Где-то когда-то в какой-то книге были такие рассуждения. Что во времена мировых войн умные люди рассуждали так, что будущее мироустройство зависит от того, кто в них победит. Если это будет Германия - то весь мир превратится в по-немецки аккуратно организованный концлагерь. Если победит Советский Союз - то весь мир уподобится образцово-показательному колхозу/совхозу со всеми его прибамбасами. А если победят США в союзе с Англией - то весь мир превратится в великолепно организованный сумасшедший дом. И - сбылось!
А вот если бы победило вот такое государство... во что превратился бы мир?!...
Этнограф увидел.
По лесной тропинке шли походным шагом два человека и три лося.
Впереди топал бородатый человек в сапогах, плаще и кепке, держащий в одной руке резной деревянный посох с металлическим наконечником, а в другой руке - повод следующего за ним лося, статного самца с большими размашистыми рогами, притом неплохо навьюченного. На поясе у человека висела кобура с обрезом крупнокалиберной охотничьей двустволки, заряженным крупной картечью; а на уровне груди, на шейной тесёмке - ультразвуковой отпугиватель комаров. Карабин же его, магазинный несамозарядный восьмимиллиметровый военный, образца позапрошлого столетия, был навьючен на лося.
Из такого отношения к оружию следовало, что человек этот - не охотник, а проводник, причём очень хорошо знающий лес и ничего в нём особенно не боящийся.
От вьюков лося тянулась верёвка к узде следующей за ним лосихи, тоже навьюченной, но не так изрядно, как лось. За лосихой следовал лосёнок, вовсе не навьюченный и не взнузданный, но, как и остальные лоси, с широким ярким ошейником. Издалека видно - животинка ручная.
Последним шёл типичный столичный житель, одетый так, как одеваются таковые, когда хотят или выехать на природу, или изобразить выезжающих на природу - и притом что-то в нём было такое, что сразу отличало настоящего столичного жителя. Одежда его, со множеством карманов и подсумков, вроде бы вполне гармонировала с окружением, однако же проскакивал там ещё и какой-то особый столичный лоск, коего никак не могло быть у провинциала, хотя бы и точно так же одетого.
На лацкане плаща столичного жителя присутствовали значки, из каковых становилось понятно, по каким делам его занесло в лесное захолустье. Это были - "крылышки" отслужившего срочную службу в авиационном обеспечении, "ромбик" выпускника столичного Этнографического института, "щит" работника ГЭК - государственного этнографического комитета, и "солнышко" участника этнографической экспедиции этого года.
На поясе этнографа висела кобура с универсальным револьвером, способным стрелять патронами боевыми, газовыми или перечными и с возможностью проворачивая барабан, выставлять его на стрельбу тем или иным. А на плече он нёс десятизарядный-самозарядный карабин под промежуточный патрон, военный образца прошлого столетия - и потому сразу было видно, что чувствует он себя в лесу непривычно и притом достаточно неуверенно. Разумеется, неизменный ультразвуковой отпугиватель комаров и у этнографа был - но самой современной модели, в виде браслета, третьего от запястья на его левой руке.
Проходя лесную полянку, проводник пустил лося вперёд, а сам подошёл к этнографу и сказал: "Ещё час пути - и дойдём до речки, а там и избушка...".
Этнограф взглянул на компас, бывший на втором от запястья браслете на его левой руке, потом на часы, бывшие на первом от запястья браслете, и кивнул. Проводник пошёл вперёд, а этнограф незаметно для проводника вынул из кармана спутниковый навигатор и взглянул на него. Всё правильно! И подумал, что если бы компасы и прочие приборы-подсказчики показывали, где надлежит какое болото как обойти, а где какой ручей как перейти, то ... всё одно проводники были бы нужны! Потому как настоящий столичный житель в здешнем лесу без проводника беспомощен, несмотря на всё своё оборудование...
Был этот этнограф из тех истинных столичных жителей, которые очень любят рассуждать в стиле: "Кто живёт не в столице - тот, несомненно, живёт в Захолустье. А кто живёт в столице - тот имеет некоторый шанс на то, что живёт не в Захолустье, потому как столица для многих - суть всё то же Захолустье..."; а ещё и так: "Есть ли жизнь за пределами столицы, нет ли жизни за пределами столицы - нас это никогда не интересовало и никогда не заинтересует!...". И рассуждали так даже те, кому по работе достаточно часто приходилось из столицы выезжать - дабы эти выезды выглядели, как героические Подвиги.
В облцентре, когда члены столичной этнографической экспедиции делили маршруты и искали проводников, этому этнографу повезло. Он сообразил искать проводника вовсе не по конторам, где ему бы подсунули типичного сходи-принеси-подая; и не по ресторанам, где можно было найти разве что алкоголика; а совсем в других местах.
Сначала он сходил в пункт распределения подержанных вещей - был в государстве такой порядок, что если у какого-то гражданина окажется какая-то такая вещь, что и к пользованию неудобна, и выбросить на помойку жалко - то её относили в такой пункт, где всякий нуждающийся мог её взять. Особенно часто так относили поношенную одежду и подустаревшую технику. Но в таком пункте этнограф никого не нашёл.
