Зорин Федосей Ефимович : другие произведения.

Привет, Пахан

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    "Что это за звуки?". Я с трудом просыпался. Под чьей-то осторожной ногой медленно и жутко скрипел снег. За окном, на расстоянии вытянутой руки от моей кровати, кто-то стоял. В ночной тишине я, кажется, даже слышал его дыхание. "Но почему молчит Тарзан? Сейф с ружьем я открою и в такой тьме."
   "Что это за звуки?". Я с трудом просыпался. Под чьей-то осторожной ногой медленно и жутко скрипел снег. За окном, на расстоянии вытянутой руки от моей кровати, кто-то стоял. В ночной тишине я, кажется, даже слышал его дыхание. "Но почему молчит Тарзан? Сейф с ружьем я открою и в такой тьме. Пули или картечь? Почему над головой одеяло? Неужели я в мешке?"
  
   После неудачной попытки освободиться, чувствуя, как меня начинает обволакивать ужас, я судорожно рванул одеяло и, как утопающий, вынырнул наружу. В лицо неожиданно ударили свет и морозный, с пряным запахом ели, воздух. Я сидел действительно в спальном мешке, но за тысячи километров от дома и за сотни от ближайшей хантыйской деревни, и тупо смотрел на огромные валенки, заглядывающие в палатку.
   Наконец они развернулись, и засеменили пятками вперед. Раздвигая сутулой спиной створки входа, в палатку задом, с охапкой дров втиснулся Витек - вор-рецидивист с пятнадцатилетним лагерным стажем. Потоптавшись на полусогнутых ногах, он поводил по сторонам клочковатой серой бородой, торчащей из-под съехавшей на нос зэковской шапки, и с мелодичным стуком выгрузил поленья у печки.
   * * *
   Уже семь месяцев наш отряд в Заобской тайге проводил изыскания трассы газопровода. Это был десятый по счету лагерь. Собственно, работы мы закончили еще неделю назад, но вылет каждый раз откладывался по разным причинам.
   Предвкушая скорый отъезд, я мысленно был уже там, на Большой Земле...
  
   Москва. Я выхожу из метро на "Арбатской", иду мимо Художественного и на Новом Арбате смешиваюсь с толпой, жадно всматриваясь в лица. Меня не тянет на выставки и спектакли. После долгой экспедиции реальный мир воспринимается острей и ярче иллюзорного.
   На "Смоленской" я захожу в прокуренный, жужжащий пчелиным роем пивбар, залпом выпиваю первый бокал и потом вдоволь беседую с пьяненькими московскими интеллигентами.
  
   Вспомнилась побывка в июне. Солнечное утро в Столешниковом переулке. С таким же удовольствием, как пиво в "Ладье", я смаковал запах асфальта после моечной машины, щебет воробьев в сквере. Затем - Донецк. Встреча с Анжелой на лестничной площадке. Если б я был писателем, вставил бы эту сцену в роман: "По тому, как молча и надолго, будто прощаясь, она положила голову ему на грудь, он понял, - произошло что-то непоправимое. Стала понятной оброненная в последнем письме фраза: "Если я тебе нужна - приезжай в мае". После, его не раз удивляла та легкость, с которой он тогда ее отпустил.
  
   * * *
   "Нет женщины верней дороги", - вспомнил я строчку Евтушенко. И здесь, как бы желая поспорить с поэтом, заглушая треск дров в печке, зазвучал женский голос. В "Полевой почте "Юности" пели о верности. Субботин всегда в это время включал старенькую казенную "Спидолу". Начинался последний день обычного полевого сезона.
   - Игнатович, на, держи "Чайковского".
   Витек с первого дня своего поварства ублажал начальника отряда, подавая ему чай в постель, пока тот выходил на связь с базой. Субботин брал горячую кружку короткими, сильными пальцами и, пряча в прокуренные усы снисходительно-стеснительную улыбку, сиплым басом благодарил.
  
   Щелкнул тумблер рации, и Софию Ротару сменил начальник нашей экспедиции. Сквозь помехи в эфире с трудом можно было разобрать, что в одном из отрядов рабочий на рубке просеки поранил топором ногу и срочно требовал вертолет. Мы знали, что этот парень, видимо, сосланный в Сибирь на исправление, племянник директора нашего НИИ. Даже если рана не опасная, запланированный нам вертолет наверняка пошлют за ним. Что ж, Варлаамова можно было понять. От волнения он заикался больше обычного:
   - ЕРЛ п-п-полсотни два, ответьте У-К-К-К-К-Ка-Ка сорок один.
   - Доброе утро, Михаил Сергеевич,- отвечаю.- Прием.
   - Зд-д-дравствуй, Вячеслав. Что с продуктами и как погода?
   - УКК - сорок один, я ЕРЛ - пятьдесят два, погода наладилась, продукты на нуле. Когда будет вертолет?
   - Да тут... б-б-б-блин. Чуть опять в эфире не заругался... Слава, потерпите до завтра, вертолет будет за-за-за-за...
  
   Все! Подъем! Такого погожего дня я ждал давно. С первого дня на этом лагере мне не давало покоя одно место, помеченное мною на карте. Тогда, при перебазировке, я увидел с вертолета среди старых елей в излучине реки крышу маленькой избушки. Кто знает, отчего нас так влечет неизведанное... К тому же вчера удалось, кажется, убедить Субботина в том, что если не будет борта, мне стоит сходить к реке и попытаться подстрелить хоть рябчика (в голодном отряде уже чувствовалась нервозность).
  
