Чижов Михаил Павлович : другие произведения.

Похвала детству

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    В сборнике представлены очерки и рассказы о детстве, вошедшие в последнюю книгу автора ћВолны времениЋ.

  ПОХВАЛА ДЕТСТВУ
  
  От автора
  
  Не обычную похвалу имею я в виду, а бывший Монастырский овраг, превращенный во второй четверти девятнадцатого века в съезд к Оке, названный в дальнейшем Похвалинским в честь церкви Похвалы пресвятой Богородицы, стоявшей над ним. Скромный родительский дом, в три окна по переду, тоже стоял над съездом, только по другую сторону.
  Все мало-мальски необычное, хотя бы чуть-чуть выходящее из привычных рамок повседневной жизни, будь-то яма, лужа, пруд, а уж тем более река, озеро, лес, овраг, несказанно привлекает мальчишек. Подсознательно, генетически они ищут трудности, порою создавая их искусственно, чтобы испытать себя во всем: силе, ловкости, умении что-то сделать, сообразительности.
  Воспитание, целенаправленное или подспудное, имеет тысячи нюансов, массу закономерных случайностей, с помощью которых из генетического рассола вырастает кристалл личности. Или не вырастает. Как повезет. Одно можно сказать с уверенностью: из изнеженного родителями мальчишки настоящий мужчина не получается. И пусть он не станет героем, крушащим челюсти врагам в бесконечных телевизионных сериалах, но отличить во взрослой жизни замаскированную подлость от искреннего намерения и отказать, что очень сложно, он будет в состоянии
  
  МАМА
  
  Лучшая память о человеке - поступки и действия, им когда-то указанные, пусть даже самые незначительные, и ставшие затем частью твоей повседневной жизни.
  Каждое утро, умываясь, я вспоминаю маму, покойную уже четверть века. Повод, казалось бы, самый пустяковый: соблюдение очередности утренних процедур. "В святом писании сказано...", - обычно так начинала она свою речь, когда давала совет. Постулаты писания были для нее абсолютной истиной, не требующей, как известно, доказательств и не допускающей каких - либо сомнений. Советовала мама редко, но, видимо, метко, если они запомнились на всю жизнь. "Не прикасайся после сна к кухонной посуде, не омыв рук", - говорила, например, она. Или - "Прежде, чем высморкаться, ополосни лицо, иначе насморк будет мучить весь день".
  Это она приучила меня утром и вечером совершать крестное знамение. Мягко и ненавязчиво, заметив мое желание что-то сделать самостоятельно, она создавала необходимые условия для добровольного исполнения. Первое сознательное воспоминание. Трёх или четырёх лет от роду я обратил внимание на её страстное моление богу и попросил научить меня этому. Я простоял два часа на коленях, вознося только что выученную молитву к всевышнему. Удивительный восторг, охвативший меня, возможно, объяснялся лишь тем, что мне удалось вынести это испытание. Но привычка, рождающая характер, осталась.
  "Стихотворение учи вечером, на ночь, перед сном повтори ещё раз, - говорила она, - "а утром прочитай и сразу же рассказывай наизусть, век будешь помнить". Так её учили в церковно-приходской школе, и она передавала нам многолетний опыт дореволюционной системы преподавания. Во многом, это уже был её опыт, опыт человека, к мнению которого прислушивалась вся многочисленная родня. Она, закончившая лишь три класса, помогала мне до седьмого класса решать арифметические задачи с элементами логики, без применения "Х", как в известном рассказе Чехова. Нынешних школьников такими проблемами не обременяют. Я постоянно чувствую неповторимую и прекрасную силу её влияния, как дикий Пятница, познавший чудеса цивилизации от Робинзона.
  В военные и послевоенные годы наш дом кипел переполненным котлом: дед, бабушка, отец, мама, пятеро детей, один или два двоюродных брата, учившихся после фронта в каком-нибудь институте или училище. Раз в неделю приходили со своими детьми мои тетки с мужьями по линии отца, и они разыгрывали карточного "козла". Взрослые почти не пили спиртного, может быть, лишь бутылку легкого вина, а как иначе, если рядом дети и жены. Конечно, мужики расслаблялись на стороне гораздо значительнее, а порой очень значительно, но это происходило, не касаясь нас. Мы, играя в прятки, ползали под обширным столом с сидящими за ним игроками, и нас не журили. Нас обожали и любили. Это была удивительная семья: у меня было двенадцать теток и три дяди, более пятидесяти двоюродных братьев и сестер.
   Всех и не упомнить.
  "Ложась спать, вспомни, что ты сделал хорошего за день". Такую привычку имеют немногие.
  Война рентгеном проявила всех и вся. Из-за большой семьи у нас не было на постое эвакуированных, но многие из них, жившие рядом, приходили к нам, и мама всегда давала им еду. Особенно она жалела ленинградских блокадниц. Жили мы недалеко от Окского моста, который часто бомбили немцы, и разрывы бомб крепко сотрясали наш маленький частный дом. А раз, неразорвавшаяся бомба в метре от угла дома вонзилась в землю, образовалось глубокое отверстие. Дом подпрыгнул и опустился, к счастью, на место. Утром отец спокойно засыпал дыру землей. Так и лежит этот кусок немецкого металла в Нижегородской земле. Наверное, наши военнопленные при изготовлении не вложил в неё взрывчатку.
  Голод, большая семья. Помогла выжить вера в Победу и ...корова, за которой ухаживала мама и все дети помогали ей в этом. С малолетства я полюбил смотреть в огромные, карие коровьи глаза, полные затаённой грусти и мудрого превосходства над людьми и окружающим миром. Она смотрела на меня вбок и, не отвлекаясь от своего главного занятия, жевала. Жевала, чтобы вобрать в себя силу жмыха и этих казавшихся мертвыми травинок и отдать ее молоком. И потому, наверное, она была худа, что не заботилась о себе, а только о нас, полуголодных детях.
  -Субботка, Субботка, - ласково шептал я ей, гладя коричневую шею и мощные костистые выступы спереди. Родители купили ее в субботу, да так и назвали на кратком семейном совете. Взгляд ее с вековой задумчивостью отражал тени садов с райскими птицами, царские терема, глаза Конька-горбунка и другие образы любимых сказок, лишь стоило напрячь воображение. Хотелось смотреть в них часами, чтобы поймать неуловимый огонёк, мелькающий обычно при виде подсоленного куска ржаного хлеба. Ах, как деликатно и не жадно она его ела, слизывая немногочисленные крошки с моей ещё маленькой ладони.
  Я часто ездил с мамой на сенокос за Волгу, где над лугами пели жаворонки, а в заливных лугах рассекали зеленое травяное безбрежье куропатки. Синее небо, необозримый простор, в речных заводях цвели белые и ярко желтые кувшинки. Мама с другими женщинами ворошили траву, скошенную ранним утром мужчинами. Подсыхающая трава, еще не сено, еще сохраняющая бродившие в ней утром соки, под жарким солнцем сладким дурманом заволакивал сознание. И я, ослабевший от всех переполнивших меня впечатлений и запахов, медленно вползал в единственный шалаш, крытый травой, и, сладко вздрагивая, засыпал крепким сном.
  Когда и с кем это было? Да и было ли?
  Вечером, надышавшись ароматом свежего сена, кувшинок, таволги, мы, рассаживались в баркасе, и переплывали на правый берег Волги, к дому, к нашей кормилице, и котомка за моими плечами была плотно набита молодым сеном. Над мелкими старицами уже розовела заря, от воды тянуло острой свежестью большой реки, и необыкновенной глубины тишина заполняла все вокруг. Лишь звук алых в заходящем солнце капель, падающих с весел, да прыжки играющих рыб, нарушал ее. Дрожа от речного холодка, я прижимался к теплому боку мамы, и голова опускалась ей на колени.
  Здесь я учился плавать, перебирая руками по илистому дну, и кричал в азарте самомнения:
  -Мама, смотри, я плаваю.
  Старший брат долго приглядывался к моему "умению" и, раскусив обман, решил мне помочь самым решительным образом. При полном и обоюдном согласии меня сбросили с 2-х метровой баржи. Было мне шесть лет и я гордился оказанным доверием: значит причислили к способному выплыть. Дружок, будучи старше меня на полтора года, согласия все еще не давал, а мы в округе все так учились плавать.
   Мне помнится нескончаемое всплытие. Опустившись под воду, я открыл глаза. Над головой переливалась рябью желтовато-мутная масса, а где-то далеко и высоко кончалась радушной пленкой эта рябая масса. Как лягушка, лихорадочно выпрямляя ноги, толкался я в этой чуждой мне тогда воде, помогая руками. Ругаясь в кураже сбывающейся надежды, отплевываясь, я всплыл, взмахивая ослабевшими руками. Радость! Великую радость победы над слабостью не забыть. Эти моменты наполняют жизнь смыслом, и словно живительная влага вливается в хрупкий стакан. Я всплывал, не только борясь с водной стихией, я поднимался на ноги в своем развитии, преодолевая жалость к себе, вбирая науку мамы.
  "Сегодня гуляшки, завтра гуляшки и останешься без рубашки", - повторяла она и заполняла весь день работой. "Лень - прибежище злых",- и я с тех пор не люблю ленивых и не валяюсь без дела в мягких кроватях. К концу дней своих она часто присаживалась усталая к столу, смотрела на меня мельтешащего и говорила:
  -В детстве росла как травинка-былинка и не догадывалась, что есть сердце. Теперь я знаю, что оно большое, стучащее и нетерпеливое, как будущий ребенок.
  Я не догадывался, о чем она говорит.
  Тем далеким летом я часто плавал в Астрахань, и за день до очередного рейса принес ей в подарок авоську прекрасной воблы. Она поливала огурцы на огороде. Я помог ей закончить начатое дело, и мы прошли в дом. У нее очень заметна была одышка. Мама села на стул в простенке между столом и кухонным шкафом и, любовно очищая даже малюсенький кусочек рыбной мякоти от костей, с наслаждением ела. Она обожала рыбу. Седая голова, добрые, мягкие черты лица, серо-синие глаза под черными бровями, руки покрыты гречкой старости. Мы долго разговаривали и расстались довольные друг другом. Живой я уже ее не видел.
  Мама умерла через неделю. Скончалась, как святая, в один момент, лишь еле всхлипнув. В тот день она побывала на могиле отца и матери, а потом прилегла, сославшись на внезапную усталость.
  Жизнь. Материнское её благословение.
  
  ТЕНИ
  
   Мне нечасто снятся мои давно умершие родители. Говорят, это нормально: их души спокойны за меня и не тревожатся по пустякам.
   Но время от времени, словно наяву, видится сельская грунтовая дорога, полого поднимающаяся к деревне. На ней две фигуры в лучах заходящего солнца, большая и малая. Мама и я, шестилетний, крепко держащий ее скрюченные от работы пальцы. Надвигаются сумерки, и мама торопится засветло дойти до родных. А я устал, смертельно устал, отшагав почти 3 км. На красный диск уходящего за горизонт солнца можно смотреть во все глаза, не прищуриваясь. Едва коснувшись горизонта, оно через несколько секунд совсем исчезает. Красно-коричневая заря, раскинувшись в полнеба, оставляет на своем ярком теле лишь одиночно застывшие черные тучи-корабли.
  Мы, наконец, взобрались на вершину холма и невольно остановились перед удивительным простором, открывшимся перед нами. Редко, мы, занятые работой, устремляем взор на небо, оглядываемся вокруг, несуетно любуясь красотой окружающего мира.
  Долго стояли мы, наблюдая, как красный цвет уступает место цвету розовому, тот желтому, а желтый подернулся серым пеплом, словно угли в догорающем костре.
  -Как быстро умирает красота, - вздохнула мама. Вздохнул невольно и я.
  А вокруг простор крестьянских полей, лишь на севере темнели вдали зубцы соснового бора, да ветлы часовыми стояли у совсем уже близкой деревни.
   Мы прибавили шагу и очень скоро вошли в темную, безлюдную деревню. В окнах едва-едва теплились мерцающие желтоватые огоньки. Было жутковато, и я стиснул родную ладонь.
   -В деревне много работают и рано ложатся спать, чтобы отдохнуть перед новым трудовым днем, - с грустным вздохом сказала мама.
   Свояченица - вдова, потерявшая мужа в мясорубке недавно отгремевшей войны, несказанно обрадовалась нам и долго целовалась с мамой в сенях. В избе, когда мы вошли в нее, было совсем темно, и хозяйка вывернула фитиль у керосиновой лампы, висевшей на матице.
  Я, родившийся в городе, еще ни разу не видел керосиновых ламп. Темнота отступила, но упрямо затаилась мрачными тенями в углах дома. Тени двигались, роились, создавали образы волшебных сказок, рассказываемых мамой перед сном. Я прижался к ней, а мама с теткой улыбались: "Смотри, горожанин, как живут в деревне!".
   Мы поужинали окрошкой с хлебом, выпеченным в русской печи. А потом они положили меня между собой на широкой кровати с железными шарами на стойках и стали рассказывать друг другу святочные истории. Я, согреваясь, слушал страшные рассказы о леших, водяных, оборотнях и прочей нечисти, живущей в деревне. По потолку не ползали сполохи света от фар проезжающих автомашин, как в городе. Темнота была полной, а в углах собирались чудища на нечестивый бой. Их тени множились, раздваиваясь, как лучинки под острым ножом. Становилось страшно, но, прижимаясь к маме, под ласковым теплом я успокаивался, а небывалая ранее усталость, закрывала глаза.
  Перед блистающими прелестями будущего сна запомнилась одна лишь фраза: "Когда страшно и непонятно кто перед тобой - перекрестись три раза. Все пройдет".
   Я до сих пор так и делаю.
  
  Вобла.
  
   Вяленая рыба, которая от бескормицы в гражданскую войну и позднее, заменяла хлеб, масло, молоко и выдавалась почти бесплатно в виде пайков, а в южных районах России сжигалась как дрова, обогревая жилища рыбаков.
   В 50-тые годы мы выстаивали за ней длинные, длинные очереди не потому, что ничего не было в магазинах. В них было все: начиная от черной икры в громадных лоханях до крабовых пресервов, не говоря уж о всяких колбасах, окороках и прочей мясной снеди. Но рабочим семьям эти деликатесы были не по карману. Лишь по большим праздникам мама тушила капусту с сосисками, которую семья из пяти человек уминала мигом. Только на пасху мама не ограничивала себя в расходах. А так, в будни, преобладали щи да винегреты, а порой вместо них бочковая квашеная капуста и соленые огурцы. Поэтому вобла, непортящийся продукт, вносила призрачное разнообразие в наш скромный рацион, а, главное, была неправдоподобна дешева.
  На живую душу отпускалось определенное количество воблы, и поэтому мама брала меня всегда с собой, я, хоть и маленький, но имел право на взрослую долю и, несмотря на пятилетний возраст, эту процедуру выносил стоически и терпеливо, не гнусавил, как некоторые. Брат, старше меня на три года, был слишком нетерпелив. Но я имел счастливую случайность понимать слово "НАДО".
   В обширном дворе магазина "Рыбак" на Покровке мы ждали долгие часы, чтобы получить заветный пай. Здесь собирались отнюдь не гурманы, а люди, желавшие за символическую плату приобрести весомые килограммы еды. Вобла в те годы была отменного качества: черно спинная, маслянисто-жирная, матово-блестящая, как вороненая сталь. Мы, дети, её не ели, мы её сосали, растворяя каждую крупицу до молекулы. Это теперь так советуют делать йоги с любой пищей, но мы действовали по наитию, и не по советам, а чтобы быстрее заглушить сосущее чувство голода. Наградой за долготерпение была самая крупная и жирная рыбина.
  Вернувшись домой, я брал огромный кусок ржаного хлеба, получал от мамы самую вкусную рыбину и выходил на улицу, соблюдая детскую осторожность.
  -Сорок один - ем один, - кричал я находившимся вблизи пацанам. Стоило чуть зазеваться, как кто-то вновь пришедший и не предупрежденный, подходя ко мне, мог сказать: "Сорок восемь - половину просим". И по суровым дворовым правилам приходилось беспрекословно делиться тем, что оставалось на тот момент в руках. Пытающихся зажать половину недолюбливали, а позднее называли емким и мало понятным словом "ЧМО". Не отсюда ли рождается верность принятым уговорам или разработанным правилам игры?
   Дворовое братство равных по возможностям, возрасту и силам мальчишек воспитало во мне то, чего нет у мужчин, одиноким цветком взращенных в тепличных условиях сытого и одинокого детства. Помню, как в наш дом приходила богато одетая дама и ласково просила маму.
  -Мой мальчик опять захандрил. Отпустите своего Лешеньку к нам, чтобы дети поиграли. Он у вас такой терпеливый.
  -Сынок, - обращалась она ко мне, - оденься и сходи в гости к Вове. А в сенях шептала на ухо, - смотри, там не ешь.
  В это время я выстрагивал ножичком очередной меч из куска доски, но как бы не было любимо это занятие, откладывал меч в сторону и шел одеваться.
  Лунным зимним вечером среди высоких сугробов, сверкающих сиреневыми красками, женщина вела меня в свою богатую квартиру, где редко слышался задорный смех. Мы расставляли оловянных солдатиков, строили из спичечных коробков крепости, из костяшек домино проводили фронтовые дороги. Я придумывал бомбардировки старыми пуговицами, солдатики падали, а Вова смеялся, вызывая долгожданную улыбку у матери.
   Но не это вспоминаю я, когда хочу поблагодарить босоногое, голодное детство. Я беру воблу, большой "кусман" ржаного хлеба и, как истый гурман, не спеша, с особым, понятным только мне вкусом, съедаю то и другое. В это время так легко представить стояние в очередях, ставших моими первыми университетами, в которых я слышал о человеческих бедах, проблемах и радостях. Очередь - это то же общество людей равных возможностей. Разговоры, восклицания, одобрительные или осуждающие, позволяли различать "что такое хорошо и что такое плохо?" без надоедливых стихов классиков Пролеткульта и нудных нравоучений.
  
