Из отпуска Алексей Михайлович Пашин вернулся в усах и полнейшем душевном раздрае.
Жена Леся весь август ходила сердитая, жужжала: "Будто с унитазным ершиком целуюсь". Дочка Аська, шестилетнее наказание в веснушках, ляпнула: "У нас в садике у бабылениной половой щетки такая же щетина!". Завотделением хирургии Иван Алексеевич Каринкин, философски подвигав роскошными бровями на вечно усталом, помятом, но всегда идеально выбритом лице, съязвил: "Запоздалый пубертат что ли тебя накрыл, Алексей?". Немногословная операционная сестра Полина Саразова, бросив мимолетный взгляд на пришедшего на пост Пашина, коротко заключила: "Не идут", отвернулась и продолжила заполнять какие-то бумаги, давая понять, что разговор закончен.
Спустя неделю после возвращения, в маленьком, но чистом больничном туалете, Пашин долго рассматривал свое отражение в зеркале и размышлял о жизни.
Молодое, слишком молодое лицо. Юношеское совсем, несерьезное. Наивное.
Своего возраста Пашин стеснялся. Непрезентабельной, немужественной внешности тоже. Синих глаз с пушистыми бабьими ресницами, белесых, аккуратных от природы, симметричных бровей. Слабовольного подбородка, длинного, скуластого лошадиного лица. Ну тьфу же, а не мужик!
Чуть что - сразу бросает в краску. От похвалы или нечаянно брошенной кем-нибудь в его адрес шутки, заливается малиновым цветом от шеи до кончиков ушей. Медицинское объяснение - сосуды расположены близко к коже, чутко реагируют на неконтролируемый прилив крови - не служит оправданием его стеснительности и никак не помогает свыкнуться с данностью. А всерьез, с отчаянием думал Пашин, его в больнице не воспринимают. Считают еще маленьким, невзрослым. Молодым да ранним.
С усами он казался себе старше и внушительнее. Основательность какая-то чудилась ему в мужчине с усами.
Его отец, всю жизнь проработавший механиком на Горьковском автозаводе, носил пышные, восхитительно роскошные усы, даже к старости не утратившие своей первозданной черноты. За усы его и полюбила матушка, первая красавица и умница пединститута, ныне директриса престижной гимназии.
Однажды батя решил поэкспериментировать и усы свои сбрил. Вернувшийся из школы десятилетний Алешка отца не узнал, испугался и чуть пришипился: другой, чужой совсем человек! И будто голый!
Все отцовы друзья, улыбчивые, говорливые и надежные мужики-работяги, носили усы. Встречались среди них даже бородатые. Но борода, размышлял Пашин, это уже явный перебор.
Усы стали для Пашина символом взрослости и надежности. Уезжая с семьей в отпуск в Крым к вдовой маминой сестре тете Зое, он поставил себе четкую цель - отрастить усы. И вернуться домой уже совершенно иным человеком, преображенным, не тем, кого некоторые из подслеповатых пациентов принимали за молоденького медбрата и просили подать утку.
Пашин был человеком слова и дела. Поставил цель - добился цели. Только результат почему-то оказался не совсем таким, на какой рассчитывал наивный доктор.
Свежие усы, выросшие на лице молодого хирурга, сделались в сельской районной больнице наипервейшей сентябрьской новостью. Сенсация обсуждалась и изголодавшимся по событиям медицинским персоналом в курилках и на пятиминутках, и скучающими пациентами в палатах и на скамеечках во дворе. В хирургию ходили как на экскурсию. Пашин старался без особой надобности в коридор носа не высовывать.
На второй же день после выхода из отпуска сдуру назначил сразу две операции. Чтобы не лезли. В операционной Пашин чувствовал себя уверенно и спокойно. Там он был на своем месте. Там все личное не имело значения, уходило на задворки подсознания. Там двадцатидевятилетний, скромный, краснеющий по каждому поводу Алешка Пашин становился серьезным, сосредоточенным и уверенным в себе хирургом Алексеем Михайловичем.
То, что усы пришлись не ко двору, стало, конечно, для него нехорошим сюрпризом.
Но да бог с ними, с усами.
Терзали Пашина переживания куда более серьезные, самого что ни есть жизнеопределяющего свойства.
