Но не только в то время, а уже будучи зрелым писателем и пожилым человеком, автор не предполагал, что будет писать книгу о деле Бейлиса. Однако писателям больше, вероятно, чем другим людям, известно, что человек предполагает, а Бог располагает. Предоставим снова слово Морису Самуэлу:

Солженицын, у которого, как он говорит, годами и даже десятилетиями копился материал для его книги, подойдя в ней к делу Бейлиса, пишет: "О процессе Бейлиса написаны тысячи и тысячи страниц. Кто захотел бы теперь вникнуть подробно во все извивы следствия, общественной кампании и суда - должен был бы, без преувеличения, потратить не один год. Это - за пределами нашей книги".

Но то, что не захотел и не смог сделать Солженицын, захотел и смог сделать Морис Самуэл. Более трёх лет работал он над книгой, изучая первоисточники, документы и свидетельства, всевозможные материалы на разных языках (в книге приводится их полная библиография), имея "много бесед с современниками этого процесса (некоторые из которых присутствовали на нём - И.З.), проживавшими в Киеве и в других городах России в то время", а также пользуясь помощью специалистов и других лиц, затративших на эту помощь "много времени и много усилий". Выражая им свою благодарность, автор пишет:

Итак, "Кровавый навет" является документальным отчётом, вобравшим в себя все доступные на тот момент материалы по данной теме. Этот факт, а также то, как автор с этими материалами обходится, делает его книгу образцом исторического исследования. Но перед нами не сухой отчёт - продукт холодного рассудка. Книга великолепно написана и читается как детективный роман, при этом моральная и человеческая позиция автора чётко обозначена. Но даже когда он декларирует её, как, например, во фразе: "Несмотря на всё наше желание быть беспристрастными, мы не можем принудить себя и поставить на одну доску обвинителей и их оппонентов", он никогда не смешивает факты с собственными оценками и не позволяет последним влиять на первые.

Я представил автора и его книгу в такой развёрнутой форме, чтобы оправдать перед читателем выбор своего критерия для оценки текста Солженицына, которому этот критерий - по объёму материала и проделанной работы, интеллектуальному багажу и моральной позиции, - мягко говоря, никак не уступает. Остальное, в смысле выбора критериев и авторитетных источников, - дело читателя. Сейчас же я хочу предложить ему нечто иное, о чём упоминал выше и для чего не надо ни пользоваться какими-либо критериями и источниками, ни выходить за пределы солженицынского текста - надо лишь иметь желание внимательно прочитать его.

Когда я сам впервые его прочитал, моей первой реакцией был вопрос: какое же представление о деле Бейлиса составят себе те, кто впервые узнал о нём от Солженицына? Поэтому я решил попробовать - и сейчас приглашаю читателя проделать это вместе со мной - прочитать текст глазами того, кто о деле Бейлиса практически ничего не знает и, соответственно, никаких суждений о нём иметь не может, но хочет получить о нём какую-то цельную картину. Естественно, мы все читаем и воспринимаем прочитанное по-разному, и внимание и интерес наши весьма избирательны, не говоря уже о немалом грузе субъективности и предубеждённости, которые каждый из нас несёт в себе. Со всем этим приходится считаться.

Но тем более предлагаемое мной "коллективное упражнение" может оказаться полезным не только для самих участников, но и - что самое главное - на путях поиска истины. Итак, я предлагаю читателю результат своего "опыта медленного чтения" текста Солженицына с собственными вопросами и комментариями - далеко не беспристрастными, поскольку мой жанр публицистический, а не историко-научный, но, как я надеюсь, небеспристрастными лишь по форме изложения, а не по содержанию. В любом случае в распоряжении читателя будет достаточно материала для вынесения собственных суждений и оценок как самого текста (стр. 444-451), так и моих комментариев.

В отличие от другого какого-нибудь исторического эпизода или события, хотя, возможно, и важного, но обретающего смысл и значение только в совокупности с другими событиями, дело Бейлиса в этом отношении является самостоятельным и завершённым в самом себе, с началом, концом и соединяющей их цепью событий. Этим в значительной степени облегчается задача его пересказа, который может быть сделан и в несколько предложений и, как у Солженицына, в несколько страниц. Для этого совершенно не обязательно самому его исследовать, что Солженицын и не делает, но обязательно, если пересказ становится частью научно-исторического исследования, указать его источник. Солженицын источников своего изложения дела Бейлиса не указывает и не цитирует.

Он, конечно, говорит о некоторых из них и даже рекомендует читателю, но остаётся совершенно неясным, пользовался ли он ими, или другими первоисточниками, сам. Так, упомянув полицейские донесения о процессе Бейлиса, он говорит, что читателю "можно предложить и их", то есть в дополнение - но к чему конкретно? Об этом ничего не говориться. Или об одном из важнейших документов: "само собой велась полная стенограмма процесса и была опубликована" - где, когда, кем? И читал ли её сам Солженицын? В тексте имеются, разумеется, и цитаты с ссылками - в поддержку того, что хочет сказать Солженицын, но ни одна из них не относится к центральному стволу дела Бейлиса.

