Весть о необычном происшествии на празднике Астарты несколько дней будоражила весь Карфаген. В каждом уголке огромного города, в каждой харчевне, на площади, в храмах, в общественных банях, в каждой семье горячо обсуждали это происшествие как явление из ряда вон выходящее: вооруженное нападение на одного из так называемых "женихов Астарты", причем нападение в ту самую минуту, когда совершался богоугодный, освященный самой Астартой обряд. Иначе как святотатством такой поступок не назовешь. Додуматься только: приревновать "жениха" Астарты к своей девушке, пусть даже и будущей жене!
Может, в жизни она и твоя любовь, а впоследствии - мать ваших детей, но во время совершения вековечного обряда она - богопочитаемая дева, которая дарует свою первую кровь богине-матери, покровительнице всех девственниц и матерей, непорочной и много познавшей одновременно, девице и женщине в одном обличье.
Человек, совершивший такой поступок, по сути, пошел против богов, а значит, заслуживает сурового наказания.
Толпа возмущенных поклонников богини с утра следующего дня собралась у городской тюрьмы. Они требовали выдачи преступника, чтобы судить его народным судом. Ни у кого не дрогнет рука метнуть в святотатца камнем! А еще лучше: распять его на центральной площади! Пусть нечестивец умрет медленной, мучительной смертью, раз не уважает богов и древние богоугодные обычаи!
Судей, которых назначили Советом по этому делу, сдерживало только одно: человек, совершивший жестокий поступок в храме Астарты, принадлежал, как выяснилось, к окружению Гамилькара Барки, нынешнего командующего карфагенскими войсками на Сицилии. Это был его человек, значит, прежде всего нужно было спросить с него. К тому же девушка, из-за которой было совершено нападение, оказалась родной дочерью того же Гамилькара!
Сторонники и приближенные Барки в Совете были в замешательстве. Противники торжествовали: неординарность подобного проступка налицо, отягчающие обстоятельства тоже. Деяние, во-первых, совершено на территории храма. Во время проведения праздника - во-вторых. И наконец, не просто святотатство, а покушение на жизнь знатного юноши, за которое предусмотрено единственное наказание - смертная казнь.
У Батбаал сердце чуть не остановилось, когда сообщили, что "жениха", который увел Ашерат во внутренние покои слуг Астарты, ранил Федим.
Ашерат сама после обряда была не в себе и слабо помнила, как все произошло.
Помнит, она была, как в тумане. (Наверное, так на нее подействовал тот самый напиток, который жрица дала ей на входе.) Помнит, "жених" повел ее в какую-то клетушку, заставил прилечь на ложе, завис над ней, горячими губами тыкался в шею, мял грудь... Все это было, как во сне. Но неожиданно сквозь сон до нее донесся громкий крик: "Ашерат! Ашерат!" Кто-то ее звал. Но кто? Во сне так все замедленно, так тяжело думается. Но крик "Ашерат!" повторился и словно вывел ее из забытья. Она вдруг увидела над собой незнакомого юношу. Кто это? Испугалась, стала вырываться, но юноша словно озверел, начал больно придавливать ее к ложу, как мог старался отбить ее руки. Его настойчивость еще больше испугала Ашерат, она закричала, начала царапаться. И тут появился Федим, как ураган ворвался в их занавешенный закуток, за волосы оттащил склонившегося над ней юношу и тут же вонзил ему в бок охотничий нож. Тот самый, с помощью которого он выстругал ей перед отъездом аиста...
Она до сих пор не может понять, откуда взялся Федим...
Юноша руками схватился за кровоточащую рану, удивленно посмотрел на Ашерат и рухнул на пол как подкошенный.
Входящие в покои девушки заверещали, сопровождавшие их "женихи" бросились к Федиму и вырвали из его руки окровавленный нож. Даже не вырвали, просто отобрали - Федим после совершенного застыл, как соляной столб, не спуская с Ашерат глаз, и смотрел на нее до тех пор, пока подоспевшая на крик храмовая стража не скрутила его и не увела.