  Обида
  
  Мой первый выход в театр состоялся в шестилетнем возрасте. В театре юного зрителя давали "Овод" по роману Э. Войнич. С утра перебрал свои бесхитростные одежды: хлопчатобумажные с начесом темно-синие шаровары, светлую рубашку, выглаженную, пахнущую свежестью, но уже с перелицованным воротником, подарок от выросшего брата. Свитер показался несколько растянутым и неказистым, и мы с мамой решили, что его надевать нельзя. Особую тревогу вызывала обувь. Пришлось использовать подарок зятя - хромовые ботинки, выдаваемые в суворовских училищах. Мне нравились ботинки с высокой шнуровкой, но эти даже с толстым шерстяным носком были мне великоваты. С потерявшим форму зимним пальто они, может быть, и не очень смотрелись, но я был счастлив. Иду в театр! Манящее и неизведанное чувство предстоящей новизны переполняло все существо.
  Поход был предусмотрен заранее: билеты в школе распространяли заблаговременно. Нас было трое: старший брат, я и Тамара, пятнадцатилетняя соседская девчонка. У брата и Тамарки были весенние каникулы, я же в школу еще не ходил. Весна. Солнце играло в бесчисленных лужах и тихо журчащих ручьях. Нам с братом, как щенкам, хотелось все попробовать и испытать воочию, и мы брели, не разбирая дороги. Ботинки и низ штанов скоро промокли.
  Контролерша с подозрительным вниманием оглядела меня с братом. Особенно пристально она оглядела меня. Я смотрел ей прямо в глаза, не понимая в чем дело, но тяжёлое предчувствие становилось все более и более ощутимым.
  -Сколько лет мальчику? - наконец спросила она, хищно выпрямляя в мою сторону согнутый палец.
  -Восемь. А в чем дело? - резко ответила вопросом на вопрос Тамара, смелая и не по годам развитая девочка, прибавляя мне 2 года.
  -А как называется спектакль, вы знаете? - возопила проводница культуры.
  -"Овод", ну и что?
  Подростковая дерзость бедно одетой девчонки еще более разозлила контролершу.
  -Сцена расстрела Овода может нанести непоправимый урон психике маленького мальчика, - назидательно срезала женщина нашу компанию. - Я не имею права его впускать, - она еще раз показала на меня. - Не велено до 12 лет.
  Если бы гром грянул над нашей головой, мы не были бы столь оглушены. Но Тамарку сбить с толку было не легко.
  -Вы гораздо страшнее психике, чем сцена гибели Овода, - язвительно прошептала смелая девчонка. Страж нравственности позеленела от злости и, не сдерживаясь закричала:.
  - Я вас всех не пущу.
  -Мы, сами не пойдем! Выкуси-накоси! Мы не предатели! - откровенно нагрубила ей Тамара.
  Я тихо плакал, отвернувшись к стене, и обречено расковыривая трещинку в штукатурке уже ненавистного мне театра. Жгучая обида плотной удавкой перехватила горло.
  Дорога назад была нескончаемой.
  
  ПОДЛОСТЬ
  С ней пришлось познакомиться рано.
  В одном из начальных классов я сидел за партой с девочкой, не очень сильной, мягко сказать, в математике. На контрольных работах я быстро справлялся с заданием, и обычно ощущал толчок соседки. Она придвигала мне тетрадь с заданием, а я шептал ей ответы, ведь варианты были разные. Она, записав их на промокашке, старательно переписывала набело. Я заглядывал ей в тетрадь, чтобы убедиться в правильности её записи. Она могла все перепутать, а я уже нес моральную ответственность за верность подсказки. И вот однажды слышу ее возмущенный голос:
  -А, у меня Павлов списывает.
  Учитель, пожилой человек, умудренный жизнью, лишь грустно улыбнулся: так свежи еще были в памяти случаи отсидки в ГУЛАГе за анекдот, рассказанный в "своей" компании.
  -Живая иллюстрация известной поговорке: не плюй в колодец, случится напиться, - ответила мама на мой рассказ и посоветовала пересесть на другую парту.
  Позднее с горечью стал примечать: чем выше должность, тем выше процент непорядочных людей. Задался вопросом, что первично: власть или характер? И, размышляя о первых школьных уроках, пришел к почти однозначному выводу: успешную карьеру делают в большинстве случаев люди с упомянутой чертой характера.
  
  Бесприютность.
  
  Я, десятилетний мальчишка, прохладным осенним вечером возвращаюсь из школы домой после второй смены. Конец пятидесятых годов. Неотапливаемые трамваи, которые нынче уже мало кто помнит: деревянные сидения из реек, покрытых лаком, железные ручки для держания на кожаных ремнях при движении сбиваются вместе, звонко гремя на поворотах. Двери, состоящие из двух створок, закрываются вручную. В двери и открытые окна дует сырым ознобным воздухом. Сильно раскачиваясь в осевом направлении, трамвай, скрипя колесами и кряхтя, делает разворот по площади и резво устремляется от центра города.
   Холодно. Я закрываю окна, двери и сажусь в уголок. Меня трясет. Днем, когда идешь в школу на вторую смену, на солнце - лето, и я иду только в школьной форме. А вечером по-осеннему сыро и прохладно. Вагон полупустой. Смотрю на кондукторшу - я их всех знаю: добрая, позволяющая проехать бесплатно, или "злая", требующая три рубля за проезд. А где их взять? Мама дает деньги на проезд, но я их трачу на бутерброды, что продаются на конечной остановке трамвая. Кусок ржаного хлеба с горячей котлетой. Объедение. Слюнки текут при их виде. Он стоит пять рублей и его нужно съесть до посадки в трамвай, иначе не миновать неприятностей. Кондуктор рассуждает здраво: "Если есть деньги на бутерброд, то на проезд тем более должны быть". Пирожки в школе стоят дешевле, но я их не люблю, да к тому же не могу заставить себя есть на глазах одноклассников. В школе были ученики беднее меня. Терпел до конца смены.
   Сегодня кондуктор "злой". Я обречено жду ее вопроса об оплате, но она сидит, съежившись от холода, как и я, на своем не больно теплом месте и не смотрит на меня. У нее свои, видимо, проблемы.
   Пассажиры не закрывают за собой двери, они одеты в теплые вещи, а мне зябко. Чтобы совсем не замерзнуть, я встаю и закрываю за ними двери.
   Мне бесприютно, сиротливо. Я хочу быстрее в свой теплый дом, я хочу прижаться к маминой, ласковой руке.
  Трамвай, раскачиваясь, упорно продвигается вперед, и я с ним.
  Утром у меня болит горло и высокая температура.
  С тех пор я не люблю открытые двери и людей, их не закрывающих.
  
  
  
  Кино.
   В маленьком ветхом доме, изношенном как рабочая одежда старьевщика, я перебираю старую подшивку газет и натыкаюсь на портрет. И время бежит вспять. Я смотрю на портрет Одри Хепберн, вглядываюсь в крупные, черные и чуть раскосые глаза. Простая короткая стрижка с пробором на левой стороне. Густые черные не выщипанные брови женщины, сознающей свою неповторимость без дополнительных физических усилий. Чуть курносый нос.
  Глаза, прекрасные глаза чуть загрустившего, чуть-чуть усталого человека. Их взгляд тревожит, но несет заряд всепоглощающей любви. Возможно она бывает капризна, непостоянна, но подлой никогда. В этом не надо убеждаться, достаточно лишь увидеть взгляд. Эталон неземного очарования и веры в прекрасное. Символ женской красоты пятидесятых, шестидесятых. Ее Наташа Ростова в двухсерийной экранизации "Войны и мира" в конце пятидесятых основательно разворошила мою детскую душу. Читая позднее роман, перед глазами стояли актеры этого фильма. Все, кроме О.Хепберн, растворились с годами бесследно. Хотя и признали американцы "Войну и мир" Бондарчука, для меня динамичная американская версия с О.Хепберн кажется более привлекательной, возможно сказывается детское потрясение от игры Великой актрисы. Очень много лет минуло, но как тогда я вижу летящую через анфиладу комнат Наташу - Одри.
  Я помню ее взгляд, которым она одарила на прощание героя Грегори Пека в фильме "Римские каникулы". Божественно-чистая любовь, удивление от внезапно вспыхнувшего чувства и благодарность за верность слову:
  -Я буду хранить этот визит до конца своих дней.
  Принцесса Анна задерживает его руку, а в его глазах где-то далеко и глубоко зреет слеза очищения. Он, прожженный американский журналист, победил жажду обогащения, культивируемую его обществом, проявил благородство, великодушие, все те черты, что украшают настоящего человека.
  -Я верю, что ожидания Вашего высочества будут оправданы.
   И это тот же Голливуд, который ныне тысячами километров пленки внедряет в сознание культ насилия, жестокости, пошлости, вседозволенности денег и пустоты в общении, будто нет никаких проблем, кроме как борьбы с высосанными из пальца заразными пришельцами и чудищами из потустороннего мира.
  Что же случилось с обществом? Или действительно истории нет, а есть только биографии. Тогда, в пятидесятых, еще был жив Эрнест Хемингуэй - совесть американской нации, и никому не приходило в голову показывать на экране половой акт. Почему сейчас народы мира не рожают людей, подобных ему, подобных Платонову, Шукшину, Довженко? Богатство разъединяет людей и разъедает моральные устои?
  Нам, мальчишкам, в послевоенную пору неведомы были эти вопросы. Не возникали они и у взрослых, ибо кино призвано было облагораживать мысли и чувства зрителя, а не наоборот.
  Поход в кино напоминал обряд, некое ожидание чуда, раскрытие таинства, доселе недоступного. Пять пацанов шести-девяти лет ходили по утрам в кино на самый ранний сеанс, начало которого было в восемь часов тридцать минут.
  Лето. Свобода. Она воспринималась, как возможность успешного исполнения своего желания. Это для любых времен есть истинный смысл свободы, а не только в детские годы.
   Родители поощряли наши походы и выделяли необходимые деньги на сеанс - один рубль на кино и на газету десять копеек. Но иногда мы хотели жить шикарно, поэтому лазали по оврагам правобережья Оки, заваленным мусором еще с войны. Собирали кости - самое дорогое вещество для утильсырья. Выручка в двадцать рублей была сродни чувству графа Монте-Кристо, нашедшего клад аббата. Мороженое, лимонад, дополнительное кино в другом, кроме "Паласа", кинотеатре - вехи шикарной жизни. Но утильсырья на всех не хватало.
   Мы "степенно" проходили под тенистыми липами старинной улицы, мимо здания НКВД, мимо стадиона "Динамо", закрытого полуразрушенной лютеранской кирхой, мимо дворников, моющих улицу из шлангов. Теперь это мне только снится, а раньше мостовую мыли всерьез. Дворники играли с нами, шутливо грозя облить, но правила игры не допускали, чтобы брызги попадали выше колен, до которых доходили шорты, держащиеся на лямках, перекинутых через плечи. С "достоинством" детей из горчичного рая покупали самые дешёвые билеты. В гулком от пустоты холле было прохладно. Мы съеживались от озноба и величественной высоты помещений, казавшихся сказочно громадными. Особенно впечатляли старинные напольные часы, подобные увиденным в киноленте "Кортик". Мы тут же обсуждали сцены из этого фильма, сначала шепотом, а затем, распаляясь, кричали, размахивая руками, тут же смолкая после замечания буфетчицы, выглядывающей из-за бархатных занавесей, отделяющих зал от буфета, где нам, увы, редко приходилось бывать.
  Нам по карману была лишь пища духовная и называлась она "Пионерской правдой". Робкой стайкой мы подлетали к газетному киоску, представлявшему собой невысокую стойку в виде буквы "Г", закрывавшей один из углов зала. Там уже копошилась продавец, принимая газеты. Молча и деликатно наблюдали за её работой, надеясь, что она обратит на нас внимание. Нас узнавали как постоянных клиентов и серьезно, нам так казалось, спрашивали: "Пионерскую правду"?
   Возможно, мы копировали взрослых. Но читать газету вслух, по очереди мы придумали сами. Читали от заголовка до телефонов на последней странице. Она, действительно, была интересной, а нам хотелось много знать. В газете были шахматные задачи, и мы уже капитально увлекались этой игрой. Тогда наши баталии заканчивались даже драками - так сильна была жажда победы.
  Нравы того времени были совсем не чопорные, особенно на первом сеансе, и мы, сидя в первом ряду, высоко задрав головы, шумно восхищались силой и ловкостью Тарзана, громко смеялись над приключениями веселых ребят, плакали над судьбой Гавроша. А потом проигрывали и копировали всё увиденное на экране в жизни.
  Школьником я посмотрел югославский фильм о войне, пришедшей в маленький сербский городок. Осень. Гимназист, герой фильма, одет был своеобразно: вельветовая куртка, рубашка с расстегнутым воротом, вязанная жилетка, под рубашкой безрукавка. Одно под другим и все части видны. Может мне не запомнился этот мелкий факт, но трагический финал, когда всех молодых жителей города фашисты сжигают, согнав в сарай, потряс душу, сделал этого мальчишку героем. И я, как в память о нем, при возможности одеваюсь так же. До седин, до пенсии, до смерти я буду помнить о нем.
  Часто перед глазами стоит фигура политического заключенного в белой рубахе, длинном, не по росту, драповом пальто с фибровым чемоданчиком, идущим по праздничным осенним улицам с невидящими глазами. Почти натыкаясь на встречных. Вот он входит в аллею, заваленную осенними листьями, его обгоняют мальчишки, с веселым смехом бросающиеся в копны опавших листьев. Но он не слышит смеха. Смеха вообще не слышно. "Холодное лето 53 года". Фортепьяно за кадром с тревожно убыстряющимся ритмом, как в "Болеро" Равеля, бьёт по струнам, словно по натянутым нервам. Навстречу с таким же чемоданчиком и "сидором" за плечами идёт седой, как лунь, старик. Они расходятся, но невидимая сила останавливает их и сближает. Одновременно ставят на землю чемоданчики, и старик прикуривает у молодого, бросив на него мимолетный взгляд. Потом молча идут своей дорогой. А фортепьяно неистовствует под пальцами искусного мастера: па-парам, па-парам, па-па, па-парам... Гремит как канонада по умершим, погибшим, загубленным прессом безжалостной власти.
  Хорошее, серьезное кино. Где ты???
   Я подхожу к 20-летнему сыну, внимательно смотрящему на экран компьютера. На мониторе бегут кадры людей с арбалетами, стоящими возле какого-то колодца, из которого вылетает вурдалак с лицом женщины, голой с крыльями из спиной. Персонажи фильма бросаются врассыпную, она за ними, и только один стреляет в нее, но промахивается. Герой?
  - Нравится? - спрашиваю я, мягко дотрагиваясь до плеча взрослого уже человека.
  - Прикольно!
  - Но это же чушь пустая и вредная. Хотя бы потому, что убивает время.
  - Развлекает, - он отворачивает лицо от экрана в мою сторону и смотрит внимательно в глаза.
  - Жаль, что есть такое развлечение, - и грустно выхожу из комнаты.
  Мой сын еще не худший представитель молодежи свободного общества. И он полгода назад восхищался "Римскими каникулами". Но есть иные предложения, которыми заполнены интернет, телевидение, книжные развалы.
  Было бы предложение - спрос обязательно найдется, тем более плохое прививается, как показывает жизнь, легче.
  
  
  
  
  
  
   Крыша.
  