Подробно описав способ убийства мальчика Ющинского, назвав его "необычайным" и сделанным "с очевидным знанием анатомии", Солженицын заключает: "Осуществить такое мог только весьма умелый преступник". Это абсолютно не так. Умелый преступник убивает свою жертву одним ударом, и ему совершенно не нужно знание анатомии. В истории криминальных преступлений известны случаи убийств, совершённых "с очевидным знанием анатомии", но сделаны они были не "умелыми преступниками", а умелыми врачами-профессионалами, ставшими садистами. Именно с таким садистом-убийцей, судя по описанию Солженицына, мы и имеем здесь дело, ибо оно было совершено, как он поясняет, "с видимой целью полностью обескровить его [мальчика] живого".

Переходя далее к описанию последующих событий, Солженицын пишет: "В самых первых обвинениях не было ритуального мотива, но вскоре он возник", чем вызывает сразу несколько вопросов. Так значит, это было не просто садистское убийство, а ритуальное - что же Солженицын не сказал об этом сразу, ведь из его фразы вытекает, что ритуальный мотив был в этом деле с самого начала, но только не "возник" "в самых первых обвинениях" (а по уликам - должен был бы). Но если он возник "вскоре", то как, при каких обстоятельствах, почему именно тогда, а не раньше - как-никак уже были "первые обвинения", а значит и первые обвиняемые?

Но самый главный вопрос - что же такое в данном случае "ритуальное убийство" (а не просто это убийство)? В чём оно состоит, с какой целью, кем, как и когда совершается? А когда Солженицын пишет, что "убийство совпало с наступлением еврейской Пасхи и якобы закладкой новой синагоги на территории Зайцева (еврея)" (где, согласно Солженицыну, было найдено тело, но не совершено убийство), то вопросов ещё прибавляется: какое отношение ко всему этому имеют еврейская Пасха и синагога?

Сообщив далее, что по ритуальной версии был "без убедительного подозрения" арестован Бейлис, Солженицын задаёт естественно возникающий вопрос: "Как это произошло?" Есть такие оборотистые издатели, которые, чтобы увеличить сбыт своей продукции, помещают такое вот примерно объявление: "Тому, кто найдёт в такой-то книге хоть одну опечатку, издательство выплатит премию в тысячу долларов!" Я, понятно, не обещаю читателю никаких вознаграждений, но хотя бы спортивного интереса ради предлагаю разыскать в последующем тексте ответ на этот эффектно заданный и интригующий вопрос.

В предложении - "Вели "следствие" как рядовое и отдалённо осмыслить не могли масштаба события, в которое ввязались" - почти каждое слово вызывает вопрос. Кавычки - они понятны, Солженицын его и следствием-то не считает, хотя в историческом отчёте факты лучше бы не окрашивать личным мнением. Что значит "ввязались"? Хороший ли следователь или плохой, разве не является его прямой обязанностью "ввязаться" в порученное ему дело, то есть расследовать его? И для добросовестного следователя не должно быть никакого разделения на дела "рядовые" и "нерядовые". О масштабе какого события говорит Солженицын? Если об описанном им убийстве, то его масштаб, представляется, может осмыслить любой нормальный человек и уж конечно же следователи-профессионалы, даже если Солженицын считает их "служебными и деловыми ничтожествами" (за что их только держали на службе?). Если же под "событием" и его "масштабом" он подразумевает то, во что дело Бейлиса вылилось, то не только следователи, не только участники процесса, но никто вообще в стране и во всём мире ни отдалённо, ни приближённо не мог это в то время осмыслить. И вообще это не дело следователя - осмысливать что-либо, лежащее за пределами его прямой задачи и обязанности.

Если Солженицын так и не объясняет, как же произошёл арест невинного человека, то не менее загадочным остаётся и последующее: "Следствие почти два года кидалось по ложным версиям... становилось всё ясней, что прокуратура решится формально обвинить и судить Бейлиса". Что же происходило с Бейлисом, пока следствие два года "кидалось по ложным версиям"? Находился ли он сам под следствием? Был ли он это время в тюрьме или на свободе? Если в тюрьме, то на каком основании? Если дома, то как и почему его снова арестовали? Кому "становилось всё ясней"? На каком основании? Как из двухлетнего "кидания" следствия вытекает решение прокуратуры?

Но обвинение - вот оно: "Бейлиса обвинили, при сомнительных уликах, потому, что он еврей". Позвольте, это же совершенно разные вещи. Сомнительные улики - это всё-таки улики, это не - "без всяких улик". А коль скоро хоть какие-то улики есть, здесь уже все подпадают под один закон - "хучь еврей, хучь всякий". Но если его обвинили только потому, что он еврей, без всяких на то оснований, то всё-таки хотелось бы знать, как же российскому государственному судопроизводству удалось это сделать, да ещё при "международном накале на всю Европу и Америку" - как-никак в России и в то время Нюренбергские законы ещё не действовали.

Но может быть всё-таки действовали? Послушаем Солженицына: "Да как можно было в ХХ веке, не имея фактически обоснованного обвинения, вздувать такой процесс в угрозу целому народу? Перешагнув частную судьбу Бейлиса, оно уже вырастало в обвинение против еврейства..." Тут мы узнаём и не узнаём несколько вещей сразу. Оказывается, обвинение всё-таки было, только оно не было "фактически обосновано" - но в чём же оно в конце концов состояло? Мы ж должны это знать - ведь это центр всего дела Бейлиса, да ещё "в угрозу целому народу"! Ещё хотим знать, как оно стало таковым, как "перешагнуло" и кто его "вздувал". Солженицын здесь пользуется удобным языковым приёмом - безличным оборотом, но в событиях-то тех участвовали лица, лица - конкретные, живые, с именами и должностями.

