Зиатдинов Тимур Рашитович : другие произведения.

Перед последним вдохом

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Неоконченная повесть........


  
  
  
  
  

ПЕРЕД ПОСЛЕДНИМ ВДОХОМ,

или

книга пробной жизни

  

   Глава 1 "Я и Я"
  
   О чём ты думаешь?
   Так, ерунда всякая.
   Скажи.
   Да ну... Глупости и маразм.
   Говори, всё равно делать нечего.
   Ладно...
   Понимаешь, я просто думаю, как... О том, что я никак не могу понять - что значит жить?.. Ну, то есть я не воспринимаю себя частью жизни. Я как будто зритель, нахожусь перед экраном и наблюдаю за всем, что происходит, но ничего не могу сделать... Я не сопротивляюсь несущему меня течению, я абсолютно беспомощен... Люди вокруг реальнее и... Объёмнее... Они часть мира, они и оживляют его. А что я?
   А ты такой же человек, один из миллиардов. Ты можешь всё то, что остальные. И ты тоже материален, реален... Есть тело, кровь. Умеешь говорить, читать, злиться, смеяться. Представь: в магазине пятьдесят тысяч коробков со спичками. Ты купил десять. Стало сорок девять тысяч девятьсот девяносто. Видишь? Ты внес изменения в реальность. И те несколько рублей, что ты отдал за спички, быть может, спасут кому-нибудь жизнь... Или так: ты купил последний набор кухонных ножей, и зашедший следом маньяк, тоже намеривавшийся их приобрести, жутко сильно расстроиться, пойдёт и повесится. Да хрен с этими покупками, смотри - вон глухая кошка. Можешь её поймать? Можешь. А можешь пнуть ногой? Можешь... Да идёт человек, а ты за его спиной с ножом или пистолетом. Ударил его, или выстрелил в ногу; человек испугается, испугается ТЕБЯ! Будет умолять о пощаде, кричать или стонать. И хочешь сказать - ты просто зритель? Хрен тебе!.. А слышишь, кто-то рубит в лесу? Звук эхом разливается по округе... А если бы это был ты? Ударил топором - грохот. А у кого-нибудь голова болит, вот этот кто-то и думает с досадой: "Какой же гад рубит эти гадские деревья?!!" Другие люди объёмнее, говоришь? Ладно. В комнате 120 кубометров, ты занимаешь два из них. Разве ты плоский какой-то? Или, например, ты на затонувшей подводной лодке ещё с одним парнем, воздуха осталось на два часа. А ведь без тебя парнишка проживёт в два раза дольше... Да я сколько угодно могу подобной фигни понапридумывать!..
   --Интересно.
   Я огляделся. Конечно, никого. Я в беседке, передо мной пепельница с бычком какого-то с мокрыми чаинками, ключи, тарелка с вилкой и пыль... Вокруг - дворик из плитки, газончик, маленькие декоративные ёлочки и раннее лето... Слева метрах в десяти - печка, колонка, два мангала, лестница, топоры, колода, дрова, ведро с мусором, куча тряпок, накрывающая выше перечисленное крыша второй беседки... За спиной - туалет и кладовка... Да и на хрена я всё это перечисляю?
   --Надо работать.
   Мне предстояло окультурить территорию за забором вокруг загородной резиденцией Марка Р..
  
   Махать тряпкой невозможно - невероятные полчища комаров! И все до единого Редкостные зверюги. Мне пришлось вертеть всеми частями тела, что бы снизить вероятность постижения участи обескровленного, но так толком ничего из этого не вышло, особенно пострадала правая ягодица. Комаров было столько, что об их кол-личестве можно было говорить как о плотности населения: на один квадратный сантиметр кожи Тимура приходится пять комаров... А у меня рост 177см! Если бы я шёл по какой-нибудь тропе в густых зарослях в составе группы каких-нибудь шустриков-путешественников, то за суетящейся завесой кровопийц не разглядел бы идущего впереди на расстоянии трёх шагов. А был бы с нами лысый, так бедняга просто
   сошёл с ума от бесконечности бесполезности постоянного смахивания мошек с лысины, ибо после каждого маха, комары осаждали макушку вторым темпом и казалось, что у лысого великолепная богатая шевелюра, правда, которая постоянно шевелится. Но на то она и шевелюра...
   Тем не менее, я остервенело выдёргивал колючки и траву. И вдруг из-за угла забора появляется странная парочка - высокий и коротышка. Высокий был небрит и мутно - глаз, он хромал на правую ногу и регулярно бормотал непристойности. Коротышка сильно волновался, безостановочно крутил головой и выпучивал зеньки, будто со всех сторон на него, того и гляди, ринутся черти и упыри. У обоих были потрепанные мешки, из которых торчали затёртые рукояти мечей...
   --Приветствуем тебя, о трудолюбивый мирянин, - нетвёрдо молвил высокий, вытянув вперёд и чуть выше своей головы руку.
   --Доброе утро, - хотя было уже три часа дня, - Вы что, одни из тех Новых Рыцарей Освобождения?
   Высокий скривил рожу в довольной и высокомерной ухмылке, выпятил вперёд грудь.
   --Да, мы - они! Мы те, кому они доверили биться с теми, Которые всех - нас, вас, и их, - пытаются под себя подмять! И сейчас, в наше время Новые Рыцари Освобождения мобилизованы в каждой стране, на каждом острове, в каждом уголке нашей планеты! Я - Раблюд Углостык, а это - мой верный друг Укояк Наградсу, мы призваны защитить эту землю!..
   --О, смелые рыцари, неужели сейчас миру и жителям его угрожает смертельная опасность? - я был в самом натуральном шоке, даже тяпка в руках моих ржавела от наползающего ужаса (с ней так всегда случалось, уж очень она нервная и впечатлительная ).
   --Да смерть по сравнению с этой угрозой - как муравей в штанах великана!
   --И вы вдвоём будете ей противостоять?
   -Нет, не могу!.. Без пива совсем не сочиняется! Бредятина какая-то!..
   --Кто это? - вспискнул коротышка молниеносно хватаясь за меч, но успевая себя остановить и не пуститься в несвоевременную мясорубку.
   --Да это я, - махнул рукой я. - Немного раздвояюсь.
   --Значит, у вас есть в этом опыт.
   --Что вы имеете в виду?
   --Друг, нам нужны братья-рыцари. И чем больше - тем лучше!..
   --Подождите, подождите... Так вы что же, хотите предложить мне стать одним из вас?!
   --Да.
   --Но я... Не могу! Мне надо работать, деньги зарабатывать... И вообще, я ещё домой хочу уехать, а живу я не в Калининграде, а в Москве!
   --Это всё поправимо. Мы вас разделим.
   --Как это?
   --С помощью Древнего Знания Первых Рыцарей я разделю тебя на двух индивидуумов, полностью идентичных внешне и внутренне, но с некоторыми отличиями в сознании и сущности мировоззренческого устроя личности. Один пойдёт с нами, другой останется и будет работать, как до этой минуты.
   Мне стало чертовски интересно - может быть это мой шанс доказать себе, что я НА САМОМ ДЕЛЕ СУЩЕСТВУЮ.
   --Другим способом проверить не можешь? - буркнул мне я и тут же закричал: - Заткнись, скоро тебя не будет! - и, спокойнее, попросил Раблюда начинать.
   --Да я уже всё сделал. - Углостык лишь развёл руками. - Я же говорил, что проблем с твоим разделением не будет. Ты даже не заметил.
   И тут я действительно понимаю - меня теперь двое, ибо через секунду после слов рыцаря, я выхожу из-за калитки и торжественно объявляю мне и воинам:
   --426 шишек! Вот сколько нападало всего за три часа (да, ветер был невообразимо сильный в тот день!)!
   Чёрт, а меня теперь действительно двое! Но двое не разных меня, а пара единых, но с разными сознаниями... Как бы это объяснить?
   Давай я (это я, вышедший с шишками). Надо мной провели типичный Разлипон, и теперь у меня два тела, два организма, два комплекта чувств и ощущений, но единая жизнь и единый приёмник информации. Ведь Я и Я - это Я, и если я в двух разных местах, то и воспринимаю разную информацию только Я.И всё же Я и Я - это не один, а два. Если бы Я и Я бал один, то в одночасье сдвинулся бы! Подумайте сами - как одновременно раздвоено говорить, думать, действовать?.. Поэтому каждый из меня выбирает своё из единого приёмника и принимает своё решение.
   ......Я хочу курить!
   Но мы же бросили!
   Это я... то есть ты бросил, а я - хочу курить!
   Ну ладно, кури.
   У меня нет.
   --На, держи, - Раблюд протянул помятую примину.
   Я покрутил её, разглядел бледно-кровавое - "АЛЬМАВИР", и, вздохнув, сунул в рот.
   Потом я вместе с Углостыком и Наградсу ушёл, а я остался и продолжил выдирать гадскую растительность.

-- глава 1 "Я И Я"

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ГЛАВА 2 "МИМЫ"
  
   А это я видел во сне; только кое- что добавил.
   Началось издалека: я и мой друг Вовка шли не так уж и близко - через обе ленты Лескова, и разговор удалось застать лишь с этих слов:
   --Фигня всё, - махнул рукой Вован. - И что?
   --Мне опять снился тот сон.
   --Какой?
   --Ну, тот, в котором я какой-то пьяный тип, рядом похожий на тебя коротышка, только толстый и зашуганый какой-то. Мы идём по лесу и вдруг встречаем меня...
   --Ах, да-да-да, помню. И потом ты рубишь его... То есть себя пополам.
   --Дурацкий сон.
   --Не бери в голову...
   --Третий раз уже. У меня такого ещё не было, что бы сны повторялись.
   --Если тебя это так волнует, обратись к нашей медичке. Чёрт, что делать? - Вован остановился и тоскливым взором окинул вечереющую окраину Москвы. - В часть не охота... Ещё полтора часа. А чем заняться? Может, закинуться?..
   --Слышь, Вовчик, глянь, это не Людмила Дрыновна ли? Вон, из-за "ИЗЮМИНКИ" выскочила...
   Спускался вечер; Лескова ощетинилась жёлтыми треугольниками света дорожных фонарей. Сейчас мы с Вовкой были у почты, впереди автобусная остановка, справа от неё трех подъездная двенадцатиэтажка, от которой квадратной ступнёй вытягивался овощной магазин "ИЗЮМИНКА", а за магазином - провал в дебри дворов спального района. Из него-то и вылезла небольшого расточка суетливая старушонка Людмила Дрыновна.
   В общем, заметили мы, что она нервничает активнее обычного, а ещё какой-то мальчуган то подбежит к ней, то вновь унесётся в вечер, и решили подойти, спросить, нужна ли помощь.
   --Нужна, Тимурчик! Ой, нужна, Володенька! Коленька пропал! Ищу-ищу, а найти не могу. Помогите, ребятки!
   --Ладно. - сказал я.
   Мы разделились. Вован направился к станции метро, а я вместе с привязавшимся пацанёнком двинул на Мурановскую. Пусть и знал я Кольку плохо, однако ж мне бала известна его любимая нычка - дом 21а, а точнее его оборотная сторона...
   ....Постой, а разве 21а - это не твой дом?
   Это дом ДРУГОГО МЕНЯ... И вообще, не перебивай...
   Часто убегающий от Людмилы Дрыновны Колька уединялся в нише под балконами, он мог там просидеть долгие часы. В чём причина подобного поведения совсем ещё юного мальчугана для меня оставалась загадкой. Хотя я никогда не старался найти на неё отгадку.
   Мои предположения оправдались: Колька дремал под балконами второго подъезда, свернувшись калачиком.
   --Пиздюк. - вздохнул я уныло, достал сигаретку и сладко закурил.
   Мой напарник по розыску разбудил пропавшего, грубо на него наорал и утащил через кусты.
   До конца увала оставалось меньше часа. Вовка, наверное, забил на поиски и уже вернулся в часть... Что ж, пойду и я.
   Обогнул дом и побрёл вдоль него к "ИЗЮМИНКЕ". Шёл, заглядывая в каждое окно. Эта привычка передалась от мамы: куда бы она не спешила, как бы себя не чувствовала, она всматривалась во все проплывающие мимо окна и лоджии. Даже если взгляд не мог проникнуть сквозь пыль занавесок в объём помещения... Так и я сейчас пялился в белеющие электрическим солнцем обиталища первого этажа и вдруг остановился, мгновенно очарованный хозяйкой одного из них... Самая обычная девушка, даже толком о ней ничего и не скажешь, но от чего-то она словно впилась в моё сознание и растворилась сладостным туманом. Бывает, что что-то тебе нравиться, а ты не можешь объяснить, что именно в этом что-то нравиться. Вот и теперь; вроде ничего особенного, однако я не в силах был шевельнуться...
   Она сидела за столом под точно таким же абажуром, что и у нас дома, и читала. Несмотря на расстояние, разделявшее нас, и оконное стекло, мне казалось, что я вижу каждый её волосок, каждую линию и чёрточку лица в мельчайших подробностях, ясно, осязаемо. Каждое её неторопливое движение доставляло мне глупую беспричинную радость, а когда она вдруг подняла взор и посмотрела в окно, увидела меня и неожиданно улыбнулась, я просто оцепенел.
   Но довольно скоро я вернул над собой контроль и помахал рукой.
   Она улыбнулась шире, ответила на приветствие обращенной ко мне ладошкой и волной, пущенной пальчиками.
   Я хлопком приложил растопыренную ладонь к груди и резко кивнул, состряпав благородное, серьёзное и восхищенное выражение на физиономии ( Я рад нашей встрече, Ваша красота меня покорила!)
   Она смущённо сжала губки, склонила взгляд ( Вы мне льстите)
   Я отрицательно покачал пальцем ( Вы не правы) и тут же приложил кулак к уху, словно держал телефонную трубку ( Что томить... Можно Вам позвонить?)
   Она игриво дёрнула бровями ( Какой Вы быстрый!)
   Я сцепил руки, упав на колени, но тут же вскочил, ибо в таком положении я полностью пропадал из окна ( пожалуйста!)
   Она закатила глазки, вздохнула, медленно, наиграно безразлично кивнула ( ну ладно, запоминайте) и стала показывать пальцами: девять пальцев ( девятка), два кулачка ( ноль), вновь девять, потом две семёрки, два кулачка и распахнутая ладонь ( пять)
   Я приставил палец ко лбу, закрыл глаза, напрягся, затем блаженно расслабился с глупой улыбкой ( всё, запомнил - 909-77-05)
   Она показала на запястье с внешней стороны, сделала веер всеми пальцами, а потом сложила руки и уложила на них голову, как малыш перед сном ( звони мне в десять вечера)
   Хотя я, в меру своей испорченности, сперва подумал об ином переводе - ляжем спать с тобой в десять... Но я приличный молодой человек, поэтому лишь отдал воинское приветствие ( есть, понял, мадмуазель!) и сгинул прочь...
  
   Часть находилась на Пришвина, что почти сразу после Мурановской, и я решил добраться до неё пешочком. Если бы не армия, то путь скоротала бы бутылочка пивасика. Да, без неё не уютно...
   Да что ты о фигне всякой? Ты только что взял телефон у классной девчонки!
   Классной? А может она дура? И её красота актуальна только мне. Может, это только мне кажется, что она обворожительно хороша, а всем вокруг - ну и уё...
   Тебе-то какое дело до всех? С каких это пор ты стал считаться со мнением окружающих?
   С тех самых... И вообще, тебе не кажется, что это не здоровая фигня - разговаривать с самим собой?
   Нет. В этом больше смысла, чем просто задаваться вопросом в пустоту одиночества; так хоть решить что-то можно.
   Вот бред!..
  
   Вовка, гад, меня не дождался, и я один пошёл отмечаться к ЗамПолиту.
   Наши смотрели телевизор, причём никто ещё не переоделся в форму - так все и сидели на диванах, в креслах и на стульях в гражданке. Володьки среди них не было.
   Оказалось, что он писал задание по логической телепатии. Блин, а я ведь тоже его не сделал! Ну-ка, двигайся, Вован!
  
   На следующее утро...
   А ну стой! Хорош, глава закончилась.
   Но там же ещё две встречи с той девушкой должны состояться!
   Позже, я сказал, а сейчас...

-- глава 2 "МИМЫ"

   междуглавие
  
   Потом продолжишь её.
   Вторую главу после третьей?
   А может после четвёртой.
   Но так не делается...
   У нас можно всё! Это же твоя книга. Не будь занудой.
   Книга моя, вот только до сих пор не понял, о чём она, и что вообще происходит.
   Я скажу так - пойдём на крышу.
  
   С крыши было видно далеко и много: и лес, уходящий далеко за кольцевую зелёной пористой мантией, и беспорядочно растущие многоэтажки спальных районов, и Алтуфьевское шоссе, врубающееся в город широкой серой полосой, вырулив с моста и Подмосковья, и людей, что, кажущиеся меньше муравьёв, ползали по заученным асфальтовым дорожкам. Но главное - небо. Обычное московское небо сейчас стало ближе и тяжелее. Седые тучи, томно переваливаясь по невидимому куполу, стекали за горизонт...
   А знаешь, чем калининградское небо отличается от московского?
   В неё меньше проводов.
   Правильно.
   Глупо спрашивать себя о том, что знаешь.
   Смотри, кто летит!
   Чёрт его знает...
   Светка Королёва.
   Кто такая?
   А хрен её знает. Одна из москвичек. Под машину вчера попала. А вон старушка улыбается. Клавдия Петровна. Восемьдесят семь лет. Эх, здорово своей смертью умереть! Не как тот коротышка.
   А с ним что?
   Изнасиловал мудак один, потом живот вспорол. Два часа пацан подыхал. Мудак уже третьего завалил. Сука...
   А это кто, весь зелёный?
   Немец. Рольф Лаунг.
   Что он здесь делает?
   Летает. На нас смотрит, помаши ему. Видишь, ответил.
   Но что немец делает в московском небе?
   Гостит. А знаешь, у него интересная история. Он прожил две жизни. И обе дурацкие, нелепые...
  
   Был он обычным писателем; вроде, даже талантливым, но ничего особенного, выдающегося написать не мог. Идей была куча, его разрывало от желания подарить миру что-то абсолютно новое, никем ещё не тронутое, открыть неведомые стороны прежних дел и вещей. Но он не мог стать хозяином своих мыслей, направить их в нужное русло, попросту, "застроить" их.
   Рольф сходил с ума от беспомощности и бессилия, и в один день крыша съехала окончательно. Как ты думаешь, что он сделал? Нет, не сбросился с балкона и не взорвал супермаркет. Он заключил договор с Бумагой и Пером. Очень простой договор. Он хотел бы написать по-настоящему великую, умную книгу, и цена за это - его жизнь. Однако, одно условие: Рольф переродиться. Под другим именем, с другой внешностью, но с памятью Лаунга, что бы увидеть, как повлияет на мир его работа... Книга была написана.
   И он переродился. Жил в другой семье, в совершенно иных условиях. Не писал, стал банковским служащим, клерком. Но что он увидел? Люди читали его книгу, перечитывали, жили ею. Каждый открывал в ней что-то новое и становился счастливее. Но никто не знал, кто написал эту великую вещь. Многие назывались авторами, но никаких доказательств предоставить не могли, и их покрывали позором... В конце концов, книгу окрестили "подарком из прошлого", и решили, что она, словно вторая библия, писалась не одним человеком и не одно столетие.
   Новый Рольф и радовался, что его творение заставило мир задуматься, пересмотреть ценности, и жутко мучился - ведь автор он, но ничего сказать был не вправе. Он не мог сразить этой вестью жену, которая унижала его, называла неудачником и слабаком; не мог стать героем в глазах своих детей... И сломался вновь...
   Вот теперь и летит надо мной, свободный и печальный, улыбаясь светлой грустью.
  
   Давно я не видел московское небо; в нём, наверное, теперь ещё больше проводов и бывших людей. Хотя и здесь небо не хуже. Быстрое только. Его всё время лихорадит - то смеется, то плачет...
   "ДДТ"... "Я получил эту роль"...
   Только что по радио играла. Вот это песня, великая песня. На все времена. Ей уже лет двадцать, и я слышал её раз сто, но не могу удержаться и всегда подпеваю.
   Вот ведь Шевчук, нашёл себя, занимается любимым делом, и это дело любят тысячи по всей стране и даже за её пределами. И я хочу найти себя. Победить свои маразм и капризы. Одолеть пустые комплексы, закончить чехарду мыслей и, наконец, понять свои желания... А что для этого надо? Не знаю...
   Хочешь быть писателем?
   Да.
   Хочешь много денег?
   Чёрт его знает. Если скажу да - никого не удивлю, но для меня это убогое стремление. Скажу нет - или дураком сочтут, или решат, что просто "выпердышь" какой-то.
   Хочешь красивую девушку?
   Почему сразу красивую?.. Нет, я не имею в виду, что сойдёт и кривоглазая хромоножка ( простите, ничего против таких не имею), но и модель мне как-то по барабану. Главное, что бы меня любила и была такой, которую раз поймав, уже никогда не захотелось бы выпускать. Но где такая и что надо сделать, что бы её покорить?
   Я тут тебе не советчик.
   Ты - это я, а значит и я не знаю... А может, всё сложиться так, что не надо будет ничего делать? Типа, увидели друг друга, влюбились сразу же и дальше - всё в ажуре.
   Раскатал губу.
   А как вот люди живут? По тридцать-сорок лет вместе? Мои тоже уже три десятка прошагали рука об руку... и много таких в мире. Неужели, так просто найти своё счастье?
   Я так думаю - большинство людей так и не знают, что такое любовь. Вернее, ошибаются, называя взаимное влечение этим странным словом. Привыкают друг к другу, как друзья, но только дружба между мужчиной и женщиной, по их мнению, переползает в любовь. Хотя это, наверное, всё на генетическом, или каком-то там уровне. Самцу нужна самка, как и наоборот, вот и получается.
   Не понял.
   Ну... Мужик дружит с мужиком. Это понятно?
   Понятно.
   Женщина дружит с женщиной...
   Это тоже ясно.
   Вот. И мужчина дружит с женщиной той же самой дружбой, но только они принимают эту дружбу за любовь. Ведь так устроено, так заложено веками в подсознании, что у противоположных полов при взаимном удовлетворении должна возникнуть эта самая... Любовь. Не могу никак правильно собрать. Я - это ты, поэтому мои мысли тоже скачут беспорядочно. Что думаю - выразить не получается.
   Ладно, забыли... Мы же всё-таки книгу пишем.
   Книга не получается. Бред какой-то. Это больше похоже на "что хочу, то и пи...у".
   Лично для меня, это самоанализ.
   Лаборатория ходячая... Сочинил бы лучше какой-нибудь детектив. Вон, Донцовой с Марининой в метро зачитываются!
   А ты думаешь, эта книга увидит свет с витрины книжного магазина или с лотка?
   Я думаю, как ты. Не знаю поэтому.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ГЛАВА 3 "СИЕСТА"
  
   -- Анхель, посмотри, кого я привела!
   (Меня звали Анхель; хрен знает почему, но я начинаю привыкать ничего не понимать)
   Мама звала меня из прихожей. Хорошая у нас прихожая - как моя московская квартира!.. Я спустился по правой дуге лестницы с позолоченными перилами и увидел маму... Не Татьяну Лазаревну, а Софию Луизу Аттолли - пышногрудую блондинку с омоложенным лицом и в роскошном красном платье ( я в них не разбираюсь, наверное, оно как-то называется; оно такое узкое сверху, подчёркивающее главное достоинство внешности Софии, а к низу куполом раскрывается в складчатую юбку до самого пола ); рядом с ней стояла женщина, азиатка, в сереньком сарафанчике с какого-то блошиного рынка. На вид ей было лет сорок - сорок пять, её чёрные ( а другого цвета у азиатов нет) волосы лежали аккуратно и выглядели как мягкая шёлковая шапочка.
   -- Познакомься, Анхель. Это Мэй Су, она наша новая домработница. Будет нам помогать. Она китаянка... Или японка...
   Мэй Су смущённо улыбнулась и медленно поклонилась где-то градусов на сорок два относительно перпендикулярной к полу оси.
   -- Она плохо понимает по-испански, но хозяйство ведёт отлично! Сама знает - что, куда, как. И уже сейчас начнёт готовить ужин к приходу Густаво!
   -- Густаво придёт? - я поморщился. Не нравился мне этот обезьяний сын. Пусть он и благородных кровей, но мужик херовый. Чисто моё мнение, и мама с ним не соглашалась.
   -- Милый, привыкай, у нас с Густаво есть планы... - София ослепительно широко улыбнулась. Ядовито красные губки обняли безупречно ровные прекрасные жемчужины зубок.
   -- Я в курсе! - и ушёл в свою комнату.
   По-моему, через две недели у меня последний экзамен в школе, после которого мама намеревается отправить меня в Англию. Уже пришло уведомление, что я достоин поступления в Гарвард, но что-то не тянуло туда. Может, это простая лень, а может и конец света, который запланирован на конец лета.
   Ужин я вытерпел не смотря на то, что Густаво, как обычно, тупо шутил, омерзительно скалился и регулярно лапал Софию за руки своими шерстяными граблями. Так и хотелось встать, снять с маминой кисти шёлковую красную перчатку и, смачным шлепком по серой щеке козлины, вызвать гадкого ухажёра на поединок. Но так поступали лишь у нас, в России, и то в далёком девятнадцатом веке.
   Кошмар трапезы сглаживали лишь ласковые движения Мэй Су. Она порхала невидимкой, возникая у стола в самый точный момент, убирая грязную посуду, подставляя бокалы и фужеры. А блюда приготовленные ею были просто бесподобны. Такого я ещё не ел! В меру острое, в меру сладкое, нежное, тающее, ароматное и во истину дарящее блаженство от процесса поглощения пищи.
   После ужина горилла утащила мою маму во вторую спальню, "адскую", как прозвала её София из-за перенасыщающих пространство бурых оттенков. Я же убрался в свою комнату, врубил погромче радио "Вива Мадридо", что бы не слышать бурной любви извращенцев, которая нарушает всякие приличия и сквозит из всех существующих и не существующих щелей, разливаясь режущим слух скрипом по всему дому, и, плюхнувшись на диван, включил телевизор. Прогуливаясь по каналам, остановился на новостях.
   О, опять старые добрые Новые Рыцари Освобождения! Вновь маразм о наступающем конце света. Что? Если никто не прислушается, Испания утонет в сумасшествии и вечности параллельной тьмы? Как интересно!.. А потом на экране вдруг мелькнул я... Откуда? Как? Вот опять. Ну да, это я! Это невозможно!.. Русский?! Тимур? Нет... Какой-то Крутокряк Сиртоблюм.
   -- Так... Надо что-нибудь выпить и спать. Уже глюки...
   На кухне я встретился с Мэй Су. Она вытаскивала посуду из посудомоечной машины, убирала её в сушилку, и каждое движение сопровождала загадочной бесконечной улыбкой. Неужели, ей всё доставляет удовольствие? Даже мытьё тарелок. Интересно, а толчок она драить тоже с наслажденьем будет?
   Я налил ананасовый сок (мой любимый), облокотился на холодильник, не спеша попивая напиток из широкого низкого стакана, продолжал наблюдать за новой домработницей, а Мэй будто меня и не видела. Она наводила чистоту на столешницах, протирала плиту и вдруг, не поднимая на меня взгляд, спросила тонким нежным голоском, дрожащим смущенным акцентом:
   -- Молодой господин не спица?
   Шока у меня не случилось, но её обращение на испанском искренне удивило и озадачило, поэтому вместо ответа, выделив несколько секунд на овладение собой, выдавил:
   -- А откуда вы знаете испанский?
   Мэй явно была польщена, что к ней обратились весьма уважительно - на "вы", - а так же то, что она смогла произвести впечатление на нового господина.
   -- Мой первый хозяин уцить. Он осень добро...
   -- Добрый.
   -- Да... - Мэй обворожительно благодарственно улыбнулась, торопливо кивнув. Её глаза так ни разу и не взглянули на меня. - Он много уцить. Я била осень молодоса... - она не нашла нужных слов и поэтому помогла себе руками: сперва все пальцы, а затем ещё четыре обозначили её тогдашний возраст. И, наконец, осмелилась поднять голову... Чёрт, у неё волшебный взгляд... Светлый, свежий, такой юный... Она должно быть необычайно нежная и добрая, верная и весёлая...
   Ну это ты всё выдумал...
   Не встрявай!
   Понял.
   -- Вам было четырнадцать?
   -- Да. - Мэй снова кивнула и вместе с кивком испарился взгляд - он вновь уткнулся в работу.
   Нет, так не пойдёт. Я решительно протестовал: отставил стакан и, быстро приблизившись, остановил её руки с тряпкой.
   -- Хватит, Мэй, перестаньте... Почему вы боитесь на меня смотреть?
   Женщина совсем сконфузилась, щёки вспыхнули алыми пятнами, всё тело забилось дрожью... Сколько ей лет? Стеснительна, как малолетка, а с виду - лет сорок, если не больше. Было очень приятно держать её кисть, маленькую и тёплую, чувствовать взволнованный озноб, а ещё приятнее - желание этот озноб заглушить, унять; хотелось прижать Мэй к себе, прошептать что-то хорошее, доброе...
   Я свободной рукой осторожно коснулся её подбородка и медленно приподнял голову ( да что б такая смелость у меня со всеми дамами была!) и как можно более ободряюще улыбнулся:
   -- Мэй, что вы, в самом деле... Не надо меня бояться. Уверяю вас, я нормальный парень, не капризный, не избалованный, не взбалмошный... У меня нет привычки унижать людей, которые помогают мне и моей маме... А уж тем более женщин... И не бойтесь смотреть мне прямо в глаза! Вообще - я ж ещё сопляк! Мне всего лишь шестнадцать лет! Я вам даже слова плохого сказать не могу!
   Мэй Су порозовела и расслабилась. Дрожь стихла, теперь её глазки весело и с любопытством глядели с круглого личика; хоть и приблизившие Мэй к её истинному возрасту, они даже украсили и наполнили внешность женщины мягкостью и добротой.
   Мы сели за стол. В доме было тихо - видимо, Густаво выдохся и храпел себе на мамке - лишь из щёлки штор выбивался шорох машин, сонно снующих по широкой Вилла-дель-Анто.
   Стали разговаривать, в основном о ней...
   ...Так, стоп! Если сейчас будешь углубляться в перипетии жизненных невзгод бедняжки Мэй, я тебя побью!
   Каким образом, интересно? Мы же одно целое!
   Разбегусь - и лбом в косяк!
   Засранец!
   Сам такой.
   И о чём же теперь писать?
   Мы оба... В смысле - я и я - знаем, кто она, что было в её жизни, когда родилась, как попала в Испанию... На фига это упоминать?
   Что бы все знали. Это обычный художественный приём.
   Начитался детективов. Всякие слезливые лирические отступления в прошлое героев, тяжёлая жизнь отрицательных персонажей... Нам-то это всё на хрена? Знаешь, Тим, разучился ты абстрактно мыслить! Что-то хочешь, но не хватает ни слов, ни воображения выразить, что именно. Помнишь "Окно"? Говорящий лифт, странные дома-столбы, выпуклое гипнотизирующее окно... Или хотя бы недавнее - "Эквитрон". Кто, что, почему?.. Хрен его знает, но нам же нравиться. Мы что-то в этом видим. Порой, в совершенно глупых и бессмысленных рисунках и картинках видно гораздо больше , чем в обыденных общепринятых схемах.
   Вот и надо найти середину...
   Да к чёрту эту середину...
  