За четыре дня до окончания отпуска, когда он досыпал последние блаженные часы покоя, качаясь в гамаке на заднем дворе тетизоиного дома, ему дозвонился профессор Соломин, руководитель его интернатуры. Аркадий Иванович, по всегдашней своей манере чуть шепелявя, расспрашивал бывшего ученика о житье-бытье, особенно напирая на успехи в работе. Расслабленный южным солнцем и морским воздухом Пашин подтекста подобного интереса сразу не прочухал и отвечал весело и фривольно, мол деревня она и есть деревня, с оборудованием и медикаментами плохо, зато люди душевные, и всякое разное другое в подобном духе. Старика Соломина, виртуоза скальпеля, выпестовавшего ни одно поколение нижегородских хирургов, Алексей любил и очень уважал, а потому просто обрадовался неожиданному звонку и подвоха от учителя не ожидал. Когда же Соломин, устав, видимо, от топтаний вокруг да около, напрямую предложил ему перейти на работу в областную больницу, под его, профессорово, крыло, Пашин сначала растерялся, а потом испугался. Сразу ответа не дал, обещал подумать. Просил дать время. Соломин глухо забулькал в трубку - смех у него был похож на кашель - мол, торопиться пока некуда, думай.
А чего, спрашивается, тут думать, если он только и мечтал, что обратно в большой город вернуться?
Поделился тяжкими думами с Лесей.
- Как хочешь, - пожала она загоревшими плечиками, и добавила раздраженно, - Так и будешь с места на место скакать? Определись уже, чего хочешь!
Вот это было сложнее всего - понять чего хочешь. Если он так хотел в город, то почему не согласился сразу, почему не сказал Соломину свое категоричное и безапелляционное "да"? Что помешало?
А Леся не унималась:
- И где мы в городе жить будем? С твоими родителями? В двушке? Впятером?
Пашин слушал и кивал, понимал, что жена, конечно, права. В городе у него были родители и хрущевская двушка на Автозаводе, в которой он вырос. Были школьные и институтские друзья. Были театры-кино-рестораны. Были белые пароходы, Волга и Ока, мосты, кремль, метро и крики чаек в затонах. В городе была Жизнь. И работа в городе не то, что в сельской глуши: тут и возможность профессиональной самореализации, и перспектива карьерного роста, и вообще, горизонт на все стороны света открывается, если очень сильно постараться.
На селе же... А что на селе?
А в селе у них был небольшой, но добротный деревенский дом, доставшийся Лесе от бабушки, были Лесины родители, был свой небольшой огород и даже сад с четырьмя яблоньками. Был густющий лес, грибы и полевая земляника под ногами. Были заповедная тишина по ночам и крики петухов по утрам. Были бесконечные дали полей, золотистые поля пшеницы, колосящейся на ветру, глубокое звездное небо над головой, которого в городе ни за что не рассмотришь как следует, хоть убейся...
И, само собой, была больница, которую он очень любил и в которую даже в самую нехорошую погоду шел в приподнятом настроении. Был ироничный и острый на язык Каринкин, все еще живой и подвижный в свои пятьдесят с гаком лет. Были смешливые и мудрые, молодые и немолодые медсестры. Были уютные и заботливые, разговорчивые и суетливые нянечки. Были пациенты, в конце концов.
Не мог Пашин вот так вот просто взять и бросить все это, сказав Соломину категоричное и безапелляционное "да". Конечно, ему нужно было подумать. Или, во всяком случае, по-человечески со всеми попрощаться. Чтобы не посчитали предателем, побежавшим, сверкая пятками, в лучшие края по первому же зову.
Нет, сволочью Пашин не был. Да, хотел лучшей жизни. Да, мечтал сделать карьеру. Да, считал, что достоин большего. И хотел объясниться с Каринкиным до того, как даст окончательное согласие. Так было правильно.
"Оставляешь место для маневра" - сказал бы отец.
Да, оставляет. Такой уж у Пашина характер. Всегда жить с запасом: времени, денег, сил, вариантов действия.
Хотя он уже точно решил для себя - уедет. В деревне ему ловить нечего. Каждый божий день - одно и то же. Одни и те же лица, одни и те же болячки, одни и те же разговоры и беспросветная усталость по вечерам.
- А в городе, думаешь, по-другому будет? - спрашивала его Леся.
Да нет, отвечал сам себе Пашин, все то же самое. Но по-другому. В городе все должно быть у него по-другому. Ярче, больше, масштабнее. Перспективнее.
В туалетную комнату деликатно постучалась и заглянула взволнованная дежурная медсестра Катя Солнцева:
- Алексей Михалыч, идите скорее, там вчерашняя бабушка со "скорой" во второй палате задыхается!
Все переживания тут же вылетели у Пашина из головы.