   Под окном навес из жести. Всю ночь льёт дождь, и капли громко стучат по крыше. Всю ночь капли дождя будили меня и мои беспокойные мысли.
   А тут ещё этот неожиданный сон. Я и ещё кто-то стоим на заснеженной крыше трехэтажного дома. Одна из них - женщина, которая вдруг наклоняется, я отступаю, и нога проскальзывает по снегу, не сцепившемуся с жестью. Я просыпаюсь с щемящим чувством полёта с 10 метровой высоты. В сердце священная пустота от осознания хрупкого равновесия жизни и смерти.
   Впервые зримое чувство собственной смерти и последующего небытия пришлось испытать в восьмилетнем возрасте. Мы с братом гостили у тётки в глухой деревне. Очень долго собирали в тот день землянику, и, засыпая поздним вечером в кромешной тьме, электричества в деревне не было, видели в сознании мелькание миллиардов земляничин. Они исчезали лишь стоило открыть глаза, но кромешная тьма и усталость брали своё. И опять мелькали перед глазами множества красных ягод. Они мешали заснуть, они тревожили душу, а беспросветная тьма, как мрачный лес, в котором мы были днем, пугала. Мелькание несметного количества красных ягод в темноте было сродни необъятному небу, заполненному мерцанием миллионов звезд. Страх неисчислимости рождал священный ужас перед бесконечностью космоса. Тут-то и пришла неожиданная мысль, что я умру, а звезды будут всё также светить, не обращая ни на кого внимания, будет такая же темнота, внушающая ужас, но меня не будет ни завтра, ни послезавтра, ни миллионы лет спустя, ни - ко - г - да.
  И такая острая жалость к себе, ко всем живущим людям охватила меня, что я заплакал от бессилия, и долго не мог отогнать навязчивую идею бессмысленности нашего бытия.
  Потом, с возрастом, пришло удивление от несказанной мелочности людских склок, скандалов, "принципов" перед лицом бесконечного космоса и скоротечности жизни. Стоит ли терять время на пустые разборки, которые беспощадная Лета растворит без следа?
   ...Я встаю, поправляю съехавшее одеяло на шестилетнем сыне и думаю неспокойную отцовскую думу.
   А дождь красной земляникой по-прежнему стучит по железной крыше.
  
  УРОК
   Гребневские пески раньше действительно были песками - пляжем для тысяч горожан. На острове не было ни деревца, ни кустика, ни травинки. Не то, что ныне. В начале июня через Канавинскую протоку налаживали понтонный мост. На пляже устанавливали кабинки для переодевания, ярко раскрашенные грибки-зонтики, веселящие взор своей нарядностью, монтировали металлические горки, с которых мы скатывались прямо в воду, поднимая тысячи радушно переливающихся на солнце брызг. "Аква-парк" - так назвали бы сейчас это место. Аква-парк 50-х годов.
   Наша ватага ребятишек редко бывала здесь: у нас был свой, правый берег. Поход на Гребневские пески через большой окский мост был праздником, путешествием в иной и загадочный мир, на который мы лишь изредка любовались с другого берега в бинокль. Как-то, углядев, что наладили понтонный мост, Юрка предложил:
   -Айда на тот берег.
   -Далеко, - протянул задумчиво Борька, - мама заругает.
   -А ты не говори, делов-то, - решительно посоветовал Юрка, самый старший из нас. Ему исполнилось девять лет.
   -Как не говори? Отец прибьет, - засопел веснушчатым носом рыжий Борька.
   -Ну и черт с тобой! Бежим? - призывно спросил Юрка, обращаясь к своему брату, Вовке, и к нам братьям: Сашке и мне.
   -Вам хорошо. Вы парами, а я один, - обиделся Борька.
   -Дурак, - веско сказал мой брат, на полгода моложе Юрки. - Мы тебя же не обидим.
   -Дурак, дурак, - подхватили мы с Вовкой, ровесники. Борька был старше нас с Вовкой на год, и мы всячески пытались его поддеть.
   -Молчать! Мелочь пузатая, - приказал Сашка, и мы сорвались с места в карьер. Борька, чуть-чуть подумав, бросился нас догонять.
   На мосту гулял свежий ветер, светило жаркое солнце, хотелось кричать и скакать от радости. Мы с опаской ложились грудью на стальные перила моста и, затаив дыхание, смотрели на далекую-далекую воду. От одного лишь взгляда замирало сердце.
   -"Ласточкой" нельзя прыгать, - авторитетно заявил Юрка, наглядевшись на воду.
   -Перевернет и разобьешься вдребезги, - поддержал его мой брат. Только "солдатиком".
   Мы, трое младших, молчали очарованные такой немыслимой высью, сравнивая ее с глубоким Ярильским оврагом с отвесными склонами, правым обрывистым берегом Оки, виадуком через Похвалинский съезд, по которому за день мы бегали десятки раз. Но тут...
   На понтонном мосту стояла стайкой группа девчонок, Юрка при виде их подбоченился, скинул Вовке майку и нырнул ласточкой с перил моста. Сашка тоже не отстал от него, я с Вовкой прыгнули прямо с понтонов, поднырнув под перила. Лишь Борька остался на деревянном настиле моста: он не умел плавать. Он сторожил наши майки. Накупавшись до синих губ - вода в Оке была еще холодна, мы принялись бегать наперегонки по маленьким озеркам, образовавшихся на песках после половодья, с водой точно парное молоко.
   Вдруг Вовка, споткнувшись, упал в одно из них. Попытался встать, а потом затих, растянувшись на теплом мелководье.
   -Идите сюда, скорей. Только тихо, - загадочно прошептал он.
   Мы неуверенно приблизились.
   -Смотрите: сколько мальков. Кишмя кишат.
   Зигзагами, словно серебристые молнии, в нагретой воде носились бесчисленные мальки.
   -Ого-ого, - не сговариваясь, в один голос закричали все разом. Мальки испуганно рванули в глубь. Вовка вскочил - и за ними. Все опять стали шлепать по воде, но уже с целью испугать рыбешек.
   -Пацаны, - неожиданно и серьезно сказал самый вдумчивый из нас Борька. -Пацаны, а ведь они скоро все умрут.
   -Как? - закричали мы хором.
   -Солнце высушит воду, и малькам каюк.
   Повисло удрученное молчание.
   -Давайте их спасать, - робко предложил я.
   -Как?
   -Прокопаем дырки к Оке, - ответил я.
   -Не дырки, а ручейки, поправил меня Сашка. И мы принялись за дело. Нашли палку, оставшуюся от половодья и стали копать. Но рыбешки боялись плыть в холодную пугающую их неизвестность. Мы заходили с противоположной стороны от протоки, топали ногами, но все безрезультатно.
   -Ах, чтоб вас черти взяли, - ругнулся Вовка словами своей матери. -Давайте тогда их ловить, - неожиданно предложил он.
   Всем идея понравилась. Бешеный азарт охватил нас.
   -Давай, давай, - орали мы очень довольные собой. Завязанные с одной стороны майки стали сачками. "Мама похвалит", - думал я...
   Домой мы возвращались гордые, как охотники, убившие мамонта.
   -Чем провинилась перед вами эти рыбки? - тихо спросила мама при первом взгляде на серебристую мелочь. И у меня тут же пропало хорошее настроение.
   -Это же килька! Ее можно посолить, - вскричал обиженный Сашка.
   -Нет! Это не килька. Это разбой!
   -Она все равно бы пропала, когда испарилась бы вода, сопротивлялся брат.
  -Возможно, - сказала мама, - но у вас были бы чистые руки.
  Я поглядел на руки. Они были действительно грязные. Мама улыбнулась.
  -Это условно. Чистые руки обозначают, что человек невиновен.
  -Что с ней делать? - в один голос завопили мы.
  -Что хотите, - ответила она и ушла по своим делам.
  И тут появился кот Васька, учуявший рыбу и ласково обхаживающий наши ноги.
  Я взял миску, и серебристо-чистый поток рыбьей мелочи тотчас заполнил её до краёв. Кот нетерпеливо набросился на рыбу и стал заглатывать её, жадно урча, не разбирая ни хвостов, ни голов.
  -Ешь, Васька, ешь, - я присел к нему и попытался погладить. Он страшно зарычал и чуть не набросился на меня.
  -Как же так? - думал я, отойдя в сторону. - Где благодарность? Ради чего мы старались, истово добывая рыбешку? Чтобы это ненасытное животное сожрало этих серебристых красавиц?
  Мне захотелось пнуть кота ногой, но я сдержался. Кот здесь не при чем, виноват я.
  -Кто охотит и удит, у того век ничего не будет, - сказала она через пять минут, вернувшись на кухню, при виде сытого кота и моего расстроенного лица.
   Я не забыл ее совета.
  
  ГВОЗДЬ
   В канун Октябрьских праздников пацаны готовили заточки.
  -Себя надо защищать, - говорил десятилетний Юрка, старший из нашей пятерки, состоящей из двух пар братьев и среднего, Борьки, - а то вдруг во время демонстрации, в тесноте, кто-то нападет.
  Процесс изготовления был сложен. Надо было найти гвоздь больших размеров: сто пятьдесят или двести миллиметров в длину. В сарае, невдалеке от дома, у отца была замечательная мастерская, из которой брат и я таскали гвозди для всей нашей ватаги. Гвоздь надо было расплющить. Стучать молотком по нему для наших слабых рук - слишком большее испытание. Да и занятие малоинтересное. Хотелось найти стороннюю силу.
  - Давайте сунем под ...трамвай, - предложил совсем неожиданно мой брат Сашка. Он был старше меня на три года, и уже учился во втором классе.
  -Здорово, - заорали мы с Вовкой, ровесники.
  Спустя десятки лет, работая на заводе, я услышал от одного из работников отдела научной организации труда (был такой когда-то) принцип, по которому то ли Форд, то ли Крайслер отбирали инженеров в конструкторское бюро. Претендентам поручалась одна из самых неквалифицированных работ, например, мытьё окон в сборочном цехе. И если после месяца работы экзаменуемый ничего не придумывал для облегчения труда, то с ним расставались. Тогда-то и вспомнилась мне эта детская забава и нестандартное решение. Нас, русских, не надо искусственно ставить в необычные условия, мы в них и так постоянно находимся, потому и соображаем быстро и нетривиально, даже в детстве.
  На Похвалинском съезде трамвай, спускающийся вниз, делает у виадука контрольную остановку, чтобы погасить инерцию и лишний раз проверить тормоза. На опоре моста через съезд висела табличка с заботливой надписью "Осторожно, листопад!" В сумерках мы клали гвозди на рельсы и, усевшись на склоне, ждали. День выбирался обычно ясный, прежде всего потому, что у нас не было одежды, защищающей от дождя и сырости.
  В ненастную погоду мы сидели дома, рассматривая иллюстрации трагедии "Фауст" в толстом фолианте, изданном в московском издательстве Маркса в 1895году, или подшивку журнала "Нива", с фотографиями царской семьи, или учебники истории от старших братьев и сестёр. Иногда что-нибудь мастерили в сарае, а когда шли к дому, брат, идущий впереди с фонариком, забегал вперед и, выключив его, притаивался, чтобы напугать меня неожиданным выпадом. Осенняя вязкая тьма моментально обволакивала, словно пеленала с ног до головы, а шепот дождя окончательно изолировал от призрачного мира. Я тоже затихал, присматриваясь и слушая пугающую темноту.
  -Сашка, ты где?
  Испытывая меня, брат молчал. Я делал несколько неуверенных шагов, как брат, крича и кривляясь выскакивал из кромешной темноты, разбрызгивая свет от резко включенного фонарика.
  Вот и теперь, тесно прижавшись друг к другу, мы сидим в сгущающихся сумерках на склоне, ожидая трамвая. Свежий ветерок, шурша сухой травой, бежит вниз по съезду к Окскому мосту, а навстречу ему, натужно гудя, взбираются тяжело груженые грузовики "полуторки", освещая нас светом маломощных фар. Изредка попадались ленд-лизовские студебекеры, мощные и высокие, они казались стройными по сравнению с приземистой "полуторкой". Наконец вдали сверкал циклопов глаз трамвая. Старинные, двух вагонные, с деревянными скамьями, мотающимися из стороны в сторону железными ручками на кожаных ремнях, постоянно незакрытыми дверями, трамваи имели наверху, как паровозы, один мощный прожектор. Вечерний час пик послевоенных лет. Трамвай - единственное в то время общественное средство передвижения. Мы разглядываем пассажиров, они для нас все на одно лицо, мы ещё не умеем анализировать, за душой мало опыта. Взрослая, малопонятная жизнь течёт мимо нас, и, слава богу. Всему своё время.
  Вот здесь, летом, мы легко запрыгивали в почти остановившийся трамвай, но это было небезопасно: в ту пору трамвайные пути располагались на середине съезда, разделяя потоки машин, струящиеся в разные стороны. Нам лень было идти с Гребешка на конечную остановку трамвая, находившуюся на Прядильной улице, чтобы спуститься к Оке. Мы кубарем скатывались по склону съезда и поджидали трамвай почти напротив дома. Для безопасности были разработаны непреложные правила. Спрыгивать или запрыгивать только на заднюю площадку. Мы заметили, что она находится позади колёс, под которые уже не попадешь. При спрыгивании - встать на нижнюю ступеньку лицом к движению, держась левой рукой за поручень, оглянуться назад, чтобы сзади не было машин. Прыгнуть недалеко и не близко от трамвая, среднее расстояние имело свои преимущества, и уже в прыжке начать движение ногами, как при беге, и бежать после приземления, постепенно сбавляя скорость. Чем выше скорость трамвая, тем быстрее приходилось бежать, чтобы уравнять скорость, иначе сила инерции могла запросто сбить с ног. Особым шиком было стоять в десяти метрах от остановки, и при начале хода трамвая, бежать рядом с ним, ускоряясь, схватить поравнявшийся поручень и резко вбросить тело на ступеньку.
  Едва-едва успевал уплыть освещенные прямоугольники трамвая, как мы бросались к рельсам, чтобы поскорее увидеть превращения, происшедшие с нашими гвоздями.
  -Какой горячий, - кричали мы разом, перекатывая его с руки на руку. Кожей рук определялись результаты изменений, происходящих в гвозде под воздействием тяжести. Тепло ассоциировалось с огнем, а тут? Жизнь преподносила загадки, и ответы мы старались найти сами, вслух высказывая свои соображения.
  -Это из-за трения он нагрелся, я знаю, - кричал Юрка, - ведь когда трешь ржавый гвоздь о кирпич, он нагревается".
  -От давления, - авторитетно заявлял белобрысый Борька, - отец работает штамповщиком на заводе, он говорил: детали из-под пресса выскакивают как пирожки горячие".
  -И то, и другое, - философски подытоживал Сашка.
  -А сплющивание? - робко спрашивал я.
  -Дурак! При чём здесь это, - оборвал меня брат, и мы бежали перекладывать гвозди на другие рельсы, по которым трамваи мчатся в гору.
   Скоростная обработка казалась более эффективной, чем простое давление. Постепенно гвозди становились плоскими. Мы прятали их в укромные места и разбегались по домам, на бегу договариваясь о завтрашней встрече.
  Утром мы выстругивали ножами деревянные ручки. Стачивали напильниками бывшую шляпку гвоздя и насаживали на ручку. Ручки трещали и раскалывались.
  -Эх, чёрт возьми, - ругался первый, кто пытался это сделать.
  -Чего, чего? - подбегал кто-то из нас.
  "Значит, в деревяшке надо сделать дырку", - обобщая советы, решали мы. Но попытки сделать заточки острыми ни к чему не приводили, даже кожу на руке невозможно было порезать. Мы догадывались, что железо не то, но не признавались себе в этом: как же рушилось воплощение хорошей идеи.
  На следующий день Сашка, что-то выведав, предложил закалить гвозди. Что это такое мы не совсем представляли, а Сашка важничал, не отвечая на наши нетерпеливые расспросы. Он незаметно умыкнул несколько спичек из коробка, что лежал в печурке огромной русской печи, и мы побежали в овраг. Пустые коробки всегда у нас были с собой, мы поднимали их на улицах про запас. Чего только не было в наших мальчишеских карманах? Обязательными считались два кремневых камушка и пустой коробок спичек.
  По дну Ярильского оврага протекал мощный ручей, собирающий воды множества родников, которые не замерзали в самые сильные морозы. На берегу ручья мы и разводили всегда костер - самое замечательное и любимое действо мальчишеской жизни. Здесь нас не могли достать взрослые, крутые склоны оврага отбивали самый жгучий "воспитательный" зуд с их стороны. При взгляде из глубины оврага вверх всегда брала оторопь - так высоки были склоны - и возникало острое чувство своей малости.
  Горючего мусора вокруг хватало, после войны овраг был завален капитально. У ручья были уже свои бережка из мылкой ржаво-коричневой опоки, удивительной прозрачности вода, громко журча, омывала известняковые камни, булыжники. В боковом ответвлении, откуда брал начало ручей, было устроено проточное корыто для полоскания белья. Как руки женщин терпели такую холодную воду? Несколько раз, когда нам надоедало купаться в Оке, мы устраивали на ручье запруду. О, как нам нравилось, что-то строить! Всепоглощающий азарт охватывал нас, и мы, как очумелые, торопясь, и подгоняя друг друга, таскали камни, нарезали дерн, копали глину для обмазки сооружения.
   "Давай, давай, - кричали мы, и неуёмный восторг блестел в глазах. И не было ни одного, кто пытался бы отсидеться и проволынить. Наверное, такой азарт есть проявление жажды жизни, желания и умения наполнить своё существование смыслом, определения цели пусть самой маленькой. Потом, в школе, директор её, инвалид Великой войны, отдавший ей душу и правую руку, так говорил об умении ставить перед собой самую простую цель, помогающую преодолевать трудности. "Оставляя дома любимую игрушку, сладкую конфетку, думайте, мечтайте о них, и самые скучные занятия не будут казаться удручающе монотонными и ненужными". Филолог по образованию он обладал к тому же ораторским даром, говорил складно и доходчиво. Иногда он приводил в класс загулявшего после перемены ученика, крепко держа его за ухо левой единственной рукой, и говорил с издёвкой: "Это же ребёнок!" так, что получалось "жеребёнок". Мы лишь робко улыбались, чтобы проявить понятие игры слов директора.
  Трудно было сдерживать напор горного ручья, подняв уровень до одного метра, мы, раздевшись до гола, бросались по очереди в родниковое озерцо.
  "Ё-ё-моё, - только и могли выкрикнуть мы, сжатые тисками ледяной воды. Впрыгнув и окунувшись раза три, мы выскакивали, словно ошпаренные, зажимая сведённый холодом пах руками.
   Так мы испытывали себя, расширяя кругозор непосредственными ощущениями. Так, читая позднее Валентина Пикуля, мне не трудно было представить, что испытывает человек, попавший в воду с температурой в 6-8 градусов. Полностью можно понять человека в перенесенных им испытаниях, только в одном случае, если сам познал подобное. Другого не дано. Другим будет лишь сопливо-слюнявые слова сочувствия с приклеенной маской страдания.
  На завораживающий огонь костра можно глядеть часами. Мы нашли подходящие, не худые, высокие консервные банки из-под американской тушенки. Залили родниковой водой. Накалив до красноты, в сумерках она особенно заметна, мы опускали гвозди в воду. Яростное шипение радовало слух.
  -Самый опасный - это укол шилом, - рассказывал между делом Юрка, нахватавшийся где-то блатных знаний. - Сверху затягивается, а внутри из-за грязи начинается гниение, а потом воспаление крови и конец. Нам стало жутко. Делать заточки расхотелось. Вдруг нечаянно кого-то заденешь, и с ним несчастье?
  -А, ну их к чёрту, - решительно вскочил Сашка и запустил заточку в противоположный от ручья склон оврага. Мы, трое, последовали за ним. Только Юрка надул губу:
  -Пош-ли, вы..., предатели", - поддел зло банку с водой и полез на гору. Вовка, брат его, побежал за ним.
  А мы остались смотреть на огонь. Почти в полной темноте нас испугал какой-то мужик с узлом в руках, неслышно подошедший к костру. Он завёл непонятные разговоры, пересыпая речь причудливыми словами. Поняв, что мы ещё совсем мальцы, ругнувшись беззлобно, ушел вверх по оврагу. Напуганные мы затушили быстренько костер и в сгустившейся несказанно темноте под звонкий шум ручья побежали домой по известной только нам тропке.
  Зимой до нас дошел слух, что будто в овраге нашли оборудованную пещеру, бывшую воровской малиной, куда сносили краденное на Ромодановском вокзале, к которому выходил наш овраг.
  Мы, ясное дело, молчали в тряпочку.
  