   Как хорошо всё-таки страдать раздвоением личности: пока один Я спорил сам с собой в душной тесной Москве, другой Я - Анхель _ полностью растворялся в новой домработнице.
   С ней хотелось говорить без остановки. Весь вечер. Всю ночь... Не важно о чём, только бы слышать её тоненький, звонкий голос, смешно и умилительно звучащие слова, слетающие с мягких не молодых губ. Она уже не смущалась; Мэй охотно рассказывала о себе, не запнулась даже на истории расставания с девственностью. Оказалось, что первым её мужчиной и стал тот добрый господин. Он, видимо, даёт уроки не только испанского... Ему было сорок три, ей - четырнадцать. Случилось всё вечером, когда госпожа удалилась к себе в спальню и мать Мэй, которая обучала дочку своей работе, последовала за ней, готовить ко сну.
   Он был очень нежен, больно было лишь самую малость, Мэй даже не вскрикнула... Господин потом часто уединялся с девочкой. Знала ли это его жена? Знала, и однажды даже приняла участие в жарких ласках.
   -- А вы уже биль с зенсина?
   Услышав этот вопрос, я "упал на ручник". Я понимаю, сам призвал Мэй быть как можно более раскрепощенной, но это же не прилично!.. А потом поймал себя на мысле - почему, собственно, неприлично? Мы сидим вдвоём на кухне, беседуем наедине; мы же не орём в автобусе или в кафе, не пошлим и не материмся. И вообще - что в наше время неприлично? Да такие вопросы для детского сада, если сравнивать хотя бы с тем, что сочиться с экранов телевизоров, что красуется на обложках глянцевых журналов...
   И я честно признался:
   -- Нет, - хоть немного покраснел и разгорячился.
   А Мэй не отводила взгляда, и было в нём нечто вроде усмешки, но не злой, не в том смысле, что, мол: "Ха, девственник! Стыдоба!.." Нет, казалось, что её глаза говорили: "Как это мило! Наверное ждёшь свою единственную?"
   -- Да, - кивнул я.
   Блин, она же не задавала этот вопрос! Я уже брежу.
   -- Вы смесной... - Мэй слегка склонила голову и повеселела ещё больше; теперь она совсем юная.
   -- А знаете, что мне нравиться в азиатских женщинах?
   -- Нет. Цто? - блеснуло любопытство, в зрачках заплясали суетливые искорки заинтересованности.
   -- Как вы улыбаетесь. Никто на земле не улыбается так нежно, сказочно, так красиво... У вас такая волшебная улыбка, что не передать словами её великолепие...
   И Мэй мгновенно сотворила это великолепие и нежность на личике.
   -- Да... Вот так...
   -- А я говорю, что это не пристойно! - взвизгнула вдруг Людмила Дрыновна, вспыхнув, как лампочка в кромешной тьме загорается ярким жёстким светом. - В наше время мальчики были куда более вежливыми и правильными, а девочки - нежными, умными, послушными... А сейчас что? Кругом бандиты, жулики, проститутки! Дети матерятся, как матросы, курят, пьют, наркотики употребляют!.. И, простите меня, - о сексе всё уже знают! Да я сама знаете когда впервые ОБ ЭТОМ услышала? Мне было девятнадцать лет!.. И фильмов таких не было. Были добрые, хорошие, чистые фильмы о настоящей дружбе, светлой любви, о смелости и справедливости!.. А сейчас что? Кто герои у молодёжи? Бригады всякие, киллеры да прочие хулиганы! Но в этом ещё и милиция виновата! Все, все стали продажными, никому нельзя верить. Особенно чиновникам!..
   -- Людмила Дрыновна, а вы чего здесь делаете? - пришлось оборвать старушку на полуслове, иначе уйдёт она в такие дебри!..
   -- Я? Да, это... Кольку ищу, - растеряно промямлила она, и вдруг как разревёться: - Ох, Анхель, ох, дорогой ты мо-о-ой, помоги, найди моего Коленьку-у-у!.. Ты же знаешь, попадёт в беду...
   Вот так всегда - только начинаешь получать от чего-нибудь удовольствие, как всё наинаглейшим образом испортят. Ну как я мог отказать бедной Людмиле Дрыновне, пусть я и не знал, кто она такая? Её добрые, дрожащие бриллиантами слёз в несколько десятков карат глаза резали сердце без наркоза.
   -- Конечно, помогу...
   Зато нет худа без добра - наверняка этим поступком я ещё больше возвышусь в глазах Мэй... Чёрт, я говорю, словно собираюсь её соблазнять! Ёлки-палки, Анхель, ей сорок лет, не меньше!..
   Таким запутанным я и покинул дом, окунулся в гудящий и переливающийся огнями ночной Мадрид. Современные мегаполисы очень похожи ночью: как и в Нью-Йорке, Лондоне, Токио или Москве, жизнь не замирает ни на мгновение. Продолжают кровоточить вены-дороги лихими гонщиками, выливаются за витрины и плетёные заборчики открытые забегаловки, невидимыми волнами топит пространство лёгкая дурманящая мелодия, выходят на посты верные спутницы дальнобойщиков, неудачников и разжиревших толстосумов - путанки... И во всём этом макияже, многослойной маске, прикрывающей стоны и крики, выстрелы и кровь, вонь и сумасшествие, потерялся маленький худенький Колька... Он небось забился в какой-нибудь подвал, натянул футболку на уши, до макушки, что бы не видеть пугающую тень шипящего, изворотливого призрака города.
   В принципе, я знал, где искать пострелёнка. Было у него одно местечко, в тихом пустынном райончике; он находился на окраине, минутах в тридцати от моего дома, поэтому я решил прогуляться до него на своих двоих.
   Встретил по пути не совсем трезвую парочку, угостился сигареткой, постоял, покурил, поболтал. Девушка всё хохотала и хохотала, у меня даже сложилось впечатление, что она никогда не останавливалась, начав смеяться прямо с рождения. Что вызывало у неё такую реакцию? Не знаю, может быть бессвязное шутливое бормотание бойфренда, может, я сам; надеюсь, что это не так. Вроде, я не настолько жалок, что б от одного только моего вида пьяные девицы покатывались со смеху.
   В отличии от центральных улиц, окраины города дремали в мутном брезгливом свечении дорожных фонарей, изредка будоражились от шороха припозднившихся гуляк. Спали окна, чёрными дырами усеявшие трёх- и пятиэтажки, спали те, кто укрылся за их тяжёлыми, суровыми завесами. Но не смел забыться сном лишь маленький клочок реальности - лестница к заколоченным дверям подвала; она уходила резко вниз и влево, дугой, и поэтому спрятавшемуся маленькому существу можно быть уверенным - с улицы его не заметят. Вот там-то и засел Колька...
   Как интересно... Никакой лампочки здесь нет, даже бледность фонарного столба не падает сюда, но уголок спокойствия словно светится, пульсирует, дышит мерцающим бирюзовым туманом. На кирпичных стенах, как в пещере какого-то неандертальца, вдруг заплясали корявые человечки и животные. На потемневшей двери вспыхнули кудрявые спирали огня; закручиваясь, она дырявили материю, разрывали пространство в грохочущую и рыгающую радужными взрывами глубину... И среди всего этого очнувшегося хаоса сидел, зажмурившись, заткнув уши и прикусив нижнюю губу, маленький Колька. Он дрожал, из складочек крепко сжатых век сочились розоватые ленточки...
   Что здесь происходит? Может, у меня галлюцинации? Или это всё делает Колька? Да нет, бред! Как этот малыш... Чёрт! - из глубины спирального мира вытянулась бурая, изъеденная язвами и ветвями натянутых жил, зверская рожа. Смачно хлопнули челюсти, блеснув саблями клыков.
   -- Ну, что ты смотришь, доблестный кочегар военного суда? Давно меня не видел, блин? - прочавкала быстро, с едкой насмешливостью рожа, подмигнула серым глазищем.
   Хватай Кольку - и дёру, на хрен!
   Точно!..
   Я схватил за воротник ветровки сопляка и рванул его за собой, взлетая бешеной пумой по лестнице...
   Устал я очень скоро, однако несколько минут, что я прожил на бегу, вполне хватило, и мы с Колькой были в безопасности... Если нам грозила опасность, конечно же.
   Коля шёл рядом. Он уже не дрожал, но голову не поднимал, словно чувствовал себя виноватым в том бардаке действительности. Я хотел и всё же никак не решался растормошить паренька, покончить с его тяжёлым молчанием. На остренькой, буквально треугольной мордашке в сонной мути уличного освещения поблёскивали тонкие, слегка красноватые дорожки... Кровь?..
   -- Стой, Колян.
   Я остановился, опустился перед мальчуганом на корточки; пацан упорно отворачивался.
   -- Да посмотри на меня... Ну? Давай, кончай с этим дурным настроением. Ничего же страшного не произошло.
   -- Произойдёт.
   -- Что произойдёт?
   -- Страшное... И я буду виноват. Я всегда во всём виноват.
   -- Хватит, братан! - я потрепал его волосы, поднялся и побрёл дальше, держа его холодную лапку крепко, пытаясь её согреть. - Что ты можешь натворить? Ты ж ещё сопля, мелкая сопелька...
   -- Я могу то, что не могут большие.
   -- И что же это?
   Коля молчал. О чём он думает? Что там носится в маленькой головке? Какие страхи терзают хрупкое сознание? Кто засел там, внутри этого человечка, и заставляет говорить подобную чушь?
   -- А кто был тот... Ну, который вылез?
   -- Мой друг.
   Хорош друг...
   -- А может он всё сделал? Может, он в этом виноват?
   -- Нет... Он приходит, когда я его зову.
   -- Зачем ты его зовёшь, если так боишься?
   -- Я боюсь не его.
   -- А чего? Кого?
   И вновь молчание.
   Не знаю почему, но мне становилось очень легко и даже увиденное пол часа назад уже совершенно не волновало. Я не шёл, я летел, оторвавшись от пыльного асфальта. Коля остался внизу, растворился вслед за Мадридом. Вокруг заплясали пузатые облака и отвердевшие ветра. Было тепло и свежо, тихо и от чего-то радостно.
   Я наверное сплю... - решил я, но версия не показалась мне убедительной, как будто рядом парил ангел и твердил: ты не спишь, это всё наяву. И я летел, то ли вверх, то ли в сторону, но только не вниз. Да и не хотел я вниз лететь - что я там не видел? Ложь любви, которую глотают мама-София и Густаво-орангутанг? Беспомощность веры в счастье, что невозможно поймать руками? Бессмысленность и никчёмность жизни?.. Нет, на хрен, на фиг, по-фиг, по-хер! Надоела тяжесть в ногах, что прижимает к земле, надоела сама земля, сырая и жадная до человечины... Надоело...
   Надоело?.......
   И в один миг всё кончилось. Я открыл глаза, и сразу же зажмурился - меня ослепил резкий электрический свет. В ушах что-то загудело, взлетая и ускоряясь...
   -- ЗД (ЗэДэ - прим.), ты чё? - грохнуло слева.
   Я повернул голову; на меня смотрела небритая серая рожа Сани Полуянова, младшего сержанта, и как обычно, мигала мутным отчуждённым взором.
   -- Я где?..
   -- Как где? Ты чего, Зэд? В метро, на работу едем... Ты чего?
   Я повертел гудящей башкой; рядом с Полуяном сидел Вовчик Доренский, напротив - Серёга Владимиров, Малина да Димон Сальников.
   -- А где Коля? Что с Мэй?.. - бормотал я... Где я? Почему все кругом... русские? И сам я заговорил по-русски... И зовут меня уже... Тимур? Почему не Анхель?.. А кто такой этот Анхель? И Мэй?..
   -- Зиатдиныч, ты что, у Совы травки прикупил? Обкурился? - не унимался Саня, хлопая, не понимая, глазками.
   Мне всё приснилось?.. Ну да, точно... Задремал, вот и привиделась хрень... Мадрид, мама-София, домработница не то из Китая, не то из Японии... Да и Людмила Дрыновна с Колькой... Бред!
   -- Ничего, Сань, всё хорошо... Уснул, чертовщина приснилась...
   Объявили Петровско-Разумовскую, станцию, на которой по жизни толпиться немыслимое количество человеческих туш с сумками, мешками, досками, трубами... Там, наверху, прямо у входа в метро, рынок, здоровый, тесный и запутанный, к тому же ещё и платформа железки.
   Стая красных, надутых рож, тяжело дыша и метаясь взглядами по нагруженным лавкам в поисках свободного местечка, забили вагон, накалив воздух своим надрывным хрипом. Прямо на меня уставилась пухлая дамочка лет сорока; её злые малюсенькие глазки впились точно в мой нос, брови нахмурено сдвинулись и почти слились в одну кривую и лохматую полоску. Того и гляди, сейчас вытащит из здоровенной сумки килограммовый окорачок и влепит мне им по роже.
   Не, уступать не буду. Пошла на фиг! А вот рядом возникшей бабульке - уступлю место. Она печально склонила голову, бесцветные редкие пряди беспомощно свисали и дёргались, как паутинка на ветру.
   Я поднялся, взяв под локоть старушку, подтянул к себе, заслонив спиной злую пухлячку, и усадил женщину. Она что-то благодарно запричитала, но что - уже было не слышно, поезд тронулся. Меня весом всех стоящих тел прижало к межвагонной двери. Я так по ней и расплылся, еле удержав на расстоянии сантиметров двух от стекла рожу.
   "А ведь нам до Пражской... - обречено подумал я и усмехнулся. - Гадский устав! Внушить бы вам всем... Эх..."
   В соседнем вагоне наблюдалась идентичная картина, только у двери оказалась прижатой девушка. Она стояла спиной ко мне, я видел лишь её светлые волосы до плеч, стекающие водопадом.
   Но потом она повернулась лицом... Круглая мордашка, чуть пухлые губки...
   Она!..
   Сердце взорвалось, кровь оперкотом врезалась в голову, я весь напрягся и накалился. Она... Не может быть!.. Я пару раз ударил кулаком в окошко двери, и только после этого понял, что она всё равно не услышит, даже если я орать буду. Но взгляд её вдруг поднялся, увидел меня и сразу узнал.
   До этого хмурая от дискомфорта и давки, осветила личико мягкой улыбкой. Она не смело приподняла ручку и тихонько помахала ею (привет...).
   Я кивнул, одновременно моргнув (привет.), припечатался лбом к стеклу и в ответ расплылся в довольную физиономию.
   Несколько минут мы "молчали", не двигаясь, лишь глаза беспокойно дрожали. Не знаю, как её, а мои, огибая каждую чёрточку лица, каждый изгиб фигуры, влюблялись всё глубже и отчаянней...
   Она поднесла кулачок к ушку и нахмурилась (почему не позвонил?). показала три пальца (уже три дня прошло.).
   Я зажмурился, потряс головой, изобразил кистью пистолет и приставил воображаемый ствол к виску (Виноват! Нет мне прощенья!).
   Она наставительно погрозила пальцем (Смотри у меня! Что б позвонил.).
   Я всплеснул руками, рожа моя сделалась беспечно-вальяжной (Без базара, детка!), тут же вернулся в более-менее серьёзное состояние. Показал на раздвижные двери выхода и, развернув ладонь, двумя пальцами сделал пару шажочков по ней, как человечек (Тебе когда выходить?).
   Она вздёрнула знак виктории (Через две.).
   Я сокрушённо покачал головой, махнул рукой, протянув про себя "у-у-у", сложив губы трубочкой (А мне ещё далеко-о-о...).
   Объявили Дмитровскую, совершенно никчёмнейшую станцию. Никогда она не нагружает поезда, никогда на ней не выходят пассажиры. Легче не стало, и снова, при стартовом рывке тягача, толпа придавила меня к двери.
   Она засмеялась.
   Я привлёк её внимание поднятым вверх указательным пальцем. Затем изобразил паровозик, как это делают малыши - типичный "чух-чух" с руками, "работающими под колёса", и вопросительно ей кивнул (Ты куда едешь?).
   Она нахмурилась и дёрнула головой (Не поняла... Чего?).
   Ладно, сделаем так. Я сложил руки как первоклассник на парте и оформил прилежную мину отличника, после чего жестом показал подождать и принялся имитировать всякую разнообразную работу - копать воображаемой лопатой, закручивать несуществуемые шурупы отсутствующей отвёрткой и т. д. (ты едешь учиться или работать?).
   Она вздёрнула волосами, закатив глазки и весело улыбнувшись (Ах, вот что!..), и выполнила шараду первоклассника (Учиться). Кивнула мне (А ты?).
   А я - копать воображаемой лопатой, закручивать несуществующие шурупы отсутствующей отвёрткой... (Работать).
   Сложно было спросить, где она учиться, на кого, как и ей - где работаю я. Конечно, я мог бы с ней пообщаться на мысленном уровне, благо мои возможности позволяли расширить и её сознание до узкого контакта со мной, но устав запрещал использовать полученные в учебке знания в мирное время или без приказа начальства. Поэтому мы молчали и тупо лыбились, умиляясь нашей наивностью. Очень скоро последовала остановка на Савёловской. Следующая - её...
   Когда поезд начал сбавлять обороты, подбираясь к Менделеевской, она тоненьким рукавом бежевой кофточки слегка протерла стекло, влепила поцелуй, адресованный, наверное, мне, и поспешила пробиваться к выходу.
   Поезд уже тронулся, когда я в последний раз её увидел. Она постучала в окно над лавкой, где сидели Полуян, Вовка и теперь та пухлая злющая баба, что-то прокричала, но гул заводящихся механизмов заглушил слабый голосок. Ещё один воздушный поцелуй - и растворилась.
  
   Мы вышли на поверхность. До строящегося "Перекрёстка" было совсем не долго идти, но мы всё же решили перекурить.
   -- Это она? - спросил Вован.
   -- Что?
   -- Ну, эта, с которой ты перестукивался в метро? Это та, воскресная?
   -- Ага...
   -- Хорошенькая.
   -- Чудо просто.

-- глава 2 "МИМЫ АНДЕГРАУНДА"

  
   междуглавие
  
   Откуда взялась вторая глава? Она же...
   Из третьей. А что нам не нравится?
   Да всё нравится. Между прочим я уже на 14-ой странице (и 34-ой в тетради), а всё ещё не понял, что происходит.
   Как что? Ты служишь в армии, находишься в данный момент в командировке на даче одного обеспеченного семейства. И уже неделю не куришь.
   А хочется.
   Верю. Терпи. Здесь самые подходящие условия бросить курить. Свежий воздух, работа, одиночество - никто не совращает сигареткой. А если и заглянут дядя Женя с дядей Колей, то лишь за тем, что б чирик стрельнуть. У них по-жизняк даже "Примы" нет.
   Знаешь, а странно слышать испанский и понимать его, никогда не учив.
   Прикольно. Да и в Мадриде здорово. Да?
   Жарковато. Даже не представляю, как Раблюд и Укояк выдерживают +36 в своих плотных одеяниях.
   Они ж Рыцари! Им не привыкать к тяжёлым условиям.
   Вот именно - они рыцари. А я никто. Бесполезнейшее, сопливое, занудное существо. Вот что я делаю? Ною! Я просто нытик.
   Раз сам в этом признался, надо бороться! Сколько ещё ты будешь сам себя накручивать? И не надо тут повторять, что ты никак не можешь очухаться, что во всём виноват тот страшный случай. Тебе просто нужно было привлечь к себе побольше внимания. Как и всем подросткам, только ты сделал из этого действительно серьёзную проблему, зарылся в депрессняк и ничего не хотел слушать! А болезнь Домика тут совсем ни при чём. Детство кончалось, ты это чувствовал, а что дальше - туман... Пожалуй, единственным честным в те дни было признание маме в страхе перед будущим. Ты сказал:
   -- Я не знаю, что впереди... Я даже не представляю, что делать... Я боюсь...
   А мама ответила:
   -- Надо взять себя в руки. В твоём возрасте многие сталкиваются с такой проблемой. Надо просто успокоиться и взять себя в руки.
   Тебе было шестнадцать... Но сейчас-то уже - без двух месяцев двадцать. И ты один, куча свободного времени. Можно всё решить, обдумать, обмозговать...
   Фигня всё. Как раз в одиночку я не справлюсь. Хотя бы с сестрёнкой поговорить.
   И что она тебе скажет? Таша хорошая, умная, но она - самый типичный представитель современно мира. Её жизнь налажена и выстроена. Она знает, что делать, как это делать, что б оставаться счастливой в рамках этого мира. А ты же хочешь нечто большее, ведь так?
   Так... Наверное. Знаешь, порой у меня возникает желание забить на всё - на стихи, на эти писаки, на все размышления о жизни, смерти и любви, - и стать обычным, искренне радоваться деньгам, видеть в них смысл... Посвятить себя простой работе, научиться веселиться по всем законам прогрессивных масс молодёжи. Может, возьму несколько уроков у Вована по закадриванию девиц... В этом мире всё так ясно: два пути жизни - по закону, или быть преступником, наивысшие достижения - почёт, влияние, состояние, красивая жена, точное разделение существующего и вымысла, как деньги и душа, машины и Бог...
   Ну куда ты понёсся...
   Не в ту степь.
   Точно. Совсем отвлёкся от книги.
   Дурацкая книга получается.
   Сколько можно это повторять? Тебе самому не надоело? Расслабься, кто говорит, что в этом мире всё до тошноты понятно? Я не хочу возвращаться к середине прошлой главы, но замечу - надо мыслить абстрактно.
   Ну и что же дальше, если следовать абстрактному измышлению?
   А дальше - садимся в этот автобус.
   Пятёрка? Это же в Долгопу. Я уже два года... Даже больше двух лет там не был. Да и зачем мне туда?
   Не знаю.
  
   Как собрать в единое разбежавшиеся мысли? Как смыть своё дерьмо с рук без воды и мыла?
  
   Пятёрка ехала уже обратно в Москву. Позади осталась ЦАО, прогнившая коробочка остановки, потянулись в осеннюю изморось покосившиеся заборы и заплеванные трещинами домики с невидимыми скрипучими жителями. Автобус обогнул пост ГИБДД и замер перед железнодорожным переездом, рядом с платформой станции.
   Состав шёл в столицу, поэтому пришлось ждать, когда одинокие бабки и дедки заберутся в вагоны и поезд, наконец, двинется, жалобно заскрипев.
   Автобус вывернул на прямую, врезающуюся в кольцевую. Здесь он вволю услаждал жажду скорости, разгоняясь до дребезжания салона. Его заднюю часть кидало из стороны в сторону, а, соответственно, и занявшего последнее кресло меня, как кильку в банке.
   Дождь осмелел и заполнил воздух за окном ровным звоном. По стеклу побежали вертлявые ручейки, размыло деревья, дорогу, мелькающие машины. Автобус вновь остановился, теперь уже на светофоре при въезде на МКАД. Утром светофор не работал. Похоже, то же самое и сейчас.
   Захотелось пива. Холодного, лёгко, что бы выйдя под дождь заболеть окончательно... Всплыли в памяти картинки из до армейской жизни.
   Человек живёт воспоминаниями. Каждый шаг он оценивает, руководствуясь ощущениями и знаниями, добытыми в прошлом. Мороженое он сравнивает с тем, что было в детстве, новую квартиру с предыдущей, радуясь удаче, он с грустью думает, что сказал бы его умерший отец... Человеку в прошлом и уютнее, и теплее, и светлее, и радостнее. Вообще, чем старше он становится, тем меньше он получает от жизни радости. В детстве всё было иначе, мир казался загадочным и огромным, он манил тайной, как неизвестность содержания подарка. Хотелось всё разузнать, всё попробовать, всё потрогать. Ещё не знал, как ужасны и не справедливы законы этого мира, как важны для человека деньги, что они нужны не только для покупки мороженого или конфет... И хотелось повзрослеть. Брали сигарету и кашляли, пили водку и давились...
   Автобус несколько раз дёрнулся и, наконец, дождавшись пробела в густом потоке, выгнул на кольцевую, накренившись левым бортом.
   Да, пиво под дождём... И "ДДТ" или "RHCP" в ушах, перед глазами блеск мокрых улиц СВАО. Можно на метро по ветке - от Алтуфьево до Академика Янгеля. Выйти, постоять или посидеть на скамейке... Уютно мне было в своей тоске. Сам её надумал, сам её хлебал и расставаться с ней не собирался.
   Очень скоро пятёрка вырулила на Дмитровское шоссе, свернула вниз, к мосту. Впереди маячила станция Лианозово и стихийный, самый грязный в округе рынок. Обычно в это время - а было шесть часов вечера - узкая дорога наполнялась машинами, и пробка, тянущаяся ещё с пересечения Дмитровки улицей 800-летия Москвы, гудела и пыхтела до Лескова, но сегодня грязные мокрые автомобили сновали в гордом одиночестве. Справа тянулось ограждение, закрывающее железнодорожные пути, виднелись лишь тощие ветви проводов и балки каких-то перекладин. Слева - бетонный завод; за ним заводик по производству стройматериалов. И в этом незаконченном туннеле по обе стороны дороги чернели ворохи гнили и рыхлой мерзости. Очень живописное местечко.
   На остановке у Лианозово вышло несколько человек с увесистыми сумками, поднялся только один. Высокий, не бритый, весь какой-то скукоженый, с обвислых плеч скатывались руки-палки. Он был пьян - автобус ещё не тронулся, а доходяга успел навалиться сперва на бабульку, сидящую напротив дверей, затем на мужичка, расположившегося чуть ближе к водителю. Не складно пробормотав извинения, вошедший протопал в конец салона и сел, нет, просто рухнул в кресло через проход от меня.
   Знакомая личность... Где я его видел?
   И вдруг догадка озарила меня:
   -- Раблюд?!
   Сверкнули и в тот же миг погасли пуговки ничего не выражающих глаз, высокий улыбнулся, всё равно что брезгливо поморщился:
   -- Что?
   -- Новый Рыцарь Освобождения, Раблюд. С вами ещё Укояк и я... Вы сделали разру... раз...
   -- Разлипон.
   Раблюд.
  
