Вьюга сдувала тяжелые тучи, за которыми ежилась примерзшая к небу луна. Под горбатым, уличным фонарем скрипела телефонная будка, хватая разболтанной ручкой теплую, человеческую плоть.
Кругом - ни души: казалось, от Сотворения ничего не менялось, и будет таким до последних дней.
Из темноты выплыла фигура в драповом пальто, в запорошенной снегом шапке. Под высоко поднятым воротником прятались завязанные узлом "уши". Человек, фальшиво насвистывая опереточную арию, повернул дверь, вместе с наметенным под нее сугробиком, протиснулся в щель. Стянув зубами варежку, он подышал паром на пальцы, задрав подбородок, развязал ушанку. Щелкнул выключатель, лампочка, моргнув, тускло осветила разрисованные инеем стекла, бледневшую ладонь с рассыпанной мелочью. Прежде чем опустить монету, человек широко улыбнулся - так улыбаются те, кого ждут. На секунду он замер, собираясь с мыслями, потом снял трубку. Но она уже слушала чужую беседу. Человек несколько раз нажал на рычаг - голоса не пропадали. Тогда он крепко выругался в надежде, что говорившие разъединятся.
Его не слышали.
"Под Рождество всех выписывают, - ласково струился баритон, - теперь все будет хорошо... - Он замолчал. - Я тебя не навестил, прости... Просто не мог - врач мне все рассказал...
"Да?.."
Женский голос был едва различим.
"Ну да - про таблетки... Да я и сам подозревал..."
"Какое это имеет значение..."
"А что имеет значение? - мужчина замялся. - Надеюсь, это не из-за нас?.. Не из-за развода?.. - И вдруг затараторил, перебивая самого себя. - Ты же прекрасно знала: стоило тебе позвать, и я бы приехал..."
"Она бы не пустила..."
"Напрасно ты так - мы же друзья..."
"После стольких лет..."
Мужчина зло рассмеялся:
"Ну вот, начались упреки... Идешь на поправку..."
Человек в будке затылком опустил воротник, сильнее прислонив трубку.
"Извини, глупости несу... - мужчина стал говорить глухо, точно кусал губы. - Но так тоже нельзя, не чужие же..."
"Не надо..."
"И ты мне не безразлична..."
"Ну пожалуйста..."
"Хорошо-хорошо... Только не волнуйся... И я не буду волноваться..."
Мужчина напустил обиду.
Человек в будке смущенно затоптался, сосульки на его усах начали таять, и он смахнул их, как крошки после обеда.
"Ты одна? - не выдержал мужчина. - Впрочем, чего я спрашиваю... Просто не знаю, что сказать..."
"А ничего не надо..."
"Но, подожди, - уже резко бросил он, - мы же тысячу раз все выясняли... Разве я виноват?.. Жизнь длинная, и ты кого-нибудь встретишь... Еще на свадьбу пригласишь..."
"Ну не надо..." - тихо заплакала женщина.
Мужчина сменил тон.
"Только не плачь... Ради Бога... - Он сбился на междометья. - А знаешь, - приезжай... Прямо сейчас: бери такси и приезжай... Она не будет против... У нас собираются гости, в Рождество не бывает лишних..."
"Нет, нет... Уже поздно..."
"Разве? До утренней звезды еще далеко...
"Слишком поздно..."
"Я не слышу, что-то все время шумит... Приедешь?"
"Нет..."
"Ну как знаешь... У тебя что - вода?.."
"Я... Из ванной..."
"А-а... Что же ты раньше не сказала... Ну еще раз - с Рождеством..."
Человек в будке покрылся потом, будто увидел вдруг страшную картину.
"Идиот! - закричал он, пораженный внезапной мыслью. - Да она же вены режет..."
Но его не услышали.
"Да, да сейчас откупорю... - сказал мужчина, прикрывая трубку, и немного помедлив, положил ее.
Короткие гудки - как шаги палача.
"Прощай..." - прошептала женщина, прежде чем ее трубка упала в лившуюся через край воду.
Плотные тучи, кутавшие луну, расползлись, и она примерзла к заиндевевшему стеклу. Человеку в будке хотелось залезть на крышу и драться со звездами. Ему казалось, что глядевший на него телефон пропитался смертью и теперь источает ее запах. Он несколько раз с бешенством ударил трубкой по плоскому, десятиглазому лицу: циферблат изогнулся, и монета провалилась. А человек бил и бил. Пока трубка не раскололась и не повисла на тонком шнуре, царапая стены иззубренным, острым краем...
Запах смерти исчез: его перебил запах крови - человек порезал руку. И это его отрезвило. Он швырнул на пол кусок эбонита и стал натягивать варежки. Потом толкнул скрипучую дверь, осторожно, чтобы не попасть в ловушку бесчувственного, морозного железа, притаившегося, как паук.
"Ничего не поделаешь... - бормотал он, размахивая руками. - Ничего не поделаешь..."
Человек уже смешался с темнотой, а метель еще долго надувала сугробики в будку с прилипшей к стеклу луной и исковерканным телефоном, из которой разошлись трое - каждый в свою сторону...
Этот рассказ попался мне под Рождество.
Я работал тогда младшим редактором, и собачья должность вынуждала меня просеивать горы шелухи. Архип Горегляд, писатель средней руки, тщедушный, с землистым лицом, сидел напротив, доставая улыбку, как фокусник из рукава.
"Святочный рассказик, - тянул он пару измятых листков и по его тонкой, желтевшей над засаленным воротником шее елозил кадык. - Умоляю, прочитайте при мне..."
И, точно извиняясь, зашептал, прикрывая ладонью рот: "До зарезу деньги нужны..."