   На соседней раскладушке наш начальник по-купечески громко прихлебывал чай и глубокомысленно затягивался огромной "козьей ножкой". Самокрутка шкварчала и приторно воняла. Витек в фартуке из серого полотенца, скорее по привычке, колдовал над раскаленной печкой. Вообще изнутри наша шатровая палатка напоминала чум шамана.
   На центральном колу висели оленьи рога, глухариный хвост и огромные щучьи челюсти, которые еще весной покусали Витька, когда он полоскал в озерце ложки.
   Потом Субботин пристрелил ту щуку, и оказалось, что до нашего повара она уже проглотила ондатру. Все то время, пока Витек залечивал руки, он шлифовал на этих челюстях свой лагерный фольклор. Таких замысловатых выражений до этого удостаивался от него только один человек - почему-то Ульянов-Ленин.
   Кроме этих фетишей, всюду на веревках висели полотенца и портянки, холщовые мешочки с кедровыми орехами и какие-то шкурки. За жестяной печкой на постаменте из бревен, как на жертвеннике, в огненных бликах неподвижно лежали еще три фигуры в мешках, будто на заклание. В углу на кольях сиротливо стоял ненужный теперь обеденный стол, вызывавший усиленное слюноотделение одним фактом своего присутствия.
  
   После коротких сборов я с горячим чаем снова присел на раскладушку. Сахара не было, но зато в кружке размокала одна из двух последних причитающихся мне галет. И сели одна половина моего сознания слушала по "Голосу" разоблачения Сахарова (как партийные начальники покупают на базах пыжиковые шапки), то другая решала, сможет ли галета еще увеличиться, или уже можно приступать. Отчего в Донецке не продают галеты, куда их девают? Неужели они там, где и шапки, - на базах?
   - Пахан, пойдешь со мной на охоту?
  
   В палатку мгновенно, будто пес ждал команду у входа, просунулась черная лохматая морда. Эта собака была из породы, редко встречающейся в Западной Сибири, но знакомой мне с раннего детства по отцовской книге "Фрам" в Полярном море". Пахан был копией последней ездовой собаки Нансена, которая в экспедиции не раз спасала его от гибели, и фото которой он поместил в тексте.
   Пес, будто извиняясь за появление на чужой территории, кротким взглядом покосился на Субботина. Взгляд начальника, казалось, отвечал: "Да чего уж там, я и сам тоже порядочное животное". Возможно, он вспомнил, как на праздновании Первого мая, салютуя ракетой, случайно, рикошетом попал Пахану в бедро. Тогда он так же виновато смотрел и чуть ли не дул на больное место псу под хвост.
  
   У меня в кружке оставался еще кусочек галеты, и я вмешался в мелодраму, поднеся его на открытой ладони к собачьей морде. Пахан, как корова, слизнул крошку и вопрошающе уставился мне в глаза.
   - А сухой кусочек он бы погрыз, - тоном кота Матроскина заявил Витек.
   - Нет, разбухший больше места займет, - не согласился с ним Субботин.
   - По чужим галетам вы специалисты.
   "Все ли я взял?". Скрутив "козью ножку" и насыпав в нее чаю, я прикурил, сделал глубокую затяжку, и... Чуда опять не произошло. Так начинающий курить школьник каждый раз разочаровывается, но тщательно скрывает это от себя и друзей. Тем не менее процесс увлекал, и дискомфорт под ложечкой удивительным образом рассасывался. Дай бог мягкой посадки тому бортинженеру, который по ошибке выгрузил нам ящик чая с последнего вертолета.
  
   Повар наш, как всегда после утреннего чифира, был в прекрасном расположении духа.
   - Володя, может, подождешь? Луковый суп доходит - похаваешь...
   - Спасибо, Виктор, оставь на ужин пайку.
   О луковом супе Витек узнал из первой, по его признанию, прочитанной им книги "Собор Парижской Богоматери". Это было три дня назад. По советской версии, как я успел заметить, в супе, кроме соли и сушеного лука, были: лавровый лист и горсть собранного по всем мешкам и коробам из-под крупы, порошка. Девятилитровая консервная банка с луком, которую мы провозили все лето, была едва начата, и Витек торжественно объявил, что хватит надолго.
  
   Проверив еще раз полупустой рюкзак, я застегнул на поясе патронташ с ножом и бросил на плечо старенькую "тулку".
   - А вдруг переиграют и прилетит борт? - высказал свои опасения Суботтин. Мне и самому приходила в голову такая невеселая для меня перспектива, тем более, что подобное уже случалось.
   - Вали на меня, Слава. Рацию оставишь?
   - Ладно. Моли Бога, чтобы "вертушку" не прислал.
   - Буровые журналы и ведомости проб грунта в полевой сумке.
   -
   Выйдя из палатки, я по привычке, в надежде увидеть какую-либо дичь, обвел взглядом заиндевевшие верхушки сосен. От холма, на котором стоял лагерь, на север и на восток, вплоть до розового неба, расстилалась бесконечная, синяя в утренней мгле, равнина. Кое-где на ней, как острова на море, возвышались крутые бугры, изредка поросшие кедрами. Это были неоттаявшие за миллион лет остатки оледенения, придававшие нам массу лишней работы, если попадали в створ трассы. Но они же и выручали, когда среди болота нужна была твердь для вертолета или палатки. А на склоне в канавке мы, бывало, устраивали дымоход, ставили ящик и в нем ягелем коптили мясо и рыбу. Благо, холодильник был рядом - подо мхом. Невольно мои мысли вновь и вновь возвращались к съестному.
   Да, осталось только вспоминать те богатые места, где мы просыпались утром под лучшую для таежника музыку - тетеревиное воркование, доносившееся с ближайшего токовища. Часто красавец-глухарь нагло усаживался на сосне, всего в полусотне шагов от палатки. Здесь же, тайга будто вымерла. Который день ни кедровки, ни вездесущей сойки.
  
   И вдруг в природе что-то изменилось. Я поднял голову и увидел, как белая верхушка кедра, под которым я стоял, окрашивается в бледно-малиновый цвет. Это было похоже на слабый звук трубы, который все усиливался... И внезапно грянул оркестр!!!
   На желто-зеленом востоке из сиреневого облака выплывал огромный огненный шар. От него, как на картинах Ван-Гога, будто волны от прыгающего поплавка, бежали вибрирующие золотые лучи. Лебединым пухом лежащий повсюду первый снег горел мириадами разноцветных огоньков.
   Неотрывно следящий за мной Пахан, потеряв терпение, начал деликатно поскуливать. Взяв направление на северо-восток и глубже натянув на голову вязаную шапку, я шагнул под тяжелые ветки кедра. Росший по склону багульник шуршал под болотниками и обволакивал дурманящим ароматом. Проходя рядом с небольшой сосной, я случайно задел ее стволом ружья и тут же оказался в оранжевом колючем облаке.
  
   Снежная равнина, выглядевшая сверху гладкой и привлекательной, на самом деле оказывалась коварным болотом, нашпигованным замаскированными снегом ловушками. Пройдя метров триста и едва не провалившись под сплавину в такое "окно", я невольно оглянулся. Цепочка следов, зигзагами уходившая к палатке, еще связывала меня с этим теплым, обжитым мирком. На секунду мелькнула мысль: "Не вернуться ли?". Но тут мое внимание привлекла картина, напомнившая гравюры Хокусая.
   Над палаткой, удивительно похожей на японскую пагоду, змейкой курился сизоватый дым, который выше, вокруг кедра-великана, стелился волнами, как туман. Верхушка кедра напоминала белоснежную Фудзи, возвышавшуюся вдали над облаками. Венчала композицию бледно-лимонная луна, догоравшая в бирюзовом небе. На переднем плане, по ультрамариновому снегу были разбросаны серебряные кружева сосенок.
  
   Теперь только вперед. До реки мне предстояло пройти более пяти километров, из них большую часть болотами. Однако вскоре, стремясь сократить маршрут, по собственной небрежности я оказался в сложном положении. В черной луже вокруг меня булькал болотный газ, а я стоял по колено в воде, чувствуя, как под сапогами расползается тонкий слой растительности. За спиной, наводя еще большую тоску, тихо скулил Пахан. Сознавая, что под ногами бездна, готовая в любой момент разверзнуться, я лихорадочно искал глазами подходящую кочку. Метрах в четырех от меня из нетронутого водой снега торчала сухая сосновая жердь. Выдохнув воздух и стараясь не делать резких движений, медленно, на полусогнутых ногах я побежал по уходящей из-под ног сплавине к кочке. За метр до цели тонкая ткань водорослей не выдержала, я плюхнулся на колени, но руки уже держались за комель сосенки. Выломав ее для подстраховки, обходя "окна", я уже без особых усилий добрался до поросшего сосняком верхового болота. Краски вокруг, словно выгорев на солнце, поблекли, палатка исчезла, как мираж. Над горизонтом висело только узкое, похожее на корабль инопланетян, лиловое облако. Я шел, по пути выискивая на высоких кочках клюкву. Передо мной, как кобылий хвост болтался Пахан, что-то тоже вынюхивая под снегом. Но каким образом он угадывает направление? "Будешь мотаться, голод - не тетка".
  
   А то, бывало, не оторвешь от кухни. С поваром не разлей вода, разжирел. Идет Субботин с ружьем, а за ним Витек, выгнувшись вперед дугой, несет Пахана на охоту на вытянутых руках, как санитар паралитика; метров через двести от кухни опускает, и тогда уже пес, встряхнувшись, чтобы разогнать сон, с неохотой бежит работать. А появился в отряде таким же худым и голодным, как и сейчас.
  
   В тот мартовский день Варлаамов прибыл на базу во главе разношерстной толпы. Оказалось, что это не банда, а завербованные им попутно в Лабытнангах сезонники. Для геодезии у Субботина рабочие были, и он из колонны новобранцев вывел только одного человека. Это был, согласный на непрестижную в экспедиции должность повара, бывалый мужичок неопределенного возраста, в зэковской шапке и ватнике.
   Я же для ручного бурения сразу наметил двухметрового детину в демисезонном пальто, отстраненно стоявшего с потертым чемоданчиком в руке. После получения снаряжения эта парочка исчезла и появилась только спустя два часа с песнями и чуть ли не в обнимку с каким-то лохматым псом.
   - Мы бежали с тобою, опасаясь погони, - гнусавым голосом выводил запевала.
  
   На шум из своего вагончика вышел Варлаамов и с каменным лицом поверх очков смотрел на приближавшуюся нетвердой походкой троицу. Увидев начальника и сообразив, что погоня уже здесь, компания в замешательстве остановилась. Подталкиваемый амбалом, вперед вышел тщедушный и, с отчаянной храбростью партизана перед повешением, дурным голосом завопил:
   - Но они просчитались - окруженье пробита-а-а!
   Особенно много чувства было вложено в последнюю, высокую и вибрирующую ноту. Не дождавшись реакции начальника, балансируя в наступившей паузе руками, как эквилибрист под куполом цирка, тенор решил представить присутствующих. Указывая на слегка стушевавшегося пса и грозя кому-то растопыренными пальцами другой руки, он возвестил:
   - Это пахан всех надымских собак!
   Произнеся эту фразу, новоиспеченный повар тут же повис на руках амбала Кузьмы в изломанной позе снятого с креста Иисуса.
  
   В дальнейшем он оказался наикомпромисснейшим Витьком, выполнял свою работу истово и дорожил ею, будто это была должность лагерного библиотекаря.
   А получивший грозную кличку пес в тайге поправился, но от патологической жадности избавился не сразу. Когда ему ставили миску с похлебкой, он с волчьим оскалом косил глазом, жутко рычал и однажды все-таки цапнул повара за руку. Витек зауважал Пахана еще больше, хотя после того долго подавал ему миску на лопате.
   * * *
   На пути у меня возникла масса мелких озер, разделенных узкими, заросшими багульником, перешейками. На такие тундровые участки хорошо попадать во время весенних и осенних перелетов. Вот где царство уток и гусей! Блеющий на зорьке бекас, шилохвост, садящийся на воду с реактивным свистом... Теперь, после того, как мне подарили пластинку со звуками весеннего озера, я даже зимой, лежа на диване со стереонаушниками, мог слушать, как перелетает, крякая, из одного угла комнаты в другой утка.
   Пробив лед и напившись воды, я вспомнил, как в летний зной мы с Кузьмой шлепали по таким лужам с буровым инструментом и пробами грунта на плечах. Мокрые от пота энцефалитки были облеплены комарами, портянки черны от мошки, и в воздухе от гнуса стоял звон. Время от времени мы плашмя падали в болото и наливали в сапоги воду, чтобы хоть ненадолго охладиться.
   Но в городе, во время камеральных работ, все эти неприятные ощущения быстро забывались, и, насытившись благами цивилизации, мы, как перелетные птицы, уже поглядывали на север. В феврале выписывали на складе унты и модные дубленые полушубки, в первом отделе - карты и аэрофотоснимки, ружья и ракетницы. И, конечно же, были горды принадлежностью к особой касте бродяг.
  
   На одном из бугров, укладывая в рюкзак снятый свитер, я достал горсть кедровых орехов. Этот год был урожайным на них.
   Сейчас в палатке, наверное, снова затеяли покер. В последнее время игра шла на нашу внутреннюю валюту - орехи или "кацэ", как их называл Феликс, столичный бич с миниатюрным томиком Шота Руставели в кармане. Приезжающий уже второй сезон в нашу экспедицию на заработки, ироничный, знающий себе цену и всегда готовый ее поднять, Феликс оспаривал звание лучшего картежника отряда у нашего повара. Наконец вчера Витек решил расставить все точки над "и", предложив Феликсу сыграть на его сушеные грибы (конечно для лукового супа) в любую карточную игру. Но тот, как истинный москвич, поторговавшись, отшутился. А проигрывают сейчас наверняка: слишком осторожный Кузьма и чрезмерно горячий Иса, практикант из Грозненского нефтяного института. Кузьма был антиподом Феликса по убеждениям и настоящим бичом по образу жизни. Отработав на износ, не жалея себя, сезон в тайге, получив расчетные и выпив, он готов был обнять весь мир, угощал всех желающих и через несколько дней мог оказаться без гроша в кармане. Обладающий благородной, доброй и обнаженной душей, этот гигант относился к той категории людей, которым от рождения суждено быть изгоями. Раньше такие люди уходили в отшельники, а теперь если не спиваются, то сходят с ума или кончают с собой, не приспособленные к противоречиям жизни. С Исой Кузьма подружился с самого начала и теперь строил планы поездки в Чечню. Небольшого роста, по-кавказски тщеславный горец привлекал его, мне кажется, внутренним достоинством и уверенностью в себе, которой недоставало самому Кузьме.
  
   А вот наконец-то и первый след. Ровной пунктирной линией он уходил влево, к синеющему на горизонте лесу. Похоже, что песец прошел совсем недавно. Пахан, низко опустив голову и фыркая, пробежал назад и вперед по следу. Затем, видимо, решив морально уничтожить конкурента, привычно поднял заднюю ногу и, побрызгав след, бодро побежал вперед.
   Вскоре я вошел в давно манивший меня темный ельник, который постепенно превратился в дремучий лес. Раздвигая ветви с длинными космами мха и лишайников и поминутно чертыхаясь, я уже мечтал поскорее отсюда выбраться. Еще и пес пропал куда-то! Наконец, заметив слева от себя просвет, я отодвинул ветку.
  
   На поляне, на фоне вековых елей с поникшими от снега ветвями, стояла "избушка на курьих ножках". Вернее, нога была одна. Старый, маленький сруб стоял на высоком пне, который вцепившимися в землю корнями действительно напоминал гигантскую птичью лапу. Вокруг все было истоптано, а под избушкой, высунув язык и часто дыша, молча прыгал Пахан. "Судя по возбужденному состоянию пса, там кто-то есть... Но почему Пахан не лает?".
   Я не спеша обошел вокруг покосившегося ветхого строения. На гладком, сизом от времени пне, под самым срубом со всех сторон были видны глубокие борозды от медвежьих когтей. Береста на крыше покоробилась и кое-где провалилась. Окон не было. С трудом дотянувшись, я зачем-то постучал стволом ружья в грубо сколоченную деревянными гвоздями дверь. Если бы мне ответил старушечий голос, я в тот момент, наверное, не очень бы и удивился.
  
   Сломав сухую сучковатую лесину, приставил ее к порогу и забрался наверх. Дверь поддалась неожиданно легко, и вместо страшного скрипа я услышал нежнейший "малиновый" звон. Чудеса продолжались. Только сейчас я увидел небольшой, величиной с детский кулак, колокольчик. Он висел под коньком на длинной кожаной тесемке, которая порвалась, как только я за него взялся. На колокольчике, покрытом зеленовато-сизой патиной, старорусским шрифтом было написано: "Завод Спиридона Клювикова". Едва я по-пластунски продвинулся за порог, как вдруг на голову прыгнула какая-то волосатая тварь. Содрогнувшись от омерзения, я сорвался с крыльца и заскользил, сшибая сучки, вниз по жерди. Сидя на снегу, сквозь летающий вокруг пух смотрел, как оправившийся от испуга Пахан треплет отброшенную мной связку лебединых шкур. Выплевывая изо рта пух, я случайно раскусил попавшую на зубы крошку и замер. "Да ведь это же табак!". Нестерпимо захотелось курить. Схватив ружье, я быстро влез наверх. Под крышей висели связки соболиного и песцового меха. Несколько десятков полуистлевших шкурок. Это был заброшенный охотничий лабаз. Но главное, все было пересыпано табаком! Расстелив шерстью вниз кусок лосиной шкуры, я стал стряхивать на нее с пушнины табачные крошки. Затем, как старатель крупицы золота, собирал их на ощупь, среди шерсти и пыли, и клал на оказавшийся под рукой кусок бересты. Когда снимал очередную связку, на пол упала небольшая, похожая на женский ридикюль, сумочка из оленьего камуса. На ней с удивительным вкусом мелким бисером был вышит орнамент. Светлый мех сумки красиво сочетался с окантовкой из синего и оранжевого фетра.
  
   Я раскрывал ее медленно, как страстный картежник вскрывает последнюю, решающую карту, боясь вспугнуть удачу.
   "Есть!!! - это была махорка. - Почти половина кисета! Вот сюрприз будет для наших!".
   Высыпая в сумку собранную мной махорку, я заметил на бересте каракули. Чтобы прочесть надпись, пришлось поднести находку под пыльный луч, пронизывающий крышу. Химическим карандашом, как будто детской рукой, были нарисованы печатные буквы: "АМПУТА АТЕЦ САВСЕМ ПЛАХОЙ ПРИХАТИ". Под впечатлением этого телеграфного текста, я машинально свернул самокрутку и присел на пороге. После двух затяжек елки перед глазами поплыли, и я снова чуть не свалился с лабаза.
   "Интересно, прочитал ли записку Ампута? Когда же это было? Судя по ветхости шкур, задолго до Войны. Не иначе, как и Ампуту где-то смерть подстерегла. В то время зверь здесь, конечно, был непуганый. Сколько же оленьих пастбищ и заповедных лесов потерял с того времени этот добродушный и по-детски наивный народ! Вспаханная гусеницами вездеходов тундра, мазутные реки и вездесущие вертолеты, увозящие детей в ненавистные им школы-интернаты... А кольцо все сужается, и все больше аборигенов убегают из него в алкоголизм. Неужели вырождение народностей - неизбежная плата за прогресс? Чей?! И прогресс ли?!".
  
   Поплевав на пальцы и загасив окурок, я аккуратно высыпал остатки табака в кисет и спрыгнул на землю. До реки должно быть уже недалеко. Попрыгав, чтобы согреться, я закрыл лабаз и отбросил подальше лесину. На опушке обернулся. Солнце, склонившись на вторую половину дня, светило уже не так весело сквозь легкую дымку. Пахан все так же лежал посреди поляны в позе Сфинкса, пожирающего лебедей. Тихонько свистнув ему, я вошел в темнеющую чашу.
   Все же не дурак был Ампута. В этих дебрях только с воздуха можно заметить его лабаз. И то случайно. Что-то долго тянется ельник. Неужели иду вдоль реки?
   Я резко повернул направо, и вскоре почувствовал под ногами твердую почву. Эта была одна из звериных тропок, которые всегда можно встретить у таежных рек и озер. Старые ели постепенно уступали место высоким соснам, трупы которых с вывороченными корнями то и дело преграждали путь. За каждым поворотом тропы я ожидал увидеть под корягой черную шею глухаря и давно снял с плеча ружье, готовый в любой момент взвести курок. В таких местах глухари клюют мелкие камешки, чтобы перетирать в желудках молодую хвою и листья багульника.
  
   Пахан все еще не появлялся и мне оставалось полагаться только на себя. Проходя рядом со старой елью, я нагнулся под ее ветвями и... До сознания дошел какой-то диссонанс в только что увиденном. Еще не поняв, в чем дело, я сделал шаг назад и осмотрелся. Передо мной среди корявых, черных ветвей выделялась неуместностью здесь ровная, как стрела, ветка. Но самым удивительным был наполовину вросший в ствол массивный, кованый наконечник у ее основания. Это была действительно стрела, подобную которой я видел в Тюменском музее рядом с самострелом. Представив траекторию ее полета, я потоптался метрах в пяти от тропы. В месиве из снега и ягеля, кроме сухих веток, ничего не было, но мое внимание привлекли странной формы сугробы на открывшейся взору прогалине. Более мрачного места я не видел.
   Почти физически ощутимая тревога, как перед страшной грозой, витала в звенящем от тишины воздухе. На фоне сплошной белой стены ельника, над поляной, гигантским черным спрутом нависал вздыбившийся вместе с землей корень огромной повалившейся сосны. Под этим монстром склонившийся во все стороны подлесок напоминал вурдалаков, застывших в разных позах под белыми саванами. Казалось, отвернись, и весь паноптикум оживет. Будто по дьявольскому сценарию, снизу, из поймы, донесся жуткий крик птицы, похожий на младенческое "У-а-а". Нагнувшись над небольшим вытянутым сугробом, я веткой смахнул снег и отшатнулся.
  
   На меня в упор смотрела человеческая глазница! Желтые зубы скалились в злорадной усмешке. Дальше показались клочья одежды и торчащие ребра. Грудная клетка у бедняги оказалась развороченной. Такую рану мог нанести только медведь. Страшная смерть. ">
   За спиной вдруг раздался негромкий звук, похожий на вздох. Бросив руку на цевье ружья, я резко обернулся. В метре от меня плавно покачивалась сосновая ветка, сбросившая с себя непосильный груз. Я смотрел на нее, а нога ощупывала под снегом длинный предмет. Еще не нагибаясь за ним, я догадался, что это ружье. На ложе оказались следы медвежьих клыков и когтей. Затвор же намертво приржавел к патроннику.
   Ну кто же ходит на медведя с берданкой 32-го калибра! С ней только белковать. Ханты стараются вообще не задевать медведя, он для них - тотемное животное. Если случайно и убивают его, то устраивают целый ритуал с песнопениями и танцами вокруг головы и все валят на русских.
  