   Маршрут пятёрки заканчивался у станции метро Алтуфьево; после этой остановки он разворачивался и катил обратно, в Долгопрудненский автопарк.
   Мы перешли дорогу, купили в "Перекрёстке" по бутылочке "Старого мельника" (на мои деньги, естественно) и направились вдоль Алтуфьевского шоссе вверх, к пруду.
   -- Не ожидал я этой встречи, - признался Раблюд, делая два мелких глотка и морщась.
   -- Я тоже. Не думал, что ты - в Москве...
   Он задумчиво закивал, сложив губы уточкой.
   -- А ты должен быть... В Калининграде... Там, да?
   -- Ну, знаешь... Это не так просто объяснить. Да, я был в Калининграде. Я и сейчас там. Честно говоря, я ещё и в Испании вместе с тобой и Укояком, и ещё сам по себе, а так же и в Москве помимо меня есть служащий в армии Тимур... Ну и я, конечно же, с раздвоением личности.
   Раблюд почавкал, переваривая сказанное, остановился, конкретно присосался к бутылке и, покачиваясь, осушил её. Оторвав пустышку, он прохрипел: "Аакх-х-х...", вытер тонкие бесцветные губы; глаза его закрылись блеском, взгляд совершенно стал бессмысленным. Готов, предположил я, но ошибся. Дёрнул головой - остекленение покинуло рыцаря. Раблюд, хоть и не протрезвел, что было бы слишком даже для моего больного воображения, но явно посвежел (если можно так сказать о не бритом, сероликом и мятом субъекте).
   -- Я не Раблюд... - глупо усмехнувшись, вымолвил мой знакомый, бросил бутылку в урну рядом со скамейкой. - Нас же тоже разъединили. Он стал Рыцарем, а я остался самим собой. Меня зовут Югор. Югор Исторский.
   Намного сладкозвучней, нежели Раблюд Углостык. Мы вновь не спеша, побрели под дождём.
   -- А на счёт твоего многосущества... С тобой только однажды производили Разлипон?
   -- Д... Да.
   -- Значит, тебе не грозит.
   -- Не грозит... что?
   Югор скривился удивлением, от чего его глазки-пуговки превратились в две десятирублёвые монеты.
   -- Я... То есть, Углостык тебе не говорил? Я-то на связь с ним редко выхожу. Надоел.
   -- Нет. Что он должен был мне сказать?
   -- О конце света.
   -- Ах, об этом... Да что-то они там, в Испании, мутят, но что конкретно - я никак не могу разобрать.
   -- Конечно, ведь ТЕБЯ целых... Несколько! За всеми не уследишь! - Югор энергично размахивал руками, видимо, демонстрируя, что все мои попытки контролировать ВСЕХ МЕНЯ столь же бесполезны, как и старания пьяного вратаря поймать летящий в девятку мяч.
   -- Неужели, это всё правда? - я усмехнулся, отпил из бутылки. - Конец света... По-моему, очередное сумасшествие.
   Югор захохотал громко, надрывно, истерично. Он изогнулся, закинув голову; острый кадык на тонюсенькой шее дёргался в жутких конвульсиях.
   -- Ну, вот видишь! - пропищал он, наконец, утихнув; голос Югор сорвал, и теперь изо рта вырывался лишь визг и бульканье. - Кхе-кхе... Ты же почти всё понял! Эх, угадал же Раблюд, сукин сын! Кхе...
   Я даже слова не мог произнести. Внезапный взрыв смеха загнал меня в тупик. Полный псих!..
   -- Ладно, Тимка, давай сядем, покурим.
   Тимка... Так меня только папа называет. А как было здорово, если ба какая-нибудь девчонка меня так окликнула: "Эй, Тимка, постой!.." или "Эй, Тимми!.."
   Ты чего отвлёкся, Тимучин? А-ну, назад!
   Есть!..
   Югор вытащил красную пачку неизвестных мне сигарет. Предположив, что он курит нечто сродни "Примы" или "Беломора", я достал свои - "LM", однако грохнувшийся на мокрую скамейку Югор решительно запротестовал:
   -- Да ну, убери. Мои тебе понравятся. Таких ты ещё не пробовал.
   -- Н-да? - я недоверчиво покосился на протянутую мне серую трубочку, но всё же принял её из узких лапок Югора. Садиться рядом не хотелось, и я опустился на корточки. Достал зажигалку, прикурил, затянулся... Действительно, странный вкус. Сладковатый, мягкий. Приятный.
   -- И что же я "почти понял"?
   -- Вот скажи мне, Тимур. Кто нормальнее: те люди, что сейчас сидят по своим норкам, - Югор, брезгливо поморщившись, окинул дугой взгляда три двадцатиэтажки, громоздившихся по другую сторону Алтуфьевского шоссе. - Пьют чай, смотрят телевизор, занимаются любовью или ругаются, или же те, которых запихивают подальше от глаз за высокие стены и в тесные комнатушки психушек?..
   Мне так захотелось, не допивая пива, разбить о седую башку нового приятеля бутылку - так он за...ал уворачиванием от прямого ответа!
   -- Я к тому, много ли мы понимаем в этих делах? Какое право мы имеем называть одних нормальными, а других - сумасшедшими, опасными для общества? Кто сказал, что работать, хорошо одеваться, жить в разобранном на добро и зло мире - это адекватно человеку? Нормальному человеку? Психологи? А на чём они основывают свои убеждения? На человеческой психике... Бля, сложно всё это, я сам хер что петрю, но одно ясно понимаю: просто однажды очень уважаемый человек сказал - ЭТО есть не нормально, а вот ЭТО - хорошо и прилично! И с тех пор мир и раздваивается. Но может быть всё наоборот, а?
   -- Психи - нормальные люди?
   -- Вот хрен знает. Может, мир сам не таков, каким воспринимают его здоровые люди, и шизофреники - видят настоящее.
   В голове что-то звякнуло и укатилось, как упавшая на керамическую плитку монета. Чётко кто-то сказал: "Ах, какая прелесть!" и хлопнул в ладоши. От этого хлопка загудело в ушах; я зажмурился, встряхнул отяжелевшей головой.
   -- Ты когда-нибудь летел? - вздохнув, громко и радостно спросил Югор. Его голос звучал на каком-то отдалении, словно обладатель им уносился всё дальше и дальше. Или выше и выше, как оказалось на самом деле: Югор поднимался в таявшие облака. Он улыбался, расставив руки. Его потрепанная джинсовая куртка раздулась пузырём, и ветер снёс моего собеседника, как пушинку, к лесу.
   Я продолжал лихорадочно затягиваться не кончающейся сигаретой, и с ужасом смотрел на поплывшие дома.
   Красные башни двадцатидвухэтажек, покачнувшись, завалились на правые бока, бесшумно, мягко как-то. Из окон полезли зелёные стебли, закручиваясь в спирали и вновь распрямляясь. Небо над ними танцевало, солнце и луна в обнимку катились за горизонт, который всё время переворачивался; я оказывался то ногами к облакам, то вновь садился на корточки. А вокруг бушевали сумасшедшие краски, измазавшие живой стихией буйство реальности. Багровые тона залили вздыбившиеся дороги, золотистый пепел обрушился страшным грохотом на павшие башни, укрывая шипящим пледом...
   Вдруг из трещины в асфальте появилась странно знакомая рожа - тёмно-красная, разъеденная жилами и язвами... Рожа хмыкнула, цокнула клыками и гаркнула совершенно не сдержано, как будто она уже час мне что-то вдалбливает, а я не слышу:
   -- Да брось ты эту сигарету, блин!
   И я бросил. Машинально. Рука сама расслабила пальцы, падая на скамейку. Серая трубочка, обугленная с одного конца, прокатилась по пупырчатой рейке и провалилась в щель.
   Стало очень тихо, я огляделся. Всё было, как обычно - дома стояли, небо висело, горизонт лесной полосой лежал на своём месте...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ГЛАВА 4 "МОЛНЕХВАТ"
  
   Это просто заговор какой-то.
   Ты о чём?
   Никак не могу поймать молнию. Гремит, мелькает, но стоит мне голову поднять, как всё стихает. Пять минут жду, десять - ничего. Только отвлекусь - раз! - и упустил! И как я в детстве их ловил?
   В детстве ты их поздними вечерами выслеживал. И везло. А ещё, скажи мне, много ли у тебя целых молний?
   Две...
   Вот. Так что не надо здесь убиваться, нагло врать - сколько я их переловил, да я самый-самый!..
   Ну не хватало сил удержать их... Отламывал веточки.
   Бедные молнии... А вообще, зачем они тебе? Что, коллекцию решил собрать?
   Да ну, фигня какая. Я бы поймал самую красивую и подарил бы ей.
   Кому - ей?
   Ну, моей девушке.
   Той, воскресной? Твоей девушке? Да какая она, к чёрту, твоя? Не смеши! Виделись всего раза два, и то, даже не роазговаривали...
   Разговаривали!
   Жестами? Это полная хрень! Надо языком говорить, а не руками кренделя вырисовывать на стекле. Ты подожди влюбляться...
   Вот-вот, Вован то же самое говорит... Всё типа:
   -- Подожди влюбляться. А вдруг у неё голос как у алкашки? Или вообще немая.
   -- Ага, немая. И позвонить просит, да?
   -- Ну ладно, не немая. Но ты с ней даже рядом не стоял. Между вами то окно, то двери. Какие чувства?
   -- Я не знаю. Нравиться она мне. Знаешь, кажеться мне...
   -- Кажется? Ну-ну, смотри, напокажется всякое, оглянуться не успеешь - ребёночек уж орать на руках будет.
   -- Дядьки, хорош вам, - старшему прапорщику Исаченкову надоело слушать наш спор. - Володь, что "Алёше"-то вдалбливать?
   -- Друган всё-таки, - вздохнул Вован.
   Белая шестёрка Исаченкова неслась за город, к дачному участку прапора. Недавно приобретённый, он содержал на своей территории хороший дом после ремонта, небольшой садик с яблоньками и грушами, огород с пятачок да старый, но ещё крепкий сарай. Вот этим-то сараем нам с Вованом и предстояло заняться.
   Сам процесс не стоит траты на него драгоценных страничек в тетради, более ценным будет упоминание людей, что населяли дачу.
   Первым номером идёт жена Исаченкова - Валентина. Улыбчивая, приятная женщина, что говориться "в теле"; приготовленый её рукой борщ был просто умопомрачительным, а второе блюдо - картошка с котлетами да салатиком нас с Вованом добило в конец. Так же присутствовал отец нашего взводного, высокий, широкий, мощный мужчина. Одна его ладошка могла уместить на себе всю мою морду. Однако явная сила гармонировала с хорошим чувством юмора, свидетельствующая о наличии ума, да и сам по-себе Вячеслав Григорьевич оказался большим добряком.
   Я чую, тебе что-то не нравится.
   Да... Что-то не уютно. Не пишется. Не умею выстраивать все эти описания, подступы к главной части... Хочу сразу!
   Ну и переходи сразу к основной теме главы.....
   После обеда пологается передохнуть и поспать, но если поспать не получается, можно перекурить, пусть и говорит прапорщик Мутилов, что вредно после обеда курить. Вован прикурил, затянулся, сладко выпустил дым вместе с протяжным "пху-у-у..." и, протянув мне пачку "LD", вопросительно промычал:
   -- В пизду! - отмахнулся я. - Раз уж бросил - то ни сигареты в рот не возьму!
   -- Ну и член с тобой! - он убрал пачку в китель.
   Исаченыч ещё утром вернулся в часть, Валентина куда-то испарилась, и с нами остался один Вячеслав Григорьевич. Володя откинулся на траву, надвинул на глаза кепку; я же пристал к отцу взводного с вопросом:
   -- Вячеслав Григорьевич, вы когда-нибудь молнии ловили?
   Исаченков-старший неторопливо втянул тяжёлый аромат "Беломора", выпустил несколько колечек дыма и, подняв глаза к яркому солнцу, прижмурился.
   -- Молнии, говоришь?
   Он так аппетитно смотрел на небо, что я сам невольно глянул вверх. По нежно-голубой скатерти ползли пушистые паучки, старательно огибая жёлтую корону.
   -- Обещали грозу сегодня, после обеда, - протянул Вячеслав Григорьевич. - Но здесь гроза ни к чёрту. Вот где она хороша, так это на море. Или заливе. Такую стрелу поймать можно!.. Помню, первые свои пять молний я поймал на Чёрном море... За четыре месяца. Когда в рейсы выходили.
   -- Пять? Ничего себе.
   -- Это не всё. Пять - это только на Чёрном море. А я был ещё на Дальнем Востоке, и в Индии побывал. Да к тому же я и на суше ловил. В Сибири. Например. Есть малюсенький городок - Сургут, вот там я поймал семь штук!
   -- Семь... Сколько же вы всего их поймали?
   -- Восемдесят девять.
   -- Во.. девять? - моя челюсть буквально отвисла от изумления; я глянул на Вована, тот задремал. Между пальцами лежащей на груди руки торчал фильтр от сигареты с высоким дрожащим столбиком пепла. Я с силой выдохнул, столбик рассыпался, усеяв китель Вована серой пылью.
   -- Да, - пожал плечами дядька.
   -- В чём секрет вашего мастерства?
   Вячеслав Григорьевич перевёл на меня взгляд. Наверное, в этот момент моя физиономия выглядела крайне нелепо.
   -- Ну... - он затушил беломорину о крышку консервной банки, косолапо зашевелил руками и ногами, подтягивая своё могучее тело ближе и зашипел зловеще, словно раскрывал великую страшную тайну; но это и была великая страшная тайна! - Во-первых, перед грозой надо отбросить все посторонние мысли, забыть все важные дела и мелочи. Полная концентрация. - глубокий вдох, несколько секунд мертвенного окаменения, ровный медленный выдох. - Первые две-три молнии пропускай... Бог с ними. Отсутствие к ним внимания лишь расслабит их, они осмелеют. Готовься схватить самую наглую, самую распущенную. Она будет сиять дольше остальных, целую секунду, а то и полторы. Вот к ней-то и надо быть готовым. Готовым, что бы вонзить руку прямо в её шею, не хвост, а именно в единственную веточку, соединяющую всю гроздь стрел с тучей! И выдернуть её с корнем, что бы она зашипела, загремела от страха и ужаса, от силы твоих рук!..
   Вячеслав Григорьевич остановился, энергично размахивающие кувалды лап замерли; он лукаво глянул на моё обескураженное лицо и вдруг громко рассмеялся:
   -- Ты что, малой, я шучу!.. - смех. - Какой секрет!.. - смех. - Просто ловишь - и всё тут!
   Спасибо, дядя.
   Для приличия я поддержал веселье, отчего Вован недовольно хрюкнул и повернулся на правый бок, отворачиваясь.
   -- Значит, на заливе? - уточнил я, поднимая довольную рожу к снисходящему солнечному теплу.
   -- Или море.
   Нет, залив лучше, уверяю вас, Вячеслав Григорьевич...
  
   Гроза, к слову, была, но ночью и на юго-западе Москвы.
  
   Я уж думал, они никогда не уедут!
   Слава Богу, они не бездельники и завтра им всем на работы. А я хочу курить.
   Ты бросил!
   Да и хрен с ним!
   ______________________
   Курить я хотел ещё с субботы, когда в первый раз за уик-энд увидел пачку "Муратти". В последующие часы меня терзали доносящиеся споры о вреде курения, просьбы подать зажигалку и т. д. Ладно Марк, он курил как-то не заметно и так не аппетитно, а вот... Как её зовут?
   По-моему, Саша. Хотя не уверен. Мужа зовут Женя, это точно, а вот её... Саша.
   Так вот эта Саша курила страстно, жадно, я просто слюнки сглатывал. И наконец, в семь вечера они съе... уехали. Нагромоздили кучи мусора, наследили, цветы поободрали... Да и хер с ним. Главное, теперь я вновь один, холодильник набит жратвой, есть чай, так что всё путём. И целая гора окурков!..
   Чёрт, как же интересна эта жизнь. Вот так вот смотришь на старика и видишь лишь морщины, сгорбленное тощее тельце, тонкие руки, печальный взгляд... А ведь его жизнь это не просто две цифры возраста - она состоит из (примерно) 29 тысячи 200 дней, т. е. Из стольких тысяч событий и мелочей! Вот как говорят - линия жизни... Но она совсем не линейна. Она - это следующие друг за другом векторы, парящие в безграничном трёхмерном пространстве! Вот человек родился - пополз первый вектор; он сказал первое слово - рванул другой куда-нибудь влево или вверх... И так шаг за шагом наша жизнь выстраивается в причудливую ломаную веточку интересных, скучных, обыденных дел, бед и радостей, поступков и ошибок...
   У меня сегодня тоже маленькая радость: мой новый вектор предпринял очередную попытку вернуть меня к сигаретам. Я собрал все окурки, порывшись в пакетах и вёдрах с мусором, выскреб драгоценные граммы табака, ссыпал в единую чёрно-каштановую кучку и отнёс на газетке к себе в подвал. Из трёх бычков извлёк двойные (обычные и угольные) фильтры, вставил их с одной стороны газетных трубочек, затем всыпал, утрамбовывая стержнем от авторучки, табачок.
   Боже, что я испытал, затянувшись в первый раз!.. У меня случился такой стояк! Такие ощущения полезли, будто я нагнул раком эту Сашу и отодрал её в задницу, а потом ещё и напихал ей в прокуренный ротик! И, что самое главное, она была от этого в экстазе!..
   Да... Докатился! По вёдрам с мусором лазает, собирает обслюнявленные жирными сучками бычки!
   Ну, не груби.
   Первый начал.
   А ты не поддерживай!
   Возвращаясь к твоим векторам... Это сколько же их у нас? У тебя и меня - одна; у меня в Мадриде - вторая; у москвича - третья... Чёрт, да меня ещё штуки три!..
   Да... Расплодился я что-то.
   Лечить такое надо!
   А что, разве чем-то мешает? По-моему мои Я помогают мне набраться впечатлений, приобрести различного полезного опыта... Да и просто прикольно - хрен кто этим может похвастаться! Даже Раблюд живёт всего лишь в двух Я!
   А ты знаешь, что, в данный момент, ты вообще отвлёкся от книги?
   Не знаю! Точнее, так не считаю. Эта книга бредовая, поэтому ничего страшного в бредовых отступлениях от сомнительного сюжета нет!
   Но всё-таки...
   Ладно, возвращаемся.
  
   Уже был вторник, когда я наконец-то решился пойти на залив. Конечно, подожду сперва до восьми - грозу обещали именно на это время, да и Марк мог приехать.
   Накрапывал дождик, "Друзья" на СТС только что кончились; глухая кошка беспрерывно тёрлась о ногу и сдавленно мурлыкала, умоляя её накормить. Я устал отбрыкиваться, мне надоело носом тыкать её в коричневое блюдечко под навесом, в которое я навалил рыжей кильки и салаки. Кошка от того, что ем даже я сам, отказывалась и донимала корыстью ласк.
   -- Пошла ты... - выдохнул я глухому созданию, стоя у подножия лесенки в свой подвал.
   Котяра ещё минуту поскользила белой шёрсткой и, перемахнув через порожек, захрустела расчленённым трупиком шершня.
   Расчленённым?
   Ну... Ты ещё спал, когда я его нашёл. Понимаешь, он был такой беззащитный, ползал и жужжал... Ну как тут устоять?
   Это уже старческий маразм, когда в детство впадаешь.
   Не преувеличивай.
   Так вот заинтересовалась кошка трупиком, да как начала его с весёлым хрустом пожирать!.. Она, чавкая, вертела головой и фыркала, отплёвываясь, словно ела колючку. В конце концов съела всё. Мне стало обидно и муторно: кошка предпочла свежей рыбке из только что вскрытой банки дохлое насекомое. Какая мерзость!
   Марк так и не приехал, зато без двадцати минут восемь явился дядя Женя со своей пассией - губастой и носатой Нинкой - и принёс кило клубники, которую предложил всего за чирик. Ягоды я взял, и Нина, приняв десятку, тут же убежала к соседке Гале за бутылкой.
   -- Чего жалеть-то? - затараторил дядя Женя. - У НИХ, богатеньких, вон какие плантации! Что, мало что ли? У сеструхи-то совсем чуток осталось, я к ней уже не хожу. А у них... - он махнул рукой в направлении углубляющейся в лес дороги. От этого движения из выкуренной на половину примины вывалился дымящийся уголёк. - Бляха-муха... Тим, дай спички, есть?
   -- Конечно...
   Я сходил за зажигалкой.
   -- Вот... А я что? Я-то аккуратно собирал. Не так, что начал с краю и пошёл! Нет. Я здесь возьму, там сорву...
   -- Ну, понятно, что б не заметно.
   -- Да-да!.. Вот. Мы-то сначала к Пашке хотели зайти, он конечно же самогонкой отдаст, но потом решили к тебе. Ну, что ему одно ведёрко? У них там ребятишек орава целая. Ам-ам - и всё. А ты так поел, потом штучек пять взял, с песочком помял... Мы ж ещё сегодня с Нинкой чернику утром собирали. Шесть... Семь стаканов набрали. Это, значит, по двадцать рублей за стакан в Ладушкино. Так он, Пашка, какие-то пол-литра дал. Ну, что это такое - бутылка? Я ему - хоть 0,7. Не-е-ет, - дядя Женя махнул рукой; в этот момент показалась Нинка. - Ну, ладно, Тим, мы пойдём пьянствовать.
   -- Ой, дядь Жень, у тебя сигаретки не будет?
   Старик похлопал по измятым карманам.
   -- Тут осталось в пачке... - он извлёк на свет рваную пачку "Примы" - штуки три. - и сунул её между прутьями калитки.
   -- Ну, спасибо!
   -- Да ладно, свои же люди, Тим!
   -- Точно. Давай, дядя Жень.
   Я полюбовался пузатыми ягодами, заглянув в пакет. Давненько клубнички не ел. В Москве её за червонец не купишь! Даже у бабулек каких-нибудь, а уж о монстрах-супермаркетах и говорить
   нечего.
   Бросив пакет и пачку сигарет на холодильник в подвале, я направился к люку у туалета, под которым на глубине метров четырёх гудел насос откачки, выхлёбывающий грунтовые воды, опустошил мочевой пузырь. Уже восемь, пора идти на залив. Вон уже и тучка ползёт. Чёрная, как мазут. Блеск! Напялил узкие джинсы (ноги в них выглядят тощими, зато попка просто ягодка!), оставил несменную весёленькую кофту и вышел к калитке. Только вставил ключ в замочную скважину, как пришла сладкая мысль - надо курнуть перед важным делом! И я вернулся в подвал.
   На холодильнике лежала открытая пачка, красная, ровненькая, со странной надписью "Балтийские РЕДкие", и в ней было штук пятнадцать серых с фильтром сигарет. Сунул одну сигаретину в пасть, прикурил, выпустил струйку дыма под козырёк над лестницей и окном моего жилища и тут же в голове что-то звякнуло, зашипело, кто-то чётко проговорил:
   -- На хрена на залив переться? Ты там даже не был, хуй знает, где он там...
   -- И то верно, - медленно кивнул я.
   Лёгкий ветерок скользнул по щекам, вспыхнувшим бурым блеском, остужая их, проникая сквозь поры в каждую клеточку моей головы, затем груди, плеч, рук и всё ниже и ниже до больших палиц ног. Я уже не чувствовал тела, словно покинул его...
   -- Посмотри на себя, стоишь, как мутант!
   И я посмотрел. Действительно, ну и поза! Скрюченный, зажатый, немой и бессмысленный. Я осмотрел себя со всех сторон и пришёл к выводу, что безумно уродлив.
   -- Да ладно, не преувеличивай! Не всё так плохо.
   -- Точно.
   Я распрямился, улыбнулся, посветлел; затянулся и сладко выдохнул дымок.
   Дождь хлынул глянцевой волной, заливая сосны и берёзы, дороги и крыши домиков за забором. Я промок насквозь, до желудка; мои внутренности просочились через все дыры - из ушей, из носа и рта, из задницы и вместе с мочой. Дом Марка и Лены начал таять, как сахар в кипятке, на его месте вырастал колючий радужный холм. Я и моя оболочка, прозрачная и невесомая, рванули к его вершине наперегонки. Кто будет первым - тот и достанет до мякоти неба... Вон оно, как вата; пенится и дышит в ожидании подходящего момента, что бы упасть и слепить всё - тонущий лес, плавящиеся камни, плачущий металл - в одну безразмерную жвачку, оставить там, где висело миллионы лет, пропасть в свет и холод... Скорее, скорее, ну же!.. И вот, когда я уже тянул руку к набухшей мякоти, вспыхнули они... Повсюду, разрывая мягкое полотно, пронизывая иглами шпаг, вырывались молнии. Десятки, сотни, тысячи!.. Они переливались золотом, распускались в могучие грозди острых пик, чесали грохочущие водовороты и взбесившиеся моря. Их лизали языками километровые волны, взмывая в бездонные гнёзда и падая в пучину бессильными слезами. Их резали осколки человеческой суеты своими детящимя из стали и бетона... Но они сияли, побеждая всё и всех. Они победоносно гремели в пузатые барабаны грома., калеча слух. Они вонзались всё глубже и глубже в планету и, наверное, были сейчас где-нибудь в Нью-Йорке или Бостоне...
   Но одна, самая тихая и боязливая, слегка отдающая оттенком поспевающей сливы, застыла прямо над вершиной надувшегося холма. Она распахнула свои крылья, правое чуть свисало, а левое колыхалось в чаше урагана; молния ждала. Ждала мою руку... Эта секунда её смирения и покорности тянулась веками. Я любовался перьями стрел, срывая её тонкий стан осторожно и бережно... Я боялся вздохнуть, что бы выдохом не обрушить хрупкие струны крыльев.
   Она у меня...

-- глава 4 "МОЛНЕХВАТ"

  
   Мой бестолковый словарь (банально, конечно...):
   Молнехват - 1) ловец молний; 2) армейский термин, который иными словами можно перефразировать в: "дескать, вечно голодный слон".
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ГЛАВА 5 "СМЫСЛОВЫЕ ГАЛЮЦИНАЦИИ"
  
   Что ты опять загрустил?
   Да знаешь, осталось меньше четырёх месяцев до дома... Если, конечно, в "семёрку" не отправлюсь. А там... Что угодно - и в ноябре могут отпустить, и до конца декабря продержать...
   Эй, пессимист, прекрати! Лучше глянь вокруг - солнце, травка зелёная, лето! В батальоне сейчас работают, Вася всех гоняет, а ты тут сидишь в беседке, слушаешь любимую радиостанцию. Здорово! Да и четыре месяца - разве это плохо? Радоваться надо - служба на исходе! Во, слышал, что Люда Стрельцова пожелала? Плодотворно провести время с Любимовым. А в таком расположении духа ни хрена хорошего не получится.
   Хорошо, согласен... О доме я могу на время забыть.
   Вот и отлично. Продолжаем вымучивать книгу. Итак, тебе не кажется, что давненько мы не были ЗДЕСЬ?
   Где здесь?
   Анхель, опомнись! Ты где летаешь? В каких сладких грёзах? ЗДЕСЬ - В Мадриде, в большом, богатом доме.
   -- Мне тут не уютно!
   -- Могу себе представить.
   Я открыл глаза и увидел маму - Софию Луизу Аттоли, - наблюдавшую за мной откуда-то снизу. Она сидела на диване в узком чёрном платье, так страстно обтянувшем вычурную фигуру, что даже мне стало не по себе. Как обычно, цвет губной помады соответствовал цвету наряда и поэтому София казалась чокнутой завсегдатай панк-рок-клуба. На её коленях поблёскивало яркое алое пятнышко... Кровь? Нет; сфокусировав взгляд я понял, что пятнышко - это пачка сигарет.
   О, Блин Всемогущий! Она нашла сигареты!
   -- Спускайся, - тихо, спокойно изрекла мама.
   -- Хорошо, - кивнул я поспешно.
   Слезть со шкафа оказалось не очень-то легко, даже при его незначительной высоте. Просто меня штормило и колбасило нещадно, и мои попытки попасть непослушной ногой на дубовый косолапый столик не увенчались успехом - я рухнул на палас.
   Вскарабкавшись на диван, примостился рядом с мамой.
   -- Что случилось? Что я делал... Там?..
   -- Не знаю. Когда я вчера вечером уходила, ты был в полном порядке, вменяем и адекватен. Мэй сказала, что видела тебя курящим. После этого ты начал... Буянить.
   -- Бу... Буянить? Я?
   -- Мэй пыталась тебя успокой, но ты кричал и ругался, ты её оттолкнул, потом стал песни петь... Она не знала, куда звонить. Моя вина, нужно было номер мобильного оставить.
   София перевела на меня строгий холодный взгляд.
   -- Что ты курил? Это? - она подняла пачку. - Что это за гадость?
   В голове тяжёлый туман, события ночи полностью растворились в шёпоте пьяных мыслей.
   -- Чёрт её знает.
   Ещё минута пытки взглядом, и София поплыла. Губки скривились, глазки заблестела; водопад солёного страха за здоровье сына грозился хлынуть любой момент.
   -- Сынок, что с тобой? Ты же у меня такой умный, хороший, правильный! Кто тебя на это подбил? С кем ты сдружился? Ах, да тебя наверно заставили! Тебя угрожали! Ну, конечно! Сам же ты ни за что на свете не стал бы играться с этой... Дрянью! - мама-София брезгливо отбросило пачку, дрожащие бледные ручки вцепились в мои щёки. - Кто? Кто тебе угрожал? Этот Рауль? Это он, да? Так, всё ясно... - она вскочила, бросилась к телефону, но трубки на базе не обнаружила. - Мэй!!! - дикий истошный визг сотряс внутренности дома, звоном разлившись по моим мозгам. Сию же секунду в дверях малой гостиной возникла миниатюрная фигурка китаянки (а она была именно китаянка), которая с медленным поклоном вручила госпоже трубку радиотелефона. Её глаза лишь на миг поднялись на меня, но этого мига хватило, что бы словно по волшебству стихли мучения в зудящей башке. - Так, всё, я звоню его родителям!
   -- Нет, мама, нет! О, чёрт подери, да ничего мне Рауль не сделал. Я с ним даже толком не знаком!
   -- Я тебе не верю, он тебя запугал! - торопливые пальцы бегали по светящимся кнопочкам, телефон жалобно пищал.
   -- Мам, успокойся...
   -- Всё, хватит, мне и так всё ясно.
   На выручку пришла наша домработница. Мэй загадочно улыбнулась и неуловимым движением приблизилась к Софии. Она коснулась локтя хозяйки; мама вздрогнула, обернулась и застыла. Никаких слов, ничего не обронила Мэй, молчала София, но наступило умиротворение - прошёл озноб, и моя мать блаженно улыбнулась.
   -- Ладно, никто не умер, все живы и здоровы, - пролепетала она, как-то смущенно разглаживая мелкую складочку на платье под грудью. - Пожалуй, пойду прилягу. Беспокойная ночка получилась, - нервный смешок. - Мэй, расстелила бы мне...
   Мэй поклонилась и нежно шепнула:
   -- Уже.
   -- Да?.. Молодец... Тогда... Сделала бы мне чай...
   Вновь китаянка с почтением склонилась, повторив предыдущий ответ. София хотела ещё что-то сказать, разомкнула губы, но сразу же удалилась. Из глубины дома послышался цокот тонких каблучков-шпилек по кафельному пролёту между гостиной и лестницей.
  
   Тьфу, твою мать!
   Что такое?
   Да опять электричество вырубили. А по телеку и футбол, и финал Уимблдона, и фантастический мультик... Вот так всегда! Как вчера - не посмотрел "Сабрину"!.. Су-ки все!
   Кто?
   Все!!!....
  
   Голова снова загудела. Я обхватил её руками, сжал, будто проверял арбуз на спелость (слава Богу, хруста не было!), зажмурился. В темноте, под занавесками век шевелились бесцветные мушки, жужжали, хоровое пение пожирало варёные мозги. Только одна мысль, а точнее один вопрос всплыл и держался на поверхности разжиженного сознания, покачиваясь поплавком: что я делал этой ночью?
   Ответ утонул, тени над вопросом сгущались и давили. Что-то вспыхивало и с сонным урчанием затихало; на месте этих огней оставались размытые овалы лиц, знакомые откуда-то из прошлой или следующей жизни, а может жизни соседней. Мягкие улыбки, грустные взгляды, бледные щёки, приподнятые в удивлении брови... Они то спорили друг с другом, то, обращаясь ко мне, просили совета...
   -- Он очень меня волнует, - тихо, смущено говорило нежное личико. - Не знаю, что со мной происходит, когда вижу его... Сказать ему или нет?..
   -- Жадность - есть отражение, то есть противоположность реальной несправедливости и субъективности, с детства давящая на личность со стороны родственников, друзей и общества в целом... - вещала каменномордая лысая голова.
   -- А я говорю, что это непристойно! В наше время мальчики были приличнее, мужественнее... - забвенно трещала старушенция; по-моему, Людмила Дрыновна... Кто такая?..
   -- Я сейчас сойду с ума -
   Пятый час без курева! - заявил вдруг кто-то, и я очнулся.
   Теперь надо мной темнел потолок моей комнаты; он, в отличии от остальных верхних граней комнат, прихожей и прочего пространства дома, которые представляли собой резные деревянные панели со сложными узорами и дизайнерскими находками, был самым обычным - натяжным. В зеркальной глади отразился я, лежащий на своей кровати, и ещё одна фигурка, прикорнувшая на краю, уложив голову на руки, а руки - на спинку кровати. Благодаря этой позе нашей домработницы Мэй Су, повернув голову, я уткнулся носом в её грудь.
   -- Ну, давай, протяни руку, у неё молния на спине! - послышалось со стороны окна. - Она лифчик не носит, снимешь эту тряпку - и сиськи у тебя перед глазами!..
   -- Что?! - рявкнул я возмущенно, метнув взгляд к окну, и на секунду успел зацепить нырнувшую в солнечный свет ражу, не то в гриме, не то в маске демона... Мэй от моего крика проснулась.
   Она дремала, видимо, совсем не долго (сужу по себе) - тусклые зрачки ещё не отогнали пелены сна, обычно белая кожа набухла кровью и приятно порозовела. Мэй соскользнула со спинки, вновь опустив реснички, она вся вытянулась и, как довольная кошечка, замурлыкала.
   -- Мэй, идите спать, - вздохнул я. - Хватит вам за мной ухаживать.
   -- Молодой господин не нужно говорит, - замотав головой, упрямо забалаболила Мэй. - Молодой господин плохо цуствовать, я заварить цай, - она осторожно подняла с ночного столика широкую кружку; от медово-бархатного увета жидкости тянулся мягкий странный запах, от него пробежали мурашки от ушей до поясницы.
   -- Что это?
   -- Целебный цай, осень древний рецет.
   -- Для чего?
   -- Вам стать луцсе, хоросо.
   Я невольно улыбнулся. Её скачущее произношение - то отличное, то шипяще-писклявое - вымаливало усмешку, но обращение внимания подобным образом на её испанский обязательно расстроит Мэй, и я старался подавить вырывающийся смех.
   Га мою улыбку китаянка ответила взаимностью и заинтересованностью:
   -- Цто рассмешило вас?
   -- Нет, ничего, прости, - смех сдерживать стало совершенно невозможно; я зарылся в подушки и Мэй слышал сдавленно, приглушённо:
   -- Господин, вам плохо? Я могу что-нибудь сделать?
   Веселье опешило: последние предложения прозвучали СЛИШКОМ правильно, ни доли фальши, ни тень акцента... Может, из-за накрывшей меня подушки?
   И я выбрался на свет. В Мэй что-то изменилось, но не внешне. Пропала та нежность, обнимающая одним движением, ей на смену пришла крепкая уверенность и способность видеть ещё не случившееся...
   -- А сиськи? Они ж тоже изменились! - завопила красная рожа; теперь она вылезла из-за монитора компа и вновь резво, что бы я не успел её разглядеть, спряталась.
   -- Анхель, тебя что-то беспокоит? У тебя такой растерянный вид... - это был не её голос - низкий, вальяжный, с томными, ленивыми паузами.
   -- Это не Мэй! - крикнул я, не донеся ложки с котлетой ко рту.
   -- Зэд, ты чего? - подозрительно посмотрел Дулыч. - Это точно не... Мэй. Это котлета.
   -- Да я не про котлету, я о китаянке!
   Но глухая кошка и слушать меня не хотела, она чесанула за ухом и, потянувшись, царапнув кресло, мягко утопала из подвала.
   -- Да, чёрт... Раблюд, ты хоть послушай! - взмолился я.
   Рыцарь застыл, уперев в меня озлобленный взгляд. Он просто размазывал меня воспылавшей ненавистью, даже Наградсу в панике прижался к старой кирпичной стене разрушенной церкви.
   -- Какая китаянка?.. - прошипел наш предводитель.
   -- Мэй Су, наша с мамой домработница!
   Мэй хлопала глазками, ничего не понимая.
   -- Молодой господин говорить не понятно! - пропищала она; точно так же незримо вернулась прежняя - любопытная и хрупкая - женщина.
   -- Кто она и где живёт?! - Раблюда колотило, его лицо как желе беспрерывно меняло выражения, морщины перетекали из одной в другую, проделывая путь, например, от уха до подбородка через бровь или от правого глаза, на нос, к левому уголку губ. Казалось, как будто рука запутавшегося художника наносила новые линии на серую кожу, добавляя блеска зрачкам, синевы сомкнутым нитью губам, и вновь всё менял, стирал, заштриховывал, перемазывал...
   -- С... С нами... - лепетал я; ужас одолел меня. Ни разу за эти несколько недель нашего знакомства Раблюд не представал передо мной в таком обличии. Вечно спокойный, даже пренебрежительный ко всему дядька сейчас раздулся, вырос, накалился яростью и медной злостью...
   -- Анхель, я боюц! - дрогнула голоском Мэй, вцепившись в мои плечи; она прижалась ко мне, руки беспокойно заскользили по спине, шее, затылку. Её горячая щека коснулась моего лица, и голова закружилась; Раблюд сгинул, Москва растворилась, Калининград утонул...
  
   Мэй никак не могла взять себя в руки. Взрослая женщина выглядела испуганой девчонкой; это было так трогательно! Она суетливо наводила порядок в убраной-переубраной комнате и что-то бормотала на своём, по-моему, языке.
   -- Мэй, остановитесь! - настойчиво потребовал я. Проигнорировала; тогда громче: - Мэй, стойте!! Мэй!..
   Китаянка вздрогнула, замерла, ожидая продолжения фразы, и тут же упала на колени, закрывшись ладонями, заплакала.
   -- Всегда одно... Всегда... - всхлипывала она. - Я - несчастье... Я - плохо... Всем!.. Это я...
   Вот блин!.. Это уже совсем не трогательно!
   Я ринулся к ней (наплевать, что в одних трусах!):
   -- Мэй... Мэй, ну что вы... Не надо. Ведь всё хорошо! Я сейчас выпью вашего чая, и мне полегчает. Да мне уже хорошо! Я здоров, Мэй!
   А она затянула что-то на китайском. Так странно, но красиво... Как мелодия свежести раннего утра, как шёпот молодого ручейка, как пенье невиданной лесной птицы, как ветер, запутавшийся в ветвях ивы... Её слова целовали воздух, взмывая в объёме комнаты к потолку. Они играли в прятки и чехарду на книжных полках, на компьютерном столе. Я даже не успел заметить, когда Мэй успокоилась, и теперь она смеялась. Вновь тёплая нежность и сочность радости раскрасило её облачко лица. И вновь она словно обхитрила время, вернув пышность молодости.
   -- Как ты это делаешь?
   -- Смеясь! - брызнуло справа, а слева поддержало: - Радуясь!
   Мэй заливалась звоном, продолжали таять годы... Сколько ей сейчас - двадцать? Восемнадцать?.. Волосы выплюнули спицу и гребень, сковывавшие их в аккуратную причёску, и кривляясь, устремились в пляс вокруг шеи и щёк, дразня меня, наровя ужалить. А Мэй стала совсем юной; тонкие руки, маленькие бугорки вместо зрелой груди, натянувшаяся прозрачная кожа... Ей снова было четырнадцать.
   Как же она заразительно смеётся!.. Я не выдержал и слился с её колокольчиками своими, нелепо гудящими.
   -- Давай убежим? - весело предложила Мэй, искрясь счастьем и детской свободой.
   -- Давай! А куда?
   -- Куда угодно! На край света!
   -- А где это?
   -- Мне мама рассказывала, что надо бежать со всех ног на свет солнца...
   -- И мы прибежим на край света?
   -- Конесно! Здорово, правда?
   -- Ага...
   Но вдруг мы услышали тяжёлые шаги за дверью; Мэй мгновенно замолчала и тонким пальчиком, приставленым к моим губам (от него пахло земляникой и мятными леденцами), заставила замолкнуть и меня...
   -- Мэй, где ты, девочка? - раскатилось по коридору душным гулом. - Маленькая моя, иди ко мне...
   Дверная ручка звякнула и поползла вниз. Дверь начала медленно открываться.
   Наша комната пульсировала; это передавалось волнение от мей. Она будто превратилась в испуганое сердечко и колотилось с неподвластным сознанию трепетом: тук-тук-тук-тук-тук........
   Вошёл огромный, толстый мужчина в дорогом костюме, с огромной, блестящей потом лысиной.
   Тук-тук-тук-тук-тук-тук.....
   -- Вот ты где, - прорычал гость. Показались крупные жёлтые зубы в гадком оскале. - Что я тебе говорил? Я тебя предупреждал? Я обещал, что накажу, если не послушаешься?
   -- Да, господин....
   Тук-тук-тук....
   -- Итак, что мы будим делать? Как будешь вину заглаживать? Мне же не хочется снова тебя ругать и бить... И тебе тоже не хочется, правда?
   -- Да, господин...
   Мэй поднялась и, опустив голову, шагнула к мужчине; его широкие лапищи уже тянулись к тоненькой девочке.
   -- Вот и умница.
   Тук... Тук... И тишина...
   Я сидел не в силах даже моргнуть, словно умер. Ни дышал, ни о чём не думал, меня в комнате не было. Я шёл по Мурановской в Москве, чистил водосток на даче в Калининграде, разговаривал с Наградсу где-то в лесу, стоял в строю перед Васей... Но почему меня нет здесь?..
   А что бы ты сделал?
   Не знаю... Мне кажется, что этот дядька сделает Мэй что-то плохое.
   Ну и что? Она же тебе никто - не сестра, не мать, не жена... Она просто служанка. И, поверь мне, на её обязанности не скажется то, что хочет сделать этот господин.
   А мне плевать! Мэй хороший человек! Она замечательная женщина!
   Ты что, влюбился?
   Нет! Разве надо обязательно любить, что бы желать человеку только хорошее?
   Мэй не человек, Мэй - женщина...
   Это что, из серии размышлений о дружбе между мужчиной и женщиной?
   Если ты успокоишься, то сам поймёшь без моего вмешательства, что моя теория работает. Ты ВЛЮБИЛСЯ в Мэй, точнее у тебя иллюзия ЛЮБВИ, к тому же ты сам себя путаешь, убеждая себя в не существовании чувств... Сложно, я понимаю, сложно, но ведь всё так и есть!
   Ладно, допустим она меня интересует, она необычная женщина... Чёрт, да что я тут перед тобой распинаюсь?! Не ВЛЮБИЛСЯ я, ей за сорок, мне - шестнадцать! Какая ЛЮБОВЬ?!
   Никакой, ведь её нет.
   У-у-у, блядь!!! Заебал! Да провались ты со своими теориями! Есть ЛЮБОВЬ, но ты можешь называть её как хочешь - и помутнением рассудка, и болезнью, и вирусом, и сумасшествием!.. Пошёл ты!...
   -- Мэй!!!
   Она обернулась; слёзы катились по её щекам одна за другой, ворвавшийся вместе с моим криком ветер раскидал волосы.
   Я могу всё! Я могу изменить ход событий, ведь я ЖИВОЙ, я СУЩЕСТВУЮ!!
   И я вскочил, я побежал к ней и этому лысому громиле. У меня хватит сил защитить Мэй...
   -- Она не позволит! - хохотал со стороны окна всё тот же похабник в маске.
   Девочка шептала "прости" и качала головой.
   -- Нет, не позволит!
   Я бежал... На месте, не приближаясь...
   Что происходит, Мэй? Разреши мне помочь тебе!
   -- Нет... - слетело с её губ.
   Она развернулась к господину, воткнула в него руки. Мужик покачнулся, упал сперва на колени, потом на четвереньки. Мэй отступила, и я увидел растекающуюся чёрную лужу, густую, как смола.
   -- Я не хотела... - пищала китаянка, зарастая морщинами.
   Через полсекунды я уже лежал под одеялом и смотрел в чашку с ароматным чаем, а Мэй сидела с краю и терпеливо ждала, когда я наконец осушу ёмкость, что бы она смогла её унести и вымыть.
   Я отпил...
   Вот ведь наваждение... она же обычная служанка, ничего более.
   А ты сомневался.
  
   Посмотреть на меня со стороны - ну стопроцентный маразматик. Всё пишет, пишет, пишет... Пишет коряво, с орфографическими и стилистическими ошибками. Сюжет сухой, мутный, сумбурный... Но пишет.
   Я бы сказал, вымучивает. Сколько уже сидишь за этой историей, а написал лишь семьдесят тетрадных страничек. Переведи одну из них в размер обычной - книжной... Как думаешь, сколько займёт? От силы, четверть страницы.
   Ну и что? Это что, главный критерий - объём?
   Конечно нет. Сам по себе он не важен, а вот в купе с качеством - да.
   А, как в школе! Сочинение. Не меньше пяти листов, но по теме! Вот и качество, вот и количество... Как меня это бесило! Дурацкая, тупая и банальная тема, а тебе обязательно надо навыдумывать, навыжимать из блюющего мозга эти пять листов...
   Однако к 11-ому классу оценки поползли вверх по шкале успеваемости.
   Что бы не было так тошно, приходилось каждый раз что-нибудь придумывать в построении текста, особенно если вообще никаких мыслей по теме. Но сейчас ведь то, что я пишу - это не задание, и вообще ЭТО вряд ли кому-то надо. Я и сам не знаю, зачем всё ЭТО мне надо. Как будто уже где-нибудь сидит очкастый безмозглый издатель и вздыхает: "Ну где же Тимка, где же он..."
   А почему ты не можешь издаваться?
   Чего?! Что б мои стихи и рассказы печатались? Не издевайся. Для этого надо талант иметь... Или жизненный опыт. Или...
   А с чего ты взял, что у тебя нет таланта? Ты кому-нибудь показывал свои стихи или прозу?
   Началось... Не показывал и не покажу. Мне стыдно. Что этот кто-нибудь обо мне подумает?
   Тебе не всё ли равно? Плевать! Господи, да с такой закомплексованностью хрен чего добьёшься!.. А если серьёзно, то зачем тебе всё это надо? Стихотворения, рассказы...
   Помнишь, ты поведал мне историю Рольфа Лаунга?.. Вот, наверное, близки мне его мечты. Хочу написать настоящую книгу, умную, но не скучную, красочную, серьёзную и лёгкую для восприятия...
   Надеюсь, не собираешься заключать, как он, договор?..
   Ну меня на фиг. Если я и напишу что-нибудь великое, то лишь своими силами. И уж тем более не хочется мне преждевременно уходить из жизни.
   Да ладно, тебя ж ещё несколько штук.
   Кстати, что-то мы от них отвлеклись. Ведь то происшествие наверняка навело шороху - я же со всеми сразу контакт имел.
   А я думал тебе интереснее будет узнать, что же именно произошло. Или ты считаешь нормальным, что по дому разгуливают лысые призраки, а домработницы молодеют на глазах?
   А что, ты можешь пролить свет на это тёмное дело?
   Нет...
   Тогда не пудри мне мозги.
   -- Ты заткнёшься или нет?!
   Совсем потерял счёт времени - уже ночь. Я сидел у ветхой кирпичной стены, составляющей вместе с ещё одной такой же, изъеденной трещинками, угол когда-то стоявшего здесь монастыря или церквушки. Напротив меня шипел костёр; дыма видно не было, к колючему совсем не по- летнему холодному небу по спиралям поднимались суетливые бусинки алых искорок. Дальше костра тонули во мраке деревья и кусты, лишь три ближайшие сосны дрожали в бледной ласке огня.
   Наградсу храпел, заглатывая воздух с поросячьим хрюком и выдыхая сипло, простужено. При каждом храпе бешено дёргался бугорок кадыка, движение перекатывалось к животу, могуче раздувающемуся пузырём.
   -- Сейчас слюну пустит, - отрешённо изрёк Раблюд. Он сидел как статуя, неподвижно, даже не моргая; если бы он не произнёс свою реплику, я решил бы, что доблестный рыцарь мёртв.
   -- Да... И сопли потекут.
   Из ночи вырвался ветер; он ударил невидимым молотом по огню, от чего пламя прижалось к чёрной земле и протяжно заскулило. Я поёжился - одной романтикой рыцарских странствий не согреешься.
   Чёрт, что я тут делаю?! Чего доказываю? Что существую? Что реален и занимаю хоть сколько-то квадратных миллиметров планеты? Ну и дурак! На хрена мне всё это нужно? Жил себе и жил, никого не трогал, тянул службу потихоньку на даче предпринимателя... Так нет ведь, приспичило внести перемены... Как там я писал?..
   Как многие бояться перемен,
   Так многие стремятся к ним,
   И я скорее к первым отношусь,
   Хоть и завидую вторым...
   Во-во, обзавидовался... И что теперь? Сижу в каком-то глухом испанском лесу у руин церкви с полупьяным маразматиком и пузатым неврастеником...
   Я закрыл глаза, сильней поджал ноги, обхватил колени руками и спрятал между ними нос... Какие ароматы - я уже две недели не мылся! Да Бог с ними; может, смогу уснуть, и мне присниться тёплое солнышко, знойный жаркий день, бронзовые красавицы в купальниках и без...
   И я уснул.
   Хотел согреться, а увидел московскую зиму. Хорошую такую, не типично морозную. Было тихо и солнечно; небо сияло яркой синей краской, казалось бездонным, раскинулось оно далеко-далеко над Москвой и нашим лесом. Куда-то завалилось само светило, однако снег заливался золотом и голубой акварелью в мягкой тени. Хорошие сугробы намело, улицы стали теснее и уютнее. Машины буксовали в серой жиже песка и соли, упорно пробираясь по Лескова к Алтуфьевскому шоссе. На дороге, протянувшейся от угловой "стекляшки" до 102б вдоль леса, было, как обычно, пусто, ни машин, ни прохожих, так что оставшаяся после старательно прошагавшей на уроки в школу детворы разветвляющаяся участками и вновь сливающаяся тропа так и лежала, застывая, сковывая разноформеные следы. Её очень хорошо было видно с третьего этажа начальной школы. Я стоял с ранцем за спиной у закрытых на висячий замок ворот в переходный коридор, уткнувшись лбом в окно, занявшее всю стену. Шёл второй урок, на широком третьем этаже царила тишина, лишь снизу, наверное, из кабинета рисования, доносились визгливые крики, да эхом докатывалась простенькая игра пианино...
   И были эти несколько минут успокоившейся жизни чем-то волшебным... Ничего не волновало, ничего не тревожило, но между тем ничего и не возбуждало бурной радости. Как я сказал однажды на уроке литературы о стихотворении Есенина - светлая грусть... Вот она и окружила меня в это зимнее утро. Восьмой класс - уже старшеклассник, но до экзаменов ещё больше года; каникулы закончились, а вместе с ними закончилось празднование Нового Года, зато пролетела и половина учебного года; началась новая неделя, однако первых двух уроков нет, к алгебре и физике я был готов, по истории новая тема... Эти противоречия сливались с радостью ожившего дня. Солнце отражалось в пустых окнах двадцатидвухэтажки, освещало крышу детского сада, пронизывала чистые белые дворы ледяным блеском холода.
   Целый день впереди, после школы у Кири возьму диск с футболом, по телеку вновь начали показывать и "Чародеев", и старого Вуди-дятла...
   Но всё-таки главное, что я один в этот момент во всём огромном зимнем утреннем мире, наполненном свежестью и тихим хрустом снежного наста, блеском золота и ликом яркого солнышка в высоких окнах... Вот бы время навсегда замерло, и больше никого никогда я не увидел бы... Только свет, тишина и ощущение бесконечного дня, который только что начался...
  
   Опять задумался? О чём?
   О доме... О друзьях... О днях рождения... Отмечать их или нет? Киря отмечает, Лёха и Шурик - нет... Да и я своё восемнадцатилетние лишь посещением компьютерного клуба на ночь отметил... Блин...
   Чего?
   Устал я... Почти два года дома не был. Я уже забыл, что такое свобода передвижения, что такое просто идти, куда хочу, или ездить в метро от конечной до конечной... Как будто вечно здесь, в этой армии. Слушай, а почему так? Был на гражданке - не мог ни прошлого чётко осознать, ни будущего представить; сейчас в армии, и снова - ни прошлого, ни будущего. Время и идёт, и стоит... Вот увидишь - домой вернусь, на следующий день буду думать, что в армии никогда не был, а сидел все свои двадцать лет в Москве и хуйнёй страдал. А если уеду куда-нибудь в Новосибирск? Пройдёт год - и всё, забуду, что значит быть москвичом... Тошно на душе, хочу свободы... Хочу напиться. Водки хочу. В кругу любимых и друзей... Домой хочу...
   -- Перестань! У Нового Рыцаря Освобождения нет дома. Точнее его дом - это дороги и поля, леса и... Ну, природа, в общем, - Раблюд совершенно без всякого энтузиазма открывал рот, поэтому его речь было вялой, невнятной, и он решил после слова "общем" совсем закруглиться, махнул рукой, с засидевшимся в глотке "Ух!" грохнулся на холодную почву и отключился.
   -- Прелестно! - фыркнул я ворчливо. - Меня разбудил, а сам отрубился.
   -- Действительно, редиска! - деликатно поддержал кто-то из темноты. - Всё самое интересное пропустит!
   Женский голос засмеялся, то поднимаясь, то опускаясь по шкале звонкости.
   -- Пропустит что? - недоверчиво поинтересовался я.
   -- Всё... - прошипели в ответ, раскачиваясь, сосны.
   Произошедшее дальше случилось за несколько секунд; сперва взорвалась фейерверком ночь - взметнулась в звёздную россыпь стая огненных птиц, разорвала чернь и растеклась зернистой радужной тканью, раздув огромный купол; в тот момент, когда птахи только взлетали, под землю одно за одним стали втягиваться деревья, шурша кронами; на образовавшейся поляне заклубился дым, в самой его серой гуще что-то громыхнуло, слилось с рёвом разлетевшихся в небе тушек, и как из-под воды появляется подводная лодка, так и самовоздвигся силуэт строения...
   В воцарившейся тишине, под моим ошеломлённым взглядом, дым рассеялся, силуэт наполнился сочными живыми красками. Передо мной стоял пышный, могучий дворец совершенно чокнутой расцветки - преобладали жёлтый, салатовый и голубой горошек на буром фоне. Неоновая вывеска метра четыре в длину и два в высоту, повисшая над треугольными вратами, орала кривыми весёленькими буквами: "Пьяный Зяблик, или Мать Моя Женщина, Отец Мой Мужчина - Что Здесь Происходит?!!!". В бесчисленных узких окнах, на вспыхнувших тёплым светом занавесках отразились большегрудые и пышноволосые женские тени, а откуда-то сверху, из самой высокой башни, порочно горячо облизывая каждый звук, повеял страстный голос:
   -- Ты устал от пустой жизни?.. Достал рабский труд?.. Надоели жадные родственники?.. Совсем запилила истеричка-жена?.. Если да, то ты попал, куда нужно... Здесь ты вдохнёшь полной грудью, забудешь все неприятности и лишения... Больше тебя не коснуться проблемы и повседневные заботы... Иди к нам... Иди скорее... У нас легко, тепло, сладко... - тени в окнах заманивали ритуальными танцами соблазна, голос из башни становился всё тише, всё горячее, всё притягательнее, жадно всасывая моё дрогнувшее сознание.
   Мои ноги сами по себе понесли тело к вратам в райский уголок...
  

-- глава 5 "СМЫСЛОВЫЕ ГАЛЮЦИНАЦИИ"

   междуглавие
  
   Я шёл по центральной дороге леса, естественно в полной загруженности последними событиями в Испании... Никак не получалось адекватно оценить случившееся с Мэй омоложение, вспомнить, что произошло ночью - действительно ли я так нехорошо обошёлся с бедной женщиной? - и, наконец, допетрить, куда подевался Я, сгинувший в конквистадорских сетях Углостыка и Наградсу.
   Курение, при всеё своей вредности, должно было помочь сфокусировать внимание и мысли. По крайней мере, так утверждали заядлые курильщики: мол, покуришь - и сооброжалка лучше работает. Не знаю. У меня пока кроме лёгкой слабости и приятного головокружения ничего от курения не наблюдалось. Может, мало курю.
   Тем не менее, сунул в рот "элэмину", ринулся шарить по карманам в поисках зажигалки.
   "Колыма, Колыма... Тьфу ты, чёрт... Кострома, Кострома... Государыня моя... Что ж ты делаешь?.. Обедаю я... Что? Обедаешь?.. Обедаю... А ну работать пошла, на хрен!.. Да где же эта зажигалка, блин?!. Кострома, Кострома... Что ты делаешь?.. А мы обрядываем, милая... Что?.. Обрядываем... Что ты за херню прёшь?!. Кострома, Кострома... Хуетрампелема!.. Где, Блин Всемогущий, зажигалка, ёб твою медь?!"
   Подлое огниво потерялось; я поднял голову в надежде увидеть какую-нибудь дымящую персону. Курила девушка, не высокая, миловидная.
   -- Умоляю, спасите никчёмную душу - дайте прикурить! - сказал я громко, с примесью горечи и самооплакивания.
   Девушка очаровательно улыбнулась и неожиданно повернулась спиной, подставив миниатюрный рюкзачок (Вот мне всегда было интересно, что в таких рюкзачках можно носить? Я имею ввиду школьниц. Неужели в этот кошелёк на лямках может влезть хотя бы один учебник и одна тетрадка? А ведь ещё целая куча всяких ручек, фломастеров, ластиков и линеек... Во истину - внешность обманчива, главное, что внутри... Или это о человеке?).
   -- Кармашек с сердечком на молнии, - игриво проворковала спасительница.
   -- Ясно, - я резво открыл кармашек, извлёк фиолетовую одноразовую зажигалку, прикурил, сунул её обратно. - Да будет ваша дорога усыпана розами и благами - вы меня спасли.
   -- Я рада, - весело призналась девушка, возвращаясь ко мне лицевой стороной.
   Я поклонился (по-моему, излишне) и двинулся дальше; незнакомка пожала плечами, затянулась и пошла в другую сторону.
   "Кострома... Кострома... Интересно, а что это меня не потянуло с ней познакомиться? В коэтом веке уверенно заговорил с девушкой, и мимо... Кострома..."
   Я постепенно углублялся в мысли, заскакавшие ещё ошалелее и остервенелей (Боже, что за слова?!). кстати, забыл упомянуть, что шёл я не просто так, прогуливаясь, а направлялся по приглашению Югора Исторского в 92-ой дом; рыцарский прообраз должен ждать меня возле окна лифтовой площадки двадцатого этажа. Приглашение, к слову, было несколько необычным. Сами посудите: что обычного во влетевшем в открытую форточку жёлтом, в розовую полосочку фламинго, держащего в костлявых ветвях-лапах златовласую русалку, которая и поведала мне желание Исторского (эта селёдка голосистая и голосистая своею хвостиной липкой цветок мамин с подоконника свалила...)
   А тем временем я столкнулся с мрачным типом, превышающим меня в мышечной массе раза в два. Сигарета предательски спикировала меж пальцев точно в крохотную лужицу на краю дороги.
   -- Это... Свинство... - уныло вздохнул я, угрюмо обернувшись и обматерив взглядом удаляющуюся гниду.
   Достал вторую сигарету и полез в карман за... О, суки обдристаные! Нет, терпение моё скоро накроется лохматой... Зажигалки-то нет, блин! Надо вновь ждать курящего... Да ну на хрен?!.
   Прямо по курсу объявилась... миловидная девушка с сигаретой между пухлыми пальцами.
   А я схожу с ума, ля-ля-ля, какая досада...
   -- Угостите огоньком, - нерешительно попросил я, поравнявшись с девушкой.
   "Сейчас она должна улыбнуться и спросить: "Как, опять?""
   И девушка действительно улыбнулась, но, ничего не сказав, повернулась спиной, подставив миниатюрный рюкзачок... Я сглотнул слюну подозрения... Может, привидение? Очередной глюк? Раздвоение личности уже есть...
   Да что ты, в самом деле? Неужели, заметил?
   Не подкалывай, сволочь... Так сот, раздвоение есть, почему же не могут привидения ко мне являться? А может то, что я видел ранее, это было призраком будущего? Может, я обрёл дар ясновиденья?..
   Ага, а так же диарею, токсикоз и климакс в комплекте. Дежа вю это!
   Может бать...
   -- Кармашек с сердечком на молнии, - игриво проворковало привидение.
   -- Ясно, - с опаской отозвался я, проделал описанную выше операцию. - Да будет ваша дорога усыпана розами и благами... - не искренне и без всякого выражения бормотал я. - Вы меня спасли...
   -- Я рада, - менее весело, нежели в первый раз, призналась девушка, возвращаясь ко мне лицевой стороной.
   Кланяться я не стал, просто пошёл дальше, успев заметить, что незнакомка повторила пожатие плечами, затяжку едким дымом "Явы" и продолжила свой путь.
   Дежа вю? Ага, и у бумаги тоже? Я ж записал первую встречу...
   Обратись к психотерапевту.
   Ща, с разбегу...
   Но с разбега налетел вовсе не на психотерапевта (хотя, откуда я знаю, кто он по профессии?), а на того же мутного здоровяка, и сигарета вновь (козлина такая!) шмякнулась в то же блюдечко лужицы...
   Атасс!
   Моя рука машинально потянулась за третьей сигаретой... Счастливой?..
   По небу уже давно ползла туча, но только сейчас я различил гром. Не протяжный, обрывистый; даже не гром, бурчало так, будто соседи этажом выше двигали старый деревянный шкаф по паркету рывками. Бедная туча! Гремит, а дождь всё не идёт. Кашляет-кашляет, а мокроту сплюнуть не может... Да где же зажи...
   Я остановился, потеряв всякое желание жить. Сигарета безвольно повисла на нижней губе.
   -- Зажигалки же нет... - простонал я.
   Захотелось плакать, пуская соплями пузыри, всхлипывая, как в детстве... Надо же, а ведь как раз эти самые всхлипы есть самое острое ощущение младенчества... Ни радость, ни ушибы, а именно эти надрывные спутники слёз. И...
   Не И, а взгляни вперёд...
   -- Сразу вены себе вскрыть?..
   Впереди дымила тяжёлой "явиной" миловидная, не высокая девушка...
   -- Та-а-ак... Ну на хер!
   Я стоял, напрягшись, ожидая, когда уже дважды спасавшая меня незнакомка пройдёт мимо, косо глянув на загадочный столб из плоти и крови. Затем прочесал угрюмый увалень, презрительно фыркнув, сплюнув прямо передо мной. Та-а-ак... Теперь можно вытащить пачку, убрать в неё сигарету. Потом покурю... И я вытащил пачку левой рукой, но правая застыла с сигаретой в нескольких сантиметрах от лица. Временный стопор в мозговой деятельности был вызван умением читать... В смысле, тем, что я прочитал название сигарет... "Балтийские РЕДкие"...
   -- Да что же это такое!!! - не сказал, не выкрикнул, визг сам вырвался из глотки. Красная пачка, преследующая меня всюду, где бы я ни появился, полетела в кусты, а сам я сломя голову понёсся по лесу.
  
   Дождь всё-таки сжалился над задыхавшейся Москвой, правда, проливался пока жалкими капельками. Люди ещё ходили по улицам не вооружённые зонтами, так что Югор без особых проблем, протянув руку в пустую раму окна на двадцатом этаже, выципил муравьишку в синих джинсах и белом топике. Бросив пищавшую микро-девушку на ладонь, он оценивающе сморщился, приблизив морду к добыче.
   -- Не пой-дёт, - по слогам заключил Исторский, печально кивая головой. - А жаль, - бедняжка совсем обезумела; добравшись до кончика среднего пальца, она добровольно сиганула вниз, кафельный пол бесшумно принял пушинку её тельца. - Ой-ты, какие мы нервные, какие не терпеливые! Эх, ну и времена!.. Мелочь беспантовая. Может, на пару этажей спуститься?.. Пожалуй.
   Югор хапнул картонную коробку, мятым пятном украшавшую заплеванный пол, глазами шарахнулся по месту падения девицы-муравьишки, нажал на кнопку вызова лифта. Спустился на шестнадцатый.
   -- О, то, что нужно! - хрипло вырыгнул из серой пасти, закутанной в шубу щетины. Рука как собока-ищейка, поспешила броситься на след новой жертвы. Она подкрадывалась мягко прискакивая на горячем асфальте к спине статного брюнета в деловом костюме, с глянцево-чёрным портфелем ( имеющим причудливое, очевидно, деловое название), с уверенным шагом. - Привет, сосед! - рука цапнула мужчину. Портфель родил сальто и шлёпнулся на газон перед домом, выблевав ворох бумаги. Вместе с портфелем улетучилась и статность, и деловитость, и уверенность. А как же иначе - ведь горемыка оказался в подвешенном состоянии (в прямом смысле фразы; да любой бы об... сильно испугался бы, то есть). - То, что нужно... То, что нужно... - визгливо радуясь, как дитятко радуется вылезшему - на свою отсутствующую голову, - на нерыхлябельную дорогу земляному червяку, затянул победную песню мучитель. - Отправляйся-ка ты домой...
   Коробка послушно откинула отсыревшие лохмотья картона, прикрывавшие верх, и оголила внутренности. Внутри теснилась обычная четырех комнатная московская малогабаритка, в неё-то и канул пойманный офисный служащий.
   И в этот момент из лифта вышел я. Правда, сперва я поднялся на двадцатый, как и было назначено... Ох, уж эти двадцатые этажи!..
   Что, вспомнил легенды из детства?
   А то!.. Помнишь те сочинения: на двадцатом этаже все стены измазаны кровью...
   Ага, а на двадцать втором лежит мертвец с ножом промеж лопаток. Мурашки по телу!..
   Да, особенно когда этот чёртов правый лифт увозил меня не на второй этаж, а гораздо выше. И чем выше - тем темнее оказывались площадки...
   Просто ты дистрофиком был...
   Не дистрофик, а маленький я был, мне тогда только десять исполнилось! Тогда ещё чёрную лестницу закрыли, гаду.
   А помнишь, один раз всё-таки рискнул на двадцатый сгонять?
   Ну не один же! Я с Антохой был. Вдвоём всё ж не так страшно...
   И ничего, да?
   Пусто...
  
   Так вот, поднялся я на двадцатый этаж, а Югора там не оказалось. Лишь сидела на окне та же русалка залётная да волосы расчёсывала; рядом в углу устроился фламинго, зажав в клюве-клюшке папиросину. Дар речи меня покинул сразу, поэтому первым заговорил фламинго:
   -- Ну? Чего хотел?
   -- Я? - вырвалось скрипуче булькающее.
   -- Хуй на!.. Ты, конечно! - рявкнула русалка, ядовито морщась.
   -- Мне бы... Югор Исторский здесь?
   -- Ага, это я, привет, сынок. Что, не узнал? - едко прочавкала вредная птица, подтягивая свою клюшку к русалке; белоснежная тонкая ручка двумя пальчиками обняла серую изломанную сигаретину и пристроила на подушечках губ.
   -- А где он? - временное оцепенение отступило - уже не в первые я сталкиваюсь с охрененными странностями, и какая-то обкуренная кура со своей подружкой - губастой воблой, - мне не указ.
   -- В... - открыла было ротик губастая вобла, но меня понесло:
   -- Её-то у тебя и нет. В чью послать-то хотела, селёдка?
   -- Эй, ты! - вскочил клюво-хоккеист.
   -- А ты засунь свою мотыгу в пизду и скройся в туман... Где Югор?!
   -- На шестнадцатом, - русалка обиделась, распухнув от возмущённой крови, выступившей пятнами на лице и шее. - Хам...
   И вот я вышел на шестнадцатом...
  
   -- Что ты делаешь? - я заинтересовался любопытной коробкой, а точнее любопытством, с которым в неё уставился Исторский.
   -- Ничего... Так, балуюсь, - он явно гордился своим занятием, улыбаясь самой нежной (если он на такую способен!) улыбкой. - Пользуюсь тем, что я знаю, что твориться с миром, а они - не знают... И, кстати, - здравствуй!
   -- Ах, да... Привет.
   Я подошёл ближе, вытянул шею, что бы заглянуть в коробку.
   -- Ого! Квартира! Точь-в-точь моя!
   -- Самая обыкновенная.
   -- Зато четырёхкомнатная!
   -- Велика заслуга! У меня в несколько сотен раз больше комнат, чем во всём этом доме! - Югор распахнул грудь, выкинув руки в стороны, обхватил всю двадцатидвухэтажку от первого до седьмого подъезда. Зёрнышки глазок подмигнули с серой губки лица.
   -- Это чтой-то ещё за квартирка такая? - усмехаясь над не трезвыми убеждениями пьяного товарища, я следил за каждым движением Югора. Он вновь согнулся над своей игрушкой, его пальцы отбросили квадратик миниатюрного столика, и под ним оказался живой человек, разодетый вполне прилично (не в моём вкусе деловые костюмы, однако соглашусь, что человек в них выглядит представительно, важно и денежно), который принялся носиться по гостиной, тыкаясь и не пролезая в каждую щель - под диван, между стеной и шкафом, очень похожим на тот, что стоит уже лет десять у меня дома...
   Югор ждал этого или схожего вопроса, ибо он расплылся в томном кайфе, сияя бетонной мордой, как лампа под закопченным плафоном в лифте:
   -- О, Тимка, это чудесная квартира... - сочащееся величественное чувство превосходства над собеседником (в данном случае надо мной) пало на забившегося-таки в укромный уголок - за широкие листья какой-то московской пальмы - мужичинку; длинный палец (костяшка, обтянутая кожей) смял укрытие и отступил, предоставив жертве очередную попытку спрятаться. - Это не коммуналка-клоповница, и не муравейник в сорок этажей... Дом этот не в центре, не в спальном районе, не в Москве и не в каком-то другом городе... Вокруг него нет заборов, гаражей и газонов, просто потому, что у моего дома нет стен, пола и потолка, он без крыши, окон, подвалов... В нём живут красивые женщины, сильные мужчины, мудрые старцы... Тебе не хватит жизней ВСЕХ ТЕБЯ, что бы обойти все комнаты... Да ты и одну не сможешь одолеть - устанешь, надоест, ты рассыпишься... Даже я не знаю их все - это невозможно... Зато каждый миг я открываю новые двери, сотню дверей, и вхожу в новые комнаты, а в них... - Югор совсем обесплотил: как дух, он был светом и мнимой чистотой, покинувшими бренное тело и оторвавшимися от сырой и пессимистичной земли... Э-э-э, нет, куда сорвался?!.
   -- Ау, Югор!.. Тимур вызывает Исторского... Как слышно, звезданутый?..
   Брезгливая мина кровавой кляксой в колодец святости мечтаний, придав физиономии ещё больше омерзительной цементности и раздосадованного непонимания.
   -- Ну, блин, на фига?.. - недовольно и нудно заныл Югор. - То расскажи ему, то обламывает на полуслове...
   -- Ты обкурился? - с ухмылкой громко перебил его я.
   Исторский медленно стал таять: подкосились ноги, поплыли к полу руки-палки, стягивая со скелета плечи. Под ним растекалась цветная лужа, будто в неё выдавили несколько тюбиков масляной краски.
   Да ты задолбал, Исторский! Не дам я тебе ни улететь, ни растаять!.. Ишь, чего захотел...
   И я сиганул на ускользающую личность, схватил за шиворот и дёрнул вверх. Югор охнул, замахал руками, беззвучно хохоча; пасть, уродливой трещиной пересекавшая поперёк рожу, сверкнула прыщавым изжеванным языком и беспорядочно растущими гнилушками мелких зубёшек.
   -- Ну ладно, ладно!.. - причитал хрипло странный мой приятель, чередуя это "ладно" с сипением смеха. - Ладно... Ладно, Тима, я тут... Тут я!
   Всё ухахатываясь, он скукожился в углу, прижав колени к груди, захватив голову паучьими пальцами. Взгляд в этот момент выкатил яблоки глаз, которые заморозили в себе неопределённого цвета зрачки. Не приходилось мне видеть такого - зрачки внутри глаз... Это как?
   -- Ухххх... Какой же ты нетерпеливый... Всё хочешь сразу, сейчас же... И сам думать отказываешься... Вокруг тебя столько всего происходит, а ты!.. - говорил он размеренно качая головой, не оживляя взор.
   -- А что я? Я помню весь бред и пытаюсь его осмыслить... Ничего, правда, не выходит.
   -- Конечно, какого хуя оно будет выходить?!! Осмыслить пытаешься? Ты? Да хуй там! Ты сперва разберись, что значит ТЫ... В смысле - Я! ТЫ - один!.. ТЕБЯ не семь или сколько там... Один ТЫ! И когда ты это поймёшь, тогда и сможешь хоть что-то осмыслить... Мудрец хренов!..
   Повисло молчание, не тягостное, не смущённое, никакое... Просто он сидел, я стоял напротив, и мы молчали.
   -- Ладно, не напрягайся... Всё одно уже ничего не изменить...
   -- Чего?.. Что значит не изменить? Конец света, что ли? Мы того, мы обречены?
   Югор беззаботно фыркнул, глаза его потихоньку скрылись в свои ямки, лицо вновь стало пьяно-нелепым.
   -- МЫ ничего не значит. МЫ - вообще не играем уже никакой роли... Это уже давно... Ещё до тебя, до меня, до Первого Рыцаря Освобождения... Человек - это такая бесполезность, пустое место, ничто... Да, ты сейчас же воскликнешь - иди ты к чёрту, паранойик придурошный... Будешь прав. С точки зрения человека. Ведь люди погрузились в себя, придумали свой мир... _ Югор лениво кивнул в сторону окна. - И он, этот мир, важен только ИМ.
   -- А разве есть кто-то ещё, кроме человека?
   Югор хрюкнул, глядя перед собой и ответил как-то не так на вопрос:
   -- Человек же царь природы... Естественно, царь, он же и надумал себе эту природу. Точнее природу, которая его окружает... И только единицы... - он тихо, глупо засмеялся. - Вот ведь идиотизм...
   Нас заперли в домах,
   Цвета спелого лимона,
   Силу в сумеречных снах
   Димидролом губят сонно...
   Это не про нас с тобой, Тимурка... - он протянул усталое: - Ээххх... - и вдруг уставился на меня неожиданным весельем и интригой: - А хочешь прикол?
   -- Давай, - пожал я плечами, готовый ко всему.
   Югор коснулся средними пальцами висков, закрыл глаза; лицо заволокло пеленой сосредоточенности и полного отрешения от внешнего мира.
   -- Через шестнадцать секунд из второго лифта выйдет блондинка с огромной грудью, шикарной попой, длинными ногами, и скажет: "Тимурчик, ты здесь? А я тебя искала... Так искала!.." И взасос...
   Слово-то какое вспомнил... Сам-то, небось, уже лет десять ни с кем не сосался!
   А ты?..
   У меня всё впереди!
   Ну, конечно! Сейчас, наверное, думаешь, что из лифта действительно появиться секс-бомба и пьяная болтовня воплотиться в жизнь?
   Чё ты меня спрашиваешь - думаю я или... Мы же с тобой - это Я! Значит...
   Значит лифт остановился, вместе с ним заглох и я (второй я). Двери неторопливо разомкнулись... Ну что, надо самому сейчас быстренько решить, верю ли я... Верю... Ве... Не верю... Здра-а-авствуйте, Людмила Дрыновна!......
   -- Тимурчик, - заорала она с таким диким неудержимым азартом, что зазвенели стеклянные вставки в дверях на лестничную площадку и одинокая, потемневшая с концов, трубка дневного света. - Ты здесь?(Никогда не понимал: на фига задавать подобные вопросы, если тот, кому ты их задаёшь, и так здесь?!) А я тебя искала... Так искала!.. - и никакого взасос; испуганная - а в другом настроении я её не встречал - старушка вцепилась в рукав моей ветровки и выпучила обрамлённые чётким узором морщин глаза. - Коленька...
   Коленька, Коленька... Шкодливый сопляк, и что ему не сидится дома, с бабкой своей?.. С дружком хочет повидаться? Поиграть с материей и пространством?.. Ой, ну только не надо плакать и причитать, иду уже, иду...
   -- ...Блондинка с большой грудью, шикарной попой, длинными ногами... - глупая улыбка не сползала с лица Югора, добавляясь к общей забвенности и пофигизму. - "Это всё для тебя, Юги..."
   Я спускался вниз и не виде, как из первого лифта бесшумно, невесомо выпорхнула блондинка со всеми дважды перечисленными прелестями и сладкозвучным пением: "Это всё для тебя..." Юги? Что за ужасное прозвище?!
   ГЛАВА 6 "ОБЛОМ"
  
   -- Где Ваучер? - заговорческим шёпотом прохрипел я в открытую дверь дежурки.
   -- Не знаю... Внизу где-то, - Юсуп, как всегда, был не возмутим, даже аморфен.
   -- А телефон где? У комбата нет...
   -- Тут... - он протянул чёрную трубку радиотелефона, но как только моя рука готова была схватить аппарат, Игорёк телефон вернул на место, аргументировав: - Но Ваучер не разрешает никому звонить. Кульпин спрашивал, Князь тоже...
   -- Да и хер с ним. Я быстро.
   -- Тогда ты сам его взял. Скажу, что ворвался сюда злой "черпак", начал мне угрожать. А я кто? Я же сло-о-оник...
   -- Юсупыч, ты - падла, - убеждённо изрёк я, сжимая заветную коробочку, в которой всего через несколько минут услышу долгожданный голос...
   -- Как ты там говорил?.. Ну меня...
   -- Ну меня на хуй, товарищ прапорщик!
   -- Во-во, ну меня на хуй, товарищ рядовой! Пингвин...
   -- Сам такой... - сказал я, выходя из "аквариума" (дежурка на нашем жаргоне).
   Странный человек - Юсупов. Не курит, не пьёт, кикбоксингом занимался, а выглядит как вечно обдолбленный. Тупит, на ручник падает... Говорит медленно, тихо, без выражения, словно уснёт сейчас... И способностей у него не больше, чем у ведра с грязной водой.
   Да и Бог с ним, сейчас меня интересует... Вот блин Всемогущий, а как мне к ней обратиться? Я ведь имени не знаю!.. Вот тупизень - не мог прочитать при первой встрече, телепат-хуепат! И как теперь? Через телефон? Или напрямую спросить: "У вас там есть дочка шестнадцати-восемнадцати лет? Если есть, позовите, пожалуйста!.." Ладно, если сама возьмёт, и даже с мамой можно будет через ха-ха дочку выпросить, но если папа?.. Ой, обматюгает!..
   Смелее, Тимур, смелее! Ты солдат или кто?! Тебе уже девятнадцать, через пару месяцев исполниться двадцать, а ты всё кого-то стесняешься. Ну и что - обматерил, послал... Ещё раз звони, извиняйся, добивайся, уговаривай!.. Она же этого стоит!.. Тем более, никто тебе за это ногу не оторвёт.
   -- Точно!
   Навечно заученные цифры разбросались по соответствующим кнопкам, из мембраны послышался тихий треск морзянки набираемого номера, пауза, первый гудок... Второй...
   На часах - двадцать минут одиннадцатого. Как она и "говорила" - после десяти... Третий... Сердце отчаянно заколотилось, дыхание съела дрожь, руки тряслись... Четвёртый... А если все спят?.. А я тут названиваю... Да нет, она же чётко ска... показала - после десяти... Пятый... А может у них тоже радиотелефон - естественно! - и случилась неприятность - звонок отключился. У нас дома такое было: упал однажды на пол, а поднимая, мама переключатель тронула и звонок отключила... Нам два дня люди звонили, а мы не знали. Потом, когда я догадался-таки в чём дело, нас донимали: где вы были? почему трубку никто не поднимал? вы что, куда-то уезжали?.. Сестрёнка вообще испугалась; так кричала, так кричала...
   -- Аллё... - донеслось откуда-то издалека; словно коснувшись моего уха теплом и нежностью, голос в секунду своего звучания показался мне необычайно красивым, но грустным.
   -- Да... Здравствуйте... - дёргано выдавил я, чувствуя, как начинаю намокать везде...
   -- Добрый вечер... - выжидающе отозвалась женщина. Или девушка? Это она?..
   Что сказать?! Что сказать?! Ё-моё, во попал! Ой, дурак!.. Идиотище! Хуило тупое... Мутант!..
   -- Вам кого? - терпеливо поинтересовался красивый голос.
   -- Мне?.. Девушку...
   -- Что, простите?.. - на том конце провода загадочная женщина почти засмеялась.
   -- Это вы простите... - я уже весь мокрый, но высыхаю, благодаря нагревающемуся смущению. - Такая глупая ситуация!.. Вы, наверное, мама... Ну, её мама, конечно же... А я тот, который в окне... В воскресенье... - о, Боже, что я несу?!
   -- А-а... Вы тот молодой человек... - приятно звякнули нотки заинтересованности. - Я о вас наслышана... Аня просто... - но женщина себя оборвала, в трубке пробежал лишь выдох, остудивший желание выплеснуть все переживания дочки. - Она немного обиделась на вас... - тихо-тихо проговорила мембрана, сливаясь с шорохом тока в проводах. - Всё ждала звонка... Я её сейчас позову...
   ... Когда я уходил в армию, мне было всё по барабану - куда, в какие войска, с кем... Происходящее казалось сном, а во сне нет никаких мыслей, только чувства: и любовь, и страх, и грусть, и радость, и лёгкость... Но у меня, пожалуй, сон был пустотой, бесцветным безвоздушным пространством, в котором не существует ни звуков, ни боли, ничего хорошего, ничего плохого... Сон, сожравший меня, проглотивший, даже не пережёвывая - раз и готово, и я плавал в мешке его безразмерного желудка, ядовитый сок дразнил, игрался, покусывая и ускользая вялым туманом. А потом кто-то распорол брюхо, и я вывалился голым, затянутым утробной жижей, меня колотило от холода и непонимания... Что случилось? Зачем меня вытащили? По какому праву?.. Это моя жизнь, и никто не может в неё влезать! Нельзя! Я человек... Смешно - человек. Да я уже полгода человеком не был. То, что шаталось под пасмурным небом, глотая капли дождя и дорожную тяжёлую пыль, то, что молчало, глядя в пол, когда его расспрашивали родные, взволнованные странным состоянием, то, что харкало на свою жизнь с моста, что никого не слушало и не желало думать, - это не человек, это даже не существо, это пустое место... Это ошибка в алгоритме, которую надо удалить, заменить на верную формулу, что бы совершить правильное действие... А не бессмысленное... Я - ничто... Ну и что? Меня это устраивало. Внимание со стороны родителей, сестрёнка не отстаёт с единственным вопросом: "Что с тобой, малыш?"...
   Замолчи...
   Не понял...
   Ну к чему всё это? Опять и снова... Всё равно ничего не намыслишь, ничего не решишь.
   Почему?
   В подобных ситуациях может разобраться лишь психотерапевт... Сам посуди. Окружающие - и родные, и друзья, и просто знакомые - могут твердить что угодно, они не найдут верного ответа - ведь не знают, что там в твоей башке копошиться. Будут считать, что ты просто всё выдумываешь, привлекая к себе внимание, будут пугаться и нервничать, ругаться, срываться, но бес толку... Да и сам ты уже никогда не догадаешься. Ты в те дни на столько запутался, что не различал, где самонакручивание, а где и серьёзные проблемы... Слушай, мы сейчас такой бред разводим.
   Согласен... Но мы его даже не разводим - сухо, плоско, лексикон бедный... Убожество, одним словом... Но к чему я это всё выше сказанное привёл?
   К чему?
   К тому (пропущу кое-что), что благодаря этой чёртовой армии я получил возможность измениться. И я изменился. Открыл в себе силу, о которой и мечтать не мог. Смешно, но за это надо благодарить Васю и остальных офицеров... У меня же один из самых широких спектров способностей... Как сейчас, когда этот красивый голос произнёс "позову"...
   Ты что-то почувствовал?
   Почувствовал. А ещё увидел и услышал...
   ... -- Вера, в жизни каждого человека наступает момент, когда всё - друзья, устоявшийся порядок, близкие, - всё начинает его раздражать... - говорил мужчина с такой интонацией, будто он сам не верил в свои слова.
   -- Я не поняла... - вздохнул уже знакомый голос, но ни откуда-то издалека, ни справа и ни слева, а из глубины МЕНЯ, эхом расплескав тёплые покалывания по телу...
   -- Ну, что здесь непонятного!..
   ... В ленинскую забрёл дневальный, размазанный силуэт его тонул в толще поглотившего меня безвременья. Бумкнула глухо швабра, мокро шлёпнулась на неё тряпка, и свет погас, вместе с ним ушла и реальность со звуками, движениями, своими мыслями.
   -- Вера, человек не может жить без перемен. Понимаешь, когда ничего не происходит, когда сегодняшний день точное повторение вчерашнего, и позавчерашнего, и позапозавчерашнего, тогда он начинает тупеть. Просто тупеть. Мозг так устроен, что ему необходимо постоянно быть в работе, обрабатывать новую информацию... А что здесь может быть нового, если я встаю в одно и то же время, умываюсь, завтракаю, в девять ноль пять выхожу из дома, задыхаюсь в переполненном вагоне метро, потом на автобусе десять минут... В шесть часов закончу, пропущу с ребятами по кружечке пивка - и домой. Дома - ужин, телевизор и спать... Замкнутый круг... Понимаешь? Это же свихнуться можно: день за днём одно и то же... И что - так до конца жизни? Да если ничего не изменить, то уж и до конца не далеко... Я устал от пустоты и обыденности моей жизни, от тех людей, что окружают...
   -- То есть... Ты устал от нас с Анечкой?..
   -- Да... Ну... Нет, не так... Ты говоришь так резко, грубо... Нет... Говоришь, будто я просто хочу от вас избавиться...
   -- А как мне ещё тебя понимать? Ты от нас устал и хочешь нас бросить. Не так, разве?
   -- Вера, тьфу ты!.. Ну что ты... Не преувеличивай... Это... - Что-то замямлил, закряхтел и наконец закричал: - Вера, так нельзя! Это не справедливо! Я работаю, обеспечиваю вас!..
   -- Я тоже работаю...
   -- Но... Ты не сравнивай, не сравнивай! Это не одно и то же!..
   -- Почему?
   Пауза. Возможно, от того, что крикливый пытается закипеть, взорваться, наорать, победить в словесной битве, но её спокойный, даже незаинтересованный тон тушил слабый огонёк прохладной - не ледяной - водицей...
   -- Вера... Вера... - заныл он скрипуче, противно не по-мужски. - Вера, ну почему ты не можешь на меня накричать? Почему ты всегда такая спокойная? Невозмутимая... Тебе всё равно? Да? Я ухожу, а ты такая... Такая...
   -- Просто ты, похоже, уже принял решение... А раз ты так решил - значит, это правильно...
   Вновь пауза... Вот бы увидеть его лицо, что там с ним сейчас происходит. Но вокруг лишь шорохи смутного движения свинца и рыхлой дряни...
   -- Вера, я тебя люблю... - нерешительно прошипел он.
   -- Я знаю...
   -- Я не навсегда ухожу... Мне нужно просто отдохнуть, подумать, набраться новых эмоций... Понять, в конце концов, что мне нужно.
   -- Или кто.
   -- Что? Вера, ты что же, думаешь, я ухожу к другой женщине? И бросаю тебя? Аню? Ты так обо мне думаешь?!. - жалкие попытки очередного захода кипучей разъярённости и эгоизма, и снова озеро невозмутимости:
   -- Да...
   -- Да... И ты так спокойна... Так спокойна... Тебе не важно, кто она?.. Даже, если ты права, конечно... Но ты ошибаешься.
   -- Наверное, она лучше меня... Моложе, красивее, умнее... И деньги есть, наверное.
   -- Вот... Вот ты вся такая... Да... - плаксиво, брезгливо заговорил он, стараясь вылепливать фразы как можно обиднее. - Ты никогда не считала меня человеком... Ты всегда видела во мне кого угодно, но не человека и не мужчину! Деньги, говоришь? Да! Деньги!.. Деньги, ёлки-палки! Конечно!.. А ещё и грудь у неё большая, и ноги стройные! И ей двадцать пять, это не ты, старуха-а-а-а.........
   Как давно это было?.. Чёрт его знает. Но его нет, и не ясно - хорошо это или плохо. И не понятно - прошла любовь, или всё ещё где-то сидит и хнычет в платочек... Жизнь не остановилась, часы так и тикают, отсчитывая минуты серых дней... На работе проблем нет, наоборот, начальник собирается прибавить жалование. и у Ани кто-то появился... Всё хорошо... Всё прекрасно, просто мы остались вдвоём... Откатились облака жующей мути, всплыло зеркало, в нём отразилось усталое женское лицо. Облетевшие краски, разнаглевшие морщины, пустота во взгляде... Как банально и грустно, хочется заплакать, но непонятно, отчего и зачем. Вроде, так полагается, когда тебя бросают... Как я постарела...
   -- Аллё!..
   Как клещи вытаскивают гвоздь из доски, так меня вырвали из чужого путаного мира и приковали к телефонной трубке, через которую в меня залились юные счастье предвкушения и отчаянное воодушевление случившегося долгожданного праздника.
   Но только я хотел, поборов окаменение языка, ответить "Привет, Аня", вошёл, ворвался, влетел в ленинскую сегодняшний дежурный по батальону - старший прапорщик Выучейский.
   -- Так, ты что тут делаешь? Кто разрешил? Почему не спишь? - забалаболил скороговоркой Ваучер, не обращая внимания на мои трусливо вываливающиеся оправдывания.
   -- Мне, товарищ прапорщик, позвонили... Я давно... Ну, товарищ прапорщик!..
   Товарищ прапорщик был неумолим, он вырвал трубку и со смачным удовольствием от того, что вновь представился случай, изрёк свою наилюбимейшую фразу (буквально крылатую в нашем батальоне):
   -- Лишаешься очередного увольнения!
   И с горьким чувством обиды, с тугим, скоблящим по живой агонии сердца, обломом, я отправился курить. В располаге я оказался лишь в пять минут первого.
   -- Ну, Зидчик? Поговорил? - захрипел правый край кубрика.
   -- Да пиздец, у меня аж ухо пылает! Обговорился, теперь всю неделю молчать буду! - с едким причавком ухнул я в ответ. - Какой там поговорил, с Ваучером поговоришь... Таракан!..
   -- Таракан - это Штаф, - буркнул Дулыч, сладко чмокнув, и отвернулся.
   -- Спи, бля... - кинул я ему с досадой.
   -- Сплю, Оленька, сплю... - промямлил Ромка; любил он балаболить во сне, но что бы вот так чётко - крайне редко. Обычно из его дремлющих уст вылетало нечто не членораздельное, как лопотание младенца. Жук (да будет ему тепло и сыто на гражданке) за это назвал лучшего своего "друга по металлу" сыном инопланетянина...
   -- Что, даже словом не перекинулись? - не унималась темнота справа.
   Я уже улёгся, но понял сразу, что не усну. Под боком мирно похрапывал Пьяный, мурлыкая и постанывая.
   -- Зиатдиныч! - хриплой угрозой рявкнул Вован. - Ну что, я спрашиваю?!
   -- Нет! - громким шёпотом отбрыкнулся я.
   Вспыхнул свет и кубрик окатил торопливый басок Ваучера привычным надсмехающимся тоном (он, казалось, всегда говорил не серьёзно, даже когда матерился и конкретно матерился):
   -- Кому не спиться? Ща подниму!
   Но в тот же миг, как стихла "у", свет вновь растаял, задержавшись лишь на мгновение зайчиком в зрачках. Ага, поднимет!... Там, по телеку, наверное, порнушка идёт!..
   -- Кончайте пиздеть, а-то я подниму! - прогремел слева Гогулан, обращаясь к шипящему краю кубрика.
   В ответ презрительный гогот.
   Кто-то захрапел с особым усердием, и какой-то благородный охотник исполнил свой долг, припечатав "тигра" подушкой, о чём свидетельствовал содрогнувший стены пушечный выстрел.
   Справа захохотали.
   -- Придурки, - обречено вздохнул Гога. В сумраке наступившей ночи в нескольких койках слева от меня выросла гора, отсвечивая белой гражданской футболкой, медленно сжала лапищей подушку и вперевалочку направилась к приговорённым. - Я что сказал?! - ба-бах! хлобысь! хрум! тресь! нась! - Молчать!
   С отчаянными подушкиными перешлёпами смешивались нечеловеческие вопли Вована и Кольки Копыта, состоящие в основном из "ай", "ой", "ёб", "уф" и сдавленых неподконтрольных ухахатываний.
   Толик вовремя остановился - вновь проснулся свет.
   -- Гогулан! Ты чего там делаешь? - Ваучер искренне удивился, нелепо округлив глазки.
   -- Да подушку уронил, - промямлил Толик сердито, поднял с головы Белокопытова свою подушку и потопал обратно к койке.
   Прапор ещё секунд пять постоял, размышляя о дальнейших действиях, затем махнул рукой и щёлкнул выключателем, осмотрительно предупредив:
   -- Всё, что б тихо. Подниму.
   Гога сидел на шконяре, тяжело, уныло вздыхая, почёсываясь в разных местах. Шлёпнул ладошкой по макушке Дулыча.
   -- Ствол... Дулов... - тихо сказал он. Рома не отзывался, слюняво гоняя воздух открытой пастью. - Тимур, дай сигарету.
   -- "LD"...
   -- А я чё, "мальборо" у тебя прошу?! - мрачно пробасил Толик. Гора мышц прочавкала резиновыми тапками ко мне, села на свободную койку между моей и Дуловской, пока я вытаскивал из пачки сигарету.
   -- Пошли курить, - предложил Толян с таким выражением, что было ясно - выбора он не предоставляет.
   Я влез в холодные шлёпки, извлёк ещё одну "элдешку", зажигалку, поёживаясь, затрусил за великаном.
   Ночь перевалила за час, дневальные, отдраив казарму, улеглись спать; дружный сон не сбивал, а даже поддерживал хор храпов, стонов и мычаний. Милая вещь - мучиться бессонницей в армейском кубаре. Здесь, наверное, перед отбоем, когда ребята выплёскивают осадок дневной энергии затравленной офицерами и прапорщиками свободы и переработанное в своеобразно-добрые подшучивания отвращение к армейскому существованию по расписаниям и уставам, жизнь не бьёт таким кипучим бойким ключом, каким заливается в разгар ночи. Особую пикантность ночным забвенным разговорам и хрюканью придавал и обалденный колоритный душок сотни ног, сапог, портянок, носков, а так же аромат переваренного ужина... Но на подобный дискомфорт, если честно, внимания обращаешь лишь в тёплое время года, ибо зимой даже при горячих батареях на взлётке уши инеем покрываются, и когда входишь в кубрик и лицо омывает добрый мужской запах, ловишь самый настоящий кайф!
   Иногда я радовался, что уснуть не получается. В таких случаях в моём распоряжении оказывались несколько часов ночи, отделяющие сейчас от шести утра - от подъёма. И в этом сейчас я фантазировал...
   Я - командир засекреченного отряда инопланетян, которые человечнее любого землянина. Мы оберегаем население этой прекрасной планеты от грозных и могущественных захватчиков, хотя люди не в силах, да и не горят особым желанием, оценить нашу борьбу, срываясь на нас, обзывая и посылая. А самым шиком, самым сладким было представление себя этаким мучеником, уставшим, разуверившимся в смысле своих деяний миротворцем, и что бы окружающие обязательно волновались за меня, что бы возникали красивые нежные женщины...
   О, эти фантазии дилетанта, девственника... Герой-любовник в неописуемо-страстных мечтах... Он - самый желанный и самый жаркий, он - не доступный и загадочный, он - ценитель настоящей созревшей красоты, он - обольститель молоденьких, полных надежд и радости за прекрасную, ещё не наступившую, но уже показавшуюся на горизонте, жизнь, он - благородный выявитель чёрствости, глупости и жадности... он вообще самый великий человек на Земле и самый горячий любовник... Ох уж эти фантазии дилетанта... Какое счастье, что никто не видит, не слышит томных стонов и вздохов, не читает, как жёлтую газетёнку. Это всецело мой мир, я в нём и царь, и Бог, и дворник...
   И вот я сижу в кухне моей Ани, спокоен, уверен в себе, неотразим, одним словом. Аня слушает меня внимательно, смеётся, когда нужно, переспрашивает, если осмелится... А я всё больше в ней разочаровываюсь. Обычная, шаблонная, стандартно красивая. Зато её мама... Не вдаваясь в подробности обольщения, я полностью овладел милым созданием, забывшим, что такое ласка и любовь...
   В общем, нежный, страстный, безбашенный, огненный, волшебный секс венчает пылкую фантазию.
  