  ПОГРЕБ
  Это происходило обычно в дни весенних школьных каникул в течение многих лет. Отец и два сына набивали погреб талым снегом. Такой снег можно трамбовать, он легко "сходит" с лопаты. В этом деле многое было продумано: погреб находился в сарае как раз напротив входной двери, метровой ширины дорожка отделяла сарай от заборчика, ограждающего сад и огород от куриного братства, постоянно норовившего туда залететь или залезть любым удобным способом. Вдоль заборчика посажен крыжовник, он и забор создавали снегозадерживающую полосу, а против двери крыжовник не сажался. Все это продумал отец, когда наша семья строила дом на новом месте. Отец аккуратно отбивал четыре или пять досок от забора и, через образовавшуюся дыру мы, забирая снег из сада, бросали его в погреб. Потом я или Сашка заходил внутрь сада и подбрасывал снег к дыре. Так надо было перелопатить 12 кубометров сырого, крупчатого снега.
  Выбирался солнечный день, в который на небе не было ни единого облачка и даже малейшего намека на него. Время года, названное Пришвиным "весна света", когда белесо-голубой и, казавшийся от этого бездонным, купол неба чист, как промакашка из новой тетради, и его рассекают лишь белые нити выбросов реактивных самолетов. В этот день мы спали дольше обычного: запасались силой, а главное ждали, чтобы горячее весеннее солнце напоило влагой снег и растопило хотя бы частично наст, сколоченный за ночь медленно сдающим позиции Дедом Морозом. Но долго прохлаждаться нельзя: наст помогает нарезать из снега большие кубы, с их помощью набивка погреба идёт несравненно быстрее. Встретив утреннюю зарю, умытую чуть розовым молочком, мы проводили подготовительные работы и в одиннадцать часов приступали к основной. Чистейший, без единой пылинки, звонкий и прозрачный воздух, огромное, по-весеннему ласковое солнце, с усмешкой наблюдавшее над нашими "титаническими" усилиями, доброжелательная атмосфера и жажда физического труда, романтическое желание испытать свои силы, умение терпеть и не бросать на половине дороге начатое - условия наших первых уроков серьезного труда.
  -Бери больше - кидай дальше, - кричит брат.
  -Беру меньше - кидаю ближе, - шутливо отвечаю я, и мы смеемся, отлично понимая друг друга. Нам хорошо.
  Я часто думаю, как прекрасна большая семья. Есть истины, которые не разъяснит тебе никто и никогда: ни Макаренко, ни Сухомлинский, ни доктор Спок, ни родители, прочитавшие их, если ты у них один. Недаром говорят об отзывчивом человеке: "У него есть чувство братства". Его не воспитать в одиночестве, его надо пережить. У меня два брата и две сестры. Только старший брат может незамедлительно дать затрещину, если ты не прав, и на это нет обиды. Родители могут и не узнать о твоем проступке, или он выявится с опозданием, когда ты уже успел себе, любимому, придумать оправдание, а с братом это не проходит - "карающий меч" тут как тут.
  Многим приходилось, вероятно, слышать такие причитания: "Вон, у Ивановых, дом пустой, хоть шаром покати, к тому же семеро по лавкам, перебиваются с воды на квас, а дети - прелесть. Трудолюбивые и уважительные. Мой же оболтус двойки одни приносит, грубит, не слушается, а ведь всё для него: видеомагнитофон, дубленка, еда отменная и прочая, прочая".
  Нам с братом некогда думать о достоинствах братского воспитания, мы создаем его сами, забрасывая тяжелый снег в погреб: лопата за лопатой, лопата за лопатой, до полного достижения цели.
  
  ВЕЛОСИПЕД
  
  Мальчишками мы часто ездили за хлебом и другими покупками на велосипеде. Отношения в те давние времена, получившие позднее название "оттепели", были удивительно доверительны: мы запросто оставляли велосипеды у дверей магазина и без опаски стояли в очереди внутри торгового зала. Жили мы на краю города в поселке рядом с известной зоной отдыха тысяч горожан. Но...
  Как-то жарким летним днем я вышел из магазина и не обнаружил на привычном месте своего железного коня. Я обошел вокруг магазина, думая, что надо мной пошутили знакомые пацаны. Благодушное настроение испарилось, как капля воды, упавшая на горячий песок. Сбегал домой в надежде, что старший брат созорничал. Нет. Мама посоветовала сходить в лес, так мы называли рощу зоны отдыха, находившийся за магазином.
  -Может кто-то взял покататься и бросил его в лесу?
  Я обегал всё, что можно, опросил всех, кто рядом жил. Глухо! Одна лишь старушка видела, как мальчишка, примерно одного со мной возраста, уезжал на велосипеде от магазина. Она подробно описала его внешность, прибавив:
  -Воскресенье, жарко, вот и тянутся всякие "любители" чужого на озеро купаться. Ты осторожнее, сынок. Кто-то из них и стащил твой лисапед.
  То, что чужая собственность неприкосновенна, мне, моим братьям и сестрам не надо было объяснять: крестьянские корни дедов и бабушек, традиции и устои семьи на протяжении веков, исключающие попадание в род случайных людей, а уж тем более с сомнительным прошлым. А главное - домашнее воспитание. Беда советской России начиналась, как ни странно, с яслей и детских садиков, где податливый и мягкий материал детских душ, ещё не ощутивший в полной мере материнской теплоты и ласки, преждевременно твердел, как алебастр от водянистых вливаний наемных воспитателей. Атмосфера лицемерия, насмешек и прозвищ, возникающих на почве детских слабостей, основы клептомании. Сначала безобидные слезы, что не дают понравившуюся игрушку, потом её хранение в укромном местечке, известном только прячущему, упрямые слезы после обнаружения и начальные уроки ненависти к доложившему об этом. Воспитание толпой, если кратко выразить этот процесс разложения юных душ. Скольких воров мы случайно воспитали - одному Богу известно. Был у "детсадовских" один "плюс"- бойкие были до невозможности, а так как детей там учили грамоте, то первые два школьных года они учились неплохо, а потом лень и нежелание мыслить опускали их до уровня троечников и ниже.
  Нас с братом, домашних, сразу можно было отличить среди шумной ватаги одноклассников - скромные, сосредоточенные, понимающие слово "надо". Мы не были забитыми, мы были непохожими. Ребенок должен вызреть в детстве, как плод на дереве. Снимите яблоко раньше времени и оно засохнет, зеленое и невкусное.
  Мы с мамой отнесли заявление в милицию, но там сказали, что дело "дохлое". Хотя в то время воровства было значительно меньше, чем сейчас, мы, разумеется, догадывались о бесперспективности розыска. И ведь недаром говорят, что в жизни многое можно сделать, лишь стоит сильно захотеть. Моя старшая сестра дружила в то время с капитаном милиции, молодым, энергичным парнем, выдвиженцем из райкома комсомола. Она и скажи ему однажды шутливо, а вот слабо ли тебе "пинкертон" найти велосипед? И он нашёл! Изобличил он парня ворюгу полностью, а раму от велосипеда нашли аж в другом городе, куда он с компаньонами продал запасные части.
  Дело, как мелкое, передали участковому лейтенанту. Мать же этого дитяти-вора, моего ровесника, кстати, работала заведующей складом на молокозаводе, и провела, видимо, с лейтенантом необходимые беседы.
  Лейтенант, ранее обличавший вора, вдруг стал уговаривать маму забрать заявление и не доводить дело до суда, просил, чтобы она не портила биографию молодому человеку, вступающему в жизнь, что родители его купят нам новый велосипед и еще чего-то.
   Мама отвечала кратко:
  -Не я ему порчу жизнь, а он сам себе губит, да еще и родители его приложили руку. И почему спрашивается, я должна покрывать вора? Почему должны страдать мои дети?
  Мама моя была достаточно жестким человеком, когда дело касалось её детей. Лейтенант бесился, сердился (60-год-это не 99), и однажды пригласил нас обоих к себе.
  -Сынок-то у вас стиляга, - неожиданно сказал он, посмотрев на меня, - вон и шея побрита.
  Тогда вместо стрижки "бокс" или "полубокс" входила в моду "молодежная", когда затылок не выстригали до кожи, а оставляли волосы, подравниваемые бритвой.
  -Вы что-то не то говорите, друг мой сердечный,- язвительному возмущению мамы не было предела. - И при чём здесь мой сын, скажите, пожалуйста? Не он ли у себя украл велосипед? Иди, - устало сказала она мне. - Я с ним еще поговорю.
  -Сынок, нет ничего более поганого в мире, чем наделение властью никчемных, продажных людей. Ты, видел, как они упиваются своим превосходством над простыми людьми. Запомни на всю жизнь.
  Через день нам привезли новый велосипед. Мама лишь обречено вздохнула.
  Через полгода, подломав сарай, у нас украли уже два велосипеда: мой и брата. Конечно, не нашли.
  Тогда-то мой дядя, фронтовой летчик, не уклонявший свой истребитель от лобового огня немецких асов, сказал:
  -Когда я вижу идущего мне навстречу милиционера, я перехожу на другую сторону улицы.
  
  Жаворонок
  Вы обращали внимание, что только над бескрайными просторами просыхающих от снега полей поют жаворонки. Их не услышать над громадами городских кварталов, над постоянно тлеющими бытовыми отходами свалок и даже над необозримыми морями. Идешь по весеннему полю, а над головой разливается громкая песня невидимого, но мощного певца. Песня как бы купается в восходящих потоках воздуха, поднимающегося от обогретой солнцем земли, и переливы её зависят от скорости волн нежной теплоты. Нет слаще запаха весенней земли, готовой к оплодотворению.
  Нет, не вонючий двор, сжатый кирпичными коробками небоскребов, забитый контейнерами с мусором и коробками из близлежащего магазина, видел я в детстве, а прекрасные речные просторы с высоких Дятловых гор. Когда-то, очень давно, это место называлось просто Ярилой или Ярилиной горой, где древние поселенцы этих мест и горожане поклонялись языческому богу Солнца - Яриле. В солнечный день это возвышенное плато никогда не покидали лучи Светила. Долго жили языческие предания и верования даже в христианские времена. Для укрепления православных святынь на Ярилиной горе построили Никольскую церковь, дом священника которой стал в дальнейшем и для меня родным.
  Детей не надо было "пасти", опасаясь воров, сексуальных маньяков или распространителей наркотиков и других "прелестей" рыночных отношений и демократических свобод. У нас была своя мальчишеская вольница, мало ограниченная влиянием взрослых. Я, четырехлетний, под началом брата, старше меня на три года, и еще трех друзей уже повсюду "мотался", осваивая окружающее пространство. Особенно нас привлекал высокий окский берег, нависающий над мукомольным заводом Башкирова, бывший дом которого находился в нескольких шагах от нашего любимого места. Набегавшись по крутым оврагам, мы часами могли сидеть на берегу, впитывая необозримый речной простор и наблюдая за снующими по реке пароходами, буксирами, лодками, а иногда и яхтами под парусами. Отсюда к реке шла длинная-предлинная деревянная лестница, пройти по которой с грузом было совсем не просто. Мы поднимались по ней, и с каждым преодолённым пролетом взору открывались всё более и более прекрасные горизонты и неповторимые пейзажи. Истинным счастьем было изучение окрестностей в бинокль, который мы выпрашивали у отца одного из нашей неразлучной пятерки. Над низменным заречьем всегда колыхалось мутное марево, сквозь него проглядывали дымящие трубы химических заводов соседнего города и гигантский автозавод.
  Можно было читать названия пароходов и особенно любимых нами буксиров: "Сильный", "Смелый", "Буран", "Вихрь". От этих буксиров шли большие волны, на которых мы очень любили кататься, когда были на пляже, кусочке берега между зерновым причалом мельницы, и пассажирским дебаркадером с нарядной стайкой пароходов возле него. Иногда на этом участке разгружался из барж песок, с гор которого мы, купаясь, скатывались прямо в воду.
  После пляжа мы отправлялись в поход по городу. За Окским мостом начиналась спортивная речная база "Динамо" с бассейном для соревнований по плаванию и прыжкам в воду с трамплина, а также лодочной станцией. Там же располагались эллинги для ремонта и хранения яхт, возле которых мы любили останавливаться, наблюдая за яхтсменами, скоблящими, красящими, циклюющими своих красавиц. Мы познавали простые, но столь необходимые для жизни истины, вроде той, что гласит о труде и рыбке.
  И был среди нашей пятерки один. У него был, на мой взгляд, замечательный голос, чистый и звонкий, звучащий особенно волнующе над окскими холмами. Ему бы заниматься у опытного педагога-музыканта, но после войны его родителям некогда было обращать внимание на такие глупости. Он радовал своим пением только нас, близких ему сорванцов. Звали мы его Жаворонок. Семья его была какая-то несчастливая: два его брата в младенчестве погибли, родители дышали над ним, мы тоже оберегали его как могли. Но...
  Мой родительский дом через год перевезли в другой район города, и наша дружная мальчишеская вольница потихонечку распалась из-за дальности расстояний между нами. Мне уже было шестнадцать лет, когда однажды летом я вернулся домой после месячного отсутствия. Подзабытые виды родного города выплывали словно пробковые пояса безопасности из глубокой воды. Я отмечал малейшие изменения и спрашивал о них маму. Мы ехали с вокзала на автобусе, и я радовался новизне чувств и теплу, исходившему от маминого плеча, которого я касался. Мы уже подходили к дому, когда мама сказала:
  -Жаворонок ваш погиб.
  -Как? - с трудом выдохнул я.
  -Отец устроил его учеником электрика, чтобы подработать в каникулы. Его сбило неожиданно заработавшим лифтом. Всего не знает никто, но смерть страшная.
   На сороковины я не пошёл, мне было страшно встретиться с глазами его родителей. Мы с мамой сходили лишь на могилу, усыпанную цветами.
  -Одна девочка очень плакала на его похоронах, - сникшим голосом сказала мама. Мне трудно стало смотреть.
  Юность закончилась в одночасье.
  
