Афанасий Кудлат пересчитал всех овец, но сон не шел. Осенняя ночь, злая, с дождем, давила на дутые занавески, то и дело дребезжали стекла, стряхивая капли, как мокрый пес. Зазвонил телефон. Заспанная жена поверх подушек протянула Кудлату трубку.
- Да?
- Сережа умер...
Кудлат поперхнулся.
- Когда?
Вышло шепотом.
- Два часа назад... Инфаркт...
Слова, как паутинки, - от боли не укроют.
- Извини, больше не могу...
Глухие, как из колодца, гудки.
- Кто это?
Жена подавила зевок.
- Сергей...
- А-а... - не дождавшись, отвернулась к засаленным обоям.
Кудлат босой вышел на кухню, сухо чиркнув спичкой, закурил. С прежним остервенением напирал ветер. "И век мой как ничто перед Тобою". Ничто он и передо мной самим.
Мартын Листоног отложил записную книжку и, сунув за ухо карандаш, опять подумал, что пора ехать в Колпашево.
Красноватый огонек металось в темноте. "Вот и вся недолгая, - крутилось у Афанасия. - Что жил, что нет..." Он вдруг представил, как завтра, перекрестившись, жена принесет ему нескладные извинения, как пробормочет по телефону вдове: "И Афоня соболезнует", будто умер ее друг, а не его - а потом придут похороны с их неловкими речами, натянутыми улыбками и водкой, позволяющей забыть чудовищную безобразность жизни. А потом и это пройдет. Афанасий до боли сжал кулаки, едва не обжегшись окурком. И кто нас заставляет делать не то, быть не с теми? Он вдруг вспомнил, как в Афганистане Сергей соскакивал с брони горящего танка, увлекая за собой отделение, как делился на привалах сухарями и пускал по кругу припрятанный в портянке жирный "бычок".
О, какими были б мы счастливыми, если б нас убили в той войне!
Мартын Листоног зачеркнул написанное. Стучала электричка, за окном плыли деревни, а машинист объявлял станции, среди которых не было Колпашева.
И Мартын подумал, что опять едет не в ту сторону.
Выскочившая из настенных часов кукушка трижды прокуковала над Афанасием. "Детей нет, - думал он, прислонившись через кулак к черневшему окну, - любовь прошла, а жить осталось меньше шага..." Глянув в зеркало, он увидел, как стареет в сложившемся быту, как терпит удушливую хватку вещей, которую не разорвать.
"И ничего не измениться, - тикали часы, - ничего не измениться..."
"Да разве ж Сергею хуже? - уперев в стол локти, размышлял Кудлат. - Сдернуть с занавески шнурок, приладить табуретку..."
Но нет, в нем глубоко засела привычка жить.
Мартын Листоног опять зачеркнул абзац и начал с красной строки.
Предрассветный сумрак уже лег серыми клочьями. Как и ко всему, он отнесся к последнему делу своей жизни с неторопливой основательностью - сгорбившись на подоконнике, примерился к балконным перилам, вперившись в расстилавшуюся под ним бездну...
Захлопнув книжку, Мартын вышел в тамбур. Поезд, как в туннеле, мчался мимо длиннющего дощатого забора, на котором огромными буквами на расстоянии голоса одна от другой было выведено: "Счастье = здоровье + короткий ум!" Добравшись до восклицательного знака, Листоног хмыкнул: "На земле никто не доживает до ума, здесь из него выживают".
Мартын Листоног живет в первый век Концумации. С женщиной, которую не любит. В городе, который ненавидит. По утрам он здоровается с соседями, имен которых не может запомнить, называя их про себя Кудыкин, Нудыкин и Тудыкин. Он догадывается, что они ему платят тем же, зубоскаля за спиной: "Мартын, покажи х.. за алтын!" Знакомых у него множество, а друзей нет. Иногда ему кажется, что он пережил Третью Мировую, оставившую после себя лишь мужчин в цветастых галстуках и женщин, с упрямо сжатыми губами, которые уверены, что их авто всегда спешат, куда нужно.
Мгла свила на небе гигантское гнездо, и ранние всполохи, предвещавшие зарю, были как вывалившиеся птенцы. Афанасий Кудлат спал за столом, уперев щеку в скрещенные руки, и сквозь сон чувствовал, как вечная ночь давит на него тяжестью Млечного Пути...
Листоног - журналист. Он мотается по свету в поисках новостей, которые интересуют всех, кроме него. Он бы давно бросил свое занятие, но километры кишок звенят внутри, а жена постоянно твердит, что он сгубил ей жизнь.
"Обстоятельства сильнее нас, - говорит ему начальник, гладя округлый живот, - кто не приспособился - я не виноват..."
В такие мгновенья Мартын думает, что люди, как поезда, имеют станцию назначения, а его поезд давно сбился с пути, словно какой-то нерадивый стрелочник перевел его в тупик.
Осень заставляла ломать язык о месяцы с "брь", когда Афанасий Кудлат ушел из дома. Его жена подозревала - завербовался в Чечню. "Хорошо жили, - оправдывалась она перед приезжим журналистом. - Дачу купили, машину..." Утопая в кресле, Мартын быстро записывал ее слова и думал, что они столько же говорят о Кудлате, сколько туалетная надпись об авторе.
"Товарищ у него умер..."
Мартын понимающе кивнул.
"А теперь, небось, мыкается... - сквозь слезы причитала жена. - И чего ему не хватало..."
Окинув взглядом мягкую мебель, Мартын опять кивнул.
А когда возвращался, вспоминал домик с резным палисадом и все больше хмурился, сдвигая под стук колес седые брови: ему казалось, что и поезд Кудлата следовал чужому расписанию, что и его пытались поставить на запасной путь.
"Эволюция не терпит динозавров, - цокают вокруг языками, будто гроб заколачивают, - эволюция не терпит динозавров..."
А однажды Мартын увидел место своего назначения. Он понял это сразу, едва взглянул на карту, как ребенок понимает, что небо - это небо, а мать - это мать.
"КОЛПАШЕВО: населения тридцать тысяч, рыбный и охотничий промыслы, пять церквей, маслобойня, кожевенный завод".
Справочник был потрепанный, в нем застыл позапрошлый век, а время не стоит на месте, шарахаясь, как полоумный, от собственной тени.
"Но только не в Колпашево", - качает головой Мартын.
В эпоху Концумации Моцарт пишет музыку для "мобильников", а Шекспира узнают по слоганам. "Потребитель потребляет потребителя", - бормочет скороговоркой Мартын, когда занимается с женой шопингом. Он воротит нос от прилавков, но, возвращаясь, послушно несет за женой тяжелые сумки. А недавно ему приснилась ICQ Достоевского. "Мертвый, что виртуальный, - думает во сне Мартын, стучась в "аську". - Ты кто?" "Конь в пальто!" - отвечают ему. "А где Федор Михайлович?" "Ты че, чувак, прикалываешь? У них же гастроли..." "Какие еще гастроли..." "Обыкновенные, - хохочут над ухом, - они "Бесов" на гитарах бацают..."
И Мартын, как это бывает во сне, вдруг понимает что "Достоевский" - это название рок группы.
Перекручивая простыни, он просыпается в холодном поту.
По вечерам к Листоногам приходят гости. Пьют чай с вареньем, говорят о карьере, а, случается, разводят философию. "Опасно быть лучше мира, - косится жена на темнеющее в углу Распятие. - Один уже попробовал..."
"Мир, как колесо, движется серединой, - прихлебывают из блюдца гости, - а тех, кто лезет вперед - давит..."
"Зато в Колпашево все по-другому, - закусив губу, начинает тогда Мартын. И обводит вокруг рукой - Там всего этого нет..."
Гости смущенно смолкают, а покрасневшая жена, сильнее звякает ложкой. Но Мартын гнет свое.
"Я туда часто наведываюсь, в последний раз меня даже оставляли..."
"Ну и что же ты?" - кашляет кто-то в кулак.
"Не могу же я все бросить..."
Жена вздыхает, она знает, что муж врет, но уличать его стесняется. Переглянувшись, гости берутся за шляпы, жена их не удерживает, провожая до выщербленных ступенек.
"Стыдно, Мартын..." - говорит она, вернувшись, и он видит, как накопленная усталость стекает по ее морщинам.
Боевой офицер Афанасий Кудлат так и не нашелся. Мартын разместил о нем крохотную заметку, совсем не похожую на ту, что писал в поезде. "А может, от бабы сбежал? - просматривая ее, хохотнул начальник. - Бывает..."
Вокруг засмеялись. Нацепил улыбку и Мартын, но в глубине ему хотелось дать начальнику пощечину.
"Или нашел помоложе..." - развивали рядом мысль начальника.
Мартын стал смотреть по сторонам. "Выбор всегда есть", - наткнулся он на буквы, проступавшие в начальственном кресле. "Ерунда, - подумалось ему, - выбора никогда нет..."
Первым делом Мартын теперь косится собеседнику на руку. И обычно находит то, что ищет, под ремешком с дорогими часами или золотым браслетом. Это татуировка: "Счастье = здоровье + короткий ум!", которая наколота симпатическими чернилами, проступающими под его взглядом. Толкаясь в коридорах, он часто слышит также, что конформизм заложен в самой природе, что все живое, стремится дышать, как можно дольше. "Дарвинизм, - прикрыв глаза, мурлыкает начальник. - Против науки не попрешь..."
"Хорошо, что все умрут", - с облегчением произносит Мартын, прикрыв за собой дверь.
А с некоторых пор его окружили говорящие вещи. "Пошлость!" - сквозь электронную музыку доносил телевизор. "Глупость!" - меж рекламных строк кричали газеты. Пытаясь отгородиться, Мартын, затыкал уши, обнимая себя руками крест-накрест, но вещи пробивали защиту.
Тогда он вглядывался в себя.
Но и там видел лишь пустоту.
И все чаще путал услышанное.
Раз он снял трубку.
"Мой-то совсем странный стал, - жаловалась подруге жена. - С ним даже выйти стыдно... Будешь вечером у Пузацких?.."
А Мартыну слышалось: "Говорят, Джордано Бруно на костре сожгли, а я себе трусики новые купила..."
И он швырнул трубку, как змею.
Капитан Афанасий Кудлат стиснул зубы. Бой обещал быть жарким. Боевики прятались за скалы и вяло постреливали. "Усыпляют", - скривился капитан, крепче сжав автомат. Вчера их окружили, и сегодня он остался один - истекать кровью за валуном. Перед ним валялись мертвые - не меньше десятка, - и плен ему не грозил. Чтобы не видеть ненавистные горы, Афанасий на мгновенье прикрыл вспотевшие глаза и вдруг вспомнил ту ночь, когда узнал о смерти Сергея. "Вот и я прибыл на станцию назначения", - подумал он и не заметил, как умер. Короткая очередь прошила его, оставив на спине кровавые пятна. В последнее мгновенье он перевернулся и теперь смотрел широко открытыми глазами в бездонное, голубое небо.
"Сдох, собака..." - пнул обмякшее тело бородатый моджахед.
"Прекрасная смерть", - послышалось Мартыну.
Погода была скверная. Глядя под ноги, Мартын шел по мокрому тротуару и вспоминал, как давным-давно, когда его за руку водили в школу и стригли под горшок, оставался один. Родители задерживались, и, ожидая их у окна под самой крышей, он рассматривал прохожих. В тот день моросил дождь, улица была пустынной, и только одинокая фигура в длинном, до пят, плаще, не разбирая луж, медленно брела под фонарями. Тогда, ребенком, Мартыну на мгновенье показалось, что он видит свое будущее, что это он сам мокнет под свинцовым небом, подняв воротник и уткнув нос в шерстяное кашне.
Вспомнив тот день, Листоног поднял глаза кверху, уже зная, что увидит в окне под самой крышей.
Прижавшись лбом к стеклу, там стоял стриженный под горшок мальчик.
Ускорив шаг, Мартын поднялся через ступеньку по выщербленной лестнице. Он вдруг понял, что и все только прикидываются счастливыми, делая вид, что бесконечно довольны жизнью, а в глубине мечтают о Колпашево. "Но всем места не хватит", - испугался Мартын. "А разве ты не уступишь?" - покосились на него соседи. Ему сделалось неловко. "Нашел, тоже, раек..." - надулся Кудыкин. "И очень надо..." - отмахнулся Нудыкин. Гремя ключами, Мартын топтался перед дверью, слушая эхо на пустой лестничной клетке, и не мог понять, вышел ли он из квартиры или только что пришел. Он чувствовал себя глубоко больным, разбитым, как старый, списанный в утиль паровоз, но верил, что стоит добраться до своей станции, как сразу поправится.
И однажды собрал чемодан. "Скатертью дорога", - выйдя на лестничную клетку, кричала жена, покрываясь красными пятнами. "Эх, Листоног - глистоног, далеко не уползешь", - уперев руки в бока, провожали его злыми взглядами Кудыкин и Тудыкин. Мартын не оборачивался, он был уже за тыщу верст, и ничто не могло его остановить. Он представлял, как едет домой, как поезд увозит его все дальше, спеша на станцию своего назначения.
Мартын Листоног сидит в сумасшедшем доме. По утрам санитары срывают прикнопленный к двери листок, который прячет номер его палаты, но к вечеру тот появляется вновь. Детским, неровным почерком на нем выведено: