полковник вздохнул и куда менее официальным тоном добавил: - Я очень за вас рад, Георгий Михайлович - и за то, что отца нашли, и что живы оба...
  
  
  А потом - потом еще два года войны - бок о бок с сыном. Вперед, туда, где стоял в Великую войну, дальше, в Германию - километр за километром тот самый победный парад в Берлине, о котором говорилось три десятка лет тому назад, все больше и больше превращался из лубочной картинки в близкий, возможный. Боязно было - опять, как тогда - что не сдюжим, не добьем, остановимся на полпути, завязнем, сломаемся, потеряем все. Но нет - теперь было по-другому. Теперь мы дошли.
  
  Дед прислонился спиной к нагретому граниту и достал из кармана массивный старый портсигар. Семьдесят с гаком - не шутка. Наконец-то он в Берлине. Дед достал и закурил папироску, посмотрел на ярко-синее весеннее небо и довольно зажмурился. Почти пол-жизни назад он думал, что пройдет по Берлину со своим полком, увидит русские знамена на улицах германской столицы... Потом казалось, что этой мечте не сбыться никогда. А потом была вторая германская война, как дед ее называл про себя. Довольный, он обвел взглядом окрестности Рейхстага и с нежностью провел ладонью по "сидору". Там, завернутый в чистую рубаху, в самом низу, лежал мягкий коричневый конверт с уже рассыпавшимися от времени сургучными печатями.
  
  * * *
  
  "Вчера в своем доме в Скарсдейле, графство Вестчерстер убит известный собиратель военного антиквариата Чезаре ди Бавьера. По предварительной информации, поступившей от представителей полиции, убийство произошло во время попытки ограбления. Из дома коллекционера пропало лишь русское царское знамя, недавно приобретенное им на одном из германских аукционов, сообщил бойфренд покойного. Следствие полагает...". (New York Times)
  
  
  Вы никогда не интересовались историей собственной семьи? Увлекательнейшее, доложу вам, занятие. В конце 80-х, когда уже официально было разрешено "не бояться", бабушка моя, царствие ей Небесное, вытащила из каких-то потайных закромов пару старых фотокарточек на твердом, но уже начавшем крошиться коричневом паспарту с тиснением. На первой был запечатлен в полный рост красавец-офицер в мундире с наградами, на второй был он же - но уже не один, а с молодой женщиной в старомодном платье и с пухлощеким ребенком в кружавчиках.
  - Это, Саша, твой прадед - мой папа, Николай Михайлович. Это моя мама, Ирина Сергеевна. Ну а это - бабушкин палец бесцеремонно ткнулся в пухлую щечку фотографического дитяти, - а это я.
  - Бабуль, а что это за форма у него? - разумеется, это интересовало тринадцатилетнего подростка куда больше, чем вид собственной бабушки в глубокой юности.
  Бабушка вздохнула: - А вот это я не знаю, к сожалению. Папа умер в восемнадцатом, я тогда была меньше, чем ты сейчас - откуда мне это все было знать? Ну а потом время такое было, что лучше не спрашивать. Фотографий-то было много, но мама их почти все выбросила - только эти остались...
  - Ну а ордена-то, ордена не выбросили?
  Бабушка пожала плечами. - Не знаю, милый. Я их не видела - может, мама их выбросила, может продала...
  Тут в голове моей мелькнула мысль. - Бабуль, а почему ты говоришь, что это мой прадед? Ты же его Николаем назвала - а сама ты - Софья Васильевна?
  - Время было тяжелое, беспокойное... Мама второй раз замуж вышла - вот меня Васильевной и записали потом. Дядя Вася с папой вроде бы служил - ну а когда папы не стало, решил нам помочь. А потом они с мамой и поженились. А в тридцать восьмом его забрали - и все...
  