   ЛЕТЧИК
  Я помню его, молодого, энергичного, самоуверенного победителя фашизма, вернувшегося в 48-м году из Австрии. Мамин брат. Летчик. Мы с замиранием сердца слушали его рассказы о воздушных боях с немецкими ассами.
  -Однажды, весной 45-го года, мой истребитель ЛА-5 был подбит над Одером, на левом берегу которого были немцы, а правый занимали наши войска. Чудом удалось посадить самолет на воду, но его стало сносить течением. Я молил Бога, чтобы меня прибило к правому берегу, но весенний, полноводный Одер никак не мог определить мою судьбу. Солдаты, окопавшиеся на обоих берегах, не стреляли, а с интересом наблюдали за невольными маневрами моего ставшего водным корабля. Такое единодушие редко встретишь, тем более среди заклятых врагов. Но человек остается человеком в желаниях зрелищ, даже в самых критических ситуациях. Я боялся не смерти, я очень боялся плена, но все обошлось, - говорил он нарочито суровым голосом.
  -Это моя ладанка спасла его, - подмечала бабушка, его мать, присоединявшаяся во время его воспоминаний к нам.
   Честно говоря, он редко ударялся в воспоминания, они, видимо, жгли его душу, наполнявшую такую с виду строгую внешность. Нам, пацанам, так хотелось воевать, мы переживали, что поздно родились. Нам хотелось летать на бреющем полёте, входить в пике, крутить бочку. Пусть нам не довелось воевать, но мы были детьми победителей, мы прониклись неистребимым духом Победы.
  Два ордена "Красной Звезды" оттягивали гимнастерку на его груди. Вот я держу один из них на ладони. Тяжелая серебряная звезда с лучами, покрытыми красной эмалью, в середине платиновая пластинка с фигурой солдата, держащего трехлинейку. Дизайн мужества и непоколебимости.
  Он не пошел учиться в институт, хотя фронтовиков в ту пору зачисляли без конкурса. Его, грубоватого и несколько авантюрного, манило небо, но ранение не позволило работать даже в гражданской авиации, тогда дядя стал инструктором в аэроклубе. Летающим инструктором. На высоком идеально ровном месте, вблизи от крутых окских обрывов Дятловых гор, располагался до и после войны аэродром аэроклуба.
  В третье воскресенье августа, в день воздушного флота тысячи горожан устремлялись на аэродром, где устраивался праздник с показательными полетами различных типов самолетов с демонстрацией фигур высшего пилотажа, прыжками парашютистов. Воздушное шоу, как сказали бы сейчас. В полетах всегда участвовали дядины воспитанники.
  Мама боготворила единственного брата и старалась не пропускать представления, хотя добираться было нелегко. Приходилось долго, с пересадками, трястись на двух трамвайных маршрутах, и пешком подниматься в гору, где уже ревели моторы, а в небе кувыркались самолётики, казавшиеся игрушечными. В одном из них был мой дядя. Тысячи людей, задрав головы, неотрывно смотрели в небо и ликовали столь искренне, что назвать эту массу толпой не поворачивался язык. Нечто единое и монолитное объединяло всех присутствующих. Возможно, это была память о недавно прошедшей войне. Мы разыскали дядю. Он стоял возле своей "Аннушки" среди желающих потрогать самолет. Нравы тогда были простые.
  "Давай прокачу", - неожиданно предложил он мне. Я опешил, годов-то от роду мне было совсем немного. Но дядя, видимо, решил меня испытать, и я подсознательно это ощущал, хотя трусил страшно: на автомобиле-то не приходилось ездить, а тут сразу же самолет. Помню ужас открывшейся высоты и необозримого простора, досель невиданного. Река Ока казалась всего лишь голубой лентой, а город, город... Меня быстро укачало, и пришлось срочно садиться, хорошо.
  "Не летчик", - безапелляционно приговорил меня дядя. Мне же было тогда не до этих нюансов.
  В конце 50-х годов аэроклуб перевели в районный городишко в 40 километрах от областного центра. На месте старого аэродрома стали строить высотные дома. Но дядя не растерял любовь к небу и еще несколько лет ездил на работу, тратя на дорогу по три часа в сутки. Видимо, там он познакомился с людьми, выращивающими боевых гусей. Азартный и удачливый, дядя всерьез занялся этим делом, ставшим новым смыслом его жизни, наверное, потому, что у гусей тоже есть крылья, сильные и большие. Его новые "воспитанники" не раз побеждали в гусиных боях, а в среде гусятников области он был известен, как "Летчик". Старожилы до сих пор помнят о его пари, выиграв, которое он купил "Жигули".
  Из гусей, проигравших сражения (бывали и такие), он готовил жаркое с антоновскими яблоками и устраивал пиры, участником которых бывал и я, повзрослевший.
  Потом лицо его вдруг пожелтело и, казалось, у него началась желтуха. Я навещал его в больнице, удивляясь про себя, как быстро он худеет. Оказалось, щупальца метастаз проникли в печень.
  -Племяш, - сказал он за день до смерти, - веришь ли, жизнь прошла, как сон. - Дядя помолчал и добавил: - Но я не жалею о нем. Мы всё-таки победили.
  
   ПРЕДАТЕЛЬСТВО
   В школе у меня был друг Юрка. Он появился в нашей школе, когда я учился в девятом классе. Его отец был военным, вышедшим в отставку после 20 - летней службы. Приехали они из Германии, где Юрка родился. Он прекрасно знал немецкий язык, который наряду с физкультурой, были единственными предметами, с любовью им посещаемые. Давно и не нами замечено: мы любим то, что знаем и умеем.
   У него было добродушное лицо, нос картошкой от бесконечных попаданий в него мячом, он был гандбольным вратарём ещё со времен жизни в ГДР, и отменная реакция при внешней неторопливости. Нас сдружила общая любовь к спорту, мы по очереди ходили на соревнования, в которых участвовали, он - в гандболе, а я - в лёгкой атлетике или лыжных гонках. А, кроме того, он владел уникальной вещью - цейссовским фотоаппаратом "Практика", которым мы фотографировали друг друга во время состязаний. Теперь, когда мне плохо, скучно или усталость наваливается неподъёмным камнем, я открываю старенький альбом и приникаю к изумительному мигу неповторимой юности.
   В то время учители наши сохраняли патриархальную привычку водить свои классы в театры, кино и на прочие культурные мероприятия. Как- то в зимние каникулы мы пошли в оперу на представление Шарля Гуно "Фауст". Юрка с прохладцей наблюдал за страданиями и терзаниями Маргариты, его внимание в то время занимала другая девушка, но как ни странно с тем же именем. Он в театр-то пошел ради компании со мной, так как в тоже время в соседней школе проходил, так называемый, районный вечер старшеклассников, на котором должна была блистать Юркина зазноба. После оперы уже я должен за компанию с ним идти на вечер, а так не хотелось, потому что мне на следующий день предстояло бежать на лыжах в соревнованиях среди школ города.
   Неприятности начались сразу же. Школьный бал давно уже начался, и нас долго не пускали, хоть мы и предъявляли пригласительные билеты. Битый час не могли раздеться и пристроить пальто: гардеробщица куда - то запропастилась. Юрка проявил чудеса организаторских способностей и упросил, чтоб нас раздели в каком-то кабинете, но ключ от него не дали. Тяжелые предчувствия овладевали мной всё более и более, к тому же Маргарита танцевала с другим парнем, и на Юрку страшно было смотреть.
   -Слышь? - обратился он ко мне, - пригласи её и поговори, что она думает обо всем этом?
   Маргарита ни о чем не думала, ей просто было хорошо в лучах успеха. Ну, а Юрка? Что ж Юрка? Не хуже и не лучше других! После танцев к нам подошел парень и предупредил, чтоб мы не обижали их девушек.
  -Она ваша? - спросил Юрка, показывая на Риту. -Она из нашей школы.
  -Ну и что? Ей понравилось у нас, ответил с вызовом парень.
   Потом мы с Юркой долго искали злосчастный ключ, чтобы выручить нашу одежду, и когда мы оделись, в школе уже никого не было.
  -Нас ждут, - сказал я и добавил, - сейчас будет драка.
  -Какая драка? - удивился Юрка.
  - Не будь дураком, - оборвал я. -Главное прорваться на улицу к людям, иначе они нас изметелят в пух и прах в школьном палисаднике.
  Всё случилось так, как я предполагал. В метрах пятидесяти, у ворот, стояла кучка парней, явно дожидающаяся нас, но диагональная тропинка, ведущая к дыре в заборе, была пуста.
  -За мной, - шепнул я и бросился изо всех сил по ещё свободной трассе. В рядах ожидавших произошло смятение: одни побежали вдоль забора наперерез, но глубокий снег охладил их намерения, и часть вернулась, чтобы по чистой улице быстрее добраться до запасного выхода. "Нашим легче"- подумал я, по-звериному автоматически анализируя ситуацию, - "разделились". Вылезших из снега и не успевших принять боевой строй, мы смяли в один момент. Но впереди были другие "бойцы", готовые к бою.
  И вдруг я оказался один: рядом не слышалось ни сопения, ни других Юркиных звуков, обернулся. Удар страшной силы обрушился мне на голову, но мозг не отключился, потому что невыполненной осталась задача: во что бы то ни стало добраться до дороги. Я махал кулаками, кто - то висел на мне, когда я вывалился на дорогу под колеса легковой автомашины. Выскочил из неё огромный мужик, нападавшие заорали "Атас-с-с!" и бросились врассыпную. Помню отрывочно, как появился откуда-то Юрка, как меня усаживали в трамвай, как кто-то причитал надо мной, а когда подъезжали к дому меня вырвало и некто заметил: " Набрались ребята".
  Наутро прибежал взволнованный тренер, посмотрел на моё разбитое лицо и процедил: "Сволочи".
   На Юркином лице не было ни царапины.
  Через двадцать лет наш класс отмечал круглую дату окончания школы. Когда уже выпили и, огни в ресторане засверкали ярче, ко мне подошел одноклассник и попросил у меня от имени Юрки прощение.
  -За что? - удивился я. - Юрка, сказал, что сообразишь, - заметил посланец и удалился.
  Я долго, недвижно, стоял, глядя ему вслед.
  
  ИНТУИЦИЯ
  
  На оживленном переходе, временно не регулируемом светофором, толпа, все ждут момент, чтобы перейти переполненную автомобилями трассу. Кто-то, самый нетерпеливый, начинает переход, и ближняя легковая машина тормозит у линии "стоп", но идущая за ней вдруг перестраивается и обходит остановившуюся машину так, что первый из пешеходов оказывается в смертельной опасности и замирает в полушаге от границы миров, пропуская наглеца. Он промчался, никто не заметил лица, но все уже знают - это крайний эгоист, озабоченный своим первенством, как павлин оперением. Остановку идущего перед ним автомобиля он считает проявлением слабости, пешеходов - быдлом, которое должно подчиняться законам и правилам, а не он, торопящийся на важную по его разумению сходку. Он живет по холопскому принципу "конный - пешему не товарищ".
   На глухом перекрестке окраины города, где автомашины также редки, как и пешеходы, я перехожу улицу, и ко мне приближается легковушка. Я в затруднении: будет ли она пересекать мой путь или повернет направо, не доезжая до меня? И на машине уже приветливо загорается сигнал правого поворота. Проходи, мол, не волнуйся. Водитель достоин уважения, невидимый и неслышимый, но такой заботливый и внимательный к людям.
  Сущность неизвестного человека часто можно определить даже по его мимолетным действиям и выражению глаз, интонации.
  Тысячи примеров преподносит нам жизнь, сплавляя их уроки в неоценимый опыт. Но это не интуиция.
  С некоторого времени я стал замечать за собой своеобразную способность определять заранее будущие события и людей, которых я скоро встречу. Происходит это не в результате длительных размышлений. Нет. Ассоциативная цепочка, приводящая к какому-то человеку, очень причудлива и не подлежит разумному обоснованию.
   На замерзающей реке я вижу ледяное крошево, а в памяти колотый лед в термостате. В нем я и однокурсник размещали химические источники тока, проводили опыты, собирая материал для дипломной работы. Я думаю о нем, задаю себе вопросы: как он там? Что у него нового, ведь мы не виделись много лет? А на утро он звонит мне и просит помощи в устройстве на работу своей дочери.
   Кто кому внушает мысли, а кто у кого их читает? Неизвестно. Мистика? Внутренний голос!?
   Никогда не забыть летний, безумно жаркий день, когда в десятилетнем возрасте я сломал руку. Помню какое-то неясное томление, некую несобранность, нежелание что-либо делать. Я на что-то злился, бродил неприкаянно по тесному двору нашего частного дома и боялся выходить за калитку, осязая за ней тревогу. И в то же время меня неодолимо тянуло на улицу. Там вдали лежал ворох не уложенных в штабели досок, на которых дети качались, прыгая в длину.
  И я не удержался. Долго мы упражнялись, пока я, совершив нелепый пируэт, упал на локоть правой руки. Дикая боль отключила сознание, а когда оно вернулось ужас от увиденного охватил меня. Лучевая кость выскочила из локтевого сустава вперед и так натянула кожу, что казалось она вот-вот лопнет. А плечевая наоборот ушла куда-то назад. Я безумными от горя и боли глазами обводил страшную картину и бессмысленно причитал:
  - Рука, рученька моя. Что, что с тобой случилось. О-о-о.
  Подняв голову, я не увидел ясного с утра неба, оно сжалось в синий лоскут, вместо солнца глаза выжигал черный диск. Черным представилось все мое будущее. Я заплакал в отчаянии, что не суждено мне быть сильным, ловким спортсменом, как русские гимнасты, победившие на олимпиаде, что я не буду классно плавать, боксировать, вызывая уважение сверстников. Моя жизнь заканчивалась в этот день.
  Рука распухала на глазах. Она стала пузатой и свинцово неподъемной. Чужой.
  Прибежали братья, а за ними мама.
  - Сынок, что случилось, что с тобой произошло.
   Я, молча, кивнул на ставшую ненужной руку.
  Ее нежное, любящее сердце разрывалось от горя, но она не дала чувствам волю.
  - Сейчас мы отведем тебя в воинскую часть и там военврач все-все устроит и выправит сустав. Терпи, не плачь.
  Я уже не плакал. Я онемел. И лишь глазами пытался встретиться со взглядами окружавших меня людей. Слова не убеждали меня. Только мамины глаза горели надеждой, во всех остальных мелькало паническое неверие.
  И в глазах военврача была только жалость. Только жалость.
  - Нужна операция. Я дам машину, чтобы отправить мальчика в ГИТО.
  Мама, милая моя спасительница во всем, теперь не могла помочь. Лето. Воскресенье. Все опытные врачи на отдыхе или в отпусках. Даже ее горячие молитвы мне не помогли.
   Тенистая улица, по которой мчится машина в ГИТО.
  Сочувственные глаза санитарки, обмывающей меня в ванне перед операцией. Удушливая, ломающая всякое сопротивление маска с хлороформом. Молодая, красивая женщина-врач, неумело сложившая мои раздробленные косточки. Долгая тошнота после операции, адская боль, укол морфия, а потом лишь терпение, терпение. От физической боли просыпается душа. В дни страдальческого одиночества и бреда я познавал уроки любви и ненависти.
  Когда сняли гипс, сосед по комнате, мужчина без обеих ног, взглянув на мою руку, жестко сказал:
  - Ты - инвалид!
   Я горько плакал в подушку.
  - Глупости это, - не согласилась мама, навестив меня в больнице, и подойдя к безногому, с отчаянием в голосе прошептала:
  - Что же ты какой бессердечный! Ведь он еще ребенок.
  А тот, уставив на маму наглые, рыжие глаза, смеялся от радости, что сделал другому больно.
  После выписки, подвязав платком недолеченную руку, я и мама по пути к дому зашли на рынок. Она хотела угостить меня чем-то вкусненьким, но я ничего не просил. Я уже знал, как нелегко заработать деньги. Она купила мне анисовые яблоки, и вкуснее тех яблок для меня нет с тех пор.
  Но я не стал лелеять обезображенную руку, а увлеченно занялся спортом.
  И еще не раз терпел боль, получая травмы. И каждый раз в дни неудач чей-то голос пытался меня предупредить. Какая-то сила хотела остановить, укрыть, уберечь, но я плохо внимал предостережениям, пока не понял, что интуиция, как талант и судьба. Божий знак, которому надо следовать тотчас же. Без раздумий. Мгновенно. Как делает зверь, бесшумно уходящий в лунную ночь от опасной погони.
  