Ашерат в испуге вскочила с ложа и со страхом наблюдала за всем, что происходило дальше; а после того, как Федима скрутили и увели, медленно опустилась на пол.
С трудом ее привели в чувство, но и после этого она долго никого не узнавала, была как потерянная.
Батбаал послала за Белшебеком. Йааэль и Натрикс не отходили от Ашерат ни на шаг. Не было больше ни слов, ни сил. Только-только, казалось, забылись тревожные ночи, как случилось новое потрясение.
Всю дорогу от храма до имения Ашерат трясло в повозке как в лихорадке. Не спала спокойно она и всю последующую ночь, металась во сне, звала Федима, стонала. Уснула только под утро, после того, как ее напоили успокоительным отваром.
Парфенида и Натрикс сидели возле нее, не отлучаясь.
Белшебек оставил все дела и поспешил в имение Гамилькара. Сейчас главное не наделать никаких необдуманных поступков. И лучше не дожидаться суда над Федимом, а вернуться в Бизацену, тем более они и так собирались уехать из Карфагена после праздника. Задержавшись в городе, они все равно ничем Федиму помочь не смогут, только вызовут на себя дополнительное раздражение толпы. Не исключено, что так называемые "народные радетели" придут выражать недовольство даже в имение. И нет уверенности, что они будут выступать от собственного имени.
Батбаал была в растерянности. Как бросить Федима? Что она сообщит Гамилькару? Откуда только Федим узнал об этой стороне праздника Астарты? Хотя, что теперь об этом говорить. Дело, как говорится, сделано.
Белшебек был уверен, что ничего еще не потеряно. Смертной казни наверняка можно избежать, выяснить только, кто будет судить Федима, попытаться как-то повлиять на судей, ведь все знали: ни один судья в Карфагене не отличается честностью. Все, занимающие судебные должности, либо выражали волю стоящих за их спинами партий, либо бесстыже вымогали денег. Казна в текущую войну порядком обмелела, члены Совета в унынии, народ волнуется: как бы власти в сложившейся ситуации не подняли налоги. Все надеются на Гамилькара Барку: может, его действия на военном фронте будут столь успешны, что карфагеняне снова позабудут о своих страхах и лишениях. Даже с этой стороны участь Федима зависит от расклада политических сил в Совете, какая партия возьмет в этом вопросе верх: партия аграриев во главе с Бодмелькартом-тихим и Ганноном или торгово-промышленная партия, партия сторонников Гамилькара Барки.
Белшебек немного успокоил Батбаал, она взяла себя в руки, позвала управляющего, приказала собирать вещи в дорогу. Белшебек тем временем окончательно все выяснит, но смириться надо в любом случае: на свободу Федима не выпустят точно - слишком тяжкое он совершил преступление: сын слуги (пусть и гражданин) покушался на жизнь сына карфагенского аристократа!
- Но увидеться с ним перед отъездом мы хотя бы сможем? - спросила, опустившись на кушетку, опустошенная Батбаал. - Как-то не по-людски получается: уехать, не простившись.
Белшебек положил руку на плечо Батбаал.
- Понимаю тебя, но мне кажется, сейчас лучше этого не делать, чтобы не вызвать лишнего недовольства толпы. Я сам поговорю с судьями. Федим все-таки того юношу только ранил, может, они вынесут более легкое наказание.
- Я дам денег. Гамилькар оставил нам достаточно, - засуетилась Батбаал.
- Не надо. Если деньги понадобятся, я скажу. Но думаю, вопрос о смягчении наказания Федиму мы решим и другими способами.
Белшебек был прав. Недруги Гамилькара не упустили своего случая: на каждом углу стали распространять слухи о том, что у новоиспеченного командующего в семье чересчур вольные нравы: слуги не уважают ханаанских обычаев, молятся греческим богам, ни во что не ставят карфагенских граждан. Дочери читают книги на некогда запрещенном в Карфагене греческом. Да и вообще, - читают, вместо того, чтобы, как все женщины, заниматься домашним хозяйством либо рукоделием.