На ходу застегивая белоснежный свежеотглаженный халат, он шел по больничному коридору широкой, твердой походкой. Собранный и серьезный, спокойный и несуетливый. И усатый.
Бабушку из второй палаты привезли в тяжелом состоянии из какой-то глухой, отдаленной деревеньки. Никогда не леченый диабет, начинающаяся гангрена ног. Одна - точно к ампутации, за вторую можно было побороться.
Приехавшая с утра из соседнего района бабушкина дочь, не отходила от больной ни на шаг. Выглядела испуганной и потерянной. Пашину она понравилась - простая, но сообразительная, ответственная и... любящая.
- Что ж вы раньше-то ее в больницу не привезли? - мягко упрекнул ее Пашин, - Может быть, и операции тогда не нужно было бы.
- Так их, стариков, разве заставишь? - тяжело вздохнула женщина и горько, будто извиняясь за родителей, улыбнулась, - Не на аркане же тянуть. Все понимаю, но... она же в больнице была последний раз, наверное, лет тридцать назад...
Пашин и понимал, и не понимал этой дремучести. Ну почему люди сами себя гробят? Боятся врачей? Что залечат или отрежут что-нибудь не то? Страх - это объяснимо, Пашин и сам до зубового скрежета боялся походов к стоматологу, но должна же быть хоть какое-то элементарное чувство самосохранения? Или нет?
И уж что трезвомыслящий Пашин отказывался принимать напрочь, так это то, почему люди не думают не только о себе самих, но и о своих близких!
Да, бабушку он прооперирует и, если даст бог, вторую ногу вылечит. Но дальше, дальше-то что? Инвалидность, постельный режим, памперсы-пеленки, сахар в крови, разрушенный организм, капризы, бессонные ночи, и бесконечные лекарства. И все это ляжет на плечи того, кто возьмет на себя заботу о больной, то есть на ее дочь. На эту усталую, затюканную, замученную бытом женщину с умным, но тусклым, безжизненным взглядом. У которой, наверняка, и своих забот полон рот: муж, дети, работа, уборка, готовка, магазины, огород. А тут еще и инвалид в придачу. Нет, конечно, она все выдержит и справится, с характером у нее все в порядке, по повадкам видно. И все равно, эту тихую обреченную женщину ему было невообразимо жальче всех тех, кого он когда-либо оперировал.
В шестой палате лежал дед с острым панкреатитом. Наотрез отказывался от операции. Уговаривали всем хором: жена, две дочери, внучка. Дед ни в какую. Воет от боли, глотает лекарства и все надеется, что само рассосется.
Пашину в конце концов это надоело. Выгнал из палаты всех сопровождающих и сочувствующих. Сел напротив, насколько только мог строго посмотрел в мутные стариковские глаза. Сказал:
Режь. Вот и переложил ответственность за свою жизнь на врача. Молодец. Эх, старики...
Из соседнего района привезли шестнадцатилетнего парнишку с раздробленной ногой. Катался на мотоцикле, попал в аварию, разбил и мотоцикл, и голову. Чуть не убился. Мотоцикл, а точнее, то, что от него осталось, свезли на свалку, голову залатали, а вот за раздавленную ногу не взялись. Ни в районной больнице, ни в областной.
- Вы наша единственная надежда! Он ведь хроменький останется на всю жизнь!- рыдала в приемной его мать, - У него там не кости, а фарш. Это наш травматолог сказала. А в области утешили, зато, мол, в армию не пойдет!
- Я-то чем могу помочь? - отбивался от нее Пашин, - Если уж в областной вам от ворот поворот дали?
- Посмотрите его ножку, ради Христа, - умоляла несчастная мать, - Может получится сделать, чтобы не хромал! Я знаю, вы можете! В прошлом году Кольке Конькову, соседу нашему, косилка на ногу упала, так родня его в вашу больницу привезла. У него говорят, перелом был со смещением! А вы его вылечили! Он теперь вон скочет по деревне чисто козел, и даже не хромает нисколько! Посмотрите моего Славушку, ну пожалуйста!
Шебутного и подвижного тракториста Николая Конькова Пашин прекрасно помнил - открытый оскольчатый перелом голени со смещением. Ох, и намучился он тогда! Два раза приходилось кости ломать, чтобы срастались правильно. А Конькову хоть бы хны! Целыми днями в карты резался со однопалатниками, да анекдоты травил неприличные. Когда выписывался, обещал, что не забудет как все тут с ним носились. И не забыл ведь. Получил сейчас Пашин весточку от бывшего пациента вместе с головной болью в придачу!
Славушкин отец, угрюмый мужик со шрамом через все лицо, буравил врача глазами. Во взгляде его явственно читалось недоверие: "И это - тот самый доктор, к которому мы ехали из Тьмутаракани? Больно молод! Как бы после его лечения еще хуже не сделалось!"
На диванчике в коридоре сидел и сам Славушка, выставив в проход загипсованную ногу. Вид у него был безучастный и утомленный. Он то и дело норовил почесать зудящую под гипсом кожу длинной вязальной спицей. Рядом с ним, прислоненные к стене, стояли два костыля.
- История болезни, рентген, результаты анализов у вас собой? - тяжело выдохнув, сдался Пашин, - Давайте посмотрим.
После обеда во дворе его выловила Катя Солнцева. Смеясь, потащила в отделение:
- Там опять Бобочкову привезли!
- И чего тут смешного? - упрекнул ее Пашин.
- Да так, - смутилась смешливая Катя.
Зинаида Андреевна Бобочкова была легендой местной хирургии. Почти что звездой. Врачебной достопримечательностью.
За два года перенесла пять операций. Опухоль желчного пузыря, опухоль почки, рак груди, опухоль желудка, новообразование в брюшной полости. В свои шестьдесят шесть лет Зинаида Андреевна отличалась на редкость никчемным здоровьем и неизбывным жизнелюбием. Все свои хвори она воспринимала с легкомысленной иронией, людям ее возраста вообще-то несвойственной.
- Зачастила я к вам в гости, Лексей Михайлыч, - всякий раз улыбалась она Пашину как родному, - Ну никак без вас прожить не могу!
Наверное, у каждого врача есть любимые пациенты. Те, которые как дети, не любить которых невозможно. У Пашина была Бобочкова. Мало того, что она оказалась первой, кого он прооперировал после устройства на работу в сельскую больницу, так и потом как-то так выходило, что всякий раз Зинаида Андреевна попадала на операционный стол именно к нему.
После удаления груди, придя в себя от наркоза, она сказала, взяв Пашина за руку:
- Золотой ты человек, Лексей Михалыч. Сколько проживу, сколько мне Господь отпустит еще топтаться по свету, столько за тебя и за твои золотые руки молиться буду.
Пашин, конечно, весь покраснел, не зная, как на это реагировать, и, сославшись на занятость, выбежал из палаты реанимации как ошпаренный.
- Мне надо бы або-не-мент к вам в отделение заказать, - приветливо засмеялась Бобочкова, завидев доктора, - Опять вот решила вас проведать. Небось, заскучали тут без меня?
Катя хихикнула в кулак.
- Без вас, Зинаида Андреевна, скука, - согласился Пашин, - Сплошные аппендициты и циррозы. А у вас, что ни случай, то сюрприз!
Бобочкова таким приемом оказалась довольна. Удивительная женщина!
После двухдневного обследования, стало ясно: надо оперировать поджелудочную. Пашин всерьез опасался, выдержат ли почки: одна прооперирована, вторая тоже барахлит. Да и кардиолог развел руками, мол, решай сам, но я бы не советовал, сердце слабое, от наркоза может не проснуться. К тому же шестая подряд операция, побойся бога, Леша!
Зинаиде Андреевне все рассказал без утайки. Не тот она человек, которому лучше соврать.
Конечно, испугалась. Долго лежала погруженная в размышления, рассматривала потолок и теребила краешек одеяла. Потом вздохнула:
- А пожить-то еще охота, Лексей Михалыч... А помирать, зная, что можно было бы прооперироваться, не хочу!
Пашин ходил в задумчивости. Оперировать - рискованно, и впрямь шансов на положительный исход мало. Отправить домой доживать? Ну это вообще ни в какие ворота!
Решил посоветоваться с другом и наставником Каринкиным. Иван Алексеевич долго вчитывался в анализы, листал историю болезни, тяжко вздыхая над каждым листком.
- Честно скажу, Алексей, я бы не взялся, - наконец сказал он, а после непродолжительной паузы тихо добавил, - Я бы не взялся. А ты попробуй. Может, повезет.
И попробовал. Рискнул, скрепя сердце. И повезло!
Первым, кого увидела Зинаида Андреевна, когда вышла из наркоза, был Пашин.
- Ба! Живая...? - с нескрываемым удивлением то ли спросила, то ли констатировала она.
- Будете жить, - подмигнул ей Пашин - И порхать как бобо́чка!
Глаза Зинаиды Андреевны хулигански сверкнули:
- Шутник! Во мне почти центнер весу. Хороша бобо́чка!