  Гонка.
  Властная усталость сковывала движения рук и ног, амплитуда их движений с каждым толчком лыжных палок уменьшалась. Пусть незначительно, на миллиметр, но сокращалась. "Надо бежать, надо бежать, надо, надо", - мысли яркими молниями рассекали разгоряченную голову. Обжигающий морозом воздух пенился в уголках сведенных натугой губ. Он не приносил желанного облегчения клеткам мышц, теряющих эластичность из-за недостатка кислорода: парное молоко в жаркий полдень. Лицо ощерилось звероподобной маской, соленый пот заливал глаза. Горько.
  Шла тридцатая минута изнурительной гонки. "Гонка на выживание, - шепнул друг, отправляя меня со старта, - терпи"
  Ночной мороз превратил лыжню, уплотненную после нескольких дней оттепели, в два ледяных желоба. "Буран" с приспособлением для снятия ледяной корки, как обычно, не был готов, но первенство среди школ города решили все-таки провести на этой, похожей на бобслейную, трассе. Десять километров классическим стилем, иного способа в ту далекую пору не знали. Уже первые сообщения с трассы были неутешительны: многие падали, ломали лыжи, палки. Сходили с дистанции. Но гонка продолжалась.
  "Тягун" длиной в километр выжимал последние соки, размазывая их вместе с соплями по лицу. Ну не зря говорят о лыжах - сопливый вид спорта. "Сопливый, сопливый", - закружилось навязчивое слово.
  Весь тот толстущий слой мази, который я нанес на лыжи, лед слизал за первые три-четыре километра. Лыжи "стреляли", словно кнуты ловких пастухов. "Не мучай себя", - кричали натянутые мышцы. "Переведи дух", - звали красные флажки вдоль трассы. "Отдохни", - шумели угольно-черные ветви деревьев. Разжижающая тело жалость подбиралась к клеткам мозга. Но, к счастью, я давно усвоил, что самое ущербное, бесплодное чувство для человека - жалость к себе. Доли секунды неуловимого мгновения достаточно, чтобы слабость оплела мозг паутиной, сделав тело безвольным. Только шепни себе: "Устал", только подумай: "Сейчас разобьюсь!". Только выдумай оправдательную причину, возвышающую слабость. И всё! Ты пропал для дела, ты потерял цель.
  Но спорт - процесс непредсказуемый. Бегущий впереди на секунду оказался слабее.
  - Лыжню! - прохрипел я.
  "Лыжню!" - торжествующе пропело честолюбие. "Не останавливайся мгновение!" - прекрасный выход мысли из заторможенного усталостью мозга.
  Обгон добавил силы, поддержал уверенность, принес разнообразие - целебное средство при длительном и монотонном движении. Я повеселел. "Еще раз! Еще раз! Noch einmal! Noch einmal!" - запружинили мышцы.
  Второе дыхание - это не только дополнительный механизм окисления глюкозы в клетках и дополнительное количество кислорода в крови, это психологический слом жалости. Это победа духа над страдающим телом. "Вперед!" - ликовала освобожденная душа.
  Так в шестнадцать лет я "выехал" на первый мужской разряд по лыжным гонкам.
  Не так ли на ледяной трассе жизни обходишь ослабевшего и, не оборачиваясь, стремишься вперед, прибавляя скорость?
  
  
   ЭСТАФЕТА
  Транспорт в тот день в центре города не ходил: дороги готовили к эстафетному пробегу на призы "Горьковской Правды". Эти соревнования заметным образом отличались от весеннего пробега, когда девушки бежали по очереди с юношами. В осеннем - все было гораздо серьезнее - мужские и женские забеги проводились отдельно.
  Преподаватели физкультуры школ и институтов устанавливали в отверстия тумб, стоящих вдоль дорог, разноцветные флаги, другие - рисовали поперечные белые линии, обозначающие створ передачи эстафетной палочки, и номера этапов. Повсюду заметна была предпраздничная суета настоящего спектакля. Такова особенность спортивных состязаний. Любых! От боя гладиаторов на арене Колизея, до бега по городским улицам. Почти вся нагорная часть города закрыта для проезда транспорта. Общая атмосфера состязательности заряжала магистрали областного центра напряжением ожидания, спешки, волнения. Публика выстраивалась плотными рядами вдоль тротуаров в предвкушении современных зрелищ. Лица бегунов заметно отличались среди праздной публики.
  Я обмирал, глядя на это брожение силы и юности в этот тусклый осенний день. "Второй этап" - кричала надпись на дороге. У меня подобных этапов было много.
  Первое воскресенье октября. Очень холодно - полетела снежная крупа. Мой этап - второй, один из самых длинных: от Черного пруда вверх по улице Пискунова до Верхневолжской набережной, а затем по ней еще кусочек до кафе "Чайка", раскинувшей свои стальные крылья над Волгой. Чуть более километра. Последний, одиннадцатый год в школе, обычной школе, но со спортивным уклоном.
  В прошлом году мне вдруг доверили бежать финиш: парень, которого планировали на этот этап, за день до соревнований неожиданно заболел, и тренер срочно сделал перестановки. Я понял, чем занедужил несостоявшийся финишер, когда увидел его рядом с финишным створом, здорового и невредимого. Последний этап, подводящий итог усилиям пятнадцати товарищей, десять из которых уже ждут тебя на финише. Психологический пресс чрезвычаен. С великим трудом удержался на третьем месте, и почувствовал себя бойцом.
  Но тогда не так было холодно. Значит, надо разминаться и разминаться, чтобы сохранить в мышцах тепло, чтобы они были эластичными, и их не свело в самый напряженный момент гонки. Так, на лыжный манер, я называю эстафетный бег. При этом разминка должна быть щадящей, чтобы мышцы мечтали о предстоящей взрывной нагрузке.
  Всюду со мной Инка, моя девушка, или, как сейчас говорят, подружка. Она уже студентка престижного факультета в университете, а мне еще "пахать" целый год в школе, той, где мы вместе учились.
  В школе она часто попадалась мне на глаза (а может, я попадался ей?) еще во времена пионерских сборов, лыжных прогулок, туристических походов. Статная, красивая, она привлекала внимание многих, но... Весной, став чемпионом школы по лыжам, я, наконец-то, пригласил её на танец на школьном вечере, когда вручали грамоты победителям.
  До июля мы были вместе: гуляли по Кремлю, по древним улицам любимого города, рассуждали о прочитанных книгах, её грядущих экзаменах. Но, когда я потянулся к ней, чтобы поцеловать, она сказала:
  -Не хочу, я тебя не люблю.
  Всю боль и злость выплескивал я в ежедневных тренировочных кроссах вдоль железной дороги, опоясывающей Дятловы горы от Ромодановского вокзала до Мызы. Речная гладь, мелькающая между мощных лип и кленов, а порой открывающаяся во всём своём великолепии на излучинах, чистейший воздух, почти гаревая дорожка около шпал. Сказка слияния природы, тела и души. Намотав десятки километров и промокнув от пота до последней нитки, я спускался к Оке и отводил душу в плавании. Медленно одевался, глядя на рыжую, блестящую дорожку, образуемую садящимся за горизонт солнцем, и думал: "О чём ещё желать? Так ли важен для моего будущего отказ красивой девчонки? И отказ ли это? Может быть она резко ответила, чтобы я не мешал ей готовиться к экзаменам в университет? И, скорее всего, это сказано было под влиянием родителей: вон отец у нее строгий какой - начальник цеха на радиозаводе". Я успокаивался. И снова бежал, считая нескончаемые ступеньки железной лестницы, сваренной обходчиками нефтепровода, поднимающегося от причала до нефтебазы на высоком окском берегу.
  Вечером ремонтировал с отцом забор вокруг нашего дома и сада, защищающий яблони от набегов соседских мальчишек, а ночью, перебравшись из душного дома в сарай, запоем читал Ремарка, Хемингуэя, Ирвина Шоу. Я скучал без брата, служившего в армии, и старался заполнить свое время до отказа.
  В августе я послал Инке по почте открытку с пожеланиями успешной сдачи экзаменов в университет. Она, сдав экзамены, ответила, и мы встретились вновь. Казалось, что недавний ее отказ забыт навечно.
  Школьная наша команда полна была честолюбивых намерений, мы не раз выигрывали различные соревнования, о нас писали газеты. Что-то будет сегодня? Я разминался долго и сосредоточенно. Инка терпеливо стояла с моей одеждой в сквере и наблюдала за моими прыжками, приседаниями, наклонами, растяжками и прочей "эквилибристикой". Подошёл тренер.
  -Этап ключевой! Ребята здесь очень сильные: все хотят сразу же определиться с местом, - слова его, привыкшего отрывисто кричать: "Время", "Потерпи", "Работать!", помогая бегущему по дистанции спортсмену, воспринимались, как пулеметная очередь. Меня это не удивляло: мы умели ценить секунды.
  -Сначала не рви, шаг пошире, а у водного института, когда у многих будут ватными ноги, "выстрели". На набережную выбегай широко, размашисто, ноги держи прямее". Я согласно кивал, представляя исхоженную вдоль и поперёк улицу, каждый метр её, знакомый с малолетства.
  -Надо быть вторым. Я в тебя верю, - он помолчал, вглядываясь в лицо и пытаясь определить мой настрой на борьбу.
  -Не волнуйтесь, - я улыбнулся, - постараюсь.
  -Да, бежим в трусах и безрукавке, - тренер облегченно вздохнул. Видимо, он остался доволен моим настроем и, похлопав меня по плечу, быстро пошёл на старт. Не от холода - от волнения - у меня побежали по телу мурашки. Нужно было отвлечься от соревновательных мыслей, чтобы не "сгореть".
  -Инка, как я стартую, ты сразу же иди вверх по улице. У садика Свердлова встретимся, я там оденусь, - необязательные слова вылетали из сжатых губ, кажется, машинально, но все же они помогали уйти от мыслей о результате. Она помогла мне надеть плащ, и на мгновение прижалась ко мне. Я почувствовал прикосновение, как ни мимолетно оно было, но сделал вид, что не заметил его.
  И вот у драмтеатра показалась лавина бегунов, стремительно накатывающаяся к кинотеатру "Рекорд". Опыта у меня хватало, я, нарочито не спеша, снял плащ и накинул его на плечи. Толпа болельщиков и спортсменов расступилась: образовался плотный коридор. С головной, открытой машины, что ехала впереди бегунов, прокричали три первых номера. Я глубоко вздохнул. Наш был третьим. Скинул Инке на руки плащ и решительно приблизился к осевой линии, встав вполоборота к ней, отведя назад левую руку и уже начиная движение.
  Вот и Серёга, с жадно хватающими воздух посиневшими губами. Что значит стартовый мандраж! Я почти выхватил из его ослабевших рук палочку и полетел за двумя ушедшими вперед. Согретые и подготовленные мышцы не чувствовали жалящих прикосновений снежинок, и легкие рвались на полную катушку, лихорадочно отбирая из воздуха мельчайшие дозы кислорода и набивая им кровь. Толпа на обочине одобрительно гудела, наблюдая за нашей жаркой, бескомпромиссной схваткой. Я любил "работать" подъёмы, и у меня здесь всё получалось: наказ тренера был выполнен.
  Потом мы с Инкой, сидя друг против друга за столом в кафе "Чайка", пили горячий кофе. Я держал в руках нежные её пальцы и думал только об одном: "Наверное, это и есть счастье".
  Но где-то дремала в ней разрушительная сила легкости отказа, а во мне горечь от него, и мы вскоре расстались.
  В эстафетах я бегал еще не раз, уже за институт, и первое время машинально искал глазами Инку в плотной толпе, а потом перестал.
  Через два года после этого Инка вышла замуж за известного спортсмена, мастера спорта по легкой атлетике, но жизнь, как рассказывали одноклассники, сложилась у нее несчастливо: муж и взрослая дочь погибли в автокатастрофе.
  Невыразима печаль, когда некому взять из твоих ослабевших рук эстафетную палочку.
  