   Выше на холме лежал полуразвалившийся ящик, срубленный из бревен лиственницы. Только увидев выступающий из-под снега остов оленьих нарт и узкое днище долбленой лодки, я понял, что это не простой сруб.
   Ханты, по обычаю предков, не закапывали умершего, а заворачивали в шкуры и клали с ружьем в такой саркофаг. Рядом, подобно древним египтянам, оставляли его вещи, которые могли понадобиться в иной жизни.
   Значит, медведь достал Ампуту после смерти.
   -А может быть, это скелет его отца?
   Вдруг появилось чувство, будто я нахожусь у входа в потусторонний мир и пытаюсь заглянуть в замочную скважину.
  
   Уже уходя от этого таинственного места, оглядывая верхушки деревьев, я чуть было не споткнулся о перевернутый вверх дном котел. Вспомнилось, как вокруг такого же, снятого с очага, ужинала хантыйская семья. Они руками доставали из него что-то и с аппетитом ели, добродушно поглядывая на меня. Неискушенный человек вряд ли узнал бы в гладкой длинной тушке с вытянутой головой, с черными на выкате глазами и тонким, как шило, хвостом, белку. Скорее, она была похожа на другого известного всем зверька. Тогда от угощения, содрогнувшись в душе, я вежливо отказался. Сейчас был бы менее привередлив. Дважды сегодня я встречал под соснами паутину беличьих следов, но возвратиться с охоты с такой "дичью" не позволяло самолюбие.
   Вдруг сосны расступились, и от неожиданной высоты перехватило дыхание. Будто из кабины вертолета, передо мной открылась широкая панорама с петляющей в пойменных зарослях темной рекой. Подмыв высокий песчаный берег, Пунга оставила под моими ногами посеребренную подкову старицы. Отделенный от излучины реки узким перешейком, этот кусок старого русла был окружен плотной стеной старых елей. Старица заканчивалась большой полыньей, рядом с которой на льду чернели лунки, сделанные выдрой. А вот, кажется, и лосиный след. Почти по всей пойме, появляясь на белых проплешинах и вновь теряясь в зарослях, по снегу тянулась извилистая борозда.
  
   За рекой изрытые оврагами холмы были покрыты седой щетиной редколесья и напоминали морщинистые щеки великана. Дальше они выполаживались и пропадали в синей дымке. Переведя взгляд выше, я не поверил глазам. Ведь всего четверть часа назад небо было чистым.
   Сейчас с севера сплошной стеной, будто прорвав плотину, на меня двигался гигантский вал. Такое небо я видел только однажды, на Ямале, но запомнил то ненастье надолго.
   Так вот отчего замерла природа. Все живое сейчас прячется в пойме. До сих пор для меня остается загадкой, почему я сразу не повернул к лагерю, чтобы успеть пройти до пурги хотя бы часть пути и не искушать судьбу? Какой азарт или комплекс увлек меня вниз? Ведь умом я прекрасно понимал, какое сейчас начнется светопреставление и чем это может кончиться!
  
   Быстро достав из кармана куртки абрис, я нашел на нем "свою" старицу и огрызком карандаша поставил у ее берега точку. Сориентировав разглаженный на колене обрывок кальки по сторонам света и воспользовавшись стволом ружья, как линейкой, провел между лагерем и старицей жирную черту. Затем, приложив к ней компас, "взял" обратный азимут.
   Рассовав все по карманам, тщетно вслушиваясь, не подаст ли голос Пахан, я, как кролик на удава, посмотрел на небо. Клубясь, как лавина, тысячеголовое серое чудовище темным брюхом уже вползало на холмы за рекой.
   Тут же, опустив глаза, я шагнул с обрыва. Бесшумно и плавно, вспомнив все свои горнолыжные навыки, скользил на пятках по песчаному склону. Через минуту, когда я уже стоял в сугробе на кромке болота, откуда-то сверху, будто с небес, донесся далекий лай. Судя по собачьему азарту, там белка. Под ней Пахан долго прыгать не будет и скоро меня догонит. "А вдруг глухарь?". Но сейчас мне не давали покоя следы у реки, и я направился в заросли.
  
   С севера уже тянуло сыростью, и в этом густом, низинном воздухе улавливался посторонний запах. Я знал, что он из моего детства, и мучительно пытался вспомнить, где и... Медленно, едва дыша, я опустился на колено. Если бы это происходило ближе к цивилизации, я бы решил, что впереди, метрах в тридцати от меня, на багульнике пасется корова. И этот запах... Конечно же, это запах бабушкиного хлева. Сквозь ельник я успел увидеть только длинное туловище, поросшее темной шерстью и почти такую же длинную, опущенную к земле шею.
   "Лось!? А у меня ведь в левом стволе "нулевка" на глухаря!".
   Осторожно заменив патрон, я надвинул на голову вылинявший капюшон и выглянул из укрытия. Это был не лось, а огромный медведь. О такой встрече я тайно мечтал много лет. Он тоже поднял лобастую, похожую на закопченный чугунный казан голову, и несоразмерно маленьким глазом посмотрел в мою сторону. Затем голова так же медленно опустилась, и я снова присел в нерешительности.
  
