Шаг. Шаг. Еще шаг. И еще один... Раз-два, раз-два... Ритм, ритм держите, о лядвеи!... Раз-два...
Бесплотно-сомнительный Лещ в компании трех таких же пишачи, не чувствуя себя интегрированным в бытие, перетекал в сторону центра... Эхма, цул-ма... Раз-два, раз-два...
Короче, он шел. Был вектор, была движущая сила. Казалось бы, что еще? Но... Раз-два, раз-два... "Никогда и ни при каких условиях нельзя отождествлять человека с точечным объектом, даже в учебнике физики за восьмой класс! - думало лещёво сознание. - Эта точка всё равно будет дышать, потеть, чесаться, ковырять в носу, возмущаться, почему её (или его?) обозначили лишь строчной буквой, и главное, делать то самое бессмысленное, как русский бунт, то самое беспощадное, как военкоматский стоматолог, то самое лишнее и обрыдлое, что покинет нашу оболочку только вместе с последним вздохом, на пункте расставания долго (то ли семь дней, то ли девять, то ли до конца Сансары) будет смрадно дышать нам в лицо, а на прощанье выдаст крепкий метафизический поджопник, - думать будет бедная точка, думать, думать, ду-мать, doo-mat, doommate, doommate... И правда, вот кто такое сознание - не обрадовавшийся нам doommate, случайно выделенный благодаря совпавшему номеру турпутевки, то есть думпутевки, то есть... Нет, бред, бред, заткнись, рыбёха, нет никакого сознания!...Раз-два..."... Раз-два, раз-два...
А вокруг были образы... Образы ног, видневшиеся внизу, ритмично накладывались на образ асфальта, который был еще ниже... Раз-два, раз-два...
Солнце швыряло сверху какую-то гадость, которую интеллигентные люди называют фотонами; лучи мчались на удивление точно, прямо в макушку Лещу... "О-о-о-о!!! Глупая гелиосука!!! У образа есть цвет, асфальт серый, небо вроде бы синее, эта светящаяся дрянь - желтая, как обоссанный лимон... А у меня есть цвет? Слышишь, рыба, цвет-то у тебя есть? ... Нет у тебя цвета, какое-то у тебя невизуализованное исполнение внутреннего содержания... а может, у тебя и содержания нет? Чего молчишь? Занят? Шагаешь?" ... Раз-два, раз-два...
Когда Лещ уже придумал, что именно сказать собственному сознанию, до него медленно, как ложка из застоявшейся сгущенки, дошло, что не мешало бы им обоим взаимораствориться. "Раздвоением личности пока и не пахнет..." - удовлетворенно подытожил Лещ. Обретя чувство локтя с консайенсом, Лещ убедился, что идти стало легче... Раз-два, раз-два...
Лещ шел дальше... Почему-то везде была одна лишь смерть... Как-то стихийно она стелилась под ступни, шелестела на деревьях, с гулом выезжала из-за угла, светила в вышине, сушилась на бельевой веревке под окном третьего этажа, продавала мороженое, отсчитывала часы и минуты, вовсю делая вид, что она тут ни при чём... Раз-два, раз-два...
Лещ видел, как укладывали в карету "Скорой помощи" опрятную старушку в сувенирной майке с надписью "Death is just the beginning"... Смерть... Как суровые мужики замуровывали ни в чём не повинную щебенку горячим битумом; пыльные камушки, хоть и казались готовыми душераздирающе завопить, стоически прижимались друг к другу и молчали... Смерть... Как лежал аккурат на разделительной линии улицы отпищавший своё котенок, только что изведавший на себе качество продукции какого-то из шинных заводов; неестественность картины усугублялась тенью от рекламной растяжки, косо перечеркивавшей сплюснутое тельце, словно аннулировавшей его присутствие... Смерть... Как расширенными от ужаса каплями неслись навстречу ненасытной луже струйки водостока, из Руах-Элохима превращаясь в мутную пародию на Омороку, вместо Мудрости отражающую облупленную штукатурку и гремящий купол мусорной урны... Смерть... Падали капли... Раз-два, раз-два...
Вдруг какая-то рябь пробежала по несуществующей грани между Ego и Id, и Лещ услышал собственный глас, звучавший как дуэт Гьяллархорна с Иерихонской трубой, чеканивший: "Жизнь, в её традиционном понимании, есть принудительная изоляция метафизики от эстетики, взятых в личностном плане. Смерть же, соответственно, - их воссоединение..."
- Алло, чешуйчатый! - раздался голос Абхавы, более тихий, но не менее доходчивый, - Злазь, сынку, вже приихалы!
Лещ с усилием обратил глаза вверх. На желтом полотнище красовались округлые буквицы: КАФЕ "ПРАХЛАДА".