  С того разговора прошло лет семь, после смерти бабушки квартира на Серафимовича пустовала, и мы уже думали о том, чтобы продать ее. Но в суете дурных 90-х мне довольно быстро удалось заработать на приличный ремонт - ну а до ремонта совершенно необохдимо было разобраться с хранившимися в бабушкиной квартире вещами. В один из прекрасных дней, беспрестанно чихая от пыли, летевшей от разного старья, я добрался до антресолей в коридоре. Именно там я нашел небольшую жестяную коробку, погребенную в ворохе древнего барахла, которое отказывалась есть даже моль. Скорее всего, в предремонтном беспорядке коробка отправилась бы на помойку - но в тот момент, когда я ее кинул на груду тряпок, в ней что-то звякнуло и - как следствие - привлекло мое внимание. Воображение щедрой рукой набросало картину "Наследник квартиры и николаевские червонцы" - но реальность обманула мои ожидания. В древней облупившейся коробке из-под шоколада обнаружились завернутые в истлевшую тряпку старые ордена и медали, массивный эфес с маленьким эмалевым крестиком и - на дне коробки - записная книжка.
  
  "...1917 сентября 30-го. Завтра уезжаю в Москву, Т.настоял. Полк оставляю на Д., надеюсь, справится. Конверты раздал сегодня, но из-за того, что блиндаж был разрушен, не знаю теперь, у кого З.П. Точно не у Х.
  ...
  1918 июля 7-го. Иду на склад. Помоги Господи! Только узнал - З.П. нынче не со мной. От сердца отлегло.
  ...
  1918 июля 19-го. Боюсь, не дотяну даже до Преображения. Дышать очень тяжко. С кем же З.П.? А.? С.? Д.? П.? М.? М. и Д. знаю, в Москве. Где остальные? И спросить не у кого. Бог в помощь им."
  
  Копание в истории собственной семьи привело меня в библиотеки, а позже и в архивы. Оба моих прадеда, как оказалось, командовали одним из старых русских полков - 2-м гренадерским Ростовским в самые тяжкие годы - в конце Первой мировой. История семейства оказалась довольно интересной, но не содержала никаких загадок и страшных тайн, о которых я грезил мальчишкой. Впрочем, я несколько лукавлю. В трех местах в дневнике прадеда фигурировали странные инициалы "З.П." - и я никак не мог понять, о ком же идет речь. Какой-то родственник или родственница? Но у нас не было никого в родне с такими инициалами. Знакомый или знакомая? Но почему прадед так бескокоился о его (или ее) местонахождении?
  - Какииие лююди! - громовой голос вытряхнул меня из размышлений над записями. В читальный зал Румянцевской библиотеки ввалился мой старый университетский приятель, большой и шумный, чем-то неуловимо похожий на жизнерадостную панду. - Саша! Харэ сидеть, пошли кофе попьем, покурим!
  Я вздохнул. Отвертеться не представлялось возможным.
  - Ну пошли...
  Успев перемыть по дороге к буфет косточки паре знакомых, уже стоя в очереди перешли к традиционной для нас исторической тематике.
  - Что у тебя? Все по ростовцам копаешь?
  - Угу. Да вот только... Все перевернул - не могу одного человека найти. Инициалы есть - и все, никаких зацепок.
  - А что за инициалы?
  - Зэ Пэ. Вот, можешь посмотреть, - и я протянул Андрею ксерокопированные листы прадедовского дневника, где особо были отмечены так заинтриговавшие меня буквы. Быстро пробежав текст глазами, тот чуть не выронил стаканчик с кофе.
  - Старик, ты хоть понял, что ты нашел? - однокашник припер меня к стене в курилке и размахивал перед лицом моими же записями. - Ты же знамя нашел!
  - Погоди, погоди. Какое знамя?
  - Зэ Пэ - знамя полка.
  - С какого, собственно, перепугу? - спросил я, флегматично отхлебывая слабенький кофе из пластикового стаканчика.
  Андрей обреченно махнул рукой: - Эти несчастные романтики так типа шифровались. Зинаида Павловна, Зэ Пэ - это все из одной оперы. Почитай эмигрантские воспоминания - там это все есть. Пошли в отдел зарубежья, я тебе с ходу пару публикаций точно найду.
  Тут уже зашумело в голове у меня: - Ты хочешь сказать, что прадед в дневнике указал, где спрятано знамя полка?
  - Ну да. Вот смотри, - возбужденно сопя, Андрей водил пальцем по бумаге, - знамя не у некоего Ха, и не у него самого. Почему он указал пять человек - не знаю. Но похоже, что знамя он не разрезал - по крайней мере, из записей этого не следует. Эти пятеро должны быть в полку на 30 сентября. Потом в июле 18-го "Эм и Дэ в Москве". Вот от этого и пляши. - Он несколько нервно хихикнул и добавил, - Остап Ибрагимович.
  