Кстати, о языке - русском. В вышеприведённой цитате, во втором предложении, Солженицын пользуется личным местоимением "оно", которое призвано заменить, чтобы не повторяться, употреблённое ранее существительное. Мы, конечно, понимаем, какое существительное подразумевает Солженицын, но только где же оно в этом пассаже?

Только из последующей, в скобках, ссылки на "предыдущие ритуальные процессы в России" мы можем сделать вывод, что и этот процесс был, вероятно, того же плана. Но для чего же Солженицын вспоминает, пусть в скобках, о других ритуальных процессах, когда он об этом-то толком не говорит? Вот тут никаких загадок и недоговорок нет: не нашего они производства, говорит Солженицын, не русского, хотя и написано на них Made in Russia. Они - польско-католические, и Бейлисовский - тоже, раз один эксперт обвинения - католик, а один прокурор - поляк. Так что все эти процессы получаются как бы сбоку припеку, не по теме - ведь книга-то о русско-еврейских отношениях, а не о еврейско-польско-католических. Ну-ну, - говорят в таких случаях евреи. Однако пойдём дальше.

И тут мы подходим к первым и, пожалуй, единственным, солженицынским ссылкам, цитатам и заимствованным комментариям, связанным с процессом. Кого же, из сотен и тысяч возможных кандидатов, выбирает он для такого особого случая? А вот кого - профессиональных антисемитов: Пуришкевича, Шульгина и В.Розанова. Жаль только, что не поясняет, с чего это вдруг записной антисемит Шульгин "выступил против этого процесса" (курсив Солженицына). Но особенно смачна цитата от Розанова. Представляю, как Солженицын, найдя её, берёг и ждал подходящего случая, чтобы пустить в дело. Ну что ж, дождался и пустил. Прокомментировать её я могу пожалуй что только аллегорией, сменив публицистический жанр на литературный: Услышала как-то хозяйка дома шум в кладовой, пошла узнать, в чём дело, и видит: сидит кошка с мышью в зубах, а та дёргается, пищит. "Что тут у вас?" - говорит хозяйка. "Да вот, - отвечает кошка, переложив мышь из пасти в лапы, - железная лапа еврейской мыши... сегодня уже размахивается в кладовке и бьёт по мордам старых заслуженных русских котов, преданных слуг дома..."

Но вернёмся к процессу. Написав ранее о "вздувании" чудовищного обвинения, Солженицын вдруг говорит: "Но и остановить обвинение и возобновить расследование, ещё при крайней необычности зверского убийства, тоже никто не решился". Ах, эти спасительные безличные языковые формы! Кто же такие эти "никто"? Но кто бы они ни были, не могли же они одновременно "вздувать" и останавливать - таких одновременно происходящих взаимоисключающих явлений ни в жизни, ни в природе не бывает. А если уж говорить о "решительности", то этим "никто" она нужна была не для того, чтобы "остановить" и "возобновить" - это было их прямой служебной обязанностью, а на то, чтобы нарушить её и "вздуть" - и тут-то они её как раз и проявили.

Здесь есть ещё один интересный момент - Солженицын нам скучать не даёт. "Но" в начале его предложения стоит потому, что следует сразу за ссылкой на протест Шульгина против процесса "в дни открытия суда". Ну, суд открывается не "в дни", а в день, но дело не в этом. Что же предлагает, хоть и задним числом, Солженицын - остановить обвинение после начала судебного процесса, да и то лишь потому, что кто-то выступил в газете "против"?! Шутить изволите, писатель.

Как бы сознавая, что какие-то важные вещи он не договаривает и критикой это может быть отмечено, Солженицын пишет: "Попытки проследить, даже только бы назвать десятки деталей этой предсудебной, затем и судебной сумятицы, ещё увеличили бы путаницу". Но это смотря какие детали - и о чём. К чему, например, приводимая выше ссылка на критику Бонч-Бруевичем Бразуля, да и на самого Бразуля? Или же следующий сразу за "отказом от деталей" пространный, в скобках, пассаж о "метисах". Кстати, характерный момент, связанный с методологией Солженицына. Если уж он посчитал необходимым написать: "Нельзя не выделить двусмысленной роли и странного поведения на суде жандармского подполковника Павла Иванова", то есть посчитал эту "деталь" важной, то он должен был представить нам факты, а не собственную оценку - оценки мы сами делать умеем. Тем более что он тут же приводит совершенно другие факты и детали, связанные с убийством Столыпина, которые вообще никакого отношения к делу не имеют. И о какой "путанице" он говорит? Если она касается "ложных версий", то, действительно, в данном контексте она неактуальна. Если же речь идёт о самом главном - виновности или невиновности Бейлиса в совершении этого ужасного убийства, то "путаница" в этом вопросе должна была быть освещена самым подробным образом.

Перейдя к рассказу о суде, Солженицын снова приводит довольно странные "детали". Так, он говорит, что адвокаты защиты "разумеется, требовали стенографировать...". Остановимся пока в этом месте. Что значит "разумеется" и что значит "требовали", когда сам Солженицын сказал вначале, что "само собой велась полная стенограмма процесса"? Теперь вернёмся к тому, что "требовали стенографировать" адвокаты - оказывается, "срывы" прокурора. Я не знаю, была ли в российском судопроизводстве официальная градация сказанного в суде по категориям, как они квалифицировались, как протоколировались и каков был статус "срывов". Одно ясно - при полной стенограмме процесса это не имело ни малейшего значения.

"Удивляться ли, - вопрошает далее Солженицын, - что в дни суда" угрожающие письма получали представители обвинения, добавив: "а вероятно и адвокаты защиты". Удивляться, - отвечаю, - и даже очень, что в стране, где происходили погромы и действовал государственный антисемитизм, где евреи составляли незначительное и преследуемое меньшинство и жили в черте осёдлости, где против них "вздули" чудовищное, на государственном уровне, обвинение, - угрозы получали именно обвинители, а защитники - лишь "вероятно". И удивляюсь Солженицыну, что при голословном обвинении "в угрозу целому народу" он сам вообще находит нужным говорить об угрозах этим обвинителям, в то время как угрозы защите его даже не интересуют.

Поскольку убийство носило столь необычайный и, согласно Солженицыну, медико-анатомический характер, показания медицинской экспертизы должны были представлять особый интерес. О следственной медицинской экспертизе он вообще ничего не говорит - была ли она? что показала? - а о судебной говорит следующее: "Была на суде и подробная медицинская экспертиза - несколько профессоров, разошедшихся между собой, оставался ли жив Ющинский до последней раны или умер раньше, о мере его страданий". И это всё, чем занималась "подробная медицинская экспертиза" и зачем были привлечены несколько профессоров? Патологоанатомам может и интересно знать, на какой именно из 47 ран скончалась жертва, а любителям острых ощущений - о мере её страданий, но только разве для этого вызывают в суд экспертов?

Однако наберёмся терпения, ибо дальше Солженицын говорит: "Но центр процесса был в экспертизе богословской и научной - о самόй принципиальной возможности ритуальных убийств со стороны евреев, на чём и сошлось всё мировое напряжение". Вот тут-то мы вдруг (или наконец) узнаём, что было в центре процесса (но всё ещё не как оно туда попало) и почему к нему был такой интерес во всём мире. И становится понятным, почему обвинение и суд (и Солженицын в своём описании) так мало значения придавали следствию, уликам и медицинской экспертизе - действительно, что они могли знать "о самόй принципиальной возможности ритуальных убийств со стороны евреев"?

Итак, кульминация процесса состояла в показаниях экспертов-богословов. Что же они показали? Из вызванных защитой "крупнейших экспертов по гебраизму" мы узнаём о выступлении двух. Один, раввин, "давал экспертизу о Талмуде" - а почему же не о ритуальных убийствах? - но зато другой, православный профессор Петербургской Академии, "дал общее заключение, отклоняющее кровавое обвинение против евреев". Но это ещё не всё: "он подчеркнул, что православие никогда и не выдвигало их, эти обвинения исходят из католического мира" - вот нам и авторитетное подтверждение того, что раньше говорил нам Солженицын: не там копаете. А если и этого нам мало, так вот самое что ни на есть вещественное доказательство: католический ксёндз, главный эксперт обвинения. Но только что он говорил, мы тоже не знаем, ибо сказать что-либо о его показаниях Солженицын не посчитал нужным или возможным. Не то что нам самим так уж это важно или интересно, но как-то само собой возникает вопрос: неужели это всё, что было сказано о самом-самом главном, что так взбудоражило страну и целый мир?

Оказывается, нет: "Прокуроры, в развитие общественного спора, требовали привлечь к рассмотрению прежде возникавшие ритуальные процессы, но защита отвела это ходатайство". Ничего себе мероприятие устроили российские власти - общественный диспут в районном доме культуры! Здесь над безвинным человеком болтается петля и над целым народом занесён топор, а Солженицыну это видится как "общественный спор"! Какая поразительная трансформация солженицынской же фразы "в угрозу целому народу", которая по праву должна была здесь стоять, в совершенно гротескную - "в развитие общественного спора"!

Но как тут оплошали прокуроры, стремясь привлечь к русско-православной процедуре польско-католические атрибуты! Зато защита оказалась на высоте - отклонив это требование, она поступила по-солженицынски: нечего в русско-еврейские отношения вмешивать еврейско-польско-католические. (Здесь, "в развитие общественного спора" о национально-религиозном генезисе кровавого навета, к месту будет ещё одна ирония, но не моя, а рождённая неисповедимыми путями солженицынской аргументации. В этом же абзаце, чуть выше, он приводит такое свидетельство: "в царской России сами становые приставы 'чуть ли не ежегодно' останавливали разговоры о христианской крови для еврейской Пасхи, 'иначе мы имели бы "ритуальное дело" не раз в десятки лет, а ежегодно'".)

После этого Солженицын подытоживает судебное разбирательство (начисто выпуская заключительные выступления обвинения, защиты и судьи) следующей фразой: "Таким судебным поворотом - к вопросу о ритуальности или неритуальности убийства - ещё жарче раскалялась мировая напряжённость вокруг процесса". Ничего не понятно. Казалось, с грехом пополам мы уже раньше вычислили, что процесс был ритуальным, и сам Солженицын только перед этим сказал, что вопрос этот был в центре процесса. О каком же "судебном повороте" идёт речь, как, когда и кем был он совершён?

Если у читателя, прочитавшего отчёт Солженицына о процессе, возникает столько вопросов даже по основным пунктам и нет чёткости и ясности по ключевым моментам - и если этот отчёт является правдивым отображением того, что имело место на самом деле, то из этого можно сделать один только вывод: присяжные заседатели - неграмотные или образованные, крестьяне или интеллигенты, здоровые или больные, усталые или отдохнувшие - не могли вынести никакого вердикта вообще на основании того, что проходило перед их глазами и в той обстановке и атмосфере процесса. В такой ситуации их приговор был лотереей - он оказался спасением для Бейлиса и поражением для гонителей евреев, а могло быть и наоборот. В любом случае их не основанное на фактах решение нельзя было бы им ставить ни в заслугу, ни в укор - вот только такой вывод вытекает из внимательного чтения отчёта Солженицына. Сам он делает другой вывод. Может, он не очень внимательно прочитал свой отчёт?

Покончив с процессом, Солженицын ещё на пару страниц не оставляет дело Бейлиса - пойдём и мы за ним. Первое, что он сообщает нам, это что "новых розысков преступников и не начинали, и странное, трагическое убийство мальчика осталось неразысканным и необъяснённым". Как известно, новое расследование при таких оправдательных приговорах не начинают только в том случае, когда никаких других, кроме приведших к суду, улик, подозрений и версий нет - то ли полиция здесь оказалась бессильной, то ли оправдательный приговор, в силу тех или иных причин, был вынесен преступнику. Солженицын здесь ничего не объясняет. Одно ясно: если новых розысков не начинать, преступление конечно же останется "неразысканным". Но чтобы такое "странное, трагическое убийство мальчика" осталось "необъяснённым", это действительно представляется странным. Неужели при всех многосторонних, как это подтверждает Солженицын, усилиях, при наличии хоть какого-то уровня экспертизы и профессионализма, при достаточно развитой в то время криминалистике, да ещё при пристальном внимании всего мира - неужели никто никогда так и не представил здесь какого-либо мало-мальски обоснованного объяснения, которое заслуживало бы упоминания Солженицыным?

Далее он рассказывает о затее, от которой Распутин отговорил царя: "воздвигнуть часовню на месте, где нашли труп Ющинского". Но ведь труп, согласно Солженицыну, нашли на территории завода, принадлежавшего еврею. Так что же, часовню собирались строить на территории завода, да притом ещё на территории, принадлежавшей еврею? Не слыхано!

Прослеживая судьбы участников процесса, Солженицын особо выделяет - кого? - Веру Чеберяк! Её кончине он посвящает целый абзац, треть страницы. Оказывается, она погибла смертью Зои Космодемьянской, только от рук не немцев-нацистов, а - евреев-чекистов.

Покончив с делом Бейлиса как таковым, Солженицын предаётся некоторым размышлениям в связи с ним. Поразмышляем и мы вместе с Солженицыным. Он говорит нам, что "поучительно сравнить с процессом Бейлиса - происходивший в то же время... в США, тоже громкий процесс над евреем Лео Франком, тоже обвинённым в убийстве малолетнего". Приведя ещё кое-какие подробности этого дела, Солженицын делает поучительный вывод: "В плане личном - сравнение в пользу царской России". Браво! Один-ноль в нашу пользу! Хоть в чём-то когда-то да побили Америку. Но, думаете, кто-нибудь это оценил? Так читайте дальше, это тоже "поучительно": "Но случай с Франком имел краткие общественные последствия, и не стал нарицательным". Ах, Солженицын, Солженицын! Знал бы он, сколько в еврейской истории было "случаев", которые тоже не стали нарицательными, а этой "чести" удостоились лишь два современника - дело Дрейфуса и дело Бейлиса. Ну что ж нам сейчас - начать объяснять, заниматься историческим ликбезом?

Но Солженицын в связи с делом Бейлиса в претензии не только к истории: "Однако и еврейская страстность - этой обиды уже никогда русской монархии не простила. Что в суде восторжествовал неуклонный закон - не смягчило этой обиды". Да что там какая-то жалкая "еврейская страстность" - русский народ, русское общество не простили русской монархии того, что она делала с ними, со страной - и свергли её. Кто-кто, а уж Солженицын, посвятивший этой теме десятки лет и много книг, должен это знать. И пафос этого громкого "никогда" как-то уж очень здесь жалок - русской монархии всего-то оставалось жить три года с небольшим. А что же это за такая мистическая субстанция - "еврейская страстность"? Как-то сразу вспомнилась другая - "русская душа". Тем более что - "двести лет вместе".

Но перейдём от мистики к реальности, хотя нащупать её бывает порой не так легко. Вот пишет Солженицын об "этой обиде", а я читаю и перечитываю его текст и никак не могу понять, о чём он говорит. Не могу понять ни грамматически, ни по смыслу. Я знаю, что Солженицын творчески работает с русским языком, но во всём деле Бейлиса, даже в изложении Солженицына, я не могу найти ничего, что можно было бы хотя бы отдалённо назвать невинным словом "обида".