Тогда он посетил общепитовскую столовку, да абы какую, а с халявным хлебом. Такие были в государстве - вся еда в таких столовках была за деньги, а вот резаный хлеб к ней прилагался бесплатно, хотя и был он почти всегда из нераспроданного хлебобулочными магазинами вчерашнего и даже позавчерашнего черствяка; а свеженький хлеб был как раз за деньги. И всякий гражданин, попавший в затруднительное положение, мог прийти в такую столовку, взять что-нибудь дешёвенькое, типа блюдца огурцового салата или кружки кваса, и под это выжрать целый поднос резаного чёрствого хлеба. Как следствие, ежели кто-то часто питался в такой столовке, то, даже если там он вовсе не прикасался к халявному черствяку, но всё одно приобретал репутацию человека бережливого, не склонного тратить ни одного лишнего медяка. А вообще в государстве такое полагалось благопристойным, что добропорядочному гражданину, каким бы не был его достаток, не должно забывать - а каково это, жить впроголодь, и потому хотя бы изредка, но посещать такие столовые.
Вот по такой столовке этнограф и прошмыгнул, делая вид, что читает меню и прислушиваясь к разговорам посетителей. И быстренько услышал в разговоре одной из кушающих компаний фразочку: "Это за Каменным Поясом - тайга, а у нас - лес!", после чего сразу же подсел к тем людям и разговорился с ними. Разумеется, знаток тайги и леса оказался ещё и бывалым лесным бродягой, из тех, что могут бродить в лесах неделями, причём вовсе не для охоты, а для простого удовольствия; да ещё для выгула своих прирученных лосей, коим, в отличии от коней, нужен очень разнообразный и притом веточный корм. Завербовать такого в проводники оказалось легче лёгкого - и этнограф получил прекрасного проводника, да ещё и со своими лосями, которые, несмотря на привередливость в еде, в лесах и болотах много удобнее лошадей. Днём вьюки тащат, а ночью охраняют не хуже собак.
И вот двое идут по лесу к намеченной цели - далёкой деревне, до которой от ближайшего посёлка с транспортной развязкой несколько суток пешего хода, и всё лесом. Тропинка, впрочем, оказалась достаточно хорошо натоптанной, ещё и с избушками через каждый день пешего пути. Сразу становилось понятно, что жители этой деревни действительно предпочитают жить далеко от мировой суматохи, но связь с миром вовсе не теряют. Причём чем дальше от посёлка и чем ближе к деревне - тем ухоженнее и обустроеннее были избушки.
Ещё через час пути тропинка довела до речки, на высоком берегу которой стояла древняя, очень на вид древняя избушка. Подойдя к ней, проводник разгрузил лосей и пустил их пастись в кустах.
"Здесь заночуем" - сказал он этнографу - "А завтра с утра пойдём, после полудня будем в деревне".
Этнограф посмотрел на избушку вблизи. Древняя-то она древняя, а нижние венцы не такие уж древние, да ещё и из лиственничных брёвен - видна людская забота. И крыша оббита вполне современной полимерной плёнкой, для защиты от дождя. Даже к поленнице дров прилажена такая же крыша, и к деревенскому сортиру, стоящему недалеко. На "коньке" крыши - настоящий череп, только почему-то не конский, а медвежий. Взглянул на резьбу на "полотенцах" под крышей, над дверью и по-над окнами, произнёс вслух: "Ну кто бы мог подумать, какие мотивы...", достал цифровой фотоаппарат и сфотографировал.
Заглянул внутрь избушки - а там печка, сложенная из огнеупорного кирпича с соответствующим цементом, присмотрелся - на торце одного из кирпичей рассмотрел клеймо с местом и временем изготовления и хмыкнул: "Хорошо умели делать кирпичи, износа им нет, до полимерной крыши дожили!..." Осмотрелся внутри, ещё увидел самодельную мебель с претензией на шик - стол и резные стулья с подлокотниками, двухэтажные нары, вбитые в стену гвозди с висящими на них зимними ватниками и тулупами. На другой стене висел выцветший портрет - взглянув на него, этнограф подумал, что, несмотря на то, что когда-то эта личность гремела в тогдашнем животрепещущем настоящем, сейчас в столице вряд ли кто-то предполагает, что портреты этого деятеля хоть где-то, но ещё висят. Ещё на стене присутствовали также и - настенный жестяной шкафчик с запасом круп, консервов и приправ, полки с посудой, а на одной из полок стоял маленький телевизор с плазменным экраном.
"Однако!" - вслух сказал этнограф и присмотрелся к телевизору. Потом вынул из-под телевизора инструкцию с техпаспортом к нему, заглянул туда - "Так, изготовлен десять лет назад, продан пять лет назад на распродаже лежалого товара, долговечная модель с питанием от термопары и с ёмким аккумулятором... Одну пластину в печку, вторую на мороз, антенну выдвинул и смотри...".
Этнограф вспомнил про телевизорные дела в государстве. Ещё лет пятьдесят-шестьдесят назад телевизоры, причём ламповые чёрно-белые, были только у немногих, да и у тех чаще всего самодельные; и смотреть их собирались большие компании, и относились к ним как к Чуду. Потом таковые вошли в обыденность. Потом появились цветные ламповые, на которые среднестатистическому покупателю приходилось копить полгода, а то и год - если, разумеется, он не брал их в пунктах проката с правом выкупа. За ламповыми и полупроводниковые подоспели, вдвое дешевле ламповых, а там и до микросхемных оказалось недолго. А сейчас в магазинах давно уже жидкокристаллические и плазменные; а если кто согласен приобрести и притом смотреть антикварный ламповый - с того за него не только платы не берётся, а как раз наоборот, тому ещё и приплата идёт, за заботу об антиквариате. Только что приобрести антикварный ламповый, да ещё и в отличном состоянии, сейчас куда как труднее, чем в те времена, когда только такие и были - потому как с каждым десятилетием цены на них, как на антиквариат, всё взлетают и взлетают...