  ФУТБОЛ
  В голодные послевоенные годы страна болела футболом. Триумфальная поездка московского "Динамо" в Англию сделала свое доброе дело - пацаны, как один, мечтали стать Бесковым, с умения ходить прививались навыки игры с мячом, но каким? Денег на настоящий, кожаный, со шнуровкой, пусть даже волейбольный, самый дешевый, не было. Я с братом Сашкой подолгу уговаривал мать сшить нам покрышку из брезентовых обрезков. Покушались даже на старую, порыжевшую кожаную куртку отца, но мама строго сказала: "Моя машинка не прострочит кожу, слабовата, хоть и "Зингер". Нам приходилось довольствоваться брезентовым, набитым старыми тряпками.
  В маленьком дворике, окруженном старыми двухэтажными домами, с редкими травинками по углам, без устали, до позднего вечера сражались мы с друзьями за этот вялый мяч, поднимая тучи пыли. И каждый вечер тридцатилетний морячок без обеих ног, оторванных в морском бою, открывал полуподвальное свое окно, выставлял патефон, и во двор лились чарующие звуки довоенных танго и фокстротов: "Рио-Рита", "Брызги шампанского", "Утомленное солнце". Иногда с помощью своей матери он на тележке выползал во двор и сидел возле окна, а мать в это время меняла пластинки. Мяч часто летел в его сторону, и он, отбивая его сильными руками, кричал задорно: "Пас, пацаны!" Женщины, проходя рядом, зажимали нос от поднятой пыли и пытались нас образумить, он язвительно и громко замечал: "Терпите, мадам! Это же будущие строители коммунизма!" Никто не смел возразить ему. Мы не знали, что такое коммунизм, но слово "строители" нам было приятно, и мы уважали морячка, несмотря на критические замечания, отпускаемые им по поводу качества нашей игры. Частенько он угрюмо замолкал и задерживал мяч, попавший к нему в руки. Наклоняясь к морячку за мячом, я замечал в его лице невыразимо тоскливое выражение, но некогда было с ним разговаривать. Игра продолжалась.
  Самым счастливым праздником для нас было сбегать на стадион "Динамо" и чтобы посмотреть настоящий футбол, исполняемый словно спектакль на нежно-зеленом прямоугольнике поля, стиснутом забитыми людьми трибунами. Сам поход был приключением. Прошмыгнуть мимо контролера, даже при снисходительных нравах того времени, было делом невозможным, а вот со стороны оврага, в заборе, всегда можно было найти полуоторванную доску. Тогда-то мы и открыли закон, не раз практически подтвержденный: просунуть бы голову, а тело всегда пролезет. Гул трибун, возвышаемый до рева после забитого гола, волновал кровь, мы еле досматривали матч: так не терпелось самим ринуться в футбольное сражение. Громко обмениваясь впечатлениями, перебивая друг друга, мы, ватага из пяти мальчишек, возвращалась домой. Я и Сашка, схватив дома кусок хлеба, выбегали во двор, где нас уже ждали нетерпеливые друзья: братья Сорокины да Борька - мой ровесник. Двое старших играли против нас младших на три года. Заигрывались до тех пор, пока мяч, уже совсем невидимый, попав в ноги, пугал, а не радовал. Отдав детские силенки игре, мы с братом, еле передвигая ставшие ватными ноги, дотаскивались до дома, садились на скамью возле русской печи и порой засыпали, уронив отяжелевшие головы на кухонный стол.
  -Умаялись, бедненькие, - ласково говорила нам мама, снимая с нас незатейливые одежки и, перетаскивая спящих, на кровать. И дергались во сне наши руки и ноги, продолжающие плести неповторимые финты. Я и Сашка были у мамы последними из пятерых детей, и родительский богатый опыт подсказывал ей не ругать нас за позднее возвращение домой.
  Однажды отец, прерывая речь многозначительными паузами, торжественным голосом сказал, что один его знакомый переезжает в Москву и распродает всякую мелочь. Есть у него настоящий футбольный мяч, который ему явно уже не будет нужен.
  -Пап, купи! - закричали мы с Сашкой.
  -Это легче всего. - Отец был сторонником воспитания в детях ранней самостоятельности, да и лишних денег в семье не было. - Сходите, приценитесь. Я ему уже сказал о вас, он живет на соседней улице. Да будьте уважительны: его зовут Юрий Петрович.
  Петрович - так мы назвали про себя знакомого отца - жил рядом с парикмахерской, где мы обычно стриглись под "ноль"; обрастая через месяц-полтора, вновь стриглись известным способом.
  Мы отчаянно трусили - это был наш первый опыт общения со взрослым чужим человеком в отсутствии верных помощников и спасителей - мамы и папы. Я потрогал кончик носа, тот похолодел от небывалой ранее сосредоточенности и волнения.
  Четыре кнопки электрических звонков черными зрачками глянули на нас. С трудом разобрались и нашли нужную. Я и читать-то в то время не мог, хотя и знал все буквы, но ленился их складывать - времени не хватало - двор звал с неодолимой силой.
   Робея, девятилетний Сашка позвонил в дверь парадного. Ждать пришлось долго. Наконец без привычного вопроса "Кто там?" открылась массивная дверь. Дом был старый, купеческий. Широкая лестница прямо от двери вела на второй этаж. У первой ступени стоял сурового вида высокий мужчина с пустым рукавом, заправленным за ремень гимнастерки.
  -Пожалуйте, молодые люди, - - насмешливо произнес он, широко махнув единственной левой рукой.
   "Молодые люди" в сатиновых черных трусах до колен и выцветших майках нерешительно топтались, с ужасом поглядывая на пустой рукав - еще одно свидетельство недавней войны. Петрович хлопнул входной дверью и молча пошел вперед. Мы оказались в кромешной тьме.
  Мрак окончательно сжал уже напуганные наши сердчишки. Хотелось крикнуть: "Атас" и броситься к свету и солнцу. Со страшным шумом скрипели деревянные ступени под идущим впереди мужчиной, где-то под потолком тонко жужжала муха, пойманная невидимым пауком. В поисках опоры я сжал руку старшего брата, но и он спотыкался ежесекундно на незнакомых ступенях.
  Наконец дверь в комнату открылась, и пролился солнечный свет, в котором плавали ставшие родными пылинки.
  - Уф, - разом вздохнули мы с братом.
  Петрович внимательно посмотрел на нас, растерянно стоявших с почти зажмуренными глазами, и покряхтел:
  -Э-хе-хе.
  - Совсем как папа Карло, - прошептал мне на ухо Сашка, уже читавший "Приключения Буратино".
  Петрович услышал Сашкины слова и засмеялся. Мы тоже смущенно заулыбались.
  - Находчивый, - сказал он о Сашке и прошел вглубь комнаты и вернулся к нам с мячом, стукая им об пол.
   Кожаный, черный, упругий! Такие мы видели только на стадионе.
  Оторвав очарованные взгляды от чудесного мяча, мы посмотрели на лицо его хозяина и вновь ужаснулись: глубокая рытвина шрама занимала почти всю левую половину лица. В сумраке парадного и прихожей трудно было разглядеть хозяина, да и неловко смотреть прямо в лицо мало знакомому человеку.
  -Страшный? - спросил Петрович, заметив нашу реакцию
  Мы не поняли, что он имел в виду: шрам или самого себя, и лишь подавленно кивнули, сглотнув слюну.
  -Я - москвич и начинал играть в футбол на Красной Пресне вместе с братьями Старостиными. Слышали о таких?
  Мы молча кивнули.
  -Потом пути наши разошлись. Меня позвало, как сейчас говорят, небо. Не верите? - пытливо посмотрев на нас, вдруг спросил хозяин.
   Не дожидаясь ответа, он отодвинул стул единственной рукой, положил на освободившееся место мяч и неуловимым движением ноги поднял его в воздух и стал жонглировать мячом одной ногой. Сашка сбился со счета, досчитав до ста, а хозяин, подбросив мяч на голову, жонглировал и в этом положении минуты две, потом опустил мяч на плечо, которым толкнул его вновь на голову, затем опустил мяч, но уже на другую ногу. Ни разу мяч не коснулся пола!
  Завороженные, мы не сводили глаз с этого действа. Нам было стыдно, что в мыслях посмели усомниться в таком человеке. Хотелось прошептать: "Спасибо, мы верим, но вам же тяжело без руки".
  - Рука здесь ни причем, - читая наши мысли, сказал хозяин, закончив фокусы с мячом, - даже лучше: меньше шансов заработать пенальти, - грустно пошутил он, садясь за стол.
  - Вам... не жалко... этот мяч? - запинаясь, прошептал сдавленным голосом смелый Сашка.
  - В Москве куплю новый. А это обычный мяч, не памятный.
  - А вам здесь не нравится? - старший Сашка попытался беседовать по-взрослому.
  -Эх, пацаны, - печально промолвил хозяин, - я в вашем городе по воле судьбы. По ее проказам и уезжаю.
  Он помолчал, и нам показалось, что страшный шрам почернел и задергался. Теперь мы смотрели в лицо загадочного хозяина без опаски. Да и нельзя разговаривать, не глядя прямо в лицо. Так учила мама.
  - Раненого меня привезли во время войны в госпиталь вашего города. Женился на сестричке, что ухаживала за мной. Красивые здесь девушки. Теперь же ничто меня не держит в этом городе: умерла она.
   Нам, пацанам вдруг стало холодно в жаркий день, по телу побежали мурашки. Не ушла еще из памяти недавняя смерть деда, когда вдруг раздался звонок, и я побежал открывать, а вслед неожиданно пошла за мной мама. На пороге я увидел тетку Машу, сестру мамы. Мама, изменилась в лице и бессильно опустилась на сундук, стоявший в сенях.
  -Что, что случилось? - повторяла она слабым голосом.
  -Папа умер, - сквозь слезы проговорила тетка.
  Я удивлялся потом, как это взрослые могут без слов предугадывать что-то плохое. Вспомнилось крупное, бородатое лицо деда...
  -Вы нам мячик продадите? - Сашку не обуревали воспоминания.
  -О, богатеи, какие! Откуда у вас деньги?
  -Да нет у нас денег, - смутился Сашка, - но мы заработаем. Мы костей по оврагам насобираем, сдадим в утильсырье, они дорогие, кости-то. Железки, медяшки всякие тоже можно найти. Их тоже принимают.
  -Не хватало, чтоб вы стали мусорщиками. Вы мне в другом поможете. Узлы собирать и завязывать. А мячик я вам подарю. Идет?
  -Ура!!! - запрыгали мы от восторга. - Ура!
  - Вот и прекрасно, - сказал хозяин, с теплотой оглядывая нас, - завтра и приступим. Но вот насоса у меня нет. Попросите кого-нибудь из старших: надуют ртом, а вы завяжете. Вот вам приспособление для шнуровки.
  Он подал медную проволочку, согнутую пополам, и показал, как ей пользоваться. Очень похожую загогулину я видел в руках отца, когда тот подшивал дратвой валенки.
  Как величайшую, хрупкую драгоценность принесли мы черный кожаный мяч. Уткнув нос в место шнуровки, можно было поймать волнующий запах настоящей кожи: сладковато-терпкий, так не похожий ни на какие запахи. Мы пробовали "чеканить" мяч ногой, но тот, непослушный, сваливался с ноги после счета "три".
  На следующий день мы, помогая собирать немудрящий скарб нового знакомого, поделились своими неудачами в жонглировании с мячом.
  - Вы, наверное, были скованы, поднимали всю ногу, а нужно мягче и только верхней частью стопы. Жаль, нет мяча, а то показал бы. А, вообще, вам надо записаться в футбольную секцию при стадионе "Динамо". Там не только этому научат.
  Потом пришел грузовик - газовская "трехтонка". Петрович, довольный, говорил, что ему очень повезло и знакомые нашли "попутку" в Москву, что не пришлось связываться с железной дорогой, что прямо до родительского дома доставят. Глаза же его по-прежнему оставались грустными. Мне часто приходилось провожать старших братьев и сестер, но так и не смог я привыкнуть к грусти расставаний. Неожиданная жалость охватывала меня при виде провожаемого. Казалось, что тот в неведомом краю затеряется и пропадет. Слезы сами собой наворачивались на глаза, заметив которые Сашка, бывало, подначивал: "Опять заплакал".
  -Эх, поздно познакомились, - с сожалением проговорил Петрович, подавая нам на прощание руку, как взрослым, - а то я научил бы вас футболу.
  -Спасибо за мячик, - прошептал я и покраснел.
  -Быть вам чемпионами! - бодро сказал Петрович и полез в кабину грузовика.
  Мы помахали рукой. Отец часто при проводах говорил: "Вот жизнь, бросает нас туда-сюда по свету". И мне жизнь представлялась в виде долгой дороги, разлука же с близким человеком, казалось, отрезает кусок этого неведомого пути. И безжалостно выбрасывает то ли под поезд, то ли под колеса вот этого отъезжающего грузовика...
  О, как лелеяли мы этот мяч. Настоящий футбольный мяч. Теперь игра приобретала другой смысл: хотелось сыграть красиво, доказать свою ловкость, получить от этого удовольствие. Когда не было двухсторонних игр, мы с братом часами отрабатывали удары, приемы обводки. Теперь маленький двор, кое-где вымощенный отходами кирпича, не удовлетворял нас: мяч, срезаясь на каком-либо бугорке, резко менял направление, не давая возможности провести обманное движение.
  Мы, пятерка друзей, нашли небольшой пустырь, заваленный мусором и окруженный с трех сторон брандмауэрными стенами стоящих рядом домов. Трудилась не один день, расчищая завалы и выравнивая площадку. Была, правда, одна неприятная особенность у этого футбольного газона: одной стороной он выходил на проезжую дорогу, по которой хоть изредка, но проходили машины.
  Как-то, видя усилия мальчишек, подошел к нам сосед - дядя Вася, участник войны. Оглядел площадку и, сам, не ожидая того, сказал:
  - Дайте-ка мне лопату: вот здесь неровно. - Сравняв бугорок, он выпрямился и предложил: - Пацаны, у вашей площадки есть недостаток. Видите: одна сторона выходит на дорогу, пнете сильнее мяч, он и вылетит под колеса авто. Надо загородить.
   Он сказал "авто", как никто до этого не говорил, и мы, ребятня, прониклась к нему доверием, тем более он не погнушался взяться за лопату.
  - Чем? Как? - загудели будущие футболисты.
  - Я вам помогу, - немногословно ответил дядя Вася и ушел, задумавшись.
  Через несколько минут мы увидели его приодетого и в орденах, куда-то спешащего.
  Прошло несколько дней. По совету дяди Васи мы копали свой участок, чтобы посеять траву, как вдруг загудел автомобильный клаксон. Молодой шофер весело закричал:
  -Куда выгружать доски-то?
  Мы, пацаны, побежали к своему наставнику. Тот скоро пришел и стал руководить разгрузкой золотистых бревен, жердей и досок.
  - Сходил в райком комсомола, рассказал о вашей затее и попросил помощи в материалах для путной спортплощадки, - рассказывал он между делом Юрке, старшему из братьев Сорокиных.
  - Здорово! - только и смог вымолвить восхищенный Юрка.
  Солнце в смолистой коре. Солнце в лазурном небе. Неповторимый и волнующий запах ошкуренных сосновых бревен. Возле них останавливались прохожие, что-то советовали, спрашивали: что здесь будет, а мы гордо отвечали: "Спортивная площадка". Кто-то даже помогал, заметив медленные движения усталого мальчонки. Подтянулись ребята с нашей уютной улочки, и дядя Вася всех включал в работу, и никто не шарахался в сторону, не отлынивал. Сделали калитку, завязали на ней проволоку, чтобы никто раньше времени не топтался на подрастающей траве.
  Пока подрастала трава, мы сходили на "Динамо" с надеждой попасть в футбольную секцию. Сашку взяли с испытательным сроком, мне отказали из-за малости возраста. Теплым майским днем мы возвращались с разным настроением. Сашка, довольный, балагурил, а я чуть не плакал.
  - Главное укорениться, Леха, - покровительственно успокаивал он меня, - а там я подскажу, чтоб тебя взяли. Не горюй!
  Пятерка каждый день бегала к дяде Васе с одним единственным вопросом "Когда будем играть?". Тот важно входил на площадку, приседал и нежно трогал подрастающую зелень.
  - Потерпите еще маленько.
  Мы, послушные бежали купаться на Оку. С высокого крутого берега словно из кабины самолета открывался волнующий вид на нижнюю часть города, на серо-голубую ленту реки, величаво протянувшуюся среди золотистых песков левого берега и темно-зеленых лесов правобережья. Это великолепие, хотя сотни раз виденное, каждый раз останавливало нас словно неповторимая преграда, заставляла глубоко вздохнуть. Привыкшие к крутизне, мы, не задерживаясь на гребне, сразу же бросались по крутой тропке вниз, скользя по высохшей глинистой почве как на лыжах. Десятки барж стояли у берега от мельницы до моста.
  После купания бродили по городу. Голодные, смотрели, как солидные мужики с кошельками, торчащими из задних карманов брюк, не спеша заходили в полуподвальную "Шашлычную". На парапете лестницы всегда сидел волосатый грузин в майке, постоянно почесывающий свою заросшую грудь. "Вышибала", - шептал как заговорщик все знающий Юрка. Глотая голодную слюну, мы выцарапывали из худых карманов немногочисленные копейки и, скинувшись, покупали четвертинку ржаного хлеба. Делились. Спрашивали у грузина соли - он выносил без лишних вопросов - и круто солили свою пайку. Шли дальше, гордые собой. Проходили через реконструируемый кремль, отмечая изменения, происшедшие за последнее время. Купались в чем были одеты в фонтане, что на центральной площади города. Обсыхая и согреваясь, шли по солнечной стороне главной улицы, громко обсуждая витрины магазинов и афиши кинотеатров. Долго торчали в магазине "Охотник", рассматривали издали ружья, патронташи, ножи и другое снаряжение...
  Наконец началась Игра! Разбивались на две команды по справедливости. Определяли капитанов, обычно ими были Сашка и Юрка, а те в свою очередь составляли всех по парам так, чтобы в паре были игроки примерно равной силы. Пары расходились, обняв друг друга за шею, сговариваясь. Потом возвращались к капитанам и называли засекреченные пароли: Старостин или Якушин? "Динамо" или "Спартак"? Дуб или береза? Капитаны выбирали:
  - Мне Якушина.
  Потом другой выбирал, пока все пары не кончались. Тот, кто не нашел половину, переходил а разряд болельщиков.
  Скоро мы, игроки, вытоптали траву у ворот, потом по центру поля заклубилась пыль. На подсев травы не хватало ни времени,ни сил. Покрышка мяча казалась вечной, я любил чистить ее черным гуталином, но вот камера оставляла желать лучшего. Резина быстро истиралась о кожаные швы покрышки. Туго надутый мяч спускал через три часа игры, пролетавших как минута. Приходилось останавливать игру и заклеивать камеру. Юрка Сорокин выносил клей, заплатки, наждачную бумагу - все, что требовалось для работы. Осторожно вынимали камеру, немного надували ее ртом, а затем опускали в бочку с водой, что стояла под водостоком нашего дома, чтобы определить худое место. Жаркое солнце быстро высушивало камеру. Юрка аккуратно зачищал худое место, мазал клеем, прижимал заплатку короткой доской, на которую обычно ставили булыжник. Все с замиранием сердца и нетерпением следили за всеми священнодействиями Юрки: "Всё ли будет нормально?" Потом еще надо было ждать долгий час. Наконец, Юрка отправлялся за качком. У всех в голове сидел один вопрос: "Хорошо ли заклеилось?" Вот безвольная покрышка, расправляемая воздухом, меняет свои очертания, преображается прямо на глазах. Еще несколько секунд, и она начинает позванивать, и Сашка кричит: "Хватит, а то не засунем "пипку"! Не зашнуруем". У кого-то уже наготове кусок крученого шпагата, Сашка перехватывает сосок камеры, быстро сгибает его и держит, пока завязывают. Убедившись в надежности узла, просовывает сосок под расслабленную шнуровку покрышки, а затем до конца шнурует прорезь в покрышке. Мяч готов! Ура!
  У Сашки открылся необычайный талант в игре, хотя у него не было сильного удара, но только он умел так ловко обыграть, обмануть, качнуться в одну сторону, а побежать в другую, мог резко ускориться или резко остановиться, так, что противник проскакивал мимо. Умел точно ударить по воротам. Без него не начиналась игра, его уважали, но не завидовали. Только когда приходили играть ребята с других улиц, ему доставалось изрядно: ловко им обведенный пацан обычно не мог стерпеть поражения и в другом эпизоде бил прямо по ногам. Сашка, делая вид, что ему не больно, раз за разом обводил незадачливых гостей, и те, посрамленные вскоре уходили. Вечером наша мама ставила ему на синяки компрессы. Пропитывала водкой грубую холщовую тряпицу, обматывала ей щиколотку, закрывала пергаментом и старой шалью.
  Я смеялся:
  - Как на костылях!
  Сашка грустно улыбался, видимо, удары были сильные.
  - Ну, зачем вам этот футбол, дети? - говорила мама печально, - есть же другие занятия.
  - Футбол делает из мальчишки настоящего мужчину, - отец был немногословен.
  На этом спор обычно заканчивался.
  Сашка выдержал испытательный срок и закрепился в подростковой команде "Динамо". Через год он принес форму и бутсы. Явно красуясь, небрежно бросил свою амуницию на диван и нарочито-буднично произнес:
  - Вот, смотри, что мне выдали, бесплатно между прочим.
  Чувствовалось, что его распирает гордость. Но я привык быть на вторых ролях, меня нисколько не огорчало отсутствие таких замечательных вещей в моем пользовании. Искренне гордился успехами брата и внимательно разглядывал его доспехи: щитки, наколенники, гетры и особенно понравившиеся бутсы. Мы говорили: "Буцы". Бутсы были с твердыми носками, как недавно купленные мамой ботинки для первого класса. С ушками и шипами; эти полукруглые бугорки, по шесть штук на каждой подошве, особенно мне понравились.
  - Для лучшего сцепления с газоном, - важно произнес Сашка тренерское разъяснение.
  Я с любовью кавал.
  - Будешь в них играть во дворе? - спросил у него.
  - Нет. Тренер не разрешил их трепать без надобности. Сказал, что надо беречь на серьезные игры.
  Слух, что Сашке выдали настоящие бутсы и все другое футбольное снаряжение, быстро распространился по улице. Никто не удивлялся: Сашка действительно играл лучше всех, а наличие бутс как бы узаконило его умение.
  - Молодец! - похвалил его отец. - Далеко пойдешь, если не зазнаешься. Самое страшное, сынок - звездная болезнь.
  - Это что такое? - спросил растерянный Сашка.
  - Она наступает, когда возомнишь себя самым лучшим, самым умелым, не имеющим себе равных.
  - Нет, пап, этого не будет никогда! -горячо ответил Сашка.
  - Дай-то Бог! - пробормотал отец негромко.
  В этот год случилось несчастье. В одной из жарких схваток на нашем поле мяч неожиданно срезался у кого-то с ноги, взмыл высоко над головой. Все как один уставились в небо, моля, чтобы мяч вернулся на поле. Но, перелетев через забор, он медленно покатился навстречу своей гибели: по съезду медленно поднимался грузовик с мукой. Пацаны, выскочили за калитку, но ничего поделать уже не могли: мяч подкатывался к передним колесам. Мы яростно махали руками, кричали истошными голосами. Шофер даже не притормозил, не повернул баранки, он вел и вел свою машину как ни в чем не бывало. Мяч ударился с внутренней стороны переднего колеса и отскочил под заднее, сдвоенное. Раздался взрыв!
  Шофер лишь выглянул из кабины и посмеялся - он все давно понял. О-о, как мы ненавидели его в это время. Но некогда было отдаваться чувствам, все бросились к мячу. Он лежал растерзанный словно тряпка, с которой поиграл щенок. Сашка бережно как раненую птицу взял его, разглядывая нежно и сострадательно. Мяч разорвало пополам по целой коже, а не по шву. Я потрогал рваные клочья камеры, погладил еще сегодня начищенную ваксой кожу и заплакал от безысходности. Все топтались, не зная, что теперь делать. Все чувствовали себя обездоленными.
  - Может, зашьем? - сквозь слезы в голосе спросил я.
  - Попробуй, - поддержал Сашка.
  - А камера?
  - Только выбросить. Надо покупать новую.
  - А деньги где взять?
   Понурив головы, все разошлись по домам.
  Дома я вывернул покрышку наизнанку и попытался зашить разорванное место. Попросил у мамы самую толстую нитку и самую крепкую иголку. Края кожи вдоль разрыва стали тонкими и волокнистыми, кожа рвалась, лишь только нитка пыталась стянуть эти неровные лохмотья. Тогда я попробовал втыкать иголку подальше от краев, и дело пошло. Но когда накачали зашитый мяч, он стал какой-то кособокий, отскок был неровный, даже прежний гулкий, веселый звон и тот умер. Мяч как бы охрип.
  Мы, пацаны, конечно, играли и таким мячом. Что делать, когда нет другого? Я долго не мог забыть звук страшного взрыва, и по мячу бил не сильно: жалел его как живого. Десяток раз приходилось мне зашивать своего любимца, и с каждым разом это делать становилось все труднее и труднее. Сашке было некогда: его ждала секция, его ждал настоящий футбол. Я не роптал. Мне даже нравилось поправлять здоровье своего любимца, нравилось, что после трудного лечения, мяч все-таки скачет, пусть неровно, но весело.
  Сашка делал успехи. Он хорошо видел поле, мог предугадывать ход игры и движения своих партнеров, выдавая им точные пасы. Мог сам обвести, проскочить между двух защитников, уложив их в разные стороны за счет ложных движений корпуса. А главный его козырь - скорость, взрывная, мгновенная скорость, дававшая ему преимущество перед многими.
  - Талант, - говорил тренер родителям, - но надо подтянуть учебу.
  Тогда с двойками запросто могли выгнать из секции. Хотя по всему чувствовалось, что и тренер, и Сашка делали ставку только на успехи в футболе, другое их не интересовало. Потом пошли сборы, выезды в другие города на игры, и я почти не видел своего брата, становившегося знаменитым. В армию он пошел перворазрядником по футболу и сразу в спортивную роту. Играл за сборную дивизии, армии, а затем его взяли в дубль ростовского "СКА".
  - Играю с Понедельником. Знаешь такого? - гордо говорил он при редких встречах. - Меня прозвали "Виртуоз", это надо заслужить.
  - Кто же не знает чемпиона Европы? - вопросом на вопрос отвечал я, а потом спрашивал: - Доставляет ли тебе игра радость, как в детстве?
  - Это работа, - уклончиво отвечал старший брат, - тяжелая работа. Ты посмотри на эти синяки и шрамы. Не такие страшные, как у Петровича, помнишь? Но все же. - Он показал на левую ногу. Часть икроножной мышцы была вырвана, словно кто-то ее выгрыз.
  Пригласили его в Москву, в ЦСКА. Зря он поехал туда, но, видимо, закружила его звездная болезнь. Начиналось, правда, и там хорошо: дали квартиру, прилетела на огонек славы красивая бабочка - женился. Но потом замучили травмы: один раз выбит мениск, второй. Операция. Нелады с главным тренером. И пошло-поехало. Застрял надолго в дубле.
  Бывая в Москве по служебным командировкам, я всегда ходил смотреть на Сашку. Трибуны, когда играли дублирующие составы, были почти пустыми, и я располагался поближе к проходу в раздевалку, чтобы встретиться взглядом с Сашкой. Вот из туннеля по ступенькам медленно поднимались футболисты. На беговой дорожке стадиона они обычно останавливались, топая бутсами, подтягивая гетры, поворачивались к трибунам.
  Я поднимал руку и кричал: Сашка! Сашка крутил головой, узнав родной голос, удовлетворение расплывалось по его усталому лицу, и почти весело (или так мне казалось) он выбегал на поле. Сашка даже в не лучшие годы, не терялся в игре. Он отличался от многих своей понятливостью, тонко схватывал все, на что ему намекали партнеры, и сам делал то, что от него требовала игра и партнеры. Мое ли присутствие тому причиной, но Сашка отдавался игре целиком, не жалел себя, не сачковал, дожидаясь точного паса, как некоторые зазнавшиеся бомбардиры. Он менялся позициями с партнерами, предлагал себя и в ответ как знаки доверия и уважения получал идеальные по точности пасы. Так случалось, что когда на трибуне бывал я, брат не уходил с поля без гола.
  "Виртуоз" заиграл!!! Как раньше! - слышались мне возбужденные голоса немногочисленных соседей по трибуне.
  Вот он, приблизившись к противнику, нарочито отпускает мяч, чтобы убедить соперника в ошибке, а когда тот расслабился, уверенный, что сейчас завладеет мячом, крепыш резким рывком догнал мяч, бросил его себе на выход и на скорости обошел опешившего защитника. Хлестко ударил. Мимо.
  И раз за разом получал он по ногам от своего опекуна из команды противника и оказывался на зеленом газоне. Наверное, не только мне было видно: как все тяжелее и тяжелее поднимался сбитый на землю Виртуоз.
   "Говорят, что сильному надо быть великодушным и мудрым, а не то пропадет от зависти и ненависти. Но здесь-то, в игре, как проявлять великодушие, а уж тем более мудрость? Специально поддаваться, пропускать мяч? Нет, слишком нетерпим род человеческий к своему соплеменнику, более выдвинувшемуся над остальными. Ну, почему?" - мысленно спрашивал я себя, наблюдая за игрой, и не находил ответа. - "Люди, люди", - с болью думал я, глядя, как Сашка в очередной раз летит на землю после грубой и откровенной подножки. - Ну вот красная карточка, но Сашке уже не легче.
  После игры футболисты топали по бетонной площадке перед туннелем, выбивая землю, застрявшую между шипов, и я ужасался невидящему взгляду брата на маске безмерно усталого лица.
  - Брось ты все эти игры, - говорил в сердцах брату, когда мы встречались у служебного входа. - Возвращайся к нам, на родину. Устрою тебя на завод, я там не последний человек.
  - Играть за заводскую команду? Или сторожем на СЧБ? Я же больше ничего не могу делать.
  - Что такое СЧБ? - спросил я расдосадованный.
  - Эх ты! Склад чугунных болванок, - рассмеялся Александр. - Пойдем выпьем со встречей.
  - Ты же спортсмен!? Тебе нельзя!
  - После такой мясорубки можно, - жестко ответил Сашка и повел меня в только ему одному известный погребок.
  - Возвращение - это поражение, а проигрывать я не люблю, - повторял он во время встреч.
  - Да нет же! Это окончание спортивной карьеры по возрасту. Уйти надо красиво. Есть же жизнь кроме спорта. Чем быстрее ты ее начнешь, тем лучше для тебя.
  - Я еще поиграю, - тоном, не терпящим возражений, отрезал брат.
  Через год-два от бесконечных падений и подлых ударов у него открылся свищ около копчика. Из футбола пришлось уйти. Все сбережения ушли на операцию и дальнейшее восстановление. Жена нашла более удачливого. Но возвращаться в родной город он не захотел. Работал даже могильщиком на кладбище. Много пил, возможно, чтобы заглушить боль.
  Александр не дожил до пятидесяти нескольких недель. Вероятно, не желал встречать юбилей в таком состоянии...
  Ранняя смерть человека, полного замыслов и нужного людям, подобна грабежу со взломом. Очень ранний взлет всегда приводит к преждевременному падению. В медленной постепенности крепче фундамент. Я отчетливо понимал, что лучшие годы брата прошли, и сам он разорвал нить, связывающую его с жизнью, ставшей в миг сложной и непонятной. Футбол ушел, и на замену ничего стоящего не появилось. Он стал изгоем, вызывающим потерянным видом у своих друзей плохо скрываемое раздражение, а не сочувствие. Человеку всегда не приятно смотреть на того, которому ты смог бы помочь, но не помог в силу своей душевной лени. Они - немой укор. Те, кто не стал унижаться ради подачек, предпочел тихий, неслышный уход.
  Я очень любил его, но все чаще соглашаюсь, что ранний уход лучше медленного умирания.
  