В тот же вечер неверующий Пашин зашел в церковь и первый раз в жизни поставил свечку. За здравие рабы божией Зинаиды.
Через две недели Бобочкова упорхнула из хирургии своими ногами. "До следующего раза" - подумал ей вслед Пашин.
- А усы-то сбрей, - дружески пожелала она ему на прощание, - Ерунды-то не придумывай. Всяко хорошо, что к лицу идет, всяк жук хорош на своем месте.
Чтобы поговорить с заведующим, Пашин собирался с духом почти целый месяц. Было то боязно, то некогда. Дважды подступался уже было с повинной речью, но на то, чтобы сказать главное так и не хватало духа.
Дотянул до того, что проницательный Каринкин сам вызвал его к себе в кабинет. С горькой усмешкой произнес короткую разоблачительную речь:
- Мне люди умные рассказывали, что в период профессионального созревания у молодых талантливых врачей начинают шалить гормоны и от этого с ними всякие неприятности происходят физического и личностного характера. Они могут, например, усы отращивать, чтобы старше казаться. Или из дома убежать, чтобы доказать себе свою самостоятельность.
Пашин моментально заалел ушами.
- Ты не думай, Алексей, я тебя не осуждаю. Вижу, что с тобой происходит. Знакомые симптомы. Сам был на твоем месте. Тоже все мечтал отсюда вырваться в большую жизнь. Так и не вырвался, как видишь. А все почему?
- Почему? - эхом отозвался Пашин.
Каринкин долго хмурил брови, глядя в окно. Потом ответил, чеканя каждое слово:
- Потому что осознал, что кроме гормонов в человеке должно быть еще и понимание: зачем он на свете живет, для какой такой надобности его пустили землю топтать. Каждый должен понять свое предназначение и быть там, где он больше всего нужен. Когда до меня дошла эта простая истина, вся моя дальнейшая судьба тут же и разрешилась. Не разрушилась, заметь, а разрешилась. Потому что правильную дорогу выбрал. И ни разу не пожалел о том, что остался здесь. Не ошибись с выбором, Алексей. Не ошибись.
После работы Пашин долго бродил по улицам. Зашел в магазин, купил булку с маком. В парке сидел на скамейке, кормил приблудных попрошаек-голубей и делал выбор. Самый главный, наверное, выбор в своей жизни. Вокруг медленно прогуливались мамочки с колясками, торопились с работы домой утомленные женщины, груженные пакетами из супермаркета. Спешно протопала мимо группа мужчин в одинаковых спецовках защитного оранжевого цвета. Многие с доктором здоровались.
Пашин насчитал шестерых прохожих, которым он в разное время проводил операции. Грыжи, перетониты, гнойные аппендициты. Эти люди для него одним словом - будни. Встреча с хирургом для них - может быть, самое страшное событие в жизни.
Уже совсем стемнело и к парковому пруду стали стягиваться шумные стайки подростков, когда Пашин достал мобильник и набрал номер. Его судьба решилась ровно через шесть гудков, когда на том конце трубки раздалось шепелявое:
- Профессор Соломин слушает!
Дома Пашин снова рассматривал себя в зеркале, висящем над умывальником в кухне. Поглаживал свои усы, закручивал их концы кверху, загибал книзу.
- Как ребенок балуешься, - фыркнула Леся, - Большой усатый ребенок!
- Я не балуюсь. Я прощаюсь, - парировал Пашин, взлохматил усы и скорчил устрашающую рожу.
- С чем? - не поняла Леся, рассматривая лицо мужа в отражении.
- С гормонами, - усмехнулся в усы Пашин.
Леся покрутила пальцем у виска.
- Ты с работой что-нибудь решил?
Пашин молча выдавил из баллончика на ладонь пену для бритья.
- Ты чего это? - удивилась Леся.
- Ничего, - пожал плечами Пашин и достал из упаковки свежий бритвенный станок.
Леся с интересом и тревогой наблюдала за тем, как муж сбривает свои обожаемые, выпестованные, отвоеванные с нею в бою усы. Когда остатки пены с лица были смыты, она, не сумев сдержаться, громко расхохоталась.
Пашин бросил растерянный взгляд в зеркало.
Ей-богу, все глупости, совершенные человеком, оставляют свой след. Большинство из этих следов невидимы, но некоторые... Некоторые предательски проявляются.
На смуглом, покрытом золотистым крымским загаром лице Пашина белой проплешиной светилась выбритая кожа над верхней губой.