"Марiя же стояше у гроба вне плачущи. Якоже плакашеся, приниче во гробъ.
И виде два аггела въ белыхъ ризахъ седяща, единаго у главы и единаго у ногу, идеже бе лежало тело Iисусово. И глаголаста еи она: «Жено, что плачешися?» Глагола има: «Яко взяша Господа моего, и не вемъ, где положиша Его.»"
(от Iоанна, 20:11-13)
Родители у нея хотя и были, а росла-то всё одно, ровно сирота. Мать всё где-то шлялась. Когда и придёт домой накричит, а то поддаст в сердцах. Отца не было. То ли бросил её с девчонкой, то ли спился и умер. Какая теперь разница? Девочке сказали, что на Север уехал, в экспедицию. Кажется, даже и карточки его не осталось.
Растила девочку бабка. Ходила за ней, косички заплетала, кормила от своих грошей. Была у бабки пенсия шестнадцать рублей. И на трамвай не хватит. Так что стала она сидеть через день в проходной на авторемонтном. Всё какия-никакия, да деньги.
Вот девчонке уж десять лет исполнилось, а у неё и игрушек толком нет. Пошла бабка к вокзалу в ларёк и купила мячик. Надувной такой, большой, голубого цвета. И придумала сказать, что вроде как от отца пусть хоть раз будет праздник у ребёнка.
Та-то, дурёха, чуть с ума не сошла от радости. Мячик этот из рук вообще не выпускает. И в кроватку его с собой кладёт.
И на улицу его с собой берёт. День поиграла во дворе с мячиком, другой. А на третий проходили мимо балбесы-переростки, шпана великовозрастная, и отняли мяч. Уж она за ними бегала-бегала, ревела-ревела, всё просила отдать, а они знай гогочут, да плюются, да ругаются матерно. Один, дрянной такой пацан, Андрюхой зовут, куда-то побежал, и все за ним. Попинали мяч немного, а потом на крышу закинули.
А девчонка уже и плакать не может. Сидит на остановке, молчит и дрожит. Она всегда такая тихая была. Подружки в классики скачут, а она мечтает. Да всё о папе придумывает: какой он, дескать, сильный, да какие у него руки, да как с Севера он скоро к ней приедет.
А на дворе хоть и весна, а всё ж темнеет, холодает: пора домой с продлёнки ехать, в пустую комнату. Бабка-то на заводе у себя, на дежурстве. Квартира коммунальная, скоро расселять будут. Соседи дерутся, в подъезде кошкой воняет. В коридоре вечно радио орёт... Девочка в поручень вцепилась и едет.
Против нея парень молодой стоит, лет девятнадцати. В руках скрипка. Глаза хорошие такие, чистые, и взгляд добрый. Волосы длинные, как у художника, синей ленточкой перевязанные. Парень видит, что у девочки пальцы белые, а личико чёрное. И дрожит она, как осиновый лист. Он её и спрашивает: Ты что это плачешь? А она только знай шепчет: Мячик папин отняли мальчишки... и унесли... и не знаю, где положили... Он ей и говорит: А ты не там ищешь. Вон лучше, посмотри, и сам от окна эдак отступил, и рукой показывает. А за окном нету девочкиного города, а есть город сказочный. Маковки золотые переливаются, небо ясное. Только в небе том два солнышка: одно золотое, а другое голубое, круглое да яркое, словно мячик. И человек из золотого города выходит. Лица ровно и не разобрать, а вроде бы, как и отцовское, точь-в-точь как во сне видела. Человек высокий, статный. На плечах тяжёлая шуба. А в руках мячик девочкин. Что-то он ей говорит, только не слыхать ничего. Вот и слёзы высохли, и в груди тепло. А парень ласково так глядит и улыбается: Ну вот, а ты горевать. Иди-ка покамест к бабушке.
*****
Убили сына на войне. Прямо после школы, считай, забрали в армию, а тут война. И его по первому году сразу на Кавказ. А там как-то высунулся из-за БТРа больно неосторожно: вот стрелок чеченский его из винтовки и снял. В ауле пожар, стрельба. Наши трупы в овраг скатили, и поминай, как звали. После отоврутся: дескать, без вести пропал.
Родителей у него не было, считай. Пили они оба здорово. Участковый ходил, ходил... Потом отец куда-то пропал, а мать лишили прав за пьянку, когда он ещё совсем маленьким был. И осталась у него одна бабка. Она его и вырастила, она и за мать ему была. Он ей за сына.
Бабка -- старая. Лицо у нея -- как печёное яблоко. Руки -- коричневыя, сухия и все в складках, словно комья тёмной земли. Всё она на себе вытащила. Отца с матерью едва не раскулачили, всё детство в бегах. Мужа в блокаду схоронила. Брат с фронта не вернулся. Всю жизнь работала. Вот теперь всё, край пришёл. Никому больше не нужна.
Убили сыночка-то её. Она и плачет. Всё плакала, плакала, а потом, видать, и повредилась малость. Тут её с работы долой. Она до того где-то в проходной сидела на одну-то пенсию поди-ка, проживи, а теперь туда охранника мордастого взяли, а бабку на улицу. Пошла она на Владимирскую. Побираться.
Стоит утром, во вторник. Часов восемь утра. Народ толпой из метро вываливается, на работу спешит. Все злые, невыспавшиеся. Толкаются. Бабка, хоть и с краешку стоит, а всё у прохожих на дороге. Мешается под ногами. Милиционер подходит к ней: Давай-давай, мамаша, проходи! А она всё лепечет невнятно, да какого-то Андрюшу зовёт. Ну, он её немножко так в сторону отодвинуть хотел, а она знай кряхтит, да за сапоги цепляется. Вот он её сапогом малость-то и толканул. А она упала, да в лужу. Ну, он плюнул и ушёл.
Мимо молодая женщина идёт. Красивая. Все спешат, она одна не торопится. Поглядела на бабку и ближе подошла. Смотрит бабка всё плачет. Она бабке: Бабушка, что вы? А бабка ей знай своё: Ой, милая! Сыночка-то моего, Андрюшу... забрали... А женщина ей отвечает: Подождите, бабушка, не плачьте. Посмотрите лучше вон куда и вверх показывает. А вверху видит бабка небо отверсто, и ангельския силы у ворот стоят. Видит она и Егорья-всадника на алом коне, с ликом сияющим, и сонмы воинов вокруг него. А по правую руку всадника стоит её Андрюша. Мундир на нём новый, невиданный. И синяя лента со звездою на груди. Бабка-то дрожит и руки к нему тянет. А он ей отвечает ласково, да голосом таким, словно благовест: "Погоди, мамо. Ещё я не пришёл, куда зван, но уж скоро приду!" -- и тихо так подымается выше крайнего яруса колокольни и далее, в серое петербургское небо.
У бабки сразу все морщины потеплели. Стоит она у Владимирской, крестится так мелко-мелко, да бормочет, а уж плакать не плачет. Иной пройдёт глядишь, и бумажку мелкую ей в горсточку сунет...
Не плачьте, родные. Нашёлся мячик. Он рядом. Только не забывайте глядеть.
А у тебя, серый милиционер, тот что бабку сапогом пнул -- где Христосъ?