Когда сплетаешь эту суету
в живое и, как истина, больное,
невольно вспоминаешь: солнце билось
в слоистые наплывы темноты,
что заполняла на исходе дня
все промежутки между голосами
домов, людей, деревьев и травы.
Опять трава, ее тугие прутья
идти нам не дают, нас только трое,
один - мой друг, другой - его знакомый,
а третий - я, идем навстречу смуте
кустов лиловых, как они без ветра
такое вещество в себе хранят,
что все шевелится, волнуется, и мнится,
что все - живое. Подошли и встали.
Потом мой друг проник в них, а за ним -
- второй. Остался я, навстречу скоро
метнулось нечто - в ноги. И к груди
моей стремилось. Чешуей зеленой
все заросло. Змеиные глаза,
когтисты лапы, ящеровый хвост.
И, забираясь по моей одежде,
все выше к горлу, так, казалось, рвать
готовое, внезапно все в меня
перетекло, и я стал им, оно исчезло,
стал только я - зеленый, безобразный,
нечеловеческий. Товарищи мои
меня, однако, быстро распознали
под маленьким зеленым существом,
как рассмеялись, так и огорчились,
но выход был. За странными кустами
стояло несколько деревьев, их стволы
хранили две возможности: являться
корой и древесиной, сок живой
в них протекал, и листья вниз висели,
но не было ни дерева, ни листьев,
коричневый колеблющийся вход,
и чей-то голос сверху опускался
беззвучно, как в любом подобном сне:
"Ты станешь человеком, только два
тебе условия - ты станешь им на сутки,
которые пройдут, как пять минут,
потом ты снова превратишься в эту пакость,
и будешь ею до тех пор, пока
сюда не подойдут другие люди,
их трое, ты, в последнего втекая,
проснешься и окажешься собой".
Все совершилось. Снова мы идем.
Проход коричневый мелькнул и растворился,
вокруг нас - город, я родился в нем,
я знал его, теперь другое вижу,
стробоскопические опыты людей
зачем-то здесь явились сутью оных,-
- внезапно появившись, исчезают.
И все стекло, что может быть на свете,
здесь собрано. Мой друг зашел на почту,
и все - стеклянное. Там женщина сидела,
ее нагое тело проступало
за ледяной слюдой - такое платье
надела. Друг зашел на почту
и разменял имевшиеся деньги,
и получил прозрачные куски,
которые я так и не увидел.
И мы летим по улицам, как лампа
мигая, позволяет черный шарик
отметить то - вверху, а то - внизу,
а то - нигде. Нигде открыло двери
и оказалось канцелярским домом,
там все ходили делать документы,
все были слабыми, их дом готовил в слуги
себе. Мы внутрь вошли.
Мой друг пошел выписывать бумагу,
которая являлась основной
причиной. Тот, второй, отвлекся
и испарился. Я один остался,
осознавая, что действительно один,
и что товарищи вернуться не сумеют.
Тогда я двинулся по этим коридорам,
навстречу шли и протекали сквозь меня
другие ходоки. Унылой краской
блестели стены. Все стекло осталось
снаружи. Что-то мне сказало
поднять глаза повыше. Впереди
мелькнули пятна. Ситцевое платье
на ней, лицо укрыто русым ветром,
глаза такие, что увидел в них
все, что обычно видеть невозможно.
Идет ко мне, закрученные метры
хватают за ноги. Я чувствую стесненье
во всем себе. Да что со мной еще?
Она идет ко мне, мой человек идет,
я сам нашел ее! Но чувствую - тяжел мой
короткий шаг. Я вспоминаю голос,
что исходил от дерева - провала,
меня пустившего сюда,- должны быть сутки,-
- я вспоминаю,- словно пять минут
все пролетит. Ты снова станешь гадом
зеленым. Чешуей, змеиной мордой
ты взглянешь на нее. - Она подходит.
Я чувствую ее, она во мне,
мой человек. Глаза ее со мной,
и руки тонкие, и вся она, но что мне
такое сделать? Время загудело,
предупреждает. Дикое решенье
я принимаю. Руки опускаю,
глаза ее теряю, ухожу
в какой-то закуток, пишу записку,
что на пол падает, я снова мерзкий ящер,
ползу в гремучий бак, отбросы быстро
выбрасываю лапами наружу.
Потом все повернулось, ноги рядом
со мной идут. Опять вокруг стекло,
закован в оцинкованную жесть,
плыву в нем, чем-то понимаю,
что этот мир уходит, этот город
уходит. Жесть распалась, и кусты
лиловые меня в себя пустили,
опять трава, тугие прутья рядом,
встаю на ноги, снова человек,
как трудно эту глубину покинуть,
условие второе не исполнив.
Но я не в силах ждать, когда сюда
придут другие. Третьего ловить,
хватать его, в него перетекать
не стану. Снова на ногах,
внизу в кусты лиловые метнулась
зеленая чешуйчатая тварь.
И я проснулся - снова прохожу
двойное дерево - туманные ворота,
и снова город мой, родное неродным
становится, стекло прозрачней света.
И снова этот канцелярский дом,
теперь меня в нем ждут, выходят в черных
костюмах. Одинаковые плечи,
и кулаки на уровне ухмылок.
Иду сквозь них, бью в челюсти, сметаю.
Ищу ее. Как тусклы эти стены.
Найти ее! Над дверью будет красным
стоять тот номер. - Где она! - Бегу,
все разлетается. Растерянные морды
внезапно обрастают чешуей.
Так вот мой город, вот мой мир каков!
Теперь понятно, почему так часто
змеиное в глазах твоих ловлю.
Но ты не интересен, ты ее
отдай мне, если хочешь сохраниться.
И морды снова обратились в лица,
так гладко улыбнулись: "Вот она,
смотри, она идет тебе навстречу".
Она действительно по коридору шла,
такая грустная, и ситец был невесел,
и платье не взлетало от шагов.
Я взгляд ее ловил - она проходит,
она прошла, за ней идет сутулый
и невысокий, в сером пиджачке
протертом. А она прошла.
Бежать, догнать! Догнал ее и обнял,-
- она устало отклонилась. - Ты меня
не дождалась? - И что-то порвалось под сердцем.
- Я дождалась.- И сердце снова кровью
вздохнуло.- Дождалась, ты обернись,
вот - ты стоишь.- Пиджак его, обвисший
на хилых полусгорбленных плечах,
еще сильнее тело вниз направил.
- Вот - ты стоишь.- И, в ужасе проснувшись,
я понял окончательно, что время
меня сумело обмануть, его игра
всегда казалась мне нечестною и злобной.
Я понял окончательно, что я
рожден был дважды - в городе стеклянном,
работал в жалком канцелярском доме,
и сам был жалок, хлипок, некрасив,
но там она нашлась, она моей
была там. А еще рожден я
в обычном мире. Около домов
кирпичных. Около законов,
и правил, и привычек, и людей
обычных. В этом мире часто
приветствуют прозрачный звук любви.
Но платье ситцевое в городе стеклянном
другому мне досталось, что слабее.