Аннотация: Иногда дар спасать людей оборачивается проклятьем, когда невозможно спасти тех, кого на самом деле желаешь, а серебряная маска целителя, скрывающая лицо, вызывает лишь отвращение.
За окном привычно шумело море, мерно набегая на берег. Волны рвались вперед, чтобы влажно прикоснуться к гальке, а потом уйти, оставив после себя пену, которая довольно быстро пропадала, и снова вернуться. И пусть целитель сейчас сидел возле кровати больной девочки и не мог ничего из этого видеть, но он был точно уверен, что все именно так. Так было и так будет, и вряд ли что-то измениться от приближения чьей-то смерти.
Обычно шум прибоя успокаивал мужчину. Он мог сидеть по пол ночи в темноте, не зажигая свечу, и слушать море. Оно словно баюкало с такой нежностью, которую когда-то маленькому мальчику не смогла подарить мать, а еще уверенность в постоянстве, с которым прибой всегда спешил к берегу, дарила умиротворение. Но не сегодня. Сегодня целителя раздражало почти все, но более всего - его бессилие. Ведь он не мог ничего сделать, кроме как сидеть возле кровати больной и жаждать, чтобы девочка выздоровела. Наверное, еще никогда и никому так не хотелось помочь, как сейчас.
Хотелось сорвать с лица маску, расчесать зудевшую под ней кожу и даже не думать, что именно благодаря этому куску метала, окружающие шепчут за спиной едва слышно "Целитель". Но разве этим поможешь?
Из-под кровати едва-едва высунул нос рыжий котенок, который, словно, разделил со своей маленькой хозяйкой болезнь. Жалобно мяукнув, он взглянул на целителя, которому даже во взгляде зеленых кошачьих глаз виделся вопрос, надежда...
- Иди сюда, я тебя хоть покормлю. - Хриплые, от долгого молчания и переживания, слова, тянущаяся к рыжику раскрытая ладонь, и вот уже противный, пусть еще мелкий кошак забился куда-то под кровать.
Взъерошив давно начавшие седеть волосы - еще тогда, в кажущимся таким далеким детстве, когда впервые проявился ненавистный дар - мужчина тихо засмеялся.
- Ведь с тебя, рыжего паршивца, все началось, - тихий шепот едва слышался, приглушенный маской. - Зачем? Зачем я тебя тогда пожалел? Я ведь не Кири, чтобы делиться свой жизнью даже с бездомными животными...
Кири. Добрая девочка с двумя смешными косичками, отметинами от оспы и улыбкой, которой ей не было жалко ни для кого. Как и своей жизни. Целительница с необъяснимой любовью ко всему живому, считающая свой дар наградой, а не вечным проклятием помогать неблагодарным людям, расплачиваясь за это своим здоровьем.
... Маленький воробушек взлетает с худых, словно обтянутых кожей, девичьих рук. А ведь эту птичку, только что живого, только что Кири отбила у кота, и если бы не целительница, то она была бы обречена. И радостная улыбка, из-за которой еще больше хочется кричать, что не стоит оценивать свою жизнь в спасенных воробьях...
Кири умерла. Спасала какого-то идиота от неминуемой смерти. Сам идиот, которого мужчина совершенно случайно заметил в припортовой таверне, расписывал своим дружкам, как в Савойсе его подрезали в пьяной драке, едва богу душу не отдал, но целительница помогла, даже следа не осталось. Дальше было сквозь зубы, что спасительница через несколько дней умерла, и что не спроста ведьма старая так мучилась, видимо было у нее грешков...
В Савойс отправили Киру, и мало кто еще так бы поступил.
Очнулся целитель лишь на другом краю города, почти возле своего дома. Сердце болело, словно страшной утраты, и разубедить его было невозможно. А по улице, почти под самыми стенами домов, хромал рыженький котенок. Шел, стараясь не наступать на переднюю лапку, ни о чем не прося, в отличие от тех же людей, которые шли к безликим, на одну маску, целителям с уже задавнеными, едва не безнадежными болячками и, пряча едкий страх, нахально требовали лечить. И ведь им не отказать, ведь давал клятву, нечего ждать благодарности и думать, какими именно людьми измеряется жизнь.
Словить перепуганного котенка целителю удалось, наверное, благодаря только раненой лапке животного. Не обращать внимание на царапины, кровоточащие укусы, лишь хотеть помочь рыженькому, просто так, по странной прихоти, чтобы потом лишь вслед смотреть сбежавшему котенку.
А на следующий день пришла девочка, рыжая, как и котенок, которого она принесла с собой. Пришла поблагодарить. В этом было что-то странное, почти что неправильное, необъяснимое, как и то, почему придя с благодарностью, она задержалась в жизни целителя надолго, цепляясь любопытством и своими вопросами, детским лепетом и доверчивостью.
И вот теперь лежит здесь, хрипло дыша. А еще умирая, как бы не хотел в это не верить сам мужчина. Ради нее целитель отдал бы пол жизни, целую жизнь, лишь бы помочь, и даже больше, а коварный дар, наверное, впервые молчит.
Шум на улице, ругань, едва не скулеж сквозь сжатые зубы. Ничего нового. А в дверях двое мужчин, ведущие третьего, того самого, из таверны - последняя капля жизни Кири. Наверное, ночные гости просят о помощи, говорят о жене и детях, которые останутся без кормильца и многое другое... Наверное, ведь целитель их почти не слышит, ведь сейчас готовится упорхнуть последняя надежда на выздоровление девочки, лениво размышляя, не остаться ли.
Что? Помочь? Ему? А ребенок? Уже не просят, требуют, а целитель, подбодренный толчком, стоит на коленях над мужчиной. Еще родят, а тут кормилец, лечи...
Умерла.
Сила, всегда скупо отдаваемая, ярким потоком, никому больше не видимым, спешит к ране, которая затягивается на глазах.
- Живи, - едва слышимое. - Пускай, живи... Не цени того, что тебе и так дали даром уже не единожды...
Медленно, не спеша и сонно, словно зная себе цену, поднимается над морем солнце. Чайки пронзительно кричат на берегу, искоса поглядывая на одинокую фигуру, идущую от солнца. Маска зажата в руке, и теперь ветру подставлено лицо с отметинами всех тех болезней, которые целитель взял на себя, и едва подрагивают плечи от беззвучного смеха.