  От этого я и плясал. Сначала поиски шли довольно быстро, потом грянул дефолт и пришлось заняться выживанием семьи, и лишь несколько лет назад я нашел силы и время для возобновления своего маленького расследования. Вытащив из шкафа свою тетрадь со старыми записями, я довольно быстро набросал схему поиска таинственной пятерки. Это должны были быть, скорее всего, старослужащие офицеры - и при этом, скорее всего, не "варяги", а коренные ростовцы. "Д." я нашел быстро. Это был Генерального штаба полковник Дуборинский, второй мой прадед. То, что он в 18-м был в Москве, я знал, а оставшиеся трое офицеров с фамилиями на "Д" были прапорщиками керенских выпусков - так что особых вариантов тут не было. Материалы дела 38-го года, выписки из которого мне в свое время удалось получить, четко указывали - знамени у Дуборинского не было. "С." было найти тоже несложно - в полку на конец сентября, судя по спискам, оставались штабс-капитаны Симанский и Солоха, из которых последний - в украинском курене. Вероятность того, что знамя могло быть передано украинцам, я даже не рассматривал всерьез. С остальными литерами было существенно сложнее. Даже если исключить из круга поиска прапорщиков 1917-го года, круг "подозреваемых" оставался все равно чересчур велик. "А." было четверо, "П." осталось трое, "М." - двое.
  
  
  ...если не везет, так по-крупному. Сначала были проблемы с билетами и гостиницей, потом внезапно обнаружилось, что мой кратковременный осенний отпуск может вовсе не состояться, на фоне всей этой нервозной суеты я умудрился простыть и свалиться с температурой под сорок - и потому, когда еще в полуобморочном состоянии мое тело прошло паспортный и таможенный контроль в "Шарике", я почувствовал, что проблемы наконец-то кончились. Чувства меня подвели. Настоящие проблемы были впереди. Перед аукционом мне, вооруженному кипой бумаг от различных ведомств, удалось еще раз осмотреть знамя. Да, сомнений не было никаких - изрядно потрепаное, с посекшимся шелком и частью осыпавшейся иконой Святой Троицы - это было оно. Сказать, что я выпустил его из рук с сожалением - не сказать ничего.
  - Я готов взять его без аукциона за начальную цену. - Переводчик залопотал по-немецки, но администратор лишь вежливо улыбнулся и отрицательно помотал головой.
  - Господин Дойфинг говорит, что это исключительно аукционный лот. Не продается. Желание владельца.
  Мне пришлось лишь мило улыбнуться в ответ и отправиться в гостиницу. Дело оборачивалось дурным образом. Деньги у меня были - но в случае появления серьезного игрока я рисковал потерять знамя. Теперь - возможно - навсегда.
  