Гамилькар на далекой Сицилии. Ответить недругам некому. Оставшиеся в Карфагене его сторонники ушли в тень.
Собрались второпях. На следующий день с первыми лучами солнца, чтобы лишний раз не попадаться недоброжелателям на глаза, и выехали. Выезжали через ворота на Тебесту, которые были ближе к Мегаре, чем нужные им ворота на Тапс, ехать к ним пришлось бы почти через весь город.
Только когда миновали городские ворота, сердце Батбаал стало понемногу остывать.
Малыши еще крепко спали, полусонные девушки, разбуженные перед отъездом, устроившись в повозках, тоже быстро уснули.
Наамемилкат тесно прижалась к Парфениде, как в детстве прижималась к теплому плечу няни сама Батбаал. Безмятежные тени лежали на ее лице. Батбаал самой сейчас бы прижаться к родному плечу и забыться тихим, долгим сном.
В неширокую щель слегка откинутого полога виднелась позеленевшая долина. У дальних холмов поблескивала еще не обмелевшая Макора . Где-то в стороне то усиливался, то затухал щебет стрижей.
Под монотонный шаг мулов вскоре уснула и сама Батбаал. Только Ахирам хоть и пустил своего коня шагом, дремать себе не позволял. Над степью - желтый солнечный зной, вокруг - распластанная тишина, но Ахирам старый, двужильный воин, - свалить его может только вражеская стрела или усталость после неравного боя.
Нааме проснулась одной из первых. Мактаб как раз кормила Фелиса. Полные груди молока, озаренное особым светом лицо любующейся сыном Мактаб, - просто противно!
Нааме отвела взгляд и тут же поймала себя на мысли, что ее вчерашнее скверное настроение никуда не исчезло. Горький осадок до сих пор отравлял душу. И она прекрасно знала, что это за яд: им был Федим - мальчишка, который мало чего представлял собой, босяк, которого она и за человека-то не считала, так, мелькает день через день слуга, каких десятки вокруг. Но вот задел все-таки. Уколол, можно сказать, в самое сердце: неожиданной страстью, чрезмерным отношением к дружбе с Ашерат, которая, может, и не стоила такой дружбы, не понимала еще ее, не способна была полностью оценить ...
А может, он околдовал Ашерат? В деревне говорили, что его мать слыла колдуньей. Неуж ему ничего не передалось?
Всплыли в памяти утренние сборы. Ашерат уже унесли в повозку, Нааме укладывала последние вещи в сундучок, когда одна из рабынь, убирая простыни и подушки с постели Ашерат, нашла выструганного Федимом аиста.
- Дай сюда, - сказала Нааме рабыне. - Я сама ей отдам.
Взяла, но отдавать и не собиралась, спрятала поглубже в свой сундучок, уверив себя, что таким образом отводит от сестры ворожбу Федима...
Нааме снова закрыла глаза, но сон больше не приходил, сердце жгла боль, в голову лезли мысли одна хлеще другой: почему ее так сильно никто не любит? Разве она уродина какая, дура? Достаточно взрослая, видная, из приличной семьи... Почему ради нее никто еще не совершил подобного поступка - она не достойна любви?
Сбежать бы от всех на край света, исчезнуть на много-много лет, чтобы затем вернуться женой какого-нибудь утопающего в роскоши степного нумидийского царька или пребогатого лидийского принца; вернуться в открытой палатке на спине огромного слона, которого окружают не менее впечатляющие собратья-гиганты, неторопливым шагом обойти город, проследовать по центральной площади, по главным улицам, и так же неторопливо покинуть Карфаген, оставив после себя шлейф восторга и удивления.
Она будет одета в тонкую шелковую ярко-палевую тунику. Непременно палевую, как слепящий диск солнца. Золотой венок в виде множества мелких листьев плюща будет обрамлять ее чело. На груди сиять роскошное ожерелье, в ушах блестеть изумительные серьги, - всё из смарагда .