Вот прощение или непрощение евреев за принесённые им страдания - это, безусловно, реальность жизни, но только не то непрощение, о котором говорит Солженицын. То существует только в голове Солженицына, который его надумал или вообразил, потом носил и берёг в себе, пока не плюхнул в текст, где оно так же притянуто за уши, как и в жизни. И не надо рассказывать евреям, кому, за что и на какие сроки они не прощают. Хочешь знать - спроси их самих. Простили ли евреи погромы, газовые камеры? Не знаю, у каждого, вероятно, есть свой ответ. Но если их спросить, простили ли они русскую монархию за дело Бейлиса, то ответ, подозреваю, будет одинаковым: "Мне бы ваши заботы..."

Но вот укор в непрощении за причинённые страдания... Что-то в этом есть нехорошее, недобросовестное, неправильное. Не должны ли мы оставить вопрос прощения на самого человека, на его внутреннюю душевную работу, где он один на один - и сам с собой, и со своим страданием, и с причинившим это страдание, и со всем остальным на свете, что вместила его душа? А как часто за таким упрёком стоят лицемерие и ложь. Именно таким я помню его по советским временам - не оттуда ли позаимствовал его Солженицын, не из своего ли горького опыта? Не его ли теми же почти словами упрекали власти: "Ничего вы не можете простить советской власти!" Вот что стояло за их упрёком ему, с такой точностью воспроизведённым сейчас им самим: Да, вы сидели, но ведь многие были в таком же и даже худшем положении. Были совершены ошибки, но ведь партия исправила их, преодолела последствия культа личности, восстановила ленинские нормы законности, вас выпустили, реабилитировали, выплатили компенсацию (моему дяде за десять лет отсидки выплатили два месячных оклада - посмертно), вы вернулись к нормальной жизни, потом стали писателем, вас печатали, приняли в ССП и т.д. и т.п. Но это не смягчило для Солженицына нанесённой ему когда-то обиды, и солженицынская страстность никогда не простила её советской власти.

Заканчивает Солженицын своё повествование о деле Бейлиса широким мазком, который он именует "шагами Истории". И предваряет он его тоже такими же "шагами", даже "великанскими", так что дело Бейлиса оказывается в неком историческом обрамлении. В чём же увиделись Солженицыну эти "великанские шаги"? Я очень удивился, найдя снова в этой его книге эпизод убийства Столыпина Богровым. Я думал, с этим и с еврейским происхождением Богрова покончено в "Августе" (больше всего меня там, помню, поразило, как Солженицын своей авторской ремаркой выскочил из повествования, из жанра и из истории, послав Богрову из сегодня проклятье за то, что тот сделал России). Оказывается, Солженицын рассматривает убийство Столыпина не как событие общественно-политическое, а как феномен русско-еврейских отношений, проведя от него прямые линии к будущим, вплоть до тридцати лет вперёд, потрясениям - вот вам и "великанские шаги Истории".

Но ведь линейные зависимости бывают в математике, а не в истории - Солженицыну надо об этом говорить? Провести прямую линию от одного события в истории к другому, проигнорировав неисчислимое количество сопутствующих факторов, необыкновенную сложность и многоплановость жизни, психологические, культурные и общественно-политические изменения, сдвиги и потрясения - это, знаете ли, даже неловко комментировать. Как и его заключительный "шаг" (тоже выпрыг из темы и из истории) - что, мол, не отразила масс-медиа и не осудила мировая общественность мора 1932-33 годов украинских крестьян, - тех самых, оказывается, что устраивали еврейские погромы на рубеже веков, а затем оправдали Бейлиса (а вот кто принимал потом ещё участие в "окончательном решении еврейского вопроса" - те, кого мор пощадил?).

Что здесь - непонимание самых элементарных вещей или же роковая слепота, вызванная полным сосредоточением исключительно на своём и абсолютной неспособностью увидеть и понять что-то "не своё"? Это видение только "своего" было свойственно Солженицыну во время его жизни в Советском Союзе, и я даже отмечал это в своей книге. Но с тех пор прошло много лет, в том числе и долгой жизни на Западе. Пусть жизни затворнической и опять же в "своём", но ведь и в общении, и в поездках, и в контактах через детей - неужели всё это не оставило никакого следа?

А на сетование Солженицына по поводу невнимания мировой прессы и общественности к тяжёлому положению украинских крестьян в 1932-33 годах - что ж здесь можно сказать? Пусть эти общественные институты сами оправдываются перед Солженицыным за прошлые грехи. Я лишь могу ему напомнить, что то было время Великой Депрессии - мирового экономического кризиса, поломавшего жизнь миллионов людей. Солженицына можно также адресовать к его американскому собрату по перу и Нобелевской премии, показавшему в своих "Гроздьях гнева", чем эта Депрессия явилась для американских собратьев украинских крестьян.