Рядом с телевизором стояла простенькая радиостанция, на двух абонентов. Понятное дело - связь только с деревней. Этнограф подумал, что несомненно здесь раньше был антикварный телефон образца позапрошлого века, а радиостанцией его сменили только потому, что надоело ремонтировать провод, часто обрываемый лесной живностью.
Ещё на одной полке стояли книги. Этнограф посмотрел - а там в основном политиздатовские раритеты двух последних столетий, да такие разноидейные, что каждая книга все другие сожрать готова.
"Захолустьем можно и бравировать" - подумал этнограф - "В столице такие на одной полке не стояли бы даже у самых политически малограмотных граждан... А за некоторые из них в некоторые времена и статью схлопотать недолго было!... Но - даже тогда никак не в этих местах, захолустье - оно во все времена захолустье! И жители его всегда любили прихвастнуть тем, что на столичное кипение политических и прочих страстей они смотрят, как зрители на театральное Зрелище..."
"Что тут?" - подумал этнограф и заглянул в продовольственный шкафчик - "Так, горох, фасоль, гречка, рис, такой перец, сякой перец, этакий перец, ещё перец, растительное масло... свежее... соль, сахар, чай... прошлогодний... медицинские настойки... свежие... консервы, бутылочка, ого!...". Консервы, судя по году их изготовления, были ровесниками этнографа, а хорошо закупоренная бутылка коньяка была ровесницей его деда.
"Всё с вами понятно!" - подумал этнограф о жителях деревни, кои часто ночевали в этой избушке и обустроили её по своим вкусам - "Пришлых на вшивость проверяете. Точнее, на порядочность, как вы её понимаете..."
Тем временем проводник, как истинный местный житель прекрасно знающий обычаи лесных деревень, не подходя к выставленной напоказ поленнице, начал рубить дрова - из валявшихся недалеко деревянных коряг, дабы затопить печку и приготовить еду - из своих запасов и в своей посуде.
Этнограф прошёлся вокруг избушки. Недалеко от неё на заросшей высокой травой поляне увидел заброшенное вроде бы капище - четыре стоящих в ряд кумира, вырезанных из древесных стволов. Подошёл, потоптался перед ними - нашёл заросшее травой старое кострище.
Этнограф присмотрелся к кумирам. Три изображения ничем не привлекли его особого внимания, а вот четвёртое заинтересовало.
"Вот как, вот как" - подумал этнограф, осматривая подробности резьбы - "Это же времён каковых! Никак не раньше эпохи великой обороны и никак не позже эпохи великого наступления... Да ещё и морёного дуба, это ж из каких далей его притащили... Хотя вырезали уже здесь - стиль местный, а не из тех краёв, где дубы растут..."
Сфотографировал в нескольких ракурсах, потом достал видеокамеру и тщательно на неё заснял всё капище. А потом подумал: "Так значит, дуб..." - и прошёлся по ближайшему лесу. Обнаружил там несколько дубов и клёнов, вовсе не свойственных здешним хвойным и мелколиственным лесам, и потому чахловатым.
"С югов семена привозят и здесь сажают. Много столетий уже. Что-то в здешнем климате вырастает..." - сделал вывод этнограф.
А потом подумал: "Вежливость - она такая вежливость..." Сходил к проводнику, взял немного дров, принёс их на капище и зажёг маленький костёр на старом кострище перед кумирами, и подумал: "Маленький - то, что надо. А если разожгу большой, получится, что вознамерился не подтверждать, а конкурировать..."
Глядя на костёр, этнограф вспомнил доктрину государственной религии. Вот такую:
"Богов много и иерархии среди них нет!!! А кто усматривает среди богов иерархию - тот упрощает своё понимание Вселенной. Вся Вселенная - суть причина и следствие существования богов, их многочисленности и их взаимоотношений! Каждый из богов творит всё, что ему заблагорассудится, но на то они и боги, чтобы ни у кого из них никогда не возникало таких подсознательных вожделений, которые бы не гармонировали, а тем более противоречили бы таковым вожделениям любого из других богов! А люди так не могут, люди несовершенны и потому смертны, у людей могут возникать такие подсознательные вожделения, которые не гармонируют и даже противоречат подсознательным вожделениям других людей. Потому для людей высшее предназначение во Вселенной - уподобиться богам и самим стать богами! А для этого необходимо и достаточно сделать так, чтобы и у людей было как у богов - то есть чтобы ни у одного никогда в жизни не возникало бы в подсознании такого вожделения, причём реально, а не мнимо, которое бы не гармонировало, а тем более противоречило бы искренним и неподдельным подсознательным вожделениям всех других людей вместе и каждого человека в отдельности! И людям для этого дан Разум - хотя и несовершенный, но, с точки зрения богов, достаточный!".
Этнограф подумал, что в лесу, на старом капище, даже современные циники самопроизвольно настраиваются на Гармонию...
И вспомнил, кого, с точки зрения государственной религии, считают Осквернёнными. Тех, у кого из подсознания вылезают мерзопакостные вожделения, то есть уголовников, а также и тех, кто поступает вопреки своим подсознательным вожделениям, то есть лицемеров. К таковым и отношение было соответствующее - если лицемер ничего уголовного не содеял, то и хватать его не за что, но вот дозволять ему конкурировать с порядочными гражданами - никак нельзя! Вспомнил и надпись над входом в главный храм государства: "Берегись лицемеров!"...
Проводник тем временем приготовил ужин - сварил в котелке фигурные макароны, отцедил воду, добавил консервную банку мясной тушёнки и пакет приправы, размешал и поставил под крышку - пропитываться. А в закипающий чайник насыпал листового чая.
Глядя на него, этнограф подумал: "Вот так и живут - имеют в виду, что макаронный ужин позволяет обойтись без хлеба; да ещё и не забывают, что самый вкусный чай получается, если засыпать заварку в момент закипания, когда мелкие пузырьки переходят а белый ключ, и не доводить до бурного кипения!"
Пока ужинали - Солнце успело закатиться и на небе зажглись звёзды, да такие яркие, какие бывают только вдали от больших городов. Проводник, обжёгши пустую жестянку в печке, утопил её в гальюне; а потом, сходивши взглянуть на лосей, пошёл в избушку; там сначала пошушукался по рации с деревней, а потом свалился спать. А этнограф задержался, присел на деревянный чурбан - воспользовался редкостной для столичного жителя возможностью посмотреть на яркие звёзды и подышать настоящим воздухом вечернего леса.
Глядя на звёзды, этнограф вспоминал времена своей молодости. Как и все порядочные дети из порядочных семей в порядочном государстве, он с семи лет состоял в юных флажконосцах, с одиннадцати - в юных стрелках, а с пятнадцати - в юношеской организации содействия величию государства; но фактически он во всех этих организациях всего лишь присутствовал, дабы свою личную безответственность спрятать за коллективную. Начальство прекрасно это понимало, и потому спокойно относилось к тому, что малолетки, не претендующие на будущую карьеру профессиональных идеологов или профессиональных администраторов - в формальных организациях всего лишь присутствуют да взносы уплачивают.
И в то же время этнограф в своей молодости был страстным неформалом, каковых в государстве было весьма немало - вплоть до неформальных тяжелоатлетов, отжимавших не формальные гири, а неформальные камни; и неформальных стрелков, стреляющих в своих клубах не из современного, а из очень антикварного оружия, типа фитильных мушкетов или даже туфангов. А были и такие неформалы, как "имитаторы", к каковым относился и этнограф лет с двенадцати.
Имитаторы находили высокое Удовольствие в имитации как таковой. Оденутся, например, железнодорожниками, и ходят вдоль железной дороги, как будто они железнодорожники. Или - оденутся строителями и ходят по стройке, как будто они строители. Или - оденутся студентами (а каким возраст позволяет - те аспирантами, профессорами или даже академиками) и ходят по университетскому городку, как будто они студенты. Очень уважаемым в среде имитаторов достижением было - имитировать военных немалых должностей, причём так, чтобы не попасться патрулю настоящих военных и не загреметь в комендатуру для выяснения обстоятельств; а после такового - не выйти оттуда без военной формы, кою конфискуют по причине отсутствия у неформала формального права её носить. А сам этнограф больше всего восторгался теми своими знакомыми имитаторами, которые часто играли очень своеобразно - один, щуплый малорослый коротышка, одевался юным правоохранителем (а если возраст позволял - то и вовсе не юным, а очень даже бывалым); ещё двое, высоченные и здоровенные верзилы, одевались бандитами; малыш брал под руки двух великанов и вёл их по улице, как будто арестовал; заводил в метро и просил разрешения провести бесплатно двух задержанных. И ведь разрешали!... И хотя сам этнограф так не мог - потому как ростом был слишком высокий для малыша и слишком низкий для верзилы, но именно такую игру он считал Высшим Достижением имитации. Хотя вообще-то большинство имитаторов таковым высшим достижением считали совсем другую игру - когда парнишки одевались и гримировались под подружек, а подружки под парнишек, и в таком виде гуляли по улицам в обнимку, да так, чтобы посторонние прохожие не разобрали, кто из них кто.
Этнограф подумал, что далёкие от городов местные жители не поняли бы, какое может быть удовольствие от имитации. Им для удовольствия во все времена нужно прежде всего остального совсем другое - чтобы им не мешали жить на отшибе и не впрягали их в лишние Проблемы. Вроде бы вовсе не отказываются от телевизоров, полимерных крыш и прочих достижений современной цивилизации - но лишь постольку, поскольку это не мешает им оставаться самими собой, то есть быть в этой самой современной цивилизации не более чем сбоку припёкой. А в крайнем случае они согласились бы жить в полной изоляции, ходить в лаптях, одеваться в шкуры, самим плавить железо из болотной руды и выпаривать соль из грязи с солонца - лишь бы к ним пришлые не лезли со своими Проблемами.
Этнограф вспомнил, как такие жители далёких деревень рассуждали одну-две сотни лет назад: "Керосин, свечи, мануфактура, мука - это, конечно, хорошо, но если за них нам парней надлежит в войско да на заводы отдавать, то лучше уж мы поживём при лучине, походим в шкурах да в лаптях, а прокормимся с репы да с леса!..." Сейчас, в сущности, рассуждают так же...