"Да, да, - улыбнулась, не раскрывая глаз, Нааме, - непременно из смарагда, он так идет к палевому"...
19
Федиму было все равно, куда его поведут.
Когда его вязали, он даже не упирался. Мог бы биться, как пойманная в силки птица, сопротивляться. Наверняка, сбил бы кого-нибудь с ног, вырвался, бросился из храма наутек и затерялся в конце концов в толпе - никто бы его не удержал, но он остался на месте, потому что перед ним ясно стояло лицо испуганной Ашерат. Поначалу испуганное, потом залитое слезами. А в глазах непонимание: откуда он здесь, как? И это непонимание вкупе со слезами больше всего поразило Федима. Он остолбенел. Сам понять не мог, что она здесь делает. Больше должно было быть вопросов у него, но он не смог ничего сказать, слова не произнес, оглушенный увиденным.
Потом его пинали, били по затылку, куда-то повели, толкая в спину, но он как не чувствовал ничего: ни боли, ни унижения.
Что сделала с ним Ашерат? Какими зельями опоила? Какими заклинаниями приворожила, что даже потеряв из виду, он отчетливо видел ее: ладонь, прикрывающую испуганное лицо, страх, удивление, слезы...
Даже в мрачной яме, куда его бросили спустя время, в этой превращенной в тюрьму скальной природной расщелине, его ни на минуту не покидало перекошенное болью лицо Ашерат. Только холодные камни вокруг постепенно вернули его к действительности, привели в чувство. И тогда он застонал и тоже заплакал, не понимая еще, что же произошло на самом деле, почему он сидит в этой яме, что он такого ужасного сделал?
Зато знали другие. И другие решали его судьбу. И не могло быть иначе - то, что мальчишка, посягнувший нарушить вековечный ханаанский обычай, заслуживает сурового наказания, ни у кого не вызывало сомнений. Но Белшебеку со своей стороны, Сиппару с другой удалось добиться назначения на должности судей по делу Федима если не открытых сторонников Барки, то людей, которые сохраняли нейтралитет в борьбе двух соперничающих партий. И один из них пожалел малого за юношескую безрассудность, другой сослался на то, что инцидент не довел до смерти, третий счел для несмышленыша продажу в рабство достаточным наказанием. На том и остановились. И долг, как говорится, исполнили, и не обидели никого.
А тут на покупку новоиспеченного раба и достойный кандидат нашелся: Сиппар заранее обо всем договорился и денег для выкупа покупателю отвалил.
Мальчишке лучше на время исчезнуть из города и памяти людской. В рабство его как гражданина осудили на определенный срок. Два года помыкается в неволе - глядишь, и спесь сойдет.
Не было бы связей - светила бы Федиму древняя каменоломня на мысе Бон, откуда редко кто возвращается живым. Но его купил на деньги Сиппара ловец слонов Иоахим. Через два дня он уходил со своим караваном в далекие земли племени банту, что лежат на западной оконечности Нумидии. После захвата Метеллом ста двадцати слонов и гибелью некоторых из них, ряды серых гигантов заметно оскудели, но Карфаген продолжал делать немалую ставку на этих могучих животных в последующих битвах. Федим уйдет вместе с Иохимом, и пройдет как минимум год, а то и больше, прежде чем они вернутся обратно. К тому времени, Белшебек надеется, забудутся и дерзкий поступок, и сам мальчишка, его совершивший.
У Большого цирка, что за храмом Баал-Хаммона, наряду со стойлами для диких животных лет пятнадцать назад был выстроен десяток глинобитных загонов для слонов. Сюда пригоняли тех животных, которые уже были не способны к баталиям, были либо покалечены, либо напуганы и годились только для развлечения жаждущей увеселения толпы.