   "Нужно подождать пса. Вот сейчас собака могла бы отвлечь на себя и удержать зверя. Где его носит?! Если б не эта сеть мелких веток впереди! Мои самодельные пули легко могут от них срикошетить и тогда...". Со слабой надеждой я обернулся на голый ствол высокой лиственницы. ...Не успею. Но чем этот шатун так увлечен?
   Решив все же найти среди веток "окошко" для прицельной стрельбы, я уже смелее высунулся над лапником. О медведе абсолютно ничего не напоминало. Легкомысленно выйдя из ельника, я взвел оба курка и, стараясь не наступать на сучья, медленно двинулся вперед. Вот и бугор, который закрывал голову и ноги зверя. За ним, на склоне среди елей, лежали покрытые снегом толстые стволы горельника. Трудно сказать, от которого из чувств больше, страха или охотничьего азарта, сердце стучало, как молот. Из-за любой чернеющей корнями валежины мог подняться зверь. Не дай Бог, - медведица.
   "Но где следы? Не привиделся же он мне?! О Боже...".
  
   От того, что я увидел за буреломом, к горлу подступил ком. На два - три метра вокруг снег был забрызган кровью. От места пиршества в чащу уходил след лапы, шириной почти в четверть метра.
   "А почему у крови фиолетовый оттенок?". Только теперь я обратил внимание на заросли невысокого кустарника, покрытого сизыми ягодами. Шатун объедал голубику. Я знал, что "медвежья болезнь" - не сказки, и уже однажды имел возможность убедиться, что медведь на самом деле "обделывается" при внезапном испуге, но чтобы так...
   Неожиданно из кустов выбежал Пахан и начал мотаться по следу. По его преувеличенной старательности мнительный человек, вроде меня, мог заподозрить, что пес до последней секунды сидел в кустах и выжидал, чем все это закончиться. "Витек разве хорошему научит? Упустить такой трофей! Но, может, не все еще потеряно?".
  
   Почти бегом я устремился по следам двухметровых прыжков зверя. Пахан бежал впереди, но часто возвращался и садился, поджидая меня. "Какая трогательная забота, медведь тебя подери! - слегка пинал я его под зад. Чувствует, кто из них двоих настоящий пахан".
   Обнаружив в ивовых зарослях пустую медвежью лежку, я понял безнадежность затеи и с тяжелым сердцем повернул обратно. По кратчайшему пути, почти не поднимая головы, быстрым шагом возвращался к коренному берегу. По пятам за мной шла закрывшая уже полнеба белая пелена.
  
   - Ко-ко-ко-ко... - по-куриному закричала впереди глухарка, и сразу залаял Пахан. В это время я выходил из пойменного леса и увидел копалуху, которая усаживалась на голую верхушку самой высокой лиственницы. Пес поднял ее с заросшего багульником болота и с лаем несся вверх по склону. Мне же, чтобы незаметно подойти на выстрел, нужно было обходить старицу. Этот вариант я сразу отбросил. С потемневшего неба ветер уже начинал приносить первые хлопья снега. Пригибаясь к кочкам и пытаясь укрыться за чахлыми сосенками, я медленно подбирался к обрыву. Пахан, невидимый за откосом, монотонно лаял и со своей задачей пока справлялся. "Только бы от избытка чувств не начал царапать дерево! Ну, еще хотя бы метров десять!".
   Я опустился на колени и, утопая в моховой перине, стараясь не выпускать из виду дерево, пополз по абсолютно открытому месту. Сидевшая хвостом ко мне, с вытянутой к земле шеей, копалуха завертела головой и встревоженно закудахтала.
   "Стрелять? Далеко... Сейчас она взлетит!!!".
   Приложившись щекой к прикладу, я никак не мог сдуть упавшие на планку ствола крупные хлопья снега. В последний момент поймав на мушку уже поднявшую крылья глухарку, я нажал курок. Вместо того, чтобы кувыркаясь и ломая сучья, падать вниз, курица, слегка снижаясь под кронами сосен, удалялась вглубь леса. Как вопль отчаяния прозвучал второй мой выстрел вдогонку.
  
   Срываясь и вновь карабкаясь, я выбрался на бугор и, тяжело дыша, побежал по собачьему следу вглубь леса. Ветер уже шумел в кронах деревьев и сыпал в лицо горсти снега. В такую погоду на дереве Пахан ее, конечно, не учует. Едва разбирая след, я налетел на пса, треплющего что-то под валежником. "Неужели она?" - не хотелось обманываться. "Слава тебе, Господи!!!". Отобрав у Пахана, я поднял за единственную лапку то, что осталось от глухарки. Ну что же, во всяком случае он съел свою, честно заработанную половину. Бросив в рюкзак кусок курицы, я с деланной ласковостью потрепал за теплую холку виновато смотрящего на меня пса: "Хо-о-ороший песик".
   Только теперь, пережевывая припасенную с утра последнюю галету, я начал осознавать серьезность нашего положения. Достав компас, определился с направлением, и мы, не мешкая, тронулись в путь. В усилившемся снегопаде, будто в облаке, я уже не мог ориентироваться по деревьям и все чаще останавливался и сверялся с компасом. Пахан, понимая, в какую мы попали переделку, постоянно держался рядом. Окружившие нас замшелые стволы с корявыми сучьями напоминали лесных чудищ. Раскачиваясь и скрипя зубами, они хватали цепкими лапами, будто боялись, что я унесу их вековую тайну. Главное было - уберечь глаза, и я прикрывал их выставленным вперед, как щит, прикладом. Каждый просвет в ельнике принимался за долгожданное болото и каждый раз разочаровывал.
  
