На юге жил северянин, и однажды он ехал по широкому большаку среди никчёмных известково-белых построек, как вдруг хлынул дождь. Такое в здешних краях было невиданной, пугающей редкостью. Дождя не было уже лет семь или восемь. Когда он случился в последний раз, обыватели били тревогу. Всё коловращение жизни остановилось. Были жертвы, грабежи. Воспользовавшись суматохой, кое-где громили лавки. Ополоумевшiе власти требовали у губернатора войск. Наконец, спустя трое суток, по высочайшему повелению в город вошёл полк гвардии, и дождь тотчас перестал.
Вообще же, у нас -- край сухостоя. В сухом, как штукатурка, гигантском и грязном южном городе дома обыкновенно сколачивают на скорую руку из подозрительных досок и после белят или пёстро раскрашивают, словно задники убогих балаганов на летних гастролях в провинции. Немалому числу приезжих чудится, что только толкни такой крикливо размалёванный фасад, весь увешанный щитами безстыдно хвастливых торговых объявлений, и тотчас, хрустнув, подломятся хилые подпорки, а за ними ляжет плашмя и вся накладная улица, оставив по себе одну лишь белёсую пыль.
Так думают и те, кто днями, одурев от безжалостного солнца, плетутся вдоль гипсовых заборов, (из которых, как известно, и выстроена вся округа), силятся заглянуть в слепые окна очевидно необитаемых вторых этажей, но так и не постигают естества этого юга и его подлинного предназначения. Их воспалённому от непрестанной жажды воображению уже представляется, что посреди этой кокаиновой белизны возникает, наконец, как на листе бумаги, брошенном в камин, ревущая чёрная дыра и всё втягивает в себя, кроме сухой растрескавшейся земли. Но нет! не рушится известковый проспект и не возгорается от вездесущей суши, а, напротив, растёт, коленчато вытягивается в удаляющееся марево безлесных равнин и змеится, истончаясь, в вялых складках холмов, тяготящихся своим собственным отдалением.
Вот и гремят приезжие по пустынному лабиринту неразличных асфальтовых полос, соревнуясь в шуме с местнорожденными погонщиками лязгающих железных повозок. Жестяная кавалькада катится нескончаемыми меловыми коридорами, безлюдными, как марсианские каналы. И в одной из машин усталый приезжий таращится покрасневшими глазами в полуденную темь, ища на глухо заштукатуренном горизонте огни конечной станцiи. У нас не так, думает он, сворачивая с сотой на статысячную улицу. Нам ещё иногда удавалось добраться до цели.
Только в дождь приезжим мимолетно является призрак прибытiя. (Уроженцев здешних мест редко посещает даже самая мысль о его существованiи.) Это -- далёкое, но всё ещё знакомое, незабытое ощущенiе приезда в его исходном, первичном значенiи. С высадкой на перроне. С конечной остановкой. Со звоном станционного колокола и огнями вокзального трактира. Это -- пора зимнего, неспешного приезда, поминаемого и поныне елями, утопающими в сугробах. Возницами, что подстерегали путника на бойком углу. Последним пролётом над канавкою, в санях, в искрящемся инее, в синем сiянiи вьюги. Встречею. Сретеньем.
Так было с ними давно, и нынче, сызнова в дождь. В иные же дни они, став почти как местные, всё едут и едут, и всё никак не могут прибыть.
Но в этот раз дождь был необыкновенно сильным и многих застал врасплох. Северяне среди нас, должно быть, вспомнят, как в те давнопрошедшие вёсны во дворах-колодцах мальчишки кричали: "Первая капля -- на дурака!" и, будто воробьи, разлетались от ливня под сизые крыши. Подобно этим дальним детям, жители окрестных солнечных селений, словно опасаясь прослыть в час дождя глупцами, мигом очистили улицы. По ним теперь катился ещё от силы десяток экипажей необвыкших здесь и не боящихся грозы немногих приезжих.
Они только теперь заметили друг друга. Сбавляя ход, их видавшие виды автомобили, словно не по воле рулевых, но по своему собственному помышленiю, вкатывались на одну из срединных площадей, где щурясь изо всех сил, самые зоркие могли ещё разглядеть полустёртые следы когда-то мыслимого здесь пункта назначенiя. Там люди ступали на мокрую мостовую и смотрели друг на друга, узнавая. У них были лица пропавших без вести, да ещё таких, кто жил всё это время в соседнем переулке и не возвращался домой, думая, что домочадцы и без того уже давно оставили всякие поиски. Теперь они словно вернулись, но были так усталы, что не могли удивляться друг другу. Они дивились другому.
Фанерный Вавvлон серел. Вы видели, как в ясный июньский день белокурое облачко в какую-нибудь четверть часа превращается в иссиня-чёрную грозовую тучу, что разрывается страшнейшим ливнем и низвергается целыми залпами из батарей жестяных водосточных труб, и пузырится потоками возле переполненных люков, и неистово хлещет грозным громом и градом. Вот так в это мгновение гипсовые стены стали под дождевыми струями сперва влажно-серыми, а после обернулись цветом захудалого приреченскaго суглинка. Потом онe потекли. Зарыдали нестойкими красками крикливыя афиши. Сорвались в мокрую грязь и растаяли фальшивыя колонны и накладные нелепые фасады. Разошлись в воде, как кармин ненужных более румян, красныя чешуйки черепичных крыш. Разнесло водой поддельную весёленькую зелень синтетических газонов. С лежавшей высоко на холме площади далеко было видно, как на огромном протяжении, от края до края грубо намалёванного горизонта, меркнет и исчезает бывший ещё незадолго до того таким сухим и твёрдым солнечный белый мираж. Перспектива сворачивалась, точно отслуживший холст.
За ним, над волнами цвета туч, в острых шпилях и гранитных парапетах среди неприютных северных небес, вставал Город.