Над загонами надстроили деревянные клетушки для циркачей, погонщиков, дрессировщиков и прочей обслуги цирка. Здесь же, в одной из клетушек, когда выпадала в том необходимость, селился и старый, давно ставший легендой ловец слонов Иоахим. Он мог бы поселиться и в стойлах боевых слонов, устроенных в крепостной стене, опоясывающей Карфаген у ворот на материк, но ему претило окружение вечно чем-то недовольной солдатни, казармы которых находились тут же в стене, их тупые, самодовольные подначки и приставания: "Ну-ка, старый проныра, развлеки нас, покажи на что годны твои выкормыши, а то все только и талдычат, какой ты слоновий дока, чуть ли не слоновий божок". Бывало и похуже. Не переваривал всего этого Иоахим, поэтому и перестал останавливаться в крепостной стене, договорился о постое с управляющим цирком взамен на пару обученных слонов и теперь постоянно на несколько недель селился при цирке, сбывал по-быстрому новый товар перекупщикам и снова исчезал на год, а то и больше, чтобы вернуться с новой партией слонов, продать их и снова исчезнуть.
Город он также не любил. При его деньгах мог бы купить себе хоть особняк в Мегаре, хоть виллу на побережье, но если он хотел отдохнуть в промежутках между экспедициями, его вполне устраивало небольшое родовое имение под Сиккой.
Потому, наверное, и продолжал оставаться легендой, что появлялся редко и скоро исчезал.
Зато когда вплывал на своем мощном индийском слоне в городские ворота, да вдобавок вел за собой в связке тройку-другую не менее впечатляющих африканских серых гигантов, весь окружающий люд, провожая вереницу взглядом, восторженно восклицал: "Иоахим вернулся!" и заранее предвкушал новые аттракционы в цирке, свежие зрелища.
Таким же образом - верхом на слоне - Иоахим явился и в этот раз на торжище.
Весь город уже знал, что он собрался в очередной поход в Мавретанию, чтобы пополнить оскудевшее войско новой ударной силой - боевыми слонами, которых предстояло не только поймать, но впоследствии и приручить, и выдрессировать. Обучением слонов после этого займутся другие, но на обучение понадобится время, которого совершенно нет у обескровленного государства.
Федима, у которого, как и всех выставленных для продажи, белым мелом были выбелены ноги и руки, выставили последним. Мальчишка был еще слишком незрелым, чтобы обратить на себя должное внимание, да и вид имел безразличный, как будто в груди у него давно погас жар сердца или какая-то злая ведьма высосала из его тела все соки.
Поначалу раздались жидкие голоса мало заинтересованных покупателей, но Иоахим сразу же взвинтил цену вдвое, подняв вверх сухую жилистую руку, и торговаться больше никто не стал: мальчишка-раб - себе в убыток, пока он вырастет и превратится в мужчину, пройдет не один год, кормить его - только деньги переводить.
Иоахим повернул слона к цирку. Белшебек с Сиппаром пожали друг другу руки - Баал-Хаммон услышал их молитвы.
Федима уводили с площадки для продажи рабов со связанными за спиной руками, но едва Иоахим переступил стойло для слонов, веревки приказал Федиму срезать.
- Поди, вымойся, смой эти белые отметины: у меня в команде рабов нет, но и поблажек я никому не даю, - сурово сказал он. - Каждый делает свое дело. Работы, поверь мне, всем хватит. К тому же, мы идем в такие земли, где беспечность одного может стоить жизни всем. Пока будешь спать здесь. Привыкай к запаху и близости слонов, они к тебе тоже должны привыкнуть.
Федима оставили одного. Он еще никак не мог поверить, что остался жив, что его не забили камнями, не отправили в каменоломню, не продали в рабство на самые тяжелые работы. Хотя уже в тюрьме к нему приходил Белшебек и обещал, что его освободят, однако свободным он не стал. Он знает, что такое рабство, что значит быть рабом, пусть даже и у самых справедливых хозяев; он немало повидал таких на своем коротком веку Но Белшебек сказал, что так нужно: хотя бы некоторое время потерпеть, хотя бы на год уехать из города, чтобы недовольство остервенелой толпы поутихло. Понимает ли он вообще, какой совершил поступок, какую тень бросил на одну из самых заметных и уважаемых семей Карфагена? Иоахим в таких обстоятельствах для него просто подарок судьбы, наилучший выход.
Федим ничего не мог ответить, пообещал только, что больше не сделает ничего дурного.
Теперь он не в тюрьме, в соседних стойлах фыркают и перетаптываются серые громадины, у его ног мирно улеглась одна из хозяйских собак, принявшая его сразу, - рыже-белая басенджи , но радости Федим совсем не испытывает - жизнь словно враз разделилась для него на две части: до праздника Астарты и после. Но если прежнее еще оставалось светлым пятном, то будущее словно затянуло свинцовыми тучами. И все же, совсем не хотелось сдаваться. "Будь, что будет", - подумал сокрушенно Федим, опустился в пустом углу на тростниковую подстилку и тут же заснул по-младенчески крепким сном.
Под утро ему приснилась Ашерат, блестящее озеро в ярких солнечных лучах и много-много аистов вдоль всего обширного берега. Аисты громко щелкали клювами, Ашерат держала его за руку и не отрывала от них глаз. А он любовался ею, ее преобразившимся лицом, и ему было необыкновенно хорошо...
Сон, однако, досмотреть не удалось - его разбудили ни свет ни заря, всучили в руки большую амфору и отправили с другими мальчишками за водой к ближайшему водосборнику.
Слонов прежде всего надо хорошенько напоить. Знает ли он, сколько обыкновенный слон выпивает в день воды? Таких, как у него, амфор, десятка два-три. Учитывая, что воду в Карфагене черпают в основном из цистерн, представляет ли он, какой громадности могут быть они, чтобы воды в них хватило всем: и людям, и животным?
Федиму было как-то не до праздных расчетов, поэтому он вслед за другими мальчишками подходил к человеку, который набирал воду из колодца, связанного с подземными цистернами, снимал со спины амфору, ждал, пока подойдет очередь и наполнят его амфору; затем снова вскидывал на плечи веревки, удерживающие амфору за спиной, и брел обратно в слоновье стойло, чтобы наполнить там водой огромные ясли, к которым потом приведут животных.
Думать много не надо, перетрудиться - не перетрудишься, а вот мрачные мысли отогнать можно.
Хотя мальчишки были года на два моложе, Федим с ними сошелся быстро, ведь они теперь жили одними заботами, выполняли одну и ту же работу: принести воды, засыпать кормом ясли, убрать за животными помет, поменять в стойлах залежалый тростник на свежий, обмыть и почистить слонам кожу; в особо жаркие дни, если они не бродили вдоль русла Баграды, дополнительно окатывать водой, чтобы слоны не перегрелись.
В отличие от Федима, знавшего своих отца и мать, остальные мальчишки были круглыми сиротами.
Одного из них - Менехема - Иоахим купил на торгах в Тебесте года два назад. Тот сильно походил на его умершего сына: такой же худощавый, кучерявый, с выпуклыми, как у филина, глазами - копия самого Иоахима.
Многие, не знавшие всего, так и думали, что Менехем - его сын. Впрочем, Иоахим никому никогда не признавался об истинной причине покупки мальчика. Кому-то надо было делать черную работу, а к тому времени, когда они находились в Тебесте, команда Иоахима изрядно поредела: часть погонщиков отправили со слонами на Сицилию, нескольких скосил прошлогодний мор.
Другой мальчишка, Иолк, пристал к ним в Нумидии, в одной из крупных деревень. Пораженный видом слонов, которых они тогда перегоняли в Карфаген, Иолк стал просить Иоахима, чтобы тот взял его с собой. Иоахим отказал мальчишке, но тот упрямо следовал за их караваном до самого Карфагена, на каждом привале умоляя Иоахима принять его в команду на любую работу. В конце концов Иоахим сдался, но поблажек никаких не обещал. Иолк от радости земли под собой не чуял. Оба мальчишки кружили вокруг слонов, как волчки. Оба их просто обожали. Да разве можно было не полюбить этих серых гигантов? От них веяло каким-то спокойствием и умиротворением. А когда Федим впервые посмотрел слону прямо в глаза, ему показалось, что слон смотрит на него, как человек, вполне осознанно, с пониманием.
Менехем и Иолк часто делились с Федимом своим опытом обращения со слонами, Федим пока еще только присматривался к незнакомым для него животным. Он больше сталкивался с лисами, волками, зайцами...
Иолк рассказывал, что слоны, в отличие от других животных, совсем не боятся огня, защищаются от него и даже спасают лес, если в лесу вспыхнет вдруг огонь. Когда сражаются с людьми, высылают вперед разведчиков, а будучи ранеными, протягивают в знак просьбы о помиловании ветви или траву. Но это легенды, а если серьезно - Иоахим указал на эти незыблемые правила, - прежде всего, в общении со слоном никогда не нужно находиться сзади него; если стоишь перед гигантом, обязательно смотри ему прямо в глаза, никогда не поворачивайся спиной и не приседай перед ним; и каждый раз обязательно давай понять, что ты не меньший гигант, чем он сам: слоны уважают только таких же, как они, дерзких, цельных и храбрых; слабых они чувствуют за версту, слабым они никогда не подчинятся.
Менехем тоже считал истории Иолка баснями и первый обратил внимание Федима на различия слонов. Под Иоахимом - настоящий индийский слон: высокий, горбатый, коренастый. Лесные африканские слоны, за которыми они обычно отправляются, индийцев боятся, поэтому Иоахим всегда берет его на ловлю африканцев.
В глубине континента, на обширных просторах саванны бродят саванные слоны; те даже в сравнении с индийцем, настоящие монстры. Но их и приручить гораздо труднее, как и прокормить в неволе, никто не хочет с ними возиться, даже он, хотя занимается ловлей слонов несчесть сколько, как никто другой знает обо всех их повадках. Иное дело, слон лесной, на которого все обычно в Ливии охотятся. Но всякому в Карфагене известно: если слон добыт Иоахимом, - это будет лучший слон в армии. Вышколенный, выдрессированный, в достаточной мере послушный. На охоте Иоахим, вглядываясь в скопление слонов, словно чувствовал, какой из них более других будет податливей в обучении.
"У него на слонов слоновий нюх", - смеялись другие погонщики, знающие не понаслышке, как нелегко сойтись с гордым гигантом, сродниться с ним настолько, чтобы он слушал тебя, как мать родную.
Для хорошей выучки слона необходимо как минимум месяцев семь-восемь, поэтому Иоахим никогда не рвался поскорее сбыть пойманного зверя, около года, а то и больше, водил его в своей связке, обучая азам общения с человеком и различным упражнениям, впоследствии пригодным для их боевого или иного применения. По завершении первого года молодой слон (если его готовили как боевого) выполнял все необходимые в таких случаях команды: "ко мне", "стоять", "вперед", "назад"; к концу обучения послушно опускался на одно колено, склонял шею, вставал с колен, быстро передвигался, переносил с места на место тяжелые бревна и поклажу, поднимался на задние ноги, издавал грозный рев. Потом Иоахим передавал его погонщику, который будет потом при нем до самой смерти, слона или его самого - кому как повезет, война дело непредсказуемое.
Хотел бы и Федим научиться вот так просто, как Иоахим, общаться с животными, стать для них близким другом, понимать их не хуже сородичей. В тесной связи человека и животного всегда было что-то загадочное и непостижимое.
Древние предания говорят, что раньше человек понимал язык животных, но потом отчего-то перестал. Почему? Что произошло? На этот вопрос ни мальчишки, ни сам Иоахим, да, наверное, и никто на земле уже не сможет ответить.
Как говорит народная мудрость: слону снится одно, погонщику другое. А как было бы здорово: промычал бык, заголосил петух, чирикнул воробей, а ты им: да что вы, друзья, не может быть, как я вас понимаю...