  ОТЕЦ
  Он научил меня работать топором, правильно держать молоток, чтобы со всего маху точно забивать непокорные гвозди, затачивать ножовку и железки для рубанков, неизменно повторяя, что только с острым и исправным инструментом работа спорится и приносит удовлетворение.
  Его кормили только руки, и они не подвели его, как бы не тяжела была работа. Сколько себя я помню, его невозможно было видеть праздно сидящим или слоняющимся из угла в угол. Отец зарабатывал, мама воспитывала детей и содержала дом, огород, домашнюю живность.
  Так сложилось, что через двадцать дней после 70-ти летнего юбилея отца мы похоронили маму, и он совсем потерялся. Отец не был подкаблучником в полном смысле этого понятия, но главные решения всегда принимала мать по раз и навсегда установленному порядку. Возможность высказать мнение у отца была всегда, но не более. Характер исполнителя. Бывает.
  Он неприкаянно бродил по двору, заглядывал в сарай, десятки раз перебирал и раскладывал по полочкам разнообразный инструмент, подсыпал корму курам, подметал двор. Пытался ухаживать за огурцами и помидорами, посаженными еще покойной женой, но душа ни к чему не лежала, все валилось из рук. То, к чему он прикасался, любой предмет, действие напоминали ему об Анне, жене, с которой он прожил без малого пятьдесят лет.
  Шаркая обессилевшими ногами, отец ходил в магазины, но и они помнили о его жене. Вот здесь осенью покупал он мешками капусту, а молодые сыновья легко и молодо относили их в сарай. После обеда он вытаскивал с сенника огромное корыто и устанавливал его на табуретки в сарае, дети точили кованые сечки, Анна мыла морковь, пропаривала дубовые бочки и корыто. В него ссыпалась предварительно очищенная с вырезанными кочерыжками хрустящая капуста. Мелькали сечки, перехватываемые из одной руки в другую по мере усталости. Вначале капуста звонко хрустела, как хрустеть может только капуста, когда один кочан ее трут о другой, а потом, смиряясь под ударами сечек, тихо чмокала, наполняя корыто соком.
  Когда это было? Он тихо, загибая пальцы, считал года и поражался тому, как быстро они пробежали. Десять лет назад разъехались по направлениям сыновья, и они уже не тяпали капусту бочками, а скромно шинковали ее в небольшие кастрюльки.
  Над сараем в ясном и высоком октябрьском небе, поражая воображение, блестели бесчисленные звезды и галактики.
  Зимой, при температуре за минус двадцать, созданный запас приятно грел воображение. С легкой душой отец шел по морозу в дощатый, утепленный сарай, спускался в погреб, откуда шло влажное, спертое тепло. Подходил к бочке. Снимал два или три больших камня, и под чистым дубовым диском янтарная от моркови капуста. Выкладывал хрустящую капусту в кастрюлю, прикидывал: достаточно или нет. Потом доставал пяток огурчиков из другой бочки да десять соленых помидор из третьей. И пока все это он делал, пальцы уже сводило холодом. В доме отец быстро ставил кастрюлю на стол и совал иззябшие руки в холодную воду...
  Руки. Ему казалось, что будто вчера он копал с детьми огромную яму для погреба, а потом выкладывал его кирпичом, не пользуясь рукавицами, и цемент изъел кожу на руках. Ссадины мокли, долго не заживали.
  И вот теперь погреб был пуст и пах застарелой плесенью гнилых досок, он зиял пустотой, как та полая, только что выкопанная под погреб яма, похожая на свежую могилу. Военные голодные годы приучили создавать запас, и теперь отсутствие его воспринималось концом жизни, пределом, за которым наступает вечное небытие.
  Мы навещали его. Он плохо спал, длинными до бесконечности ночами скучал в большом опустевшем доме, откуда ушли голоса. И детские и взрослые. Все! Только страшно скрипели половицы, шумели за окном голые деревья, в трубе посвистывал одинокий ветер. Отец, вокруг которого всегда крутились малыши, а потом и повзрослевшие дети, племянники и племянницы, не мог терпеливо переносить одиночество. Он тосковал и почти ничего не ел. Худел, жалел себя и от этого еще больше тосковал. Воспоминания жгли его сердце.
  Отец предлагал нам взять что-то из нашего общего скарба на память, но мы отказывались, ссылаясь на небольшие квартиры.
  Через год после годины мамы отец собрал нас, пятерых детей, и объявил, что будет продавать дом.
  -Я не могу жить в одиночестве, мне тяжело управляться с большим домом: топить печь, готовить дрова, завозить уголь, готовить пищу. Скоро надо перекрывать крышу, - говорил он усталым равнодушным голосом.
  -Где ты будешь жить? - спросила старшая дочь.
  -У всех вас, по очереди.
  -Современный король Лир, - пытался пошутить старший брат.
  Никто из нас не понимал его, растерявшегося старика, не привыкшего принимать взвешенные решения. Трое из пяти жили в других городах, и могли помочь ему только деньгами и участием. Никто не хотел въезжать в частный дом. Давно это было. Модным считалось наличие квартиры, а жизнь в собственном доме -обузой.
  В опустевшем огороде, там, где когда-то мама сеяла огурцы, отец перед тем, как покинуть собственный угол навсегда, развел костер, в котором сжег свою память. Два дня пылало пламя, пугавшее соседей. Он бросал туда старинную мебель из дуба, окованные обручами сундуки с раритетными документами дедов, раздал соседям свою гордость - инструменты и иконы.
  Соседка, подглядывающая за ним в щель забора, рассказывала, как застыла его рука, прежде чем бросить в костер дубовое кресло, спинка которого в виде конской дуги гордо несла надпись: "Тише едешь - дальше будешь", а подлокотниками были деревянные топоры, воткнутые в сиденье. Он поставил его на утоптанную землю, долго сидел на нем, глядя немигающими глазами на жаркий огонь, блики от которого блуждали по его морщинистому лицу, и красным отсветом вспыхивали в медленно падающих слезах. Потом перекрестился и решительно бросил кресло в жадное пламя.
  Для него это были последние "прости, прощай". Что он передумал, глядя на полыхающую память? Какая горечь жгла его сердце? Он перешел границу, переступил черту, попрощался с покойной женой и безоглядно пошел в неизвестность.
  Он пожил с одним сыном, с другим, третьим, а потом волею судьбы оказался на Украине у старшей дочери и умер там, вдали от могилы жены.
  Кто бы мог подумать, что Украина будет самостоятельным государством с таможней, армией, валютой и прочая, прочая. Как злой разум исторического беспамятства смог додуматься до такого, несмотря на 300-летнее единение? А маховик истории раскручивается и раскручивается, разнося русских и украинцев в разные стороны. Теперь, чтобы попасть на Украину, нужны декларации и соблюдение прочих прелестей пограничной службы.
  Пришлось как-то осенью ехать на автобусе из Киева в южном направлении, чтобы попасть на могилу отца. Самые обжитые места - долины рек Рось, Россава. Рось! Место откуда пошла Русская земля. Деревни переходят одна в другую, но нигде я не встретил ни одной церкви, ни часовенки. Усталые люди сжигают ботву картофеля, солому, стебли кукурузы. Едкий дым разлучения культур, народов.
  Я иду на кладбище к могиле отца среди украинской степи, продуваемой ветрами, наполненными сухими запахами горькой полыни, дымом. Старенькая сестра и зять остались одни: их тоже дети разбросаны по миру. Когда-то единая семья живет сейчас в четырех государствах.
  Я собрал семена цветов, отцветающих на могиле отца, чтобы посадить в России, на могиле мамы.
  Когда это было? Во сне? Наяву!
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"