  - Лот номер 2340! Русское знамя царствования Николая II. Уникальная вещь, господа. Такие предметы появляются на рынке крайне редко. Начальная цена - 150000 евро.
  Зал неторопливо гудел. Собравшиеся здесь собиратели военного антиквариата тяготели к более традиционным вещам - оружию, мундирам - и крайне дорогостоящее знамя не привлекало особого внимания, разве что как экзотика. Похоже, никто не собирался предлагать даже начальную цену - я собрался с духом и поднял свою карточку.
  - Сто пятьдесят тысяч предложено! Господа, есть еще желающие? Нет? Лот номер 2340...
  В двух рядах от меня взлетела вверх карточка и, перекрывая бормотание зала, послышались голоса. Оживление пробежало по лицу аукциониста и я обернулся к совему переводчику.
  - Предложено триста тысяч.
  Это был конец. У меня просто не было таких денег. В каком-то оцепенении я дождался окончания аукциона.
  - О, Александр Николаич, какими судьбами? - в кресло рядом со мной вальяжно рухнул Лева Гиревич, пройдоха и по совместительству собиратель всякого барахла, которого неоднократно ловили на попытках впарить доверчивым новичкам разного рода подделки. Следует отдать ему должное, он не столько подделывал, сколько придумывал. Счет фантастических знаков, орденов и медалей работы Гиревича шел на десятки, его творчеству посвящались отдельные разделы в справочниках, кто-то даже начал собирать "гиревичей". Но несмотря на свою довольно сомнительную репутацию, Лева обладал совершенно фантастическим количеством знакомств и связей.
  - Я, Лева, за знаменем приехал - да только его у меня из-под носа увели, - вздохнул я. Гиревич рассмеялся: - Саша, дорогой, тут тебе вообще ничего не светило. Ты хоть видел, кто твое знамя купил? Ди Ба-вье-ра! - палец Левы торжественно вознесся к небесам. Имя было знакомое, но с чем оно было связано, я совершенно не помнил - и потому умоляюще посмотрел на своего знакомого жулика.
  - Саша, ты что? Ты не знаешь, кто такой ди Бавьера? Да это же страх и ужас всех коллекционеров! Персонаж, мягко говоря, экстравагантный, вещи покупает "для мебели" - и в коллекционерах числится, на мой взгляд, по чудовищной ошибке. Я, кстати, краем уха сейчас услышал, что он знамя купил, потому что обставляет комнату в "русском стиле" и ему нужен "элемент интерьера". Эй, ты куда?
  
  
  Все-таки круг военных историков крайне узок - и, с одной стороны это плохо - а с другой найти нужного тебе специалиста, как правило дело пары телефонных звонков.
  - Слушаю Вас, Саша!
  - Владимир Сергеич, тут такое дело... Вы крупнейший специалист по офицерскому корпусу, а мне людей надо найти. Полк и год известны - а вот с судьбой после 17-го - увы...
  - Ну что ж, присылайте мне данные - посмотрю, что есть. Но ничего обещать не могу, Саша, увы, я тоже не всеведущ. - на том конце трубки послышался легкий дипломатичный смешок.
  О большем я, в принципе, и мечтать не мог. Старый мой знакомый, Владимир Сергеевич Зайцев, подтянутый преподаватель одного из московских ВУЗов с внешностью первого чина двора, был крупнейшим специалистом по русскому офицерству, за долгие годы работы в архивах и библиотеках составил колоссальную базу данных и теперь был моей последней надеждой.
  
  From: W.S.Zaycev
  Sent: Friday, March 09, 2007 12:15 PM
  To: A.N.Philipov
  Subject: персоналии
  Саша!
  Вот все, что есть у меня в базе.
  Подполковник Амилахвари - Добр.арм.1918-20, эмигр.СХС, Абиссиния 1935-41, Югосл.1941, РК, уб.12.1942.
  Штабс-капитан Абрамов - + 29.09.1917
  Поручик Алексеенко 1-й - уб. на вкз.Барановичи 1.10.1917
  Поручик Алексеенко 2-й - неизв.
  Подполковник Попов - Восток, эмигр.САСШ, 1932-Чако, генерал парагв.арм., ум.1977 в Асунсьоне
  Штабс-капитан Протасов - Добр.арм., ум.3.1921
  Штабс-капитан князь Путятин - расстр. Мск.30.06.1917
  Капитан Мартинов - РККА, расстр.1931
  Прапорщик Михайлов - неизв.
  К сожалению, это все, что у меня есть.
  
  Да, негусто. Мартинов, как вскоре удалось выяснить, подняв личное дело - сразу с фронта уехал в Петроград и в Москву не возвращался. Что же получается? "М. в Москве" - это Михайлов? Ну что ж, будем искать. Пока что это единственная более-менее реальная зацепка. Один к восьми. Да и то - "неизв.". ...Через несколько месяцев я преркатил поиски. С учетом людей в 18-м году обстояло туго и, даже если судить по обрывочным данным, Петров Алексеевичей Михайловых в Москве насчитывалось на тот момент как минимум с десяток человек. Дальше копать было бессмысленно, прапорщик, выслужившийся из унтеров, в здравом уме не будет сообщать о своем кратком офицерском прошлом - а значит, тупик. Все.
  