   Я начинал сомневаться в исправности компаса, но, наконец, мы вышли на открытое всем ветрам пространство.
   Одежда на мне висела клочьями, исцарапанные руки и лицо саднили от пота и таявшего снега. Сугробы на болоте намело выше колена, и было ясно, что метель надолго. Чувствуя себя внезапно ослепшим, понимая, что в такую пургу можно пройти рядом с палаткой и не заметить ее, я упрямо шел по компасу, еще надеясь каким-то чудом опознать местность у лагеря. Чтобы как-то ориентироваться по расстоянию, попытался от начала болота считать шаги. Однако из этой затеи ничего не вышло, и с еще большей приблизительностью я стал измерять пройденный путь временем. Пахан, утопая в снегу по самую морду, шел за мной по пробитому следу. Толкавший нас в спину ветер, теперь порывами налетал со всех сторон. Провалившись в болоте несколько раз по пояс, я уже лез напролом, проклиная и пургу, и Север, и свою работу.
   Мы обошли уже несколько бугров похожих на наш и, судя по времени, давно прошли эти проклятые шесть километров. Зловеще и неотвратимо сгущались сумерки.
  
   И вдруг я увидел следы. Было похоже, что прошли люди, но в какую сторону? Борозду в снегу заметало на глазах. Слегка отогрев под теплым собачьим брюхом онемевшие пальцы, я несколько раз выстрелил. Ответом был все усиливающийся свист ветра.
   "Так вот же "грива"!!! От нее рукой подать...". Окрыленный, я побежал по следу к темнеющему горельнику, споткнулся...
   По мере того, как я узнавал кривую жердь, брошенную час назад, меня все больше охватывала паника. Сдирая до крови кожу, я карабкался на черный ствол уцелевшей лиственницы, как будто в колючей мгле мог что-то рассмотреть.
   Взять себя в руки мне помог своим лаем Пахан. Барахтаясь в сугробе в стороне от следа, он звал за собой. Обойдя пса и пробив в том направлении след до ближайшего бугра, я на всякий случай открыл компас и посмотрел на светлячок стрелки. Обогнавший меня Пахан ждал у следующего наноса.
   Продвигаясь таким образом на подгибающихся ногах неизвестно куда, вдруг, в вое ветра я услышал далекий выстрел. Затем еще. Стреляя в ответ и уже увидев в темном небе тускло-зеленое пятно ракеты, я опустился в снег рядом с обессиленным псом. Значит, вертолета не было.
  
   Кто мог тогда предположить, что он прилетит только через долгих тринадцать дней непрерывной пурги! Накануне, во время одного из радиосеансов, мы услышали радиограмму Варлаамова в Березово: "Отряд изыскателей в районе Колы-Хулюмских болот терпит бедствие. Просим организовать санрейс "МИ-8". Оплату гарантируем".
   К тому времени у нас даже мозоли от орехов на языках успели зажить. Почти до последнего дня Витек добросовестно растянул банку с луком, но... О человеческая неблагодарность! Вместо признательности он получил только обидную для советского рецидивиста кличку Чипполино.
   "Собор Парижской Богоматери" был давно скурен от корки до корки, и лишь на дне моего рюкзака затаился исписанный мелким девичьим почерком листок.
  
   * * *
   Из засыпанной снегом до трубы палатки мы забирали только личные вещи. Между раскладушками Витька и Феликса, в багульнике, обнаружилась банка сгущенки, но, к чести мужиков, ни сейчас, ни позже, никто не пытался устраивать на этот счет разборки.
   В вертолете, под шум винтов, расплывшийся в улыбке казымский радист обносил всех газетным кульком, в котором оказались домашние пирожки с капустой. Он весело хлопал каждого по плечу, не замечая только сидевшего в хвосте, среди рюкзаков, пса.
   А вечером, во время шумного застолья на подбазе, в комнату вошли участковый милиционер и районный опер. В наступившей тишине, по осунувшемуся сразу лицу Витька, мы поняли, что пришли за ним. "Виктор Федорович Куринной после освобождения обязан находиться под надзором милиции в городе Лабытнанги. За умышленное...". С большим трудом мы уговорили служивых подождать с арестом до утра. После этого визита хотелось напиться.
  
   В Надыме Субботину нужно было задержаться на базе, и я улетал на Москву один. В звеневший гусеницами вездеход, подвозивший меня в аэропорт, в последний момент запрыгнул Пахан. В порту он настойчиво пытался протиснуться мимо стюардессы за мной в салон. Только когда убрали трап, пес перестал скулить и бегать и, видимо поняв, что его оставили, сидя в сторонке, внимательно смотрел на иллюминаторы самолета.
   "Хотя бы таранкой его на прощанье угостил", - досадовал я на себя.
   Все дальше за бортом оставалось пережитое. Долгожданный блистательный мир уже владел моим воображением.
  
   * * *
   В городской суете все реже вспоминался мой спаситель.
   Следующей весной Пахана я уже не встретил. Говорили, будто его видели в сейсмологической экспедиции. Соседи - геофизики действительно брали пса зимой в тайгу, но вернулись без него. Прибился где-то к хантам, - решил я.
   Спустя несколько лет в одном из заполярных поселков меня чуть не сбила с ног проносившаяся по улице свора собак.
   - Пахан!!! - окруженный разгоряченными псами, я протянул у нему руку, но... увидев знакомый оскал, будто наткнулся на стену. Через секунду опьяненная свободой стая уже мчалась дальше, а я обескуражено смотрел вслед... "Обознался?..".
  
   * * * Все это мне напомнила заснеженная кедровая ветка, изображенная на коробке с зубной пастой. В духоте пыльного базара она поразила меня, как путника - мираж оазиса. Я не слышал, что рассказывал о целебных свойствах хвои юный торговец, не замечал натыкавшихся на меня, будто ослепших в этом фальшивом мире, людей. ..."Лесной бальзам". Вкус кедровых орешков. Аромат дальних странствий... Горькая радость. Сладкая мука. Удивительный вкус.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"