-- глава 6 "ОБЛОМ"

   ГЛАВА 7 "ДРУЖБАНЫ"
  
   -- Мне две! - густо, сыто сказал толстяк, цепляясь за кружку с пивом.
   Тётя Ася обвела игроков хитрым прищуром и положила три карты рубашкой вверх:
   -- Три...
   -- Ладно, братцы, теперь я... Ага, посмотрим. О-о, как интересно... Ух-ты, что получается! - Чаппи сильно переволновался; не часто коллеги приглашают его вот так просто посидеть, поиграть в покер. Всё больше на дегустации кормов. Как надоели эти чёрствые сухари!
   -- Господи, Бобик, не тяни, - протяжно, вальяжно, несколько лениво мурлыкал кот Борис. - Сколько можно?
   -- Борька, не зуди под ухом! - весело тявкнул Чаппи, колдуя слюнявой мордой над веером карт. - Здесь же надо подумать, просчитать все варианты...
   -- Собака, не нервируй меня!.. - шипяще вытянул котяра.
   -- Киса, брысь! Ты меня с мысли сбиваешь.
   -- Ладно, моська, ладно... - еле слышно произнёс Борис, янтарные камни глаз помутнели, усы - прозрачные антенны - затикали, как таймер часовой бомбы. - Чаппи, смотри, новый сытный обед несут!
   -- Где?! - карты вылетели из лап, бронзовая псина, работая ушами и языком, как вёслами, рванула к открытой двери бани. - Ну их в баню, эти обеды!.. Если меня спросят - я на фото сессии! - и закрылся.
   -- Скажем, скажем... - невозмутимо, словно он тут ни при чём, Борис собрал разбросанные картишки. - А, Чапыч, так ты все пять меняешь? Какие проблемы, пёсик ты мой?
   -- Ой, ну хватит вам! - старчески плаксиво попросила тётя Ася. - Ну ты хоть им скажи!..
   Толстяк неохотно оторвался от кружки, смачно довольно хрюкнул и простодушно воскликнул, панибратски хлопнув тётку по плечу:
   -- Да ладно, Асёк, пусть поиграются! Так редко встречаемся!
   -- У меня карты были хорошие... - озлобленно огрызнулась Ася, цепляясь за скамейку и столик, что бы подняться с пола. - А теперь всё с начала начинать надо, правила-то уже нарушены!
   -- Ой, кому нужны эти правила! - кот закатил зёрнышки зрачков, швырнул на стол свои пять карт, с безразличным упоением похвастал: - А вообще - надоело... Заметьте - у меня каре было! Тузы! - и начал вылизывать у себя... в одном месте.
   -- Интересно, - пискляво выдохнула тётя Ася, всматриваясь в свой веер. - Я, должно быть, что-то путаю, но у меня, вроде бы, фул хауз, и пара - это как раз два туза!
   Толстяк весело крякнул, дёрнув головой, с уважением глянул на кота и сквозь поток бархатной сладости пробулькал:
   -- Надо же, а ведь ни рукавов, ни хрена нет, куда бы спрятать можно было...
   Я сидел на ступеньках дома Марка, молча курил, наблюдая за игрой. Солнышко купалось в пене, то ныряя в лохматые перья, то вновь выпрыгивая на нежно-голубой пляж неба. Птички порхали и заливались сиропом причудливых арий. Деревья, не стесняясь, галдели наперебой, спорили и шутливо дрались, играли в салки с шустрым западным ветром.
   Лисёнок Денни, устроившись рядом со мной на двух коробочках стирального порошка "Лоск", читал вслух газету:
   -- ...больной шизофренией напоминает оркестр без дирижёра... Это про тебя! - захлёбываясь радостью точной остроты, Денни пихал меня локтём в бок; то, что "это про меня", он повторил уже в четвёртый раз, пока читал статью. - ...появляются неадекватные поступки, необычные интересы, снижение активности... Странные высказывания похожи на неудачные шутки, парадоксальные суждения - на желание соригинальничать... Вторая стадия... появляются слуховые галлюцинации и бредовые переживания... Тим, ты вроде о какой-то русалке с курицей розовой волновался... - Денни задрожал хихиканьем: "Какой же я остряк!". - ...различают бред ревности и воздействия всевозможными техническими устройствами... Слушай, а ты всё выполнил, что тебе радио приказывало? - два довольных хрюка. - ...религиозный бред, мистический и даже реформаторский... Если "повело" человека талантливого, у него появляется шанс подарить миру неординарные шедевры - как это произошло с Ван Гогом, Врубелем, Скрябиным и другими. Но нельзя считать, что гениальность и патология - близнецы... С усилением болезни способности падают... Вот блин, как с тебя писали!...
   Задолбал! Я вырвал газету, нервно перелистнул и всучил хамской рыжей морде:
   -- А это про тебя!..
   Во всю помятую страницу красовалась реклама магазина мехов, проиллюстрированная несколькими нежными созданиями в пышных шубках.
   -- Очень смешно, - сурово промямлил Денни и отвернулся, углубляясь в новую статью.
   А может у меня и вправду шизофрения?.. Не-ет... Больные не осознают, что больны. Они живут в своём, придуманном мире, подчиняясь сочинённым ими же правилам. Подобные люди полностью отключаются от реальности и уже не воспринимают внешние сигналы...
   Бум-бум-бум!..
   Я те дам бум-бум-бум! Не сбивай с толку...
   Да это не я, это ворота!
   И точно, не прошло и секунды, ворота ещё раз, чётко и предвещая недоброе, протрясли:
   -- Бум-бум-бум! - только добавили довольно человеческое: - Тиму-у-ур!..
   Звонкий, пронизывающий, беспощадно детский голосок...
   Беседка была пуста, ни карт, ни денег в переделанной под "банк" пепельнице, ни даже кружки пива. Ретировался и Денни, оставив мне под боком пачку "Лоска" и салфетку с корявой надписью: "Будь другом, предложи своему гостю за 17 руб. 50 коп."
   Спекулянт хвостатый, везде же по 15 рублей продают... Тут же я заметил вторую салфетку: "Это за доставку... И вообще, я коплю деньги, хочу своё дело начать!"
   Приёмник буйно захохотал... На недавно обнаруженной мною волне польской радиостанции, ориентирующейся в основном на симфоническую музыку, устроили час американской музыки середины прошлого века - Армстронг, Сенатра, ещё какие-то густоголосые и безмозгло-весёлые джентльмены и мадамы. И то, что сейчас изрыгалось из глазастых динамиков магнитофона иначе, как "вечером обкуренных пердунов", назвать нельзя: мужик и женщина, явно не первой свежести, распивают шампань и воркуют сладко-сладко, лениво блаженно, сопровождая каждую короткую реплику бессмысленным смехом, безликим и неестественным. Дальше больше - даму, похоже, заклинило. Она уже в четвёртый раз томно вздохнула и повторила единственное слово... Хрен знает какое и что оно означает, я немецкий в школе учил. Наверное, типа "чудесно", или "восхитительно". И, скорее всего, это слово и этот вздох блаженства - реакция на необычайно умные (должно быть) и неожиданные остроты партнёра, выплёскиваемые с пьяным упоением. В конце концов даже те незначительные обрывки речи, что усердно выдавливало, потрескивая, радио, утонули в одолевшим безостановочными, тупыми, не осознаваемыми смехом и гоготом, дурмане...
   Однако, что-то забыл я о шумном госте...
   А он не ушёл?
   -- Бум-бум-бу-бумс!!! - гремели отчаянно ворота.
   Сигарета всё тлела, но никак не могла доползти угольком до фильтра уже час или полтора... Какие всё-таки странные папироски дал мне дядя Женя.
   Я спрыгнул со ступенек, перегнулся через перилла беседки, что бы устроить вечную сигарету на рябристой кромке пепельницы, и направился к калитке. Между чёрными прутьями зеленела травка и кусты, зернистой кучей желтел песок в центре небольшой площадки через дорогу от забора, виднелись обязательные спутники лесного пейзажа, всякие мелочи - шишки, ветки, сухие листья и бледно-кофейные иголки, - но никакого хулиганящего кулаками по несчастным хрупким воротам паренька. По крайней мере, глаза мои никого не видели, а вот уши...
   -- Тиму-у-у... Тима-а-а... - вопил знакомый голос то ли из глубины леса, то ли из дома Марка, то ли... Хрен его знает... Может он вообще у меня под носом стоит, просто я его не замечаю - ведь я шизофреник.
   Но нет, голос обрёл плоть и оказался прямо под моим носом, каким-то образом миновав закрытую на ключ калитку. Пацан. Жутко знакомый (В смысле - он ассоциируется у тебя с каким-то малоприятным событием? - Нет! В смысле - очень знакомый. - Тогда так и выражайся, а то натравлю критиков! - Да ты шо?! Я был бы СТРАШНО рад!!!).
   Так вот, паренёк... Кто он?
   Я упорно погружался в сумбур памяти, обращаясь ко всем Я, разбежавшимся по странам и городам.
   -- Ты кто? - в конце концов плюнул на все бесполезные поиски.
   -- Я друг Коли, - пискнул пацан, с упоением ёрзая любопытным взглядом по ёмкости двора.
   Точно, вспомнил! Совсем недавно в Москве мы с ним вместе разыскивали Кольку, в очередной раз сбежавшего от Людмилы Дрыновны.
   -- А ты чё здесь делаешь?
   -- Я к тебе. Меня Форбеос попросил передать тебе... - паренёк протянул тоненькую ручку, прозрачный кулачок её завершающий разжал пальчики, освободив мятый клочок бумажки. Когда я её забрал, маленький гость беззаботно вздохнул: - Что ж, я пойду.
   -- Да... - я уже читал послание: "Сегодня вечером - между 11:30 и 12:00 - выкури две сигареты, после чего подойди к последнему по дороге, уходящей влево от калитки." - Здорово... Эй, а кто?..
   Но пацан растворился. Я не услышал ни лязга замка, ни скрип петель, я даже зажмурился, потряс головой, что бы убедиться - произошедшее мне не привиделось. Да, всё было на самом деле - в моей руке болталась серая, в бесконечных шрамах линий сгибов бумажка с таинственным текстом.
   -- Хм... - пробежав глазами второй раз строчки, я тупо усмехнулся: - Умный тоже, этот Хребос... Я одну сигарету уже часа два курю, а он просит за полчаса две осилить... Во бредни!...
  
   В грозу хорошо спиться, но не пишется, правда?
   Отвлекает. Не равнодушен я к молниям, грому... Я прижал ладонь к груди, ощутил, как под ней мягко пульсировала тёплая веточка пойманной мною молнии; что бы она всегда была под рукой и не затерялась, я устроил её на шее на шерстяной нитке.
   Сейчас, наверное, ливанёт так уж ливанёт!
   Скорей всего. Парило весь день неимоверно. Слушай, а может, мне ещё одну поймать?
   Зачем?.. Ах, понятно-понятно! Для...
   А вот и ничего подобного! Почему сразу - для? Я просто хочу ещё одну себе. Здорово будет - у Ани есть и у меня!
   Рррррромантика!
   А что плохого? Всё, хорош!.. Надо работать.
   А голова пустая.
   Да, пустая (я уже злился), но всё равно - надо через "не могу"...
  
   Гроза очень скоро стихла, раскинув угощенье из страстных взрывов где-то за лесом. Я шатался по дышащей духотой даче, втягивал сырой воздух, слушал наступовшую тишину... Для меня, москвича, тишина - это пенье птиц, шорох мокрых листьев, жужжанье комаров... Я помню один вечер лет десять назад на турбазе "Рубин". Мы гуляли вдоль берега огромного водохранилища. Мы - это я, мама, её подруга с дочкой. Было уже довольно темно и прохладно, над водой стелился голубоватый туман. Вот тогда-то я и узнал, что такое реальная тишина. Ни звука, вообще никакого - ни живности, ни ветра, ни людей. Наша компания даже остановилась, что бы не разбивать спокойствия мира глухим шагом, шелестом опавших листьев, и просто слушать... Слушать тишину. Волшебное чувство меня охватило, словно ничего больше нет на свете. Будто всё - Москва, наша двадцатидвухэтажка, вся страна, все моря и океаны, даже Америка - всё исчезло. Что нет и самой турбазы и дороги назад, что мы навсегда останемся здесь, у необъятного зеркала...
   Но вдруг заухала какая-то ночная птица, вдалеке загудела машина. И волшебство поменялось с миром местами.
  
   Я стоял напротив двери кладовки и рассматривал своё отражение в мутном рябристом стекле. Я часто вот так любовался собой, рассуждая - симпатичен ли я?.. Поворачивал и наклонял голову, хмурился, корчил рожи глупые, задумчивые (загруженные), безразличные... Что бы губы выглядели приятно, объемно, голову слегка приопускал; в принципе, и нос тогда не кажется таким громоздким. Хотя грешно жаловаться - мой нос многим нравиться. Он такой пухлый, мягкий, словно детский. Есть в нём что-то наивное, детское... Глаз один у меня прищурен как будто, что мне вполне по вкусу. Только вот физиономия худая, череп отчётливо выделяется.
   В конце концов, я всегда приходил к одному выводу - нормальный, сойдёт!
   И если брать во внимание слова Вовика, что на всяких там лошков и уродов западают классные бабы, мне достанется супер-пупер-классная баба!
   -- Так значит заливал ты всё - главное не внешность, а что бы нежной, доброй, мечтательной была, да? Значит тебе, как и всем, сиськи большие да мордочку покраше подавай?
   Долго я вникал - кто это тут на меня батон крошит и лишь спустя минуты две после ёрнического заявления, понял - ко мне обращалась дверь, точнее тот, кто темнел в стекле.
   -- Ты что тут делаешь, Югор?
   -- Хочу тебя от ошибки уберечь.
   -- Интересно, от какой же?
   -- Может, зайдёшь?
   -- Знаешь, Юги, на сегодня с меня хватит, достаточно и тех рекламных уродцев... Слушай, а не ты ли это всё творишь?
   -- Ну, Тимка, ты не справедлив ко мне! Я, конечно, не ангел, но и не чёрт какой-нибудь, на хрена мне сводить тебя с ума?
   -- Не знаю, может есть причина. Ты же сам в первую нашу встречу говорил, что я то, что нужно.
   -- Ой, блин, ну ляпнул нечаянно... Я имел в виду, что ты подходящая кандидатура для вступления в НРО. И всё.
   -- Ладно, - я вздохнул, умерил вспыхнувшее было раздражение, и, прищурив левый глаз, тихо спросил: - Ну так что же за ошибка?
   -- Здесь не удобно... Зайди.
   -- Отвали, не зайду. Говори так.
   -- Хрен с тобой, - крякнул Югор, закатив крохотные глазки, покачивая головой. - Вот ведь упёртый... Короче, поясняю. Не ходи на встречу с Форбеосом!
   -- Это ещё почему?
   -- Ничего хорошего он тебе не сделает, лишь мусором голову набьёт.
   -- Ты мне, в принципе, тоже не сладости под нос суёшь. Всё намёки да недомолвки.
   -- Они тебе на пользу.
   -- Ага - думай сам, соображай, разбирайся, ла-ла-ла... - махнул я рукой. - У тебя всё?
   -- Нет. Я убедительно прошу не ходить на встречу с Форбеосом.
   -- Да кто он такой, вообще?!
   -- Так, дятель один, - Югор сделал ручкой неопределённый жест, многозначительно нахмурившись, закивал. - Очень не хороший дятель.
   -- Ну хорошо... Не пойду. К тому же нет у меня особого желания тащиться куда-то в такую припоздень.
   -- Припо... Что? Или куда?
   -- Ой, не цепляйся, а? - ворчливо скукожил я физию. - Я люблю словообразованием заниматься.
   -- Ясно. Слушай, Тимка, но я тебя всё равно не могу вот так просто, на формальном "хорошо", отпустить... Нужны мне, видишь ли, гарантии.
   -- Ух-ты, какой предусмотрительный! Прям, шпиён какой-то.
   -- Короче, давай сюда сигареты.
   Неожиданное требование повергло меня в шок, я наполнился яростным возмущением и даже испугался, как бы не повалил дым из ушей и носа. Сдержался, слава Богу, позволив себе только нагло усмехнуться и громко возразить:
   -- Ни хрена себе, шустрый нашёлся! Сигареты ему!.. А я что курить буду?! До одиннадцати ещё восемь часов!
   -- Потерпишь! - повысил голос Югор; да кто он такой - орать на меня? Не отец, не старший брат, не командир...
   -- Да кто ты такой - орать на меня?! Не отец, не ...
   -- Старший брат, командир, ла-ла-ла!.. - не обращая внимания на мою взбрыкнувшую обиду, перебил Исторский. -Я твой друг, Тим. И плохого я тебе не сделаю...
   Друг... Это у кого это я читал?.. У Вайнеров, вроде. Хватит говорить о мужской дружбе - твердил один отрицательный персонаж, - нет никакой дружбы. Была - в детстве, а теперь - полезные знакомства, подмазывание, использование. Нет дружбы, есть желание и возможность помочь материально или советом для собственной дальней выгоды. Как гадко, грустно и пакостно за тех, кого считаю своими друзьями...
   Однако в случае с Югором, я, пожалуй, согласился бы с Вайнеровским говоруном: и чего это он записался в мои друзья? Знакомы мы с ним не долго, и встречи было всего две... Какого чёрта?!
   -- Такого. Дружба есть! И она должна стимулироваться - советами, взаимопомощью. Иначе загнется. Вот я тебе и помогаю. А когда-нибудь ты мне что-нибудь сделаешь хорошего.
   В эти мгновения я вдруг ощутил сладостный привкус собственной правоты и точности ещё не сказанного. Впервые мне представился случай стать не просто полноправным собеседником, а в добавок к этому навязать своё мнение Югору.
   -- Нет, Юги, ты не прав. То, что имеешь в виду ты - это не дружба, это именно ПОЛЕЗНОЕ ЗНА- КОМСТВО. А дружба не должна ничем стимулироваться. Дружба это то, что делает из людей, разных или одинаковых, одно целое, а помогать самому себе деньгами или пустыми советами - бессмыслица.
   Югор загадочно улыбался. Он, оказывается, держал в руке бутылку, и сейчас с удовольствием к ней припал губами. Беззвучные глотки, расплывчатое "Агккххх" и ленивое:
   -- Ты так хотел высказать своё мнение... Доказать мне, что всё-таки думаешь... Молодец! Давай в том же духе. Ну что, Тимка? Отдаёшь мне "РЕДкие"? Или?..
   Так, а теперь стоп! Воспользуемся правом сочинителя и остановим действие. Мы встали перед интересным выбором.
   Или отдать Югору пачку и жить дальше в скуке и мучениях без курева, или...
   Или не отдавать, а дождаться назначенного времени, попытаться-таки выкурить эти злосчастные две сигареты и - будь что будет.
   А быть-то может всё, что угодно!
   Адреналинчик покалывает, да?
   Ещё бы! А если там маньяк какой-нибудь?
   Слушай, есть предложение... Помнишь, фильм однажды смотрел с Гвинет Пэлтроум - "Осторожно, двери закрываются"?
   Помню. Фильм как бы на две части разделён. Одна рассказывает, что происходит в жизни героини, когда она успевает на поезд метро, а вторая - что происходит, когда двери закрываются перед её носом. И две совершенно разные цепочки событий выстраиваются.
   Точно. Так давай мы тоже так сделаем!..
  

-- глава 7 "ДРУЖБАНЫ"

   Пришлось закончить главу, что бы выполнить задуманное.
   Ой, запутаюсь окончательно!..
  
   ГЛАВА 7.1 "ЗАБИРАЙ!"
  
   -- Хорошо, - уверенно сказал я. - Забирай сигареты.
   -- Молодец! - оживился Югор, вспыхивая радостной улыбкой. - Я знал, что ты сделаешь правильный выбор! Зззаходи! - прорычал с удовольствием Исторский, еще раз пригубив пивка.
   Я распахнул дверь кладовки; за ней висела голубая непроглядная тьма. Справа выключатель, вон горит его глазик-индикатор тока, надо только протянуть руку, и настанет день в этом крохотном мирке.
   И я протянул руку, но до кнопки не достал: кто-то схватил меня и со словами "Да заходи же!" втянул в чернь.
   Самопроизвольно я закрыл глаза, словно нырял в воду, а когда понял, что вокруг сухо и, вроде бы, безопасно, разлепил веки.
   Дневной, прозрачный сумрак, ритмичный щебет мигающей над головой трубки, тёмно-зелёные шершавые стены, грязно-синие полосы дверец почтовых ящиков на стене по левую руку, справа два лифта, чуть подальше - лестница вниз к светящейся золотом щелям фанерной стены. Когда-то эта стена была стеклянной, но скорее всего не долго - ну какой пацан устоять перед гладким, огромным, ровным, целым витражом?.. По-моему, только в одном доме я видел целые, не тронутые подъезды, там располагалась какая-то коммунальная контора.
   Да, сомнений нет, это мой подъезд. Прямо передо мной - дверь тамбура с квадратиками "100" и "101", поворот на пожарную (или чёрную) лестницу, откуда выглядывала беззаботная рожа Исторского, а за моей спиной... О, Боже!.. За моей спиной...
   -- Ты, эта, сигареты-то давай! - оборвал мои переживания появившийся целиком Югор.
   Дрожащей рукой передал ему красную пачку курева.
   -- Отлично! - он сразу же достал сигаретину; сунул в пасть, прикурил от спички, затянулся с важным видом. - А это тебе, - в его серой лапе белела пачка "Spring Water". - Не самый шик, но получше "Примы".
   -- Спасибо, - я уже немного успокоился - многодневные загадочные события не могут бесследно забываться, и моя восприимчивость несколько притупилась, отсылая восторженности и удивлению мутные, серые сигналы. - Юги, скажи... Только прошу - скажи... Всё дело в этих "Балтийских"?
   -- Ох уж этот человек, - со вздохом шутливого сожаления протянул Югор, особо выделив слово "человек". - Всё-то ему надо знать, всё-то он хочет объяснить. А если сам не может - просит, требует, что б разжевали. Ну? - в его маленьких слепых глазках что-то вспыхнуло, зашевелилось. - Что ты меня-то вечно спрашиваешь? Что я могу знать?..
   А кто же ещё?..
   -- Знаешь, кто ответит тебе?.. Значит так: поворачиваешься на 180 градусов, достаёшь связочку ключей из рваного своего кармашка, открываешь дверку, входишь в тамбур, отпираешь хитрый замочек железной двери и... Дальше сам увидишь.
   В кармане действительно что-то лежало, прохладное, колючее; это связка ключей, та самая, моя связка с маленькой железной открывашкой, на которой жирными пятнами желтела наклейка "SOVTRANSAVTO"... Моя счастливая открывашка, которая ни разу удачи мне не принесла. Брал её на экзамены - экзамены проваливал, брал на прогулки, в надежде встретить Ирину, - бесполезно. В конце концов взял её с собой, отправляясь на сборочный пункт, на Угрежку, и в Ломоносове, в распределителе, она пропала... Она случайно у меня оказалась, стащил я её, не ведая что творю. Купил в "Колесе" бутылочку "Старого мельника", спросил открывашку. Армянин-продавец дал мне её и занялся очередным клиентом. Я был уже не трезвый, к тому же впервые пользовался подобной фигнёй, и поэтому неудивительно, что крышку сковырнул лишь с третьей попытки, облив при этом пенным напитком прилавок. Армянин этого не заметил, и я решил поскорее убраться из магазинчика, машинально бросив открывашку в карман. С тех пор она всегда была со мной. Сколько бутылок я с её помощью откупорил!.. А потом её стащили, когда наши вещи матросики шмонали...
   -- Что ты вылупился, как кролик на удава? - резанул всплывшие воспоминания смеющийся щебет Исторского.
   Я повернулся к двери, старой, заляпанной двери в тамбур... Сердце колотилось, захлёбывалось в свалившихся волнении и неосознанности... Я не верил, что сейчас, после почти двух лет разлуки, вновь увижу родную квартиру, снова тёплый запах уюта и обыденности лизнёт разгорячившееся лицо...
   И правильно делал, что не верил. Обман всё это. Я открыл дверь - темнота. Вошёл, нажал на крохотный выключатель и... оказался в кладовке.
  

-- глава 7.1 "ЗАБИРАЙ"

   ГЛАВА 7.2 "НЕ ДАМ!"
  
   -- Нет, - коротко, спокойно ответил я Югору.
   -- Нет? Ты хорошо подумал?
   -- Хорошо... Юги, войди в моё положение - появился тут в окошке, хочешь захапать последние сигареты, пугаешь встречей с... Фо... с хуилой какой-то, а чем он так страшен, что плохого со мной может случиться - не говоришь!
   Пока я с глупой рожей, без особого рвения объяснял причину своего отказа, Исторский на меня не смотрел. Он царапал бусинками глаз раму-дверь, облепившее его бесцветное плоское изображение серо-синей пластмассой, и сокрушённо качал головой.
   -- Ничего ты не хочешь понимать... - вместо прощания выдавил грустное Исторский и растворился в моём отражении.
  

-- глава 7.2 "НЕ ДАМ!"

   Далее в оригинале следует очередное междуглавие, но, "посоветовавшись", мы решили отказаться от бестолковых и наивных (на наш взгляд) рассуждений о современном писательстве, о способах некоторых писателей привлечения читателей и т. д., ибо получившееся жесточайшим образом раздирает наше самолюбие.
   ГЛАВА 8 "ЭХ, МОЯ НЕВИННОСТЬ!"
  
   Последний экзамен я сдал на "отлично", в принципе, как и все предыдущие. По этому поводу, на корню раздавив мои робкие сопротивления, мама София решила устроить праздник.
   -- Зови, кого хочешь, хоть всю школу! - с дрожью в голосе от переполнявшей гордости за сына, повторяла она всю неделю.
   Я думал. Позвать Мигеля? И Себастьяна. Можно и Пабло, и моего тёзку - Анхеля да Сильву... И Марию... И чем дольше я думал, чем длиннее становился список - слава Богу, друзей у меня было достаточно, - тем меньше мне хотелось гостей. И вот утром в субботу, когда мама в третий раз за полтора часа задала вопрос:
   -- Так кого ты позвал?
   Я ответил:
   -- Никого.
   Естественно, такой ответ она не смогла оставить без внимания уколовшей нежное материнское сердце тревоги.
   -- Не поняла... Анхель, ты что?.. У тебя что-то случилось? Неприятности какие-то?
   Как мне было жалко, что в этом вопросе Мэй не сможет помочь. И пришлось потратить добрые сорок минут на успокоение матери.
   -- Ну, хорошо. Ты уже взрослый, сам знаешь, что тебе лучше... - лепетала София, поглаживая осторожно мои волосы, словно они состоят из хрупких сахарных ниточек; при этом взгляд её сиял претерпевшими диффузию радостью и печалью, пытался обнять меня всего, отнять хотя бы лет тринадцать, что бы стал я опять маленьким, сладеньким, пухленьким... - Просто я хочу, что бы последние дни дома ты провёл весело, что б в хорошем настроении отправился... в... - губы уже не могли выговорить "Гарвард", предательски дрожали, делясь плаксивым настроением со всем маминым личиком - носик заметно порозовел, слегка набух, тушь на ресницах держалась на честном слове.
   -- Мамуль, ну, не надо! - ох, как я не люблю её слёзы! Не в том смысле, что ненавижу, а в том, что мне самому делается грустно. Я приобнял Софию, сдавленные всхлипы уткнулись в моё плечо. Прозрачные завитки волос, выпавшие из-за ушка, щекотали мой нос, сбивая дивный тонкий аромат, поднимающийся от её упругой кожи, сплетаясь с тёплым таинственным запахом тела... Стали наезжать неоформленные фантазии, взволновалась в венах кровь... Это не есть хорошо!
   Я отстранил на вытянутую руку морально окрепшую. На раскрашенными розочками щёчках блестели две боязливые ленточки - тушь выдержала. Промокнув яркие голубые очи кипельно белым носовым платком, мама неуверенно улыбнулась:
   -- Может, в таком случае, Густаво пригласим?.. - рожа моя расползлась в недоумение, недоумение - в понимание и плавно в откровенное разочарование. Обнаружив изменение в моём настроении, мама спохватилась: - Ну, можем и не приглашать... Посидим вдвоём.
   -- Как - вдвоём? Мама, а Мэй?
   -- Мэй? - не зная, как отреагировать - то ли усмехнуться, то ли нахмуриться - повторила София. - Что Мэй?
   -- Как что? Мам, она работает и живёт у нас, дом содержит в идеальном порядке... Она внимательна к нам. Вспомни, как она за тобой ухаживала, когда у тебя голова просто раскалывалась?..
   -- Да, ты прав. Действительно, Мэй заслужила благодарности... - и, помолчав, одарив сына довольно страстным взглядом, жарко проговорила: - А ты у меня внимательным к дамам растёшь. Женщины любят, когда к ним относятся с уважением.
   -- Значит, ужин на троих?
   Значит, ужин на троих.
   Когда я известил Мэй о данных ей полномочиях гостьи, никакие признаки радости, или наоборот, недовольства, не отобразились на её вечно мерцающем загадочной полуулыбкой личике. Обычный неторопливый поклон, скользнувший по моим рукам и груди - не выше - взгляд... Если бы не привычность неэмоцианальности домработницы, я обязательно обиделся: как так - её приглашают на чисто семейный праздник, признавая тем самым не малую её роль в нашей жизни, а она даже не удостоила жалким "спасибо" или не осветилась не смелым "мне очень приятно"... Что ж с ней поделать, приучена годами скрывать чувства и переживания за нейтральным, удобным господам выражением; кому нужны её сантименты, она просто прислуга, наёмная сила, ей платят за работу деньги, и совершенно не интересно, в каком настроении она будет эту работу выполнять. Главное, что бы приказы исполнялись качественно и скоро...
   Но ближе к обеду, согласуя свой рост с разбухавшим аппетитом, зашевелилось некоторое негодование - нет, всё же должна была Мэй показать свою благодарность. Мы с мамой к ней относимся прекрасно, лично я вообще как к равной... Разговариваю с ней, иногда помогаю, ничего не поручаю, стараясь делать всё сам - вплоть до уборки своей комнаты (кроме стирки, конечно; но какая там работа - бросил в машинку и забыл на два часа!), хотя мог бы завалить указаниями - всё-таки господин...
   Дневная трапеза лишь раззадорила раздражение и чувство не уважения по отношению к нам с мамой. Я бесцеремонно тыкался глазами в по-прежнему размеренные и ловкие движения Мэй; старательно выслеживал её взгляд, но не удавалось выцепить даже ресницы - верхнюю часть лица словно тень накрыла. Ну, слушай, хоть капельку страсти добавь в свои действия, или улыбайся чаще, тогда я поверю, что наше предложение тебе по душе...
   Но Мэй оставалась верной разученной годами роли.
   Что ты, в самом деле, придаёшь столько значения фигне - рада она, плюётся с презрением, скрывшись от вас в кухне? Какая, к чёрту, разница? Ты чист - искренне. От всего сердца преподнёс ей подарок.
   Но я же не для себя старался, не для того, что бы выглядеть галантнее и благороднее в собственных глазах. Я хотел, прежде всего, доставить радость Мэй, кусочек счастья, человеческого тепла в её серую жизнь...
   Человеческим теплом в постели делятся!..
   Пошляк!
   Ладно, молчу. Ты только поскромнее реагируй на равнодушие Мэй, а то мама и так уже косо поглядывает на нас.
  