Вместе с тем я очень хорошо понимаю эти боль и сосредоточенность на своём, я сам, как и Солженицын, выехал с ними на Запад. Но я очень хорошо помню и первые преподанные мне в этом вопросе уроки - ещё до начала моей многолетней жизни среди "не своих". Два из них были в Лондоне, на больших общественных собраниях, где меня пригласили выступить. На первое, устроенное, кажется, Международной Амнистией, меня пригласили еврейские организации, но ещё до начала встречи ко мне подошли и представители других организаций, боровшихся за права человека в Советском Союзе, и попросили включить в своё выступление преследование и их подопечных. Поскольку для меня в то время всё происходившее в стране было "своим" и хорошо знакомым, мне не надо было делать в своём выступлении никаких разделений, тем более что и на Западе интерес ко всему этому был огромный. В президиуме рядом со мной сидела женщина из Индонезии (там были представители разных стран), и когда она стала рассказывать о том, что творилось в её стране, о преследованиях, которым подвергался, в частности, её муж, я почувствовал неловкость перед ней и перед аудиторией за своё выступление. Хотя я рассказал правду о расправе над свободомыслием в СССР и мои собственные друзья сидели в лагерях и психушках, такого в то время там не происходило.

Другое собрание было устроено квакерами, и когда я закончил своё выступление, один из присутствующих обратился к аудитории с вопросом, почему они должны заниматься чужими и далёкими от них проблемами, когда у них немало своих. На это нечего было возразить, кроме того, что я пришёл к ним со своими проблемами не по своей инициативе, а по приглашению, и что мои проблемы никак не умаляют их проблем, о которых я тоже хотел бы знать. Но как нам совместить проблемы друг друга? - этот вопрос довольно неожиданно и остро был поставлен передо мной в Израиле.

У меня там установились очень близкие отношения с одной пожилой израильтянкой, с которой мы беседовали на различные темы, от политических до духовных. Во время одного из наших разговоров она мне вдруг говорит: "Что вы всё время говорите мне о советских евреях, как будто в Израиле нет никаких других проблем? Посмотрите на моих детей. Вы обратили внимание, что они почти не улыбаются - не только они, всё их поколение (у неё были сын и дочь, лет сорока)? Знаете, почему? С юности, почти с детства им пришлось воевать. Я помню, как мы сидели в убежище, а они там, наверху, воевали, а потом спускались к нам, молчаливые, с ружьями в руках, а когда надо было снова идти наверх, они шли и говорили: 'Мама, мы уже так устали стрелять и убивать...'". Этот разговор у нас был в 1971 году, дети её уже давно не воевали, а работали в научных лабораториях. И я тогда понял, что не только человеческое сердце не может вместить всех вселенских проблем - это доступно только Богу, - но даже еврейское сердце не может вместить всех еврейских проблем.

Сказав, что я знаю, что такое боль о своём, я хочу также сказать, что понимаю конкретную жгучую боль Солженицына за свой народ. Если бы я был сегодня русским патриотом, я бы выл от тоски за Россию и русский народ. Не знаю, вместило бы ещё моё сердце интерес и внимание к какому-нибудь другому, но знаю, что очень бы постарался, чтобы оно не вместило - претензий, обид и обвинений к другому, которые так характерны для современного русского патриотизма. Неужели тот, кто любит свои народ и страну, не понимает, как это унизительно и оскорбительно для них списывать все их беды на кого-то другого, тем самым выставляя свой народ дурашливым и беспомощным? Такое впечатление, что оправдание себя и обвинение другого получили постоянную прописку на российской земле - независимо от режима. Помню все эти советские - то "капиталистическое окружение", то "вредители", то "засуха", то "происки", то "всему миру помогаем". Сегодня они смешны, но когда же, наконец, станут смешны заявления, что в бедах русского народа виноват кто угодно, только не он сам?

Вот некоторые мысли и впечатления, которые вызвало чтение нескольких, почти конечных, Бейлисовских страниц книги. Насколько эти страницы отражают (не по содержанию, конечно) то, что представлено в остальном тексте книги, могут судить только те, кто прочитал его. Я не в их числе. Но я хочу, не касаясь больше самого текста книги, вернуться к её предначалу, к авторским предисловиям, к тем напутствиям, которые автор даёт и своей книге, выпуская её в свет, и читателю, приглашая его к путешествию по её страницам.

Но начну я, пожалуй, ещё раньше - с названия книги. "Вместе" - как это хорошо звучит, да ещё при таких внушительных сроках - "двести лет"! Понятно, "вместе" ещё не значит, что всегда в любви и согласии, но ведь и не отдельно, не врозь! Но дело в том, что и "вместе", и "отдельно", и "врозь" говорят об одном и том же - о том, что мы имеем дело с различными и самостоятельными объектами, субъектами, существами, организмами, образованиями и т.п. Но были ли русский народ и евреи России в таком качестве по отношению друг другу? Можно ли их так рассматривать, да ещё на протяжении двухсот лет, как будто за это время не происходило никаких изменений? Даже в царское время, даже тогда, когда евреи жили исключительно в своих местечках, за чертой осёдлости, - даже о том времени, когда русские и евреи составляли чёткие этнические, культурные, религиозные и даже территориальные образования, нельзя говорить, что они жили "вместе". Евреи жили на территории России, Российского государства, и никакого между ними равенства, предполагаемого словом "вместе", не было. Они, евреи и русские, жили друг с другом не "вместе", а рядом. Если пользоваться современной терминологией, то между ними не было симметрии. Примеры, иллюстрирующие подобную асимметрию или симметрию, современные или исторические, можно найти повсюду, в том числе и в России.