Вспомнил этнограф и призывников из таких деревень, каких он видел в бытность свою срочником на военной службе. Призывники эти чётко и однозначно делились на две категории - которые после службы намеревались вернуться в родные деревни, и которые как раз наоборот, намеревались в них вовсе не возвращаться. Первые служили тяп-ляп - лишь бы начальство не дрючило, а там хоть трава не расти; вторые были очень старательны, но, по причине их деревенской неумелости, толку с них было немногим больше, чем с первых; и только ежели они попадали служить в войска лесназа - вот там как раз они оказывались очень даже к месту.
Собравшись идти спать, этнограф подумал, что пока он тут отдыхает от женского пола - в столице и много где ещё сей момент много народа спит отнюдь не в одиночестве. И вспомнилась ему одна столичная жительница, с которой он вовсе не был знаком, а только несколько раз видел её со стороны, да ещё кое-что про неё слышал.
Была она единственным ребёнком в очень хорошо обеспеченной семье; родители её были ещё и достаточно высокопоставленны, а потому жили в роскошной квартире великолепного дома, да ещё с охраной в подъезде, что было в государстве редкостью изрядной. Да ещё и красотой внешней та особа была весьма и весьма не обделена. И жила она прекрасно лет до восемнадцати, пока её не угораздило каким-то образом достаточно крепко связаться с компанией не тех парней, с которыми было бы прилично связываться добропорядочной гражданке. Были те парни не то иностранцами, не то представителями южных народов, не то любителями заграничной эстрады, а скорее всего - обыкновенными уголовниками, побывавшими в зековских Зонах. Причём в последнем случае понятно, что вовсе не в тех Зонах, которые предназначены для признанных безнадёжными и представляют собой огороженные участки нежилой территории размером этак сто на двести километров и куда этих самых безнадёжных загоняют на пожизненно со словами: "Живите там своим законом!". А всего лишь в тех, где формально сидят, а фактически вкалывают те зеки, которые не столь набедокурили, чтобы их признали безнадёжными. На вопросы родственников и знакомых, что же она нашла хорошего в этих типах - красотка отвечала, что все порядочные люди её круга, да и не только её, а вообще все порядочные, которых она знает, если и любят острое и солёное, то только в еде, но никак не в жизни; в жизни они как раз наоборот, предпочитают сладкое, а в случае его отсутствия - довольствуются пресным; а вот те парни как раз любят острое и солёное не только в еде, но и в жизни, вот и она предпочитает пересоленное переслащённому. Как следствие - родители с ужасом воскликнули: "Дочь наша, с кем ты связалась?!...." - и выгнали её окончательно и бесповоротно, предупредив охрану, чтобы в подъезд не пускала. И судьба глупой девчонки после этого была недолгой и ужасной, не пошла ей впрок и её красота...
Вспомнив про зеков, этнограф вспомнил и своё первое участие в церемонии "падаль". Было ему тогда восемь лет, он с пригоршней мелких камней в руках стоял в толпе граждан на тротуаре, а по улице правоохранители гнали закованных в кандалы зеков, тех самых безнадёжных, в основном женщин и детей, осуждённых за родственное соучастие - то есть за то, что они жили на средства, кои их родственники добывали незаконными путями, причём в больших количествах и с использованием служебного положения. Только осуждённым за такое в государстве полагалась в наказание эта церемония - пока их гнали по городу от суда до этапа, толпа кричала: "Падаль!" - и плевала, а детям до десяти лет дозволялось кидать и мелкие камни. Этнограф вспомнил, как некоторые из кандальниц кричали, что ничего не знали, а из толпы на них орали, что незнание - не оправдание. А один из кандальников, тип лет тридцати, талдычил: "Я же донёс!... Я же донёс!... Я же донёс!" - а на него орали: "Донос - не оправдание, всё одно ты жил на ворованное!". Бросать камни в таких - для ребёнка было большим удовольствием!...
"Мы живём для того, чтобы получать удовольствия!" - подумал этнограф, зашёл в избушку и свалился спать, накрывшись плащом и положив под голову свёрнутый ватник.
Утром, когда этнограф проснулся, проводник уже успел не только встать и проведать лосей, но и заварить свежего чая. И сказал этнографу: "С утра нам лучше не кушать, побережём силы для деревенского пира, для них приезд безопасного человека из столицы - праздник, ужо угостят!".
Напились чаю, навьючили лосей и пошли по тропинке, ведшей вдоль речки вверх по течению. Шли всё в том же порядке - проводник, лось, лосиха, лосёнок, этнограф.
Идя по тропинке, этнограф смотрел на высокие сосны и слушал шум ветра в их кронах. И в это время ему, непонятно почему, вспомнился посёлок, от которого они вышли на многодневный путь по лесной тропинке. Посёлок был весьма невелик, всего-то две параллельные улицы, ведущие от автобусного вокзала к железнодорожному, однако же выставки антикварной техники в нём были, аж целых три. Возле автовокзала стояли в ряд два десятка самых разных колёсных автомобилей, разных моделей, разных времён и разной сохранности - от вполне неплохо сохранившихся до насквозь проржавевших; а шедевром выставки смотрелись обломки колёсного пароката полуторавековой давности. Недалеко от них стояли в ряд десятка полтора гусеничных вездеходов, тоже разных моделей, разных времён и разной сохранности; а шедевром там была цистерна на гусеницах - потому как таких в своё время было выпущено каким-то заводом всего-то несколько десятков. Возле железнодорожного вокзала располагалась выставка бронетехники - тоже разных моделей, разных времён и разной сохранности, вплоть до тех, которые устарели и были сняты с вооружения лет за двадцать до последней из великих войн. Да ещё и присутствовали там также и образцы трофейной и союзнической бронетехники, стоящие отдельно от отечественной. И там тоже присутствовал свой шедевр - трёхбашенный трёхпулемётный бронеход из очень небольшой серии, которая была в своё время признана малоэффективной и потому не продолжена. А на краю этой выставки присутствовали непонятно каким образом там оказавшиеся обломки самолёта-пикировщика эпохи той самой великой войны, положенные так, чтобы смахивать на самолёт; причём столичному жителю с первого взгляда сразу же стало понятно, что собраны они сумбурно - крылья, фюзеляж, хвост и шасси были от разных модификаций, выпускавшихся разными авиазаводами и в разные годы. Где-нибудь ближе к столице за такой ляпсус кто-то из начальников получил бы в лучшем случае строгача с занесением, а в худшем случае и понижение по госслужбе; но в захолустье было как раз наоборот - чем богаты, тем и рады! В каком-нибудь другом государстве растаскали бы с экспонатов всё, что возможно, что-то на сувениры, что-то на запчасти, а что-то и на металлолом - а здесь такое никому такое и в голову не приходит, над антиквариатом издеваться!
Вспомнив про выставку, этнограф прикинул, а что было бы в государстве, если бы всё техническое старьё шло бы не на вездесущие выставки, а в переплавку; да и к остальному антиквариату отношение было бы соответствующее, как к стреляной гильзе, на которую не оглядываются?!... Прикинул - и ужаснулся, аж дыхание перехватило! Оглянулся вокруг, вдохнул сколько смог ароматного лесного воздуха - и наваждение отпустило. Потопал дальше, за лосёнком.
Шёл и вспоминал городские трамваи. Вот где выставка торжествует - на ходу все они, от самых первых линий конки с внутренним освещением масляными лампами, до самых современных, со светодиодным освещением, экранами и Сетью. Да и городское освещение улиц соответствует - где-то бережно сохраняется лампово-масляное образца позапрошлого века, где-то лампово-керосиновое века прошлого, где-то газовое, где-то электроламповое, а где-то уже и светодиодное. Что-то дальше будет... Голограммное?!...
Проходя мимо очередной высокой сосны, этнограф увидел, что на сосне висел знак: "Здесь погиб человек". Точно такой, какой вешают в местах всякой гибели людей - от автомобильных катастроф или ещё от чего-то. Судя по жёлто-зелёному цвету знака и подробностям рисунка на нём - человек погиб от внезапной болезни, не сумев дойти до деревни и не успев дождаться помощи. Судя по дате - прошло уже более столетия с самой гибели и более полувека с введения в государстве правительственного решения вывешивать такие знаки; то есть - его вывесили люди, которым погибший и через несколько десятилетий после своей гибели был отнюдь не безразличен. А судя по состоянию знака - его периодически обновляют, не дают проржаветь.
Этнограф вспомнил, что в больницах такие "болезные" знаки висят во множестве в каждой из реанимаций - и на них постоянно подправляют цифирь. Так, что, зайдя в помещение, сразу становится понятно, сколько, когда и от чего там умерло людей. А уж что на "бойких перекрёстках" творится...
Этнограф вспомнил и то, что часто так бывает, что какой-нибудь иностранец, посмотрев на всё это изобилие знаков "Здесь погиб человек", да на рисунки на них, вопрошает: "Где вы живёте - в городе или в некрополе?!", а граждане с него смеются: "Во дикарь!..."
Вспомнил этнограф и официальную государственную идеологию, ту самую, которая в государстве считалось стержнем стержня и основой основы. Вот такую:
"Предназначение государства - это защита хорошего гражданина от плохих людей, предназначение хорошего гражданина - это защита своего государства от других государств. Хорошие люди принципиально отличаются от плохих людей только одним - своим прирождённым отношением ко времени. У хороших людей присутствует такое врождённое качество - сонастройка со временем; с их субъективной точки зрения, прошлое всей Вселенной никуда не делось, и потому каждый момент настоящего они воспринимают как непрерывное приращение к вечно существующему и никуда не исчезающему прошлому. И это - не их свободный Выбор, а их природное Естество. А плохие люди воспринимают время иначе - с их точки зрения, прошлое уже исчезло и незачем его вспоминать, будущее ещё не наступило и незачем о нём задумываться; а жить нужно одним лишь настоящим, срывать цветы удовольствий сегодняшнего дня, не отягощая себя ни воспоминаниями о прошлом, ни рассуждениями о будущем. И потому с точки зрения плохого человека - нет ничего дешевле услуги, которая уже оказана. А с точки зрения хорошего человека - никогда не должно забывать того, кто сделал добро, потому как таковой сможет ещё не раз пригодиться. Государство обязано судить по Справедливости - чтобы хорошие люди плохим никогда не оказались бы виноватыми!"
Вспомнил этнограф и такие рассуждения, что всякая идеология проверяется по тому, во что она превращается в восприятии толпы, массы; той самой массы, про которую злые языки говорят, что идея, брошенная в массы - подобна девке, брошенной в полк. А превращается эта идеология в такое руководство к действию, что нужно делать добро хорошим людям и зло плохим; а отличаются хорошие люди от плохих тем, что плохим был бы понятен и приятен такой порядок, при котором никакая мода больше одного сезона не держится, никакой человек долго на одном рабочем месте не засиживается, и даже предметы бытового пользования весьма недолговечны - вплоть до того, что самые обыкновенные ручные часы носятся всего-то несколько месяцев и потом вылетают в мусоропровод; а вот хорошим людям такой порядок отвратителен и омерзителен, им нужен совсем другой - при котором всякая вещь много поколений переходит от пра-пра-пра-предка к пра-пра-пра-потомку и притом великолепно используется.
А иногда идеология государства толковалась и так, что есть люди хорошие, им нужно делать добро, а есть люди плохие (а может быть, они и вовсе не люди), им нужно делать зло; а отличаются хорошие от плохих только одним - плохие имеют природную склонность всё Упрощать, а хорошие таковой природной склонности не имеют. Ещё и вывод такой делался, что хорошее - это прежде всего отсутствие плохого и превыше всего отсутствие плохого. "Хорошим можешь ты не быть, но не плохим ты быть обязан!".
И потому в государстве был принят такой речевой этикет, что назвать человека хорошим - это всего лишь признать очевидное, но не более того; а вот назвать человека не плохим - это значит высказать ему своё Одобрение. И потому характеристика "смелый, умный, щедрый, здоровый" котируется куда как ниже характеристики "не труслив, не глуп, не скуп, не болезнен"...
Этнограф подумал, что в дремучем лесу, вдали от столицы, при взгляде на знак "Здесь погиб человек", восприятие идеологии государства приобретает особую чёткость... Человек не забыт! И пошёл дальше, вспоминая, что как раз в таких вот отдалённых деревнях людишки свою генеалогию помнят куда как лучше, чем в более обжитых местах.
Куски продолжения:
***
Этнограф вынул из вьюка подарки и вручил их деревенским - несколько десятков бутылок хороших марочных вин, настоек и коньяков, с засургученными пробками и со штампами престижнейших столичных ресторанов. Деревенские взяли их с благоговейным выражением на физиях, а этнограф подумал, что им не обязательно знать, что, несмотря на то, что и напитки настоящие, и бутылки настоящие, и штампы настоящие, но получено всё это вовсе не прямо из ресторанов, а при посредничестве и по спецзаказу ГЭК, и вручено участникам этнографической экспедиции как раз для такого использования. Начальство государственного этнографического комитета знало, чем экипировать своих посланцев!
***
Этнограф спросил одного, на вид десятилетнего: "Мальчик, а ты читать умеешь?". Тот ответил: "И читать, и писать, и считать, этому меня дед по учебникам научил. А дядька - ещё и в Сети висеть, там любую науку нарыть можно...". Этнограф спросил: "И что, науки изучаешь?"; а малыш ответил: "А оно мне надо? Я в город не собираюсь, мне и дома хорошо!... Потому - изучаю по Сети только "Природу северных лесов", да ещё иногда в игры играю. А чтобы по всем предметам, как городские - пусть дураки учатся!"
"А всё потому, что самый тяжёлый труд - это учебный труд!" - подумал этнограф и вспомнил, что и в городах такое бывает, что какой-то школьник, отучившись от 4 до 6 классов из 10 положенных для среднего образования, школу бросал, да ещё и ссылался при этом на Закон о правах ребёнка.
Этнограф вспомнил столичные дискуссии. Деятели от системы образования иногда начинают много и долго шуметь насчёт того, что в таких вот деревнях дети растут малограмотными, и предлагать - или деревни укрупнять методом добровольно-принудительного переселения, или детей изымать в интернаты и там учить. Да ещё и предлагают отменить этот самый Закон о правах ребёнка, называя его - законом о правах непоротого ребёнка, или - законом о праве ребёнка вырасти ленивым неучем (каковым он, в сущности, и был). Идеям этим хода не давали - не только потому, что всякий Закон о правах ребёнка - тут уж ничего не поделаешь! - только таким и может быть; но и потому, что государственные власти понимали, что от отмены этого закона вреда будет больше, чем пользы. Кто из детей желал учиться - всегда мог по доброй воле поехать в тот же интернат, или к родственникам, кои были в городах у многих деревенских; а в последние времена - и по Сети учиться стало возможно, и даже по программе престижнейшего столичного университета. И подобные случаи часто бывали; что умники из захолустий неплохо этой возможностью пользовались. Но куда как чаще бывало наоборот, что дети предпочитали не утруждать себя лишней учёбой, а потому и вправду вырастали ленивыми неучами. Впоследствии, впрочем, они всегда могли наверстать упущенное в вечерних школах для взрослых, а в последнее время опять-таки и в Сети - но таковые случаи были, мягко говоря, редковаты.
"И хорошо!" - подумал этнограф - "Страшно даже представить, что творилось бы в государстве, если бы десятилетка была бы обязательной и принудительной! А ещё страшнее - если бы порядочки в школах были бы подобны порядочкам в вузах, (где, в отличии от школ, учат не тяп-ляп, а на Совесть, а особенно в медицинских; да и отсеивают нещадно), только без права уйти по собственному желанию! Это был бы ужас-ужас-ужас! А потом все эти горе-ученики, из-под палки выученные, добровольцам, таким как я, составили бы конкуренцию, и немалую! А что бывает в тех государствах, где не хватает вакансий на всех тех, кто, по своему образованию, вправе на них претендовать?!... И притом никто не интересуется, добровольно ли учился субъект или из-под палки... Нет уж, такого кошмара нам не надо!..."
Вспомнил этнограф и про всегда болезненную педагогическую Проблему - кошмарную нехватку по-настоящему талантливых педагогов. Как было определено в государстве ещё несколько поколений назад, во всякой профессии имеет место быть такое явление, как - настоящие её Таланты очень редки, а основную массу работников составляют рутинёры, то есть хотя бы и обученные, хотя бы и хорошо, очень хорошо обученные, но - в худшем случае бездари, в лучшем случае средние умы. Во многих профессиях это не создаёт проблемы, потому как там с большинством работ и бездари хоть кое-как, но справятся, а уж если они хорошо организованы, то и не кое-как вовсе, а очень даже хорошо; а Талантов там приставляют к редкостным случаям. Так на машиностроительном заводе бывает, что всего-то один из станочников особо талантлив, вот он и изготовляет самые сложные детали; а с остальными работами и средние умы неплохо справляются, а бездари - так вовсе на работах сходи-принеси-подай, нужно же кому-то выполнять и эти работы; и такого вот порядка оказывается достаточно для успешной работы завода. Так и в медицине бывает - в самых тяжёлых случаях задействуются самые талантливые врачи, а с большинством пациентов и средние умы управятся; ну, а бездари - те на низовых должностях санитаров. И только с педагогикой такое невозможно - если приставить к ученикам учителя-бездаря, хотя бы и хорошо обученного, то всё, что он сможет - это изнервировать и застрессовать своих учеников, да ещё и возбудить в них Отвращение к своему предмету. Да и педагог средних способностей весьма немногим его лучше.
А вот что может сделать только по-настоящему талантливый педагог - так это легко и непринуждённо возбудить в своих учениках искренний и неподдельный Интерес к своему предмету! Потому - ему не придётся принуждать и вдалбливать, как негодным к учительской работе бездарям. Но вот беда - этих самых по-настоящему талантливых педагогов всегда мало, на все школы в государстве не хватает, и на всех учеников не напасёшься! А потому встаёт выбор - или истязать детей негодными учителями, в расчёте на то, что они хоть чему-то, но научат, и на выходе получить формально выученного и аттестованного школьного выпускника, а фактически сущего недоучку; или - признать право ребёнка не быть истязаемым, то есть вырасти официально признанным недоучкой, да ещё и с претензией к государству, что не смогло приставить к нему талантливых учителей. И выбор в государстве сделан, исходя из таких соображений, что если уж дети обречены вырасти недоучками, то пусть вырастают хотя бы не изнервированными и не застрессованными.
Потому - категорически отрицается право родителей и прочих родственников быть недовольными школьными неуспехами детей, по принципу "не бывает плохих учеников - бывают плохие учителя, а хороших на всех не заведомо не хватает и хватить не может, и дети в этом не виноваты". Признаётся право ребёнка бросить школу, отучившись в ней от 4 и более классов, и тем самым не составлять конкуренции тем, кто сугубо добровольно согласен продолжить учёбу. Потому так и получается, что кто родился с интересом к учёбе, те выучиваются, а кому учёба вовсе не в удовольствие - те остаются недоучками.
Этнограф вспомнил, что такие недоучки, в сущности, по-своему счастливы. Детство проживают в своё удовольствие, гуляя и играя, вместо высиживания скучных (для них) уроков. А потом оказывается, что им весьма нетрудно найти очень даже неплохие рабочие места, да ещё и не какими-нибудь сходи-принеси-подаями, а конвейерными работниками, да ещё и на престижном заводе, где они всю трудовую биографию выполняют одну и ту же несложную операцию и вполне этим довольны.
"Ещё бы не быть им довольными" - подумал этнограф - "Если в государстве принят такой порядок, при котором всякая работа считается Достойной и потому хорошо оплачивается".
Вспомнил одного своего знакомого, который отпахал на заводском конвейере всю свою трудовую биографию, да ещё и был очень доволен тем, что ни единого рабочего дня в жизни он не проработал не в ту смену, в которую хотел. Кто-то хочет в дневную, кто-то в ночную...
Вспомнил и порядочки в других государствах, где имеет место быть такое мнение, что если какие-то люди выполняют непрестижную работу - то это презренные и грязные людишки, не заслуживающие достойной оплаты. И это несмотря на то, что во всяком государстве во всякую эпоху бывает весьма немало такой работы, которая считается там непрестижной, но которую нужно кому-то выполнять...
"У нас как раз наоборот" - подумал этнограф - "У нас за тяжёлость, грязность и непрестижность работы ещё и приплачивают! А кто согласен эту приплату брать не деньгами, а льготами - тех поощряют дополнительно..."
Вспомнил про гражданина, всю трудовую биографию отпахавшего не то мусорщиком, не то ассенизатором где-то в глухомани, а в качестве приплаты с самого начала этой самой трудовой биографии выбравший столичный пенсион - и, выйдя на пенсию, он его получил, как и квартиру в столице.
Вспомнил и про других, согласившихся наоборот, прожить молодые годы, с 20 до 30, в столице и на государственном содержании - а потом отблагодарить государство, переехав в захолустье, дабы прожить там всю оставшуюся жизнь, чаще всего ещё и на непрестижных работах. А на какие же ещё способны ленивые неучи?!... Зато - прожили молодость в столице!
***
Этнограф взглянул на накрытый стол, и сделал такой вывод, что деревенский пир подготовлен с соблюдением всех традиций.