   Настроение всё глубже погружалось в беспросветную бездну досады. Обида уже стихла, оставив горький осадок сомнения в правильности моего повседневного поведения с китаянкой. Может, хватит с ней вежличать?..
   В дверь постучали.
   -- Войди. Гость желанный, - уныло пропел я, всплеснув рукой, как усталый, насытившийся бытиём поэт.
   Честно говоря, думал, что визитёр - мама, пришла поговорить на счёт слишком уж неуместно великого внимания к домработнице. Думал, что Мэй сейчас вся углублена процессом приготовления изысканных кушаний к ужину, но...
   Она скользнула в узкую щёлку между дверью и деревянной коробкой, за ней, покорно прижимаясь к полу, без моего разрешения, вплыл тёплый изумруд искрящегося тумана. Он обнял опустившуюся на колени женщину и, казалось, затушевал огромную пропасть различий между нами.
   -- Господин, неужели вы думаете, что я не вижу ваших мучений? - вновь не смея смотреть прямо, молвила Мэй... Почему мёд или персиковый сироп не умеют говорить? Может потому, что единственный голос, который мог бы им принадлежать, дарован Мэй?.. И она пользуется им умело, разматывая клубок и пронизывая невидимыми нитями красоты. Этот голос не мог быть не искренним, не мог обманывать, даже льстить и хвастать... Он вылепливал слова с дражайшей бережливостью, со страхом быть не понятым, неверно истолкованным, и поэтому очень старался. - Я даже и не разрешала себе думать, что это так для вас важно... А когда узнала, что вы чувствуете, мне стало так стыдно... Как я могла так с вами поступить?.. Вы делаете мне много добра, вы видите во мне человека, а не служанку-чужеземку... Поверьте, милый Анхель, я счастлива, что вы... Что я нашла место в вашей жизни. Я безмерно рада оказанной мне чести. - она прижимала сцеплённые руки к колышущейся, задыхающейся груди; теперь её взгляд, испуганный, горящий надеждой, меня просто испепелял.
   -- Мэй, тогда первое - встань... - мне стало не по себе, даже, гогоча, пробежали по коже мурашки.
   Женщина поспешно исполнила, а я продолжил:
   -- Второе - пожалуйста, не скрывай свои эмоции. Если ты рада - радуйся, цвети и пой, если тебе
   грустно и плакать хочется - плачь. Только, прошу, не грусти много. Лучше смейся - ты тогда
   очень... Красивая...
   Изумрудные огни потянулись по мне и словно руками коснулись моих плеч, лица. На губах замерло тёплое пятнышко необъяснимого спокойствия и умиротворения... Всё прекрасно! И подтверждая эту истину, Мэй улыбалась открыто, счастливо.
   -- Я приготовлю самое вкусное угощение, я превращу столовую в самую уютную комната дома волшебными ароматами... И я буду ОЧЕНЬ КРАСИВОЙ... Для вас...
  
   Мэй ушла незаметно, унесла за шелестом шагов и туман, а я ещё долго, устроившись в кресле, закинув голову, прокручивал в мозгах цитаты из её реплик, облизывая их, смакуя, раскрывая скрытый смысл...
   Естественно, означали они одно (как и все добрые слова особей женского пола в мой адрес) - я хороший, я молодец и я интересую даму, выполнившую данные комплименты. Что поделать - не часто мне женщины говорят такие приятные вещи, и каждое слово поэтому несёт в себе и желание, и страсть, и жар порочных мыслей, в которых главную роль играю Я...
  
   Мама София в этот вечер превратилась в непоседливую девчонку-егозу - она никак не могла дождаться ужина. Что бы отвлечься от терзающих желудок и терпение умопомрачительных ураганов ароматов, вырывающихся из кухни и большой столовой (Мэй настояла, что бы ей не мешали -создавать неповторимую атмосферу и запретила нам даже приближаться к дверям столовой), мама судорожно правила своё убранство: цепляла маленькие золотые серёжки и тут же меняла их на огненные капли размером с крупную сливу, накидывала на круглые белые плечи прозрачную шаль (или как там она называется) и вновь снимала и т. д. и т. п. Я стоял на пороге её самой спокойной - "сахарной" - спальни и с улыбкой умиления наблюдал за суетой напротив зеркала.
   -- Ма, та как будто на свидание с "мужчиной своей мечты" собираешься.
   -- Всё должно быть идеально... - не отрываясь от процесса, процедила сквозь зубы мама София. Она нырнула рукой в декольте, что-то поправила у левой, затем у правой груди, а потом мягко потискала свой первоклассный литой бюст снаружи снизу (при этих рукоблудствах у меня свело скулы и перебило дыхание), и обратив ко мне лучезарно сияющее личико, пылко, жгуче сексуально прошипела:
   -- И я тоже должна выглядеть сногсшибательно!
   -- Угу... - неопределённо протянул я, надувая щёки, медленно выдыхая, вытаращил глазища, увлёкшись какой-то мутной, но от этого не теряющей лютой порочности, мыслью.
   Мама выглядела действительно шикарно. Она специально по такому случаю надела любимое мною платье холодного цвета воронёной стали - оно переливалось белыми, серебряными, голубыми волнами; прохладная ткань с обожанием поддерживала гири сочных грудей, оставив немного бледной упругой мякоти в декольте, открывало плечи, сильно (не знаю почему) любимые мной части женского тела - подмышки, и изящную спинку до поясницы, скользило по спортивному животику, смелым, бьющим точно в цель бёдрам и обрывалось у самого пола, почти скрывая туфли на высоком каблуке-шпильке точно такого же цвета. На руках до локтей, естественно, шёлковые перчатки. Волосы София накрутила, переплела да перетянула так сложно, что они казались ненатуральными, париком, но я знал, что моя мама никогда, ни под каким предлогом не оденет парик.
   -- Да пусть я облезу вся, уж лучше лысой буду ходить! - запальчиво уверяла она своих подруг, гордясь позицией и отношением к естеству.
   Конечно же, дополняли красоту минимум косметики - правда, оттенки подобраны весьма экстравагантно - и тонкие серебряные украшения - серьги и кулон, которые победили в споре с золотом...
  
   Знаешь, что-то страшно мне... Боюсь, не получится у меня сцена... Ведь это будет важный вечер, от него - я надеюсь - многое зависит. И его надо преподнести в ореоле волшебства и таинственности. А для этого необходимо погрузиться в неповторимое, неподдельное ощущение отрешённости, нереальности, окружить себя безвременьем...
   Короче, обкуриться!
   Да, сигарету бы. А лучше две! Да чего там - блок сразу! И по пять штук за раз...
  
   Как-то вдруг, внезапно мы с мамой поняли, что Мэй закончила приготовления и ждёт нас в столовой. и мы пошли...
  
   Я покурил...
  
   Столовая наша преобразилась. Мы с Софией словно попали в другой параллельный мир, сотканный из живых теней, блуждающих в мерцании ленивых огней, сплетенных из тёплых добрых ароматов, вливающихся в кровь, успокаивающих... Мэй стояла перед столом, соединив ладони, касаясь указательными пальцами подбородка, слегка склонившись. Её лицо в первую минуту, когда я его увидел, меня напугало - мертвенно белое, даже светящееся. Кровавым пятном на нём блестели губы, нечёткими линиями вычерчивались маленький носик, тонкие брови, опущенные веки, распустившие долгие, острые лапки частых ресниц. Её одеяние гармонировало с оттенком столовой - на бесчисленных складках и сгибах цвели вишнёвые, медовые и каштановые соцветия, над ними рассыпалось звёздным полотном смоляная ночь, на рукавах в смертельной битве вязли чешуйчатые бурые змеи и сияющие остервенелыми ядрами янтарных зрачков чудовища... Мэй как будто растворилась в огоньках комнаты, слилась с развешенными туманами тканей, в дыме тлеющих ароматов, и её белая льдинка лица просто парила в воздухе.
   В затянувшейся паузе эта льдинка подняла взор, обожгла спелой чернью наши с мамой лица, скользнула к одному из стульев, отодвинула его, и из прорезавшейся в алом пятне губ трещинки выпорхнул сочный яд речи:
   -- Надеюсь, я не переступила грани дозволенного, слегка изменив обстановку столовой... Очень хочу, что бы вам понравилось...
   -- Мэй, дорогая-а-а... - только и могла пролепетать София, прижав ладонь к груди, будто так ей легче было дышать.
   Лобзая взором новый облик трапезной, она просеменила к домработнице и села на предложенный стул. Мэй хотела было для меня сделать тоже самое, но у меня существовало собственное мнение - будет лучше, если Я поухаживаю за женщиной. А не наоборот. И вот я, продемонстрировав джентльменство пододвиганием стула под Мэй, занял своё место напротив Софии.
   Мы ели замечательные, экзотические кушанья (и как одна Мэй всё это сотворила?!). вели незатейливую беседу, тихо смеялись, отдыхали и телом, и душой. Мы практически не пили, опрокинули только по рюмашке чего-то сладко-кислого и порядочно горячего в плане "оборотов" за мои успехи сегодняшние и ещё не случившиеся, за будущее без облаков, с ярким рыжим солнцем над головой, но я чувствовал, что "поплыл". Да и мама светилась захмелевшим смехом, в глазах бушевало пламя. Только Мэй оставалась спокойна. Нет, она молодец - выполнила мою просьбу, и была искренна, без смущения поддерживала мамино веселье, а ко мне и вовсе проявляла реально-женское внимание со всеми там загадочными пылкими взглядами, касаниями меня, как бы случайными, и своей шеи, звёзд на груди...
  
   Ты всё-таки по уши втюрился в неё.
   Не выдумывай. Это же она тянется ко мне.
   Только надо ещё учесть, что тянется она к ТЕБЕ в ТВОЕЙ книжке, а следовательно - ТЫ хочешь, что бы она к ТЕБЕ тянулась, и значит она ТЕБЕ нравиться... Или ты сейчас начнёшь распинаться - да я уже сам не пойму, чья эта книга, кто в ней хозяин - я или...
   О, замолчи!........
  
   По истечению четвёртого часа посиделок, мамины силы иссякли, и я отвёл шатающуюся Софию в самую её спокойную мирную спальню, уложил прямо в одежде на широкое ложе и, накрыв нежным пледом, вернулся в уголок мистики и блаженства, устроившийся в нашей Большой столовой.
   Я сел за стол и... заперев калитку, вприпрыжку побежал в свой подвал. Схватил пустую кастрюлю, всё так же весело скача, направился к кустам малины и смородины... Мэй смотрела с любопытством и теперь казалась теплее, словно представление завершилось, и она смыла грим. Да и вокруг уже не так резво игрались огни и змейки ароматов - тоже устали...
   Я глядел в пустую тарелку и видел спелые сочные пузатые малинины, беспощадно срывал их левой рукой и бросал в кастрюлю, которую держал правой.
   -- Анхель, с тобой всё в порядке? Ты как будто и здесь, и... не здесь... - смеясь, ловила мой задурманенный взгляд Мэй.
   -- Да просто... Марк с Леной и Феликсом приезжали, кое-что пожрать привезли - молока, булок, супов... И ягоды наказали собрать, нечего гнить им... Вот я и... Собираю, - отвечал я медленно, не вдумываясь в слова - всё внимание обратилось к играющими в прятки плодам нежной ягоды.
   -- Ты запутался... - ласково улыбнувшись побледневшими, более человеческими губами, Мэй вместе со стулом пододвинулась ближе; что-то холодное легло на мой лоб и... рука, готовая была уже сорвать огромный зернистый куполок промахнулась, куст рассыпался, земля разинула грохочущую пасть, и Я Калининградский провалился в пустоту. Я Мадридский очнулся от наваждения.
   Спасительной прохладой оказалась ладонь; я отстранил её от лба и, неожиданно для самого себя, прижался к ней поцелуем. Мэй совсем избавилась от белизны и в который раз помолодела. Свободной кистью китаянка, как невесомым летним ветерком, тронула мои волосы.
   -- Ты странный... И хороший... Добрый... И ты мне таким... Нравишься...
   Передо мной сидела ровесница, и дрожащая улыбка, радостный и одновременно с тем растерянный блеск глаз...
  
   Что делать?!!
   В смысле?
   Я не знаю, что делать дальше. Сначала , хотел завершить главу, усыпив себя, но потом решил, что тогда глава потеряет смысл.
   Как будто этот смысл присутствует в твоей книге.
   В нашей книге, в НАШЕЙ! Хватит от меня отваливаться. Ты - это Я. И точка. Так что давай вместе думать...
  
   -- Это я странный? - тихо усмехнулся я, прижимая ладонь к своей щеке. - Я странный... Пусть так, но ведь я не молодею за несколько секунд.
   -- А тебе важен мой возраст? - её голос становился всё нежней и сильней.
   -- Нет, - бесстрастно сказал я, легко вздохнув. Я таял...
   А Мэй ста... Нет, извините, она взрослела, подчиняясь прекрасному правилу - с годами женщина хорошеет. И она наливалась спелостью, яркостью, девичья тонкость уступила место зрелой упругости, невидимые добрые морщинки обняли уголки губ, легли ободками вокруг спокойных, уверенных глаз. Мэй гладила мои щёки, касалась пальцами носа, приоткрытого рта, лицо её приближалось...
   Я в твоей власти, делай, что хочешь.
   Мягкий поцелуй, и Мэй встала.
   -- Давным-давно жила традиция... Женщина, - кошачьим движеньем кисть тронула грудь. - Распустившая волосы, находясь наедине с мужчиной... - сначала гребень, а затем и длинная золотая спица беззвучно упали на стол, и аккуратная шапочка волос, когда Мэй встряхнула головой, рухнули яростными потоками, беспокойные волны на секунду скрыли её лицо, танцуя в трансе, но через мгновение они послушными нитями прильнули к молчаливым рукам; в нетерпении они крыльями застыли вокруг фигурки Мэй. - Признавалась этому мужчине, что готова и, главное, жаждет принять его...
   У меня похолодели ноги, мурашки то ли до одурения радостные, то ли перетрухавшие, рванули клевать кожу. Однако ожившая атмосфера притупила волнение, и я не сопротивлялся нарастающему жару. Чёрные сети плели вокруг нас тугую клетку, а подо мной - пушистый податливый настил... Когда я полностью успокоился и протянул руку к "готовой и жаждущей" женщине, одежды сползли со снегов сладкой плоти.
   -- Я отдаюсь тебе вся - и телом, и душой, - прозвенело в клетке.
   Свежая кожа, как ледяная вода, перебила дыхание, прижавшись грудью к лицу... Мозг разрывали хохочущие запахи, сводившие с ума... Я вцепился в её спину и вдавил в себя, захлёбываясь соком желания...
   Ах, дилетант, дилетант!.. И что, ты собрался сейчас описывать постельные страсти, ни разу не проведя ночь с девушкой? Трахаль-теоретик, фантазёр и драчун... Да как ты можешь передать счастье наслаждения женщиной? Ты же не знаешь, что значит вдохнуть её аромат, почувствовать биение сердца грудью, жар забвенных объятий?.. Пустой номер, даже не вздумай пробовать! Если ты решил писать, опираясь на реальность - пусть и крайне редко, - то и в этой сцене нужно быть правдивым. А значит - пропусти действия в "клетке"...
   Но сам же смысл остался - я с ней...
  
   Проснулся я, когда лопнуло терпение купаться в пустоте - ни одного сна мне за всю ночь не приснилось... Я лежал с открытыми глазами, вспоминая вчерашний вечер... Мне было весело - кушал, болтал; было хорошо. А когда мама ушла спать, стало ещё лучше. Гораздо лучше... Просто фантастично...
   Рядом под боком кто-то тревожно вспискнул, тонко вздохнул, заворочался. На мою грудь из-под одеяла выползла белая хрупкая ручка. И память, ехидно хрюкая, раскрыла карты. ЕЕЕЕЕЕЕЕББББББАААААААТЬ!!!
   Но я не закричал, не вскочил. Зачем же будить доставившую мне удовольствие? Да за её страсть и отдачу памятник надо воздвигнуть, орден вручить и пожизненную зарплату - как у всех президентов вместе взятых!.. И всё же лежать я не мог - нервы взбунтовались.
   Заметил пачку сигарет на компьютерном столе. Хакнул, охнул - "Балтийские РЕДкие"... Да и хрен с ними, сейчас и "Прима" "Парламентом" покажется. Закурил, босяком просеменил к окну. В приоткрытую форточку ворвался утренний непоседа-ветер, кольнул свежим ранним морозцем, донёс запах травы и выдуманные брызги росы.
   Что будет теперь, после этой ночи?... Затянулся, подумал.
   Да ничего не будет! Сделаем вид, что ничего не произошло. Не, развлеклись, лишила меня девственности - и забыли... Нервно выпустил сизый дым.
   Легко сказать - забыли. Она-то может и забудет - не маленькая уже, ЭТО для неё уже обыденное занятие... А что делать мне? как теперь смотреть на неё? Как разговаривать после такого?.. Моя первая женщина... Разве можно оставаться к ней равнодушным?.. А может, и ей не всё равно? Почему я за неё решаю? Вдруг она меня полюбила?..
   Опять затянулся, дёргано усмехнулся, оглянувшись, но тюль, которая отгородила меня от комнаты, была залита утренним золотом солнца и не просвечивалась.
   Что за бред я несу?! В кого влюбилась? В меня? В семнадцатилетнего (почти семнадцатилетнего) сопляка?! Да она просто поиздевалась надо мной. Или развлеклась, поприкалывалась. Может, решила попробовать юнца...
   -- Говно положеньице, - злобно прошипел я, швырнул в щель окурок, закрыл окно.
   Захотелось юркнуть под одеяло и прижаться к спящему комочку радости, но сдержался и чуть не заплакал. Повинуясь моему настроению, заныла веточка калининградской молнии, дёргая за шерстяную нить.
   -- Что тебе хочется? - спросил я, прикрыв её рукой. - Продолжения? Или хочешь всё забыть?..
   Мэй продолжала ёрзать под одеялом, перекатившись от стенки к краю кровати. Волосы - нормальной длины - разметались по двум подушкам (я очень люблю спать на большом количестве подушек; в основном - на трёх, но сейчас одна валялась где-то в гостиных), перепутавшись, спрятав беспокойное, тихо постанывающее - наверное ей, в отличии от меня, что-то сниться, и, похоже, не самое приятное. - личико... Ещё раз одно резкое движение - рука вынырнула из-под пуховой теплыни и призывно свесилась с края.
   А может я сейчас гляну на неё и ужаснусь - на утро все они натуральные... Она уже не молода, наверняка после пробуждения помятая, опухшая... Увижу и наружу только один вопрос вырвется - Боже мой, что это такое?!! Конечно, сам-то я утверждать не могу, мнение это сложилось, исходя из впечатлений от всяких дурацких киношек... Но ведь как-то люди встают по утрам!
   Да, на эту тему можно долго рассуждать...
   Я поёжился; раннее утро всего пронизывает до самых косточек. Согреться решил ещё одной сигаретой...
   Во-первых, ровесники... Молодых не берём - им бурные ночи абсолютно по барабану. Всегда бодренькие, свеженькие. Другое дело обстоит с людьми возраста Мэй. Но и тут всё, вроде бы, ясно и правильно: как партнёр может брезговать, давиться отвращением при утреннем внешнем виде любовника или любовницы, если он и сам в не лучшем состоянии?.. Так что приходиться смириться. Юноши и девушки на "тех, кому за..." уже не смотрят, и выбора, в общем-то, нет... Или разбитое кряхтящее тело под боком, или прохлада не тронутой половины постели.
   Что-то ты уж совсем грубо - разбитое, кряхтящее. Не всё же так плохо!
   Молчи, я рассуждаю.
   Затянулся, выпустил дым, а ветер отослал его обратно мне в физиономию...
   ...Но как быть партнёрам разных возрастных групп? Как я и Мэй... Утренний вид может не волновать только при одном условии - при взаимной любви. Или хотя бы искренних, чистых симпатиях. Ведь тогда глубоко наплевать, какой он или какая она с утра - ты всё равно любишь его или её, всё равно он или она тебе по-душе...
   А у нас что, друг к другу сумасшедшие, неистовые чувства? Мы просто жить не можем друг без друга? Сомневаюсь...
   Затяжка...
   ...И обижать не хочется. Я, конечно, ни за что ничего плохого не скажу, но как бы она не прочитала мои ощущения по глазам... Чёрт, а так хочется...
   -- Анхель?.. - донеслось хриплое, тонкое из-за спины, проснувшись мягко, ласково, не смело...
   Ну вот, началось!
   Я повернулся и выглянул из-за тюли. На кровати, поджав ноги, укутавшись по шею одеялом, сидел слепой щенок, трогательно надув губки, сонно растирая горячее личико о скрытое пухом одеяльной начинки плечо.
   -- Анхель... - уже уверенней, но так же обворожительно обронила Мэй. - Я, наверное... Лучше пойду к себе...
   А я молчал; слова не смели вырваться в путь, словно боялись разбить очнувшееся очарование видения. Не дождавшись ответа, Мэй опустила на ковёр сначала одну, затем вторую белоснежную ножку... Сердце ошалело забилось, заорало: "Ну что же ты стоишь?! А ну бегом к ним, целуй. Обнимай, кусай их! Это же самое прекрасное, что ты видел!"
   Я не глядя затушил сигарету о подоконник и, с трудом справившись с запутавшейся вокруг меня тюль, подковылял к кровати, на ходу падая на колени. Подполз к двум стройным точёным грёзам моего сердца, обнял на уровне икр, прошептал, вжав фас в колени:
   -- Не пущу... Никуда ты не пойдёшь... Ещё очень рано...
   Ждал я не хорошей реакции. Мысленно вернулся к своим первоначальным сомнениям и думал, что начнёт Мэй выкручиваться из обременительного для неё положения. Да, да, вот сейчас, уже коснулась моих волос неверной рукой, и уже принялась отмазываться:
   -- Ты... Хочешь, что б я осталась?!
   Неужели?.. Я не ослышался?!.
   Я поднял к ней глаза и встретил... изумление на КРАСИВОМ, ЖЕЛАННОМ лице.
   -- Да, хочу...
   Улыбка... Боже мой, улыбка!.. Ха-ха, она не против! Она останется!! Ёлки-палки. Она останется!!!
  
   Мэй лежала на мне, казалась маленькой и беззащитной. Её волосы окружали мерцающими шторками наши близкие лица, создавая нежную тень. Но я чётко видел все - тоненькие и глубокие - морщинки, закованные в годы линии и возрастные чёрточки... Как же она прекрасна!..
  

-- глава 8 "ЭХ, МОЯ НЕВИННОСТЬ!"

  
   междуглавие
  
   У тебя... Пардон - у нас опять м снова проклюнулась эта гадость.
   Какая?
   Чем дальше - тем затянутей становится. Начала как такового нет, первые две главы - пшик! И всё. Зато пятая. Шестая - вот это да. Могу предположить, что концовка тоже провалится. Как в "Васе". Ты так спешил закончить эту повесть, что самую главную сцену уложил в пару страниц.
   С "Васей" разберёмся. Если, конечно, доживёт... Боюсь, Вовик забил на мои писаки. И остались там, в каптерке, и "Вася", и "Игры с памятью", и несколько стихотворений. Вот не помню, что я домой отправил - "Эквитрон", "Гостей незваных" или "Поединок"?
   "Гостей" ты отправил, да и... Нет, "Эквитрон" остался. Жаль. Да и "Поединок" тоже не плохо получился.
   Главное, что все они написаны за один присест. Сел в своё дежурство - и за два часа "Незваных гостей" написал. Через неделю - "Поединок" за час-полтора... Да и над "Играми" я не долго работал.
   Ладно, достаточно углубляться в ретроспекции, давай по существу.
   Ну. Что я могу сказать по существу... Монтёр Иванов как гражданин, как товарищ - мужик хороший, порядочный. Мы частенько и на его... И на мои... В общем, поровну... Вот значит. А то, что увлекался он собирательством тряпок этих... Тьфу ты, гадость... Я ж не знал! Знал бы - сразу сообщил бы куда следует!
   А куда следует - это куда?
   Ну, не знаю... В профком... На народный... То есть товарищеский суд вызвали бы. Ну негоже здоровому нормальному мужику срамотой эдакой заниматься!..
   Что это было?
   Хрен его знает. Листал я тут журнал один... Немецкий. Не порнуху... Там мода всякая - женская, мужская, детская; сумки, постельное бельё, статуэтки, безделушки... Ну и засмотрелся разделом, самым интересным, так сказать.
   Где бельё нижнее, что ли?
   Ну... да.
   Извращенец.
   Да и хрен с ним... Знаешь, о чём я подумал? Дома я частенько таскал у мамы "Бурду", находил понравившуюся даму - красивое лицо, спокойная, естественная поза - и пытался перерисовать... Иногда раздевал, но это детали. Мне это нравилось. Вот я и думаю - может, попробовать? Карандаш и ластик есть, куда срисовать - найду... Правда, рука уже всё забыла. Одна бабёнка, скопированная в кочегарке не в счёт...
   Подожди... Ты лучше скажи - откуда у тебя этот журнал?
   А это - секрет!
   Колись! Почему я не знаю?
   Ты... Спал. Я один ходил.
   На дело, что ли, ходил?
   Почти... В дом Марку лазил.
   Как?
   А так... Феликс окно оставил приоткрытым в гостиной.
   Но в него же не влезть...
   Зато можно в эту щель просунуть руку, дотянутся до ручки второй половины окна и открыть её. Залез, походил. Пусто там.
   Да ты ещё и уголовник!..
   Нет. Уголовники - это Вован Некрасов и Колька Белокопытов. А я - просто полюбопытствовал.
   Ясно...
   Слушай, меня только что торкнуло!..
   Неужели?
   Да подожди! Я имею ввиду: ведь сегодня - это завтра? В смысле, завтра уже наступило, ведь так?
   Знаешь, это открытие на Нобелевскую премию тянет...
   Не ёрничай. Я про меня-калининградского говорю. Он же должен был с тем Фоб... с тем придурком встретиться!
   Ах, да!..
   Что "ах, да!"?! Срочно начинаем девятую главу, а то ведь уже без двадцати одиннадцать 26 июля!..
   Это у НАС, а у него...
   Не важно!
   ГЛАВА 9 "И СПУСТИЛСЯ С НЕБЕС ТОЛСТЯК ПОТНЫЙ"
  
   Котёнок вовсю исследовал мой подвал - совал нос и лапки во все щели, вцеплялся коготками в свисающие с кресла плед и шмотки, обнюхивал своё отражение в лакированной дверце шкафа, наконец, умаявшись, игрался со своим хвостиком, катаясь по ковру. Сколько жизни в таком маленьком смешном и неуклюжем комочке... Даже завидно! И от созерцания кипучей энергии малыша, я захотел курить...

1.

   Было уже почти одиннадцать, и я лежал. Рядом в кресле находилось всё необходимое для приятного времяубивания до полуночи, когда я выключал свет и плавно погружался в сон; лежала обложкой вверх раскрытая книга, тетрадка и ручка (на всякий случай - вдруг озарение в лоб засветит!), журнал мод, початая пачка "Spring water", консервная банка-пепельница и зажигалка.
   Телевизор уже дня три пребывал в полной отключки, и приходилось довольствоваться радио версией первого канала. Вот уж действительно "будем радио смотреть, телевизор слушать".
   Курил, глядел в потолок, массировал фаллос... А что? Ну да, рукоблуд... Делать же нечего.
   А в районе двенадцати со мной начало твориться что-то необъяснимое... Стало жарко, очень жарко и душно; сквозь зной проклёвывались бледные голодные запахи, они впивались в шею, живот, руки, ноги, кровь рвалась из вен на свободу, я взлетал, не отрываясь от раскладушки, и устремлялся в неведомые и от этого дивные края королей развороченных сознаний...

2.

   Как же его звали?.. Что-то такое... Ужас или страх... Деймос... Фобос... О, Фобос! Точно - Фориос!
   Вообще-то, Форбеос...
   Да? Ну-ка... Сорок пятая страница... Правильно, однако!
   Я ещё раз перечитал мятую записку. Выкурить две сигареты... Шутник, этот Форбеос! Две сигареты!.. Хотя, можно попробовать, не сломаю же я себе ничего...
   Взял пресловутую красную пачку, извлёк два серых патрона, вышел под навес и расслабленно задымил.
   Хорош был вечер. Тихо сопел ветер, юркая между ясными песчинками звёзд, над заливом ещё желтели волны усталых облаков, тянущихся за горизонт вместе с последними лучами солнца. Прохладно, черно, свободно... Где-то залаяла собака, лес поддержал её гулким эхом.
   Дым покорно уходил в небо, сливаясь с тенью, ровной ниточкой. На этот раз законы физики и логики восторжествовали: сигарета таяла. Вслед за пеплом, распыляемым над не успевшим остыть от летнего жара двориком, сбегали и лишние мысли, оставляя единственное: то, что хочет сообщить мне Форбеос, имеет для меня глобальное значение...
   Между первой и второй, если вспомнить банальное правило, перерывчик не большой; я переждал минуты три и сунул в зубы второй снаряд...
  
   Я не шёл по дороге, я плыл над ней, размахивая руками, кивая головой приветливым листьям и мошкам. Луна заливалась, фальшивя, глуповатой песенкой - "ла-ла-ла, ла, ла, ла, ла!", звёзды играли в салки и прятки. Мимо пропрыгал высокий забор и мрачный домище, прямо лежала серебряная равнина. Далеко-далеко раскинулось безмолвное лунное поле, ни деревца, ни холмика. Только одна дорога перепахивала его. Я летел между таинственных шорохов в густой ровной траве, достающей мне до пупка (если бы я шёл). Кто-то угукал и ухал там, в самой гуще, пищали на расстроенных скрипках сверчки. Впереди трава подбежала к ленточке спокойной реки. Я перелетел её и остановился на другом берегу. Справа на чёрном пузатом холме, который не пойми откуда взялся, рос косолапый сруб, сердито навалившись на тощую пристройку, окунувшую в глянец речушки бесшумно вертящееся гребное колесо.
   -- Откуда он тут взялся?..
   Окна в доме были зашторены, они светились малиновой складчатой тканью.
   -- Меня ждут или как?..
   Распахнулась дверь, в ярком жёлтом свете возник стройный силуэт, его тень в рыхлой золотой трапеции коснулась моих ботинок.
   -- Ждём, - низким голосом уверил силуэт и пригласил войти, освобождая дверной проём.
   Миновав прихожую (сени, предбанник, тамбур?..), юркнув под тяжёлое покрывало вместо двери, оказался я в комнате большой, но тесной из-за громоздкого стола, закрывающих брёвна стен расшитых тряпок, габаритной печи, режущей глаз свежей побелкой.
   За мной вошёл силуэт. Шепнул в ухо жарким и всё таким же нейтрально низким голосом:
   -- Не стесняйся, садись.
   Вместе со словами, меня ощупал сильный уверенный взгляд и ядовитый шипастый аромат, принадлежащие чернобровой, черноокой и гордогрудой женщине, медленно обогнувшей меня, оценивая.
   Длинная свободная юбка, белоснежная воздушная рубашка с закатанными по локоть рукавами и широким воротом, красиво обнажавший загорелую кожу под шеей.
   Женщина прошла через всю комнату к одному из вышитых полотен, сверкнула солнечным снегом в улыбке и скрылась за занавесом.
   Секунду спустя появился хозяин. То, что он не гость, видно сразу; он был толстый, с оспинками на кровавой роже, картофелиной - варёной и рыхлой - вместо носа, большими мокрыми губами, на выкате и, на удивление, весёлыми добрыми приятными глазками. Такие красавцы по гостям не ходят.
   Хозяин кое-как добрался до стола, обессилевшим китом рухнул на лавку, потратил минуты две на принятие идеального положения (полулёжа на левом боку, как какой-нибудь древнегреческий богатей); рожа стала непроницательно вишнёвой, но в глазках ни капли утомления или мучений от давления собственного веса, наоборот, они светились какой-скукой, переходящей в радость от сегодняшнего разнообразия - у него, наконец-то, гость.
   -- Ну, здравствуй, - сыто, протяжно прожурчал хозяин. Он дышал хрипло, с обманчивым усилием; да ничуть ему не тяжело! - Давненько хотел с тобой встретиться, Зиатдинов Тимур Рашитович! Или ZTD (зэ-тэ-дэ)? Или Зиатдиныч... Или... - и, искренне веселясь, перечислил все-все-все мои кликухи, даже те, что я сам выбирал в компьютерных клубах (Tipo Togo, TIMMER, BarmagoN...)
   Пока в душный объём помещения вываливались обслюнявленные смеющимися мясистыми колбасками губ оскорбительные и вполне сносные прозвища, стол, разделявший нас, потихоньку утяжелялся: встретившая меня черноглазка с жадной, лукавой улыбкой, проворно юркая из загадочной комнатки обратно к нам, накрывала его парящими кушаньями, сочными салатами, бутылками, героических видов бокалами (размерами, наверное, с пяток моих кулачков); тарелки всё громоздились, влезали между широкими и глубокими блюдами, толкались, чуть ли не падая.
   -- Ну а я - Форбеос...
   Он, вероятно, хотел ещё что-то сказать, но я опередил:
   -- Знаете, хозяин дорогой, я за последний месяц чего только не повидал - и рожи всякие уродливые, и трупы, парящие в небе, меня и делили, и из города в город кидали... Так что ваши фокусы не произвели того впечатления, на которое вы рассчитывали!
   Даже женщина остановилась, застыла, как и её приятель, в недоумении.
   -- Ну, это ты нздря! - хрюкнул, опомнившись, жирдяй. - Никто и не думал чем-то там тебя удивлять! Зачем? Мы и в простой, дружеской беседе общий язык найдём. Верно? - в пухлой ручке утонул широкий бокал, в него хлынула краснуха из высокой бутыли-торпеды. Хозяин залпом выжрал, утёр губища рукавом цветастого халата и вдруг с небывалой проворностью накинул руки на крутые бёдра черноглазки. Бутылка выпала, женщина громко, как-то злобно истерично захохотала, показушно выпутываясь; жирдяй Форбеос, захлёбываясь шипящей слюной, притянул к своей морде добычу, прижался к упругим формам. - Ха-ха-ха! У-тю-тю, кнопочка моя! - резко отпустил, кнопочка, всё ещё заливаясь смехом, скрылась за занавеской. - Извини, забылся... Ну, что ты, как не родной? Садись, ешь, пей!.. Да ты не хмурься, мне ж о тебе всё известно. Когда родился, кто родители, что с братом случилось... У тебя, кстати, меньше, чем через месяц, двадцатый день рождения? Ну, заранее не поздравляют...
   -- Вы хотели о чём-то поговорить?
   -- Ну, куда ты торопишься? - капризно и смазливо выдавил жирдяй. - У тебя вся жизнь впереди! Хе... Да это я так... - он махнул лапкой, мол, не бери в голову, и, метаясь взглядом по богатому столу, облизывая мясистые губы: - Ну, да ладно, хочешь поскорее - пожаста, нама ничё не жалко! Курочку хочешь? - он по-аристократски, оттопырив мизинец, взял в лапу жирную куриную голень.
   Появилась черноглазка с двумя лопухами подушек.
   -- Наконец-то! - прочавкало чудище, приподнялось, что бы под него пропихнули подушки, развалился с отчаянным блаженством, продолжил терзать упитанную, подрагивающую золотистыми капельками, птичью конечность. Вот некоторые люди едят крайне заразительно - с аппетитом, расковано, но в допустимых пределах, весело почавкивая с довольным видом... Но смотреть на то, как жрал жирдяй, как размазывал по морде жир и облизывал, обсасывал короткие пальцы, я без рвотных позывов не мог. - Почему ты ничего не кушаешь?
   -- Я поел... Спасибо... Я бы лучше...
   -- Покурил? Ой, будь другом - насри кругом! Ха!.. Я говорю - кури, кури скока хочешь. И, эта, дым в меня пускай... Мне-то курить незя, но очень хоца!..
   Я достал пачку, в ней оставалось три штуки. Как-нибудь протянем... Прикурив от издыхающей зажигалки и выпустив тяжёлое косматое облако в хозяина, сказал несколько насмешливо:
   -- Пассивное курение ещё опаснее активного... Вы разве не знаете?
   Жадно втягивая синьку, Форбеос нетерпимо поморщился:
   -- Да знаю я, чё ты, Зиатдиныч? Ну, дело просто в том, что меня с сигаретой видеть не должны! А у НИХ, сам понимаешь, всё по высшему разряду: только я суну в пасть - повяжут, осудят, разжалуют и сошлют куда-нибудь в Пятое Царство!
   -- У кого - у НИХ?
   -- Э-э-э, да? - Форбеос попытался изобразить кавказский говор, но вышло что-то сиплое и фальшивое. - Ну, блин, чё ты такой любопытный?!
   -- Я люблю, когда мне всё "разжёвывают"! - припомнив беседу с моим не бритым дружбаном, я ухмыльнулся.
   -- А, тут и разжёвывать нечего. ОНИ - это ОНИ. - он поднял вверх масляный палец, указывая в потолок. - Чё тебе о НИХ слушать, если ты ИХ всё равно никогда не увидишь!
   -- В смысле, не увижу? Я что, увижу ТЕХ? - и указал на пол.
   -- Ну, Бармагон, чё ты несёшь! - жирдяй даже кусок рыбины швырнул обратно на родное её блюдо, расстроено корчась. - Типун тебе на язык. И не вспоминай ИХ при мне. не люблю.
   -- Кто ты такой? - прямо в лоб решил спросить я.
   -- Во-от! Это уже ближе к телу, как говорил ги де Мо... - "поссан" он не произнёс, а выплюнул слепленным с крошками пресной лепёшки и слюной. - Пряничек мой, Лавтюша! - позвал он кого-то.
   Появилась черноглазка.
   -- Лавтюша, детка, дай-ка гостю нашему мою визитку.
   Крутобёдрая презрительно фыркнула, запустила руку промеж грудей через ворот рубахи и извлекла на уютный домашний свет заламинированую карточку. Вручила мне, мигнула глазками и удалилась.
   "Разнолик Форбеос Второй. Исполнительский отдел наказаний и проклятий." - было написано на прямоугольничке красивыми размашистыми буквами; а жирдяй, пока я читал, тихо бубнил:
   -- Ох, баба! Жаррр!! Крепко сбитая, упругая, а характер!.. Ведьма просто. Ну, в принцыпе, разжалованная и покаявшаяся ведьма и есть... Эх, дрянные у нас порядки - курить нельзя, другое нельзя! А страсть, как хоца!.. - в конец восхищённый помощницей, Форбеос опечалился, поблёкла потная рожа, даже жир на ней как-то менее веселее стал блестеть.
   -- Ничего не понял, - переварив прочитанное и услышанное краем уха, подытожил я.
   -- Допускаю! - хрюкнул Форбеос, возвращаясь к еде, и настроение его скоро восстановилось. - Я и сам много чего не понимаю... Эх-хе! - и вдруг мрачно оборвал смешок: - Вру, конечно, - вновь веселее: - Ну, хрен с ним, у НАС к тебе маленькое дельце, ты, главное, в него вникни, а что тама... - палец снова ткнул в потолок. - Не забивай головень.
   Сигарета и на этот раз выкурилась. Я затушил окурок в пустом мутном блюдце, куда стряхивал пепел, и чётко, уверено произнёс:
   -- Я вас слушаю.
   -- Вне маточно? - прогремел вдруг не своим голосом Форбеос и заржал, но тут же поперхнулся, закашлялся, прослезился. Пробулькав минуту, он севшим скрипучим писком выдавил: - Ну, чекист прям какой-то! Ке-Ге-Бе-э-э! - последнюю букву легендарной аббревиатуры он противно проблеял. Вошла Лавтюша, принесла ещё один кувшин. Когда в бокал полилась насыщенная бурая жидкость, по комнате, перебивая все ароматы, разлился пресный запах хлеба...
   "Квасок..." - сглотнул я горячую слюну.
   Ироничный взгляд, кривая усмешка; она словно прочитала мои мысли, и, бойко покачивая бёдрами, как пёстрым мягким колоколом, Лавтюша поднесла кувшин, наполнила деревянную чарку и протянула мне.
   -- А то сам себя проглотишь, - пропел её огненный душный рокот.
   Я жадно пил, роняя нос в прохладный напиток, а Форбеос уже говорил:
   -- Ну, значица, так-с... Конторка наша занимается поимкой беглых, нарушивших Закон Единый, ну, "плохих", в общем.
   -- А вы, стало быть, хорошие?
   -- Яссен пень, хорошие. И заметь, - Форбеос сейчас преобразился, он стал как будто серьёзней, немного приличнее, даже сдулся и пот уже не так сильно искрился на лысине и буграх физиономии. - Я говорю чётко, одним словом - хорошие. Поверь моему опыту - кто так говорит, на самом деле ХОРОШИЕ, - в который раз палец поднялся, указывая направление. - А плохие начинают разглагольствовать вместо ответа: ну, у каждого, мол, понятия разные о хорошем, для кого-то мы - и черти, для кого-то - ангелы... Если они прямо не могут ответить, значит... Э-э... - жиртрес даже расстроился немного. Схватил облюбованный бокал, убедился, что он пуст, поставил, наполнил бесцветной влагой и вновь поднял ёмкость свободной рукой - на другой он лежал. Форбеос всмотрелся в тяжёлую воду, произнёс задумчиво: - Ты не смотри на внешность... Не имеет она значения. Да и постоянства тоже. Всё находится в бесконечном движении, всё. Кроме того, что перешагнуло порог, покинуло этот трамвай суеты... Ха, Тимка, я бы столько всего тебе рассказал! Ты даже не представляешь, как вы запутались, люди... Как вы ошибаетесь. И ошибаетесь во всём. Абсолютно! Жаль правда, что виноваты в этом давно истлевшие... Да-а... А разбираться вам, ведь всё в Вашем мире подчиняется одному: деды творят - расхлёбывают внуки... Ну, что ты так на меня смотришь? Да - ВАШ мир. Он уже всецело ВАШ. Людской. ВЫ от НАС отказались... А зачем МЫ ВАМ? Ведь человек - вершина естества, наивысшее современнейшее творение ВАШЕЙ же Вселенной. ВЫ полностью погрузились в придуманный мир...
   Придуманный мир! Ещё один говорун нашёлся - человеческий мир плох, люди совсем зарвались... Человеческий мир - придумка. Интересно, у кого это интеллект такой - придумать, продумать молекулы, атомы, нейтроны; собрать это в леса, планеты, бесконечные дали космоса?.. У кого это в черепной коробке столько места?
   -- А с чего ты взял, что ЭТО ВСЁ существует? ТЫ был в этом космосе? ТЫ видел эту бесконечность? Да ТЫ не знаешь, что происходит сейчас за дверью! ТЕБЯ же там нет!.. Откуда ТЫ знаешь - может, я тоже вымысел? Тоже кем-то сочинён специально для тебя?
   -- А как же другие люди? Или я один во всей Вселенной?
   -- Во! Вот ты это правильно сказал - один во всей Вселенной. В ТВОЕЙ Вселенной!.. Что тебе до других? Думаешь, они такие же как ты? И мыслят, как ты, и устроены, как ты?.. Я имею ввиду не кишки там всякие, а именно характер, внутренний мир и т. п. ... Лажа всё! Реальность - это что? Ну, по мнению человека?.. Не знаешь? Реальность - это коллективное сознание...
   Разгорячился Форбеос не на шутку, начал плеваться, багровые пятна перемешались с оспинками. Но появилась Лавтюша и мягкими, но визуально сильными руками утихомирила бунтовщика; она, как мать оплакивающего ссадину сынишку, нежно его поглаживала, тихо, строго, тепло, обволакивающе наговаривала:
   -- Всё... Всё, Фео, хватит, успокойся. Вот разошёлся.
   Пыхтящая лысая головень прижалась к груди бывшей ведьмы, жар пошёл на убыль.
   -- Ну, ладно... Что эта я, ваще, тута раз... раз... Ну, ты понял! - Форбеос сдулся, рожа пожелтела, сладкое блаженство распластало его по лавке и подушкам. - Давай, чё ли, ближе к нашим баранам! Ну, значица, та-а-ак... Жил-был у нас там ангелок, обычный такой ангелок, ни выделялся, ни отставал. Но вдруг решил этот наш ангелок, что нет, так не пойдёть! - и на своих чудненьких беленьких крылышках как сиганул к вам, сюда, стащив при этом одну махонькую, но осень-осень волшебную стучку...
   -- Слушайте, вы прямо как будто мне задание даёте. Я что, агент что ли?
   -- Ну, какой ты агент, Тима, о чём ты лопочешь?! - всплеснул тяжко ручками жирдяй; черноглазка устроилась на краешке лавки, навалившись шарами грудей на пористую лысину хозяина. Она ласкала мягкий подбородок и не спускала с меня голодных, ненасытных глаз. - Зачем агент? Агенты - это мы с Лавтюшкой, а ты... Ну, просто этот ангелочек могёт с тобой сдружиться.
   -- Почему именно со мной?
   Форбеос поморщился; никчёмнейшие вопросы, ответы на которые валяются под носом (по крайней мере под его картофелиной) мучили его терпение и добродетель.
   -- Почему, почему... Тим, мы, ваще, кто? - он в который уже раз запустил указующий перст в потолок. - Мы ж мно-ого чего знаем. Даже о ВАШЕМ мирке, так сказать.
   -- Ладно... А как я его распознаю?
   -- Почувствуешь... - прошипела Лавтюша, глубоко вздохнула и дёрнула головой, засыпая себя чёрными кудрями; спелые горящие губы сияли жадной улыбкой.
   -- Лллладно... - с трудом оторвав взгляд от сладкой мякоти, поинтересовался: - Ну (блин, тоже "занукал"!), и что же мне делать, если ваш ангелочек действительно ко мне придёт?
   -- Не бойся, усё будет у порядке! - Форбеос многозначительно моргнул помощнице, та возбудилась радостью. Она соскользнула с лавки и, ступая бесшумно, с каждым шагом посылая на меня волны дурманящего терпкого аромата, приблизилась, опустилась на колени. Долгий взгляд; я пал жертвой его гипнотического блеска и глубины. Хищная улыбка, беспокойное дыхание. Сейчас кинется на меня и либо сожрёт, либо лишит меня... Оу! Меня только что торкнуло... Да ещё как!
   Пока Лавтюша что-то делала с коленями и обвивала жаром непонятного желания, я вырвался прочь из тесного домика, ринулся по ночной россыпи удивлённых звёзд. Уже ползли по мне чёрные лапки, сплетали тугую клетку колкие запахи... И сладость на губах, тепло и нежность женского тела...
   -- О, да он с кем-то того... - облизнулся Форбеос и звонко хлопнул в ладоши.
   Я с треском прорвал крышу и пристулился на прежнее место. Лавтюша поднялась; рука её на секунду скрылась в рубахе и, появившись вновь на тусклый лампадный свет, протянула мне чёрную трубочку.
   -- Сигарета?!
   -- Конечно. и советую не бросать курить.
  
   Дорога домой (в смысле, на дачу Марка) не отняла у меня много времени. Если точнее, то она не отняла ни секунды. Ну (чёрт, зае... меня эти "ну"!)... А если совсем совсем точно, то время развернуло стремление своих стрелок на 180 градусов и отсчитало в мою копилку потраченные на разговор с жирдяем и его Лавтюшей мгновения.
   Так что стоял я под навесом подвала, курил (осталась последняя... ), а на часах было без малого двенадцать...
  

-- глава 9 "И СПУСТИЛСЯ С НЕБЕС ТОЛСТЯК ПОТНЫЙ"

   междуглавие
  
   Смотри, как они спят!
   Кто? Котята?
   Ага. В обнимку, уютно устроившись среди дров. И как будто улыбаются во сне... вытягивают лапки, растопыривают пальчики, хвастаются коготками... Как у них всё просто, беззаботно.
   Как и у всех детей.
   Вернуться бы в прошлое и пережить вновь все открытия детства.
   Вернуться, как делает это Мэй?
   -- Как Мэй... - и сказал я это тихо, боясь своей грубостью, небрежностью разрушить хрупкое, дорогое мне с некоторых пор имя.
   А тем временем, над Москвой опять пошёл дождь. И опять была гроза. И люди снова, чертыхаясь, обкладывая матом и без этих тяжёлых слов обложенное комьями жидкой глины небо, прятались под зонты, закрывались в своих норках, зашторивали окна, зарывались в одеяла и пледы, пили горячий час с душистым вареньем, смотрели телевизоры, слушали музыку, спорили друг с другом, целовались, ругались...
   А я стоял под тёплыми летними каплями, жмурился от торопливой щекотки разбивающихся о лицо пальчиков. И, оттолкнувшись от изрытого трещинами асфальта, полетел. Я уменьшился до размеров комара, даже ещё меньше, и, уворачиваясь от гигантских зеркальных стрел, пустился по Лескова.
   Я не чувствовал тела, ничего не слышал, только видел мокрую пустынную улицу да разыгрывающийся дождь. Вперёд летело лишь моё сознание, мои мысли и глупости, всё остальное - не важное, нелепое, земное - затерялось где-то возле аптеки, что устроилась в начале Шенкурки. И вот неслось я и никак не могло понять, почему мне так легко и радостно. Что весёлого в дожде и вымокших бетоне, стекле и железе?.. И не могло я найти ответа целую вечность, и проваливалось в пустоту промежности пространства и реальности, и орало я о том, что нашло истину и смысл, что открылись мне горькая ложь и сытая правда...
   А потом я устало и присело на карниз одного из окон кафешки "Левша". Дождь к этому моменту совсем обнаглел - мне уже тяжело стало уворачиваться от частых снарядов, - и по стеклу извивались в своем стремлении встретиться и соединиться внизу, на стыке стекла и рамы, шустрые-ручейки, размывая внутренности забегаловки.
   Ударил подло ветер, скинул меня на чьё-то сложеный зонт; владелец этого зонта вбежал в душный тамбур и стряхнул дрожащую росу с плаща. Человек вошёл в зал, светлый и уютный, снял плащ, повесил его на худую, надрывающуюся под тяжестью сырых шмоток, вешалку, кому-то махнул рукой и потопал к столикам. А я сидело на горбе рукоятки зонта и думало: "И как все эти люди не бояться за свои вещи? Ведь запросто какой-нибудь проходимец может преспокойно утащить куртку, ветровку...". И, словно услышав мои мысли, человек вернулся за своим плащом.
   Вскоре мне стало скучно сидеть на зонтике, и я пустилось порхать над ароматными чашками кофе и простенькими закусками. Вот сидит мужчина, он увлечённо о чём-то рассказывает большезубой женщине, а та с жадностью проглатывает каждое слово. О чём он, интересно, думает? И я залетело в его ухо.
   Ух-ты, как много места! Темно только. А, вон и свежие мысли. Ну-ка...
   Я нырнуло в голубоватую волну мысли и кисельная плазма сказала мне:
   -- Наконец-то я нравлюсь хоть какой-нибудь женщине. Не Бог весть что, но с пакетом на голове - сойдёт!
   Озабоченный какой-то... Я покинуло его мозг.
   У стены сидит девушка с ребятёнком. Она читает книгу, беспрерывно помешивая кофе, а малыш ёрзает по стулу, обсасывая пальцы. Ему явно скучно.
   Я решило узнать и его мысли, но только влетело в маленькую головку, как сначала оглохло от сумасшедшего воя и визга бессмысленных рожиц и фигурок, а потом и вовсе получила квадратной лапищей от какого-то рободурня из разноцветных кубиков. Опасны неуправляемые детские сознания.
   А о чём думает его мамаша, я выяснять не стало. Меня отпугнула отрешённость и зомбовидное бессмыслие глаз, застрявших на одной строчке. А вдруг она задумалась об убийстве гулящего муженька? Или о групповушке мечтает?
   Сидели в "Левше" солидный. Не молодой мужчина, буравящий тяжёлым взглядом из-под могучих бровей увешанную красочными рекламными плакатами стену, компания пацанов, живо обсуждающих девчонок своего класса, размалеванная бабуся, что с видом уставшей от мужского внимания королевы красоты попивала молочный коктейль...
   А ещё сидела Аня. Я очень удивилось и обрадовалось этой встрече и сначала хотело ворваться в её мир мечтаний, но потом застеснялось. Она мне нравится. Очень. И так подло поступать с ней - воровать её тайны - я не смогу...
   Я село рядом на столе. Аня ничего не заказала - ждала кого-то, наверное. На соседнем стуле лежал открытый портфельчик, из него торчали две тетрадки и изщерпленные мелким быстрым почерком листы А4. Сама Аня о чём-то задумалась и смотрела с мрачным безразличием в окно.
   Заоконье бледнело с каждым вздохом... Казалось, что дождь смыл все краски, и улица осталась бесцветной, хмурой, голой. Дома и деревья, мелькающие машины и пробегающие люди - всё размыто, всё танцует под унылую музыку липких ручейков на окне. Аня смотрела в окно и ей казалось, что тот мир вместе со столбами, дорожками, магазинами, школами, футбольными площадками и с ещё кучей всякого добра - это огромный аквариум, и сейчас, через несколько секунд, появятся радужные пёстрые рыбки, и их большой дом оживёт.
   Но рыбки не приплывали, и Москва тонула в тоске...
   Я любовался ею. Пусть губы сейчас даже и не намекают на улыбку, она всё равно обворожительна, и хмурое настроение не могло сдержать сочные оттенки и пышность юности...
   А потом дождь за окном выключили, и почти сразу же проявилась компания из пяти парней. И среди них стоял я. но не только я узнало самого себя, узнала и Аня, когда тот я всмотрелся в окно и увидел её...
   ГЛАВА 10 "ПРОЩАЙ, ПРЕКРАСНОЕ МГНОВЕНЬЕ!"
  
   ...Я увидел её и просто прилип к стеклу.
   Она улыбнулась, тихонько помахала ручкой.
   -- Что ты там нашел? - прикуривая, поинтересовался Саня.
   -- Она... - с интонацией дебила (ошарашенного счастьем) ответил я.
   -- Кто?
   -- Аня...
   -- Что за Аня? - Саня пристроился справа и тоже всмотрелся во внутреннее пространство кафешки.
   Тут же к нам присоединился Вован.
   -- Кого увидели, мужики?
   В помещении три приникших к окну морды вызвали лёгкое недоумение, и лишь она ласково улыбалась. Но вести беседу втроём я вовсе не собирался, поэтому отогнал любопытных сослуживцев.
   Я приветственно моргнул.
   Она поспешно закивала.
   Я обречёно вздохнул, печально, тоскливо лыбясь (это много что означало: и какая же ты красивая, и извини, что не позвонил, точнее, позвонил, но не поговорил, и был бы я сейчас на гражданке!.. Не знаю, поняла ли она что-нибудь.).
   Она смущённо потупила взор, взглянула лукаво, исподлобья. Дёрнула бровью. (Допускаю такую трактовку: ты тоже не плохо выглядишь. Хотя, наверняка, она имела ввиду нечто иное).
   Я указал на неё пальцем, а потом установил его вертикально. (Ты одна?).
   И тут улыбка растаяла. Аня опустила глазки, левой рукой коснулась шеи.
   Не одна...
   И сердце рассвирепело! Захотелось вдребезги разнести это гадское окно, ворваться в вонючую кафешку и набить рожу вражине... Только вот существовали две проблемы. Первая: этой вражины на горизонте не наблюдалось. Вторая: ничего подобного я, конечно же, никогда не сделаю; не тот я человек.
   Сделав усилие, ободряюще и одобряюще сжал кулаки, как можно веселее улыбаясь, поднял большой палец...
   ... Я осмотрелось, никто не шёл к нашему столику. Если эта вражина в туалете, то что у него, запор, что ли? Аня сидит одна при мне уже пол часа... Но вот мимо меня на улице пронеслось что-то со свёртком; хлопнула глухо дверь в тамбуре, и вошёл высокий красавец с букетом ядовито красных роз... Как с обложки журнала мод спрыгнул - стройный белозубый брюнет в шикарном костюме цвета кофе с молоком... Пижон!
   Аня, увидев его, еле заметно дрогнула уголками губ, силясь улыбнуться, но я сидело рядом, и от меня ничего не могло ускользнуть - всяческие попытки грозили увенчаться горькими слезами...
   ... Я стоял у окна и смотрел, как к вцепившейся в моё сердце девушке подходит высокий парень, дарит ей дорогущий букет (с такой на физиономии уверенностью в том, что Аня должна быть просто раздавлена и убита свалившимся ей на голову счастьещем в его обличии), садится рядом, что-то говорит (вероятно, нечто смешное), сам же смеётся, бросает на меня косой насмешливый взгляд, снова обращается к Ане и вновь смеётся... Только теперь Аня осилилась глянуть на меня. А я даже не стал всматриваться в её глаза; ну, что бы я там увидел? Жалость? На черта она мне нужна?! А может и вообще гнев: мол, чего ты тут стоишь, не видишь - пришли ко мне, убирайся на хрен!..
   ... Моё бестелесное сознание не могло без боли смотреть на неё. Всем своим бесплотным существом я чувствовало разрывающие Аню противоречия, растерянность; для её крохотного, нежного сердечка это было невыносимо, оно билось в груди, умоляя выпустить его и растоптать, что бы не стало больше, разъедавших бурую плоть, сомнений и никому не нужных переживаний...
   ...-- Зэд, докурил? - нудно монотонно протянул Пьяный. - Пошли, опаздываем. Опять без ужина останемся.
   -- Да-да, пошли.
   Последний взгляд, нечто сродни прощальному взмаху рукой, и дальше уже знакомые дворы, мусорные баки, магазинчики...
   Я был спокоен, ни о чём не думал. Шагал вслед за шуршащим квартетом армейских товарищей и вылепливал в голове в слова то, что попадалось по дороге. Вот канализационный люк, яма в асфальте, наполненная мутной, грязно-зелёной жижей, чьи-то следы на сырой земле, дохлая кошка под тополем... А чего мне, собственно, злиться? Разве у нас случился бурный роман? Да ничего же не было, а значит и не должно быть никаких переживаний. Но почему же мне кажется, что нужно что-то делать, с кем-то советоваться, реагировать в конце концов хоть как-то?..
   Алкаш на ступеньках сосёт заляпанную бутылку, раскачиваясь из стороны в сторону, как тощая рябинка на ветру; дырявый мячик; снова засуетились круги по лужам; а мне всё равно, я и так уже насквозь мокрый...
   Да и вообще, радоваться должен, а то подобное завязывание отношений несколько бредово выглядит... Да так оно и есть - идиотизм! Вот уволюсь - тогда другое дело. И время будет, и возможность, и всё-всё-всё... И Аня к тому моменту может освободиться.
   Нет! К чёрту эту Аню! Хватит с меня этого театра мимики и жеста! Блин, ну почему я не могу познакомиться с девушкой обычным способом? Как все? Подойти, завязать разговор, ля-ля-тополя, телефончик-смехуёнчик...
   -- Вован, дай сигарету...
   -- Покурим, - буркнул он.
   Покурим... Затягиваясь, я прятал сигарету в кулак, оставляя на улице только уголёк, что бы дождь не намочил табак. До чего же противный этот "Дукат"! что хорошего в курении? Запускаешь в себя целый набор гадостей и мерзостей, а выпускаешь серый воздух... И с каждой затяжкой в лёгких остаётся всё больше и больше тяжёлой дряни!..
   -- Всё! - громко сказал я.
   Сбавив шаг, ребята затихли, устремили на меня удивлённые взгляды.
   -- Что всё, Зиатдиныч? - прогундосил Малина. - Терпеть больше не можешь? Полуян, он тебя хочет, больше не может терпеть. Всё, говорит, не могу!..
   Что-то скортавил Дима, поддерживая закадычного друга, и, так и не разобравшись, что собственно "всё!", вернули прежнюю скорость.
   Всё! - бросаю курить