Но и это положение, которое начало меняться ещё до революции, после неё изменилось коренным образом и продолжало меняться в последующие годы. С ликвидацией черты осёдлости и уравниванием в правах евреи стали, как и русские и представители других этнических групп, гражданами страны, а потом вообще все вместе превратились в советский народ. Личного опыта российской жизни в постсоветский период у меня нет, я её наблюдаю издалека, но уж советский у всех у нас был общий. Как же я, еврей, жил "вместе" с русскими, которые были и моими соседями, и коллегами, и друзьями, и родственниками? Какие у нас были и есть "русско-еврейские отношения", которые входят в "круг рассмотрения" Солженицына? Какие у него самого были "русско-еврейские отношения" с Копелевым или другими евреями, которые попадались ему на жизненном пути? Или со своей полуеврейской женой, или даже с сыновьями, которые по еврейским законам вообще считаются евреями? А ты, читатель, русский ты или еврей, живёшь ли в России или уже нет, что ты можешь сказать о своих "русско-еврейских отношениях"?

Но именно "русско-еврейские отношения" ставит Солженицын в центр своего рассмотрения. И если бы он с этими "отношениями" оставался в прошлом, в истории, то там бы и разбирались с ними потом, при желании, историки. Но нет, он "сосредотачивается" на них "с перевесом на ХХ век", то есть тащит нас в них, а их - не только в день сегодняшний, но и в завтрашний: "Автор понимает свою конечную задачу так: посильно разглядеть для будущего взаимодоступные и добрые пути русско-еврейских отношений". Мы уже видели, как он "посильно разглядел" их в деле Бейлиса. Но с каким арсеналом отправлялся он на битву за "русско-еврейские отношения", с каким компасом искал и через какую призму разглядывал эти пути? Вот перечень, из двух-трёх страниц предисловия, того "строительного материала", который Солженицын закладывает в свой фундамент "русско-еврейских отношений": "Они то и дело клином входили в события, в людскую психологию и вызывали накалённые страсти - калёный клин - укоры односторонние - научиться не натягивать до звона напряжённых нитей переплетения - такая острота - порывы общественного воздуха - идти по лезвию ножа - с двух сторон ощущаешь на себе возможные, невозможные и ещё нарастающие упрёки и обвинения - горечь прошлого - слишком повышенная горячность сторон - накопились в народной памяти взаимные обиды - когда излечим память - неправедное освещение прошлого - обе стороны - признание своей доли греха - полемика - споры - справедливость покрыта наслоениями неправды - гнев крайних и непримиримых - трудный взаимный опыт нашего сосуществования - непонимание ошибочное и обвинения ложные - напомнить об обвинениях справедливых..." Что там настрой Солженицына - после такого взвинчивания читателю самому хочется взяться если не за обрез, то хотя бы за перо.

Две здесь "стороны", - юридически, как в суде, втолковывает нам Солженицын. - И их острый двухсотлетний конфликт остаётся неразрешённым. Но отчаиваться не надо, ибо избавление близко: он пришёл и во всём теперь разберётся, выяснит все взаимные претензии и обиды, подсчитает и рассортирует их, каждому воздаст по заслугам, что нужно - "рассеет", о чём нужно - "напомнит", и своим "ясным пером" начертает скрижали "взаимодоступного и доброго" русско-еврейского альянса. После чего умиротворённые "стороны", с катехизисом Солженицына в руках, разойдутся по своим углам. Конфликт будет исчерпан, но "стороны" останутся, ибо вы - это вы, а мы - это мы, вы - одно, мы - другое, вы - евреи, а мы - русские. И будут "стороны" "вместе" иметь "русско-еврейские отношения".

А сейчас я хотел бы обратиться с вопросом к своим собратьям-эмигрантам: а какие в ваших странах проживания существуют "американо-еврейские", "канадо-еврейские", "англо-еврейские", "австралийско-еврейские", "немецко-еврейские", "французско-еврейские" отношения? Не надо этими "русско-еврейскими отношениями" выделять и отделять евреев, даже тех немногих и ассимилированных, взращенных на русской культуре, что живут сегодня в России. Не об эфемерных "русско-еврейских отношениях", даже не об отношениях между евреями и русскими может идти речь сегодня в России, а об отношении - русских к евреям и евреев к русским. Да и то только в том случае, если такое отношение принимает дискриминационные или оскорбительные формы, становится проблемой. По своему опыту я знаю одну такую проблему, одну форму "русско-еврейских отношений" - антисемитизм и реакцию на него.

К сожалению, эта проблема есть в России и сегодня. Какой же вклад вносит книга Солженицына в её разрешение? Я не живу в современной России и не читал книгу целиком. Но на основании того, что мне известно и о книге и о проблеме, я могу лишь сказать, что с точки зрения разрешения проблемы было бы лучше, чтобы книга не была написана. Я знаю, что это звучит гротескно, что писатель, особенно такой, как Солженицын, не может не писать на волнующие его темы. Более того, я рад, что он это сделал, что вышло на свет белый, а не осталось бродить и тлеть где-то внутри то, что живёт не только в одном человеке, а, вне сомненья, и во многих других. Что это такое - тема особого разговора. Пока же приходится и здесь сказать то, что говорилось уже по поводу много другого: России предстоит переболеть и этим. Бедная страна, но и - Великая Страна, ибо - я уверен, и Солженицын согласится с этим, - Бог посылает страдания тому, кого отмечает.