  
  ...ди Бавьера упорхнул, окруженный своей свитой, столь быстро, что мне не удалось его перехватить. Всезнающий Гиревич подсказал, в какой гостинице остановился экстравагантный итало-американец - но и там его не оказалось. Плюнув, я помчался в аэропорт - но и здесь ждала меня неудача. Знамя улетело за океан. Разумеется, это был не повод опускать руки, и где-то через месяц я все же добрался до Нью-Йорка.
  - Господин Филипов? Господин ди Бавьера ждет вас в гостиной.
  Вид слащавого дворецкого с подведенными глазками несколько выбил меня из колеи. Очень захотелось плюнуть, но пришлось сдержать первый порыв.
  - Господин ди Бавьера...
  - Просто Чезаре, - ко мне подлетел и попытался заключить в объятия тот самый черняво-вертлявый, что бы на аукционе. Видимо, я как-то слишком явно отшатнулся, отчего тот погрустнел, мелкими шажками переместился через комнату и картинно облокотился на каминную полку. - Слуууушаю вас.
  - Господин ди Бавьера, как вам уже, наверное доложили, я русский коллекционер и эксперт по военному антиквариату. На последнем аукционе вы приобрели русское знамя. Дело в том, что... - Я пытался понять, как объяснить в двух словах этому филиалу бутика и парфюмерного магазина на ножках причины, по которым я хотел вернуть знамя. Пытался, искал - и не находил. - Скажем так, объяснять это все долго - и я просто хотел бы купить его у вас.
  Чернявый вскинул голову и заполошно замахал руками: - Нет-нет-нет, и даже не просите. Я даже не буду его менять! Оно прекрасно сочетается с интерьером! Пойдемте, пойдемте, вы сами увидите...
  Я совершенно зря не ушел сразу. Зря пошел смотреть "интерьер". Только привычка держать себя в руках остановила меня от того, чтобы не придушить горе-"коллекционера" сразу. Над изголовьем кроватьи, в спальне, отделанной в бело-голубых тонах, висело боевое русское знамя.
  - Ну видите? Как я его могу продать? А? - плаксиво вопрошал меня чернявый. - Все, все, уходите, я его не отдам.
  Сухо откланявшись, я ушел. Ушел, чтобы вернуться через три дня. Вернуться с обрезом, приобретенным у добропорядочных афроамериканцев. Вернуться тогда, когда прислугу отпустили на выходные. Вернуться за знаменем. Чтобы забрать его и отвезти домой. Иначе было нельзя.
  
  
  - Ну что, Саш, показать тебе одну вещицу, а? С которой я коллекцию свою начал?
  У Мишки в квартире было хоть и тесновато, но уютно. Да и хороший коньяк настраивал на благодушный лад.
  - Давай, если не лень...
  Мишка Сергеев, добродушный гостеприимный увалень, был коллекционером Божьей милостью, что называется. К нему в руки шли вещи совершенно раритетные, и его собрание русской милитарии было предметом зависти многих. Про то, что у него есть и русские знамена, я слышал неоднократно, в том числе и от знакомых чиновников МинКульта, но живьем их не видел практически никто, за исключением крайне узкого круга особо доверенных людей. Слишком редкие вещи, слишком большая цена.
  - Ну вот, - Мишка втащил в кабинет плоский, но крупный ящик, попутно сдувая с него солидный слой пыли. Поставив ящик на журнальный столик, он наконец зажмурился и с наслаждением чихнул так, что звякнули оконные стекла.
  - Вот, - повторил он. - Георгиевское юбилейное знамя образца одна тыща восемьсот восемьдесят третьего года, Ростовского гренадерского полка. К сожалению, только полотнище. Саш, что с тобой?
  Ну да, можно сказать, что меня парализовало. Я вообще слабо верю в чудеса и совпадения - но это было именно оно. То самое знамя, которое спасал мой прадед, то знамя, которое безуспешно пытался найти я. Оно лежало передо мной в деревянном застекленном футляре - и я не мог отвести глаз от потрескавшейся иконы Святой Троицы, от посекшегося белого и голубого шелка. Да, несомненно, это было оно. В каком-то полусне я потянулся дотронулся до стекла внезапно вспотевшей рукой.
  - Миш. Но откуда?
  - О, старик, это соверешнно безумная история... - Мишка щедрой рукой расплескал по рюмкам коньяк и развалился в кресле. - Помнишь, я про Светкиного отца тебе рассказывал? Мы еще все смеялись - он Сергей Михайлов, я Михаил Сергеев... Мировой был дядька. В 98-м два инфаркта - и с концами. А квартира, соответственно, осталась теще моей и Светке. С деньгами тогда туго было, сам помнишь... Теща к нам переехала, а там мы ремонт собрались делать - хотя б косметику, чтобы продать. Центр все-таки. Нанял я работяг, чтобы рухлядь вытащить... - на этом моменте я понимающе и сочувственно закивал, вспоминая мои злоключения с ремонтом бабушкиной квартиры.
  - Взялись эти работяги за диван - а там диван стоял такой, знаешь, как из цельной колоды выдолбленный. На взгляд - вообще неподъемный. А там то ли дерево усохло от времени, то ли что еще - короче, рванули они его вверх, а обшивка и треснула.
  Мишка резко качнулся к столику, плеснул еще коньяку и продолжил: - ...а из-под обшивки на пол - шлеп! - конверт... Такой... - Сергеев щелкнул пальцами. - Ну знаешь, старик, как на почте - коричневой бумаги, здоровый такой. В общем, работяг я отпустил от греха - а сам в конверт полез. А там - вот это знамя. Ну, полез искать, на коллекционеров там вышел разных, потом темой заинтересовался, потом ты сам знаешь...
  - Михайлов... - только и мог произнести я.
  
  А через пару месяцев Мишки не стало. Сердце, сказали врачи. Тридцать семь - и сердце... Меня закрутило-завертело по делам - и, когда я позвонил Светлане, чтобы узнать судьбу Ростовского знамени - то получил неожиданно прохладный ответ, что коллекцию она распродала, потому что жить надо. И повесила трубку. Пара часов сидения на телефоне позволили вяснить, что знамя никому продано не было из тех, кто мог им заинтересоваться, за рубеж не вывозилось и на аукционах не анонсировалось. Следовательно, оно оставалось у Мишки дома. Надо было ждать.
  
  
  Наверное, мне надо было это сделать на Троицу. Но я пришел зимой. Донское кладбище было покрыто снегом так, что приходилось протаптывать тропинку среди тесно посаженных могил. Пару раз я чуть не упал - и, честно говоря, даже несколько испугался такого варианта развития событий. День будний, народу мало - можно и замерзнуть... Ну вот и пришли. Сняв перчатку, я стал обмахивать ею черный гранит. Снег слетел, а небольшая ледяная корочка осталась, что не мешало прочесть самую верхнюю надпись: Николай Михайлович Вецкой. 1869-1918.
  Здравствуй, прадед. Видишь этот конверт у меня в руках? Я купил его на почте. Просто потому что так должно быть. Там знамя. Твое знамя. Я принес его сюда. Я не знаю, что мне делать дальше...
  Накопившаяся усталость, нервотрепка последних месяцев, вся нервотрепка и переживания, связанные с этим идиотом ди Бавьерой, все эти игры в шпионов при отъезде из Штатов - это разом упало на меня - и я провалился в болезненный, странный, очень ясный сон.
  
  Мне снилось, что я стою в строю полка, а прямо передо мной, шагах в десяти, на аналое лежит знамя, которое прибивают к древку генералы, офицеры, рядовые... И - как въявь - оно тяжело плещется во главе "коробки", идущей по Ходынскому полю перед невысокой фигуркой с голубой лентой через плечо...
Оценка: 8.00*3  Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"