Глянув на истрепанный пиджак, на влажные, собачьи глаза, синевшие кругами от частых попоек, я не смог отказать.
"Нет, мы этого не напечатаем, - пробежал я глазами рассказ. - Слишком мрачно... Да и надуманно - читатели не поверят..."
Архип Горегляд еще больше сжался, став похожим на едва вылупившегося цыпленка. "Ну, да, развел, конечно, сырости, присочинил немного, мне ли не знать..."
Я с недоумением уставился ему в переносицу. Он промокнул платком вспотевший лоб:
"А Вы, значит, сразу не поняли..."
Я открыл рот, пораженный внезапной догадкой.
"Да, да, - кивнул он, - бывший муж это я... Но не мог же я от себя писать..."
Он поморщился, почесав затылок, словно собирал горстью воспоминания.
"Я, когда про ванну услышал, растерялся, а тут еще Зоя, моя вторая жена, над душой стоит, за рукав дергает... Я и молчу... Лена тогда первой трубку повесила... А тот, в будке, сразу и прорезался... "Болван, - орет, - скорей ее адрес!" И глаза мне открыл... Я потом сразу перезвонил, но Лена уже не подошла..."
Архип Горегляд, как фокусник, вынул из кармана окурок, чиркнул спичками с моего стола.
"А потом я струсил, думаю, лучше сразу отрезать... Уговорил себя, будто ничего не случилось, и остался дома... Никогда себе этого не прощу, никогда... Оттого, может, и пью..."
Я смотрел на него и чувствовал, как в меня заползает его грех.
"А теперь, значит, на своей подлости решили еще и деньги заработать..."
Он жадно затянулся.
"А Зоя?.. А дети?"
Я молча принял его рукопись.
А через несколько лет я встречал Рождество у супругов Казариных, принимавших меня, как старосветские помещики. Валентин Егорович радушно разливал чай, пока его жена готовила на кухне. "У судьбы столько поворотов - черт ногу сломит... - щурился хозяин, размешивая сахар. - Хотите, расскажу историю? Ей уже лет десять будет... А началась она под Рождество... Меня одиночество тогда волком грызло, все как-то не складывалось: сорок уже, а ни двора, ни кола... Помню, засиделся я в ресторане, приятели, все уже семейные, выпив со мной рюмку, другую, по домам разбрелись, а мне - куда идти... Набрался я даже больше обычного, вышел, а кругом - ни души, мороз лютый, пурга... Тащусь, как собака, у которой плохой хозяин, весь мир проклинаю... И так на душе горько-обидно, что никому-то не нужен, прямо до слез... А тут еще ветер под воротник лезет, плакать и то холодно, сосульки всю бороду облепили, как елочные украшения... Да Вы пейте чай-то - остынет..." Валентин Егорович звякнул блюдцем, подкладывая мне варенье. "Колышет меня в потемках, как водоросль, иду на фонарь, а под ним - телефонная будка. "Вот, - думаю, - мой теремок, домой-то всегда успею, дома то ждет "одна лютая тоска", как в песне поется..." Протиснулся, выключатель нащупал, стою, перебираю в голове, кому позвонить - тем нельзя, этим не хочется, а тут слышу в трубке голоса... Неудобно, конечно, но любопытство разобрало, хоть какое-то развлечение... Оказалось, муж с бывшей женой разговаривают: жена только что из больницы - отравиться пыталась, вот муж и выведывал - не из-за него ли... Поначалу вкрадчиво так, осторожно, поддержать ее старался - сам-то другую семью завел, вот и чувствовал вину... А потом начал себя выгораживать, совесть успокаивать... И даже с равнодушием каким-то... "Эх, - думаю, не те слова ты, брат, находишь, не те... А с другой стороны, откуда другие взять, что тут скажешь?.." И все же черствым он мне показался, жестоким... То вроде кается, то в наступление переходит... Я с ноги на ногу переминаюсь, наледь на резиновом коврике подошвы жжет, ухо сейчас отвалится, однако ж, оторваться не могу. "Вот - думаю, - кому-то на свете еще хуже моего..." А тут он уж полную бестактность допускает - предлагает ей к жене его новой приехать... Это же надо додуматься! Или расчет у него был тонкий: знал ведь, что откажется?.. Женщина пробормотала, что уже поздно, а потом всплакнула, и все тише, тише... Будто уплывает: голос слабеет, едва доносится... А он поломался для вида, вроде долг исполнял, и говорит: "Плохо слышу, у тебя вода шумит... Ах, ты из ванной..." И видно, рад разговор прекратить - у самого-то гора с плеч... Я отрезвел совсем... "Вот, - думаю, - дела..." И тут меня будто током ударило: "Да она же опять от тоски с жизнью счеты сводит!" Не знаю, как до меня дошло, видать, от одиночества на такие вещи нюх развивается, точно глаза на том конце провода выросли... Вижу, как трубка о пол глухо стукнулась, а ее вода красная заливает... Муж: "Алло, алло..." Молчание. А его самого уже теребят, чувствую, сейчас трубку повесит... Меня пот прошиб, стою, как громом пораженный. А потом заорал, не помня себя: "Адрес ее, быстро!" Он от неожиданности и выложил... Оказалось, на соседней улице... Бросился я на ватных ногах, влетел в подъезд... Какие уж подобрал слова, когда дверь выломал, и не помню... "Скорая" спрашивает: "Вы кто?" А я, не моргнув глазом: "Муж""
Валентин Егорович пригладил седину и уставился в темный угол.
"Тебе помочь?" - спросил он жену, вносившую блюдо с огромным пирогом.
"Ну что ты, милый, я сама..."
Елена Петровна опустила пирог на стол, ловко орудуя ножом, стала отрезать куски.
И тут я заметил у нее на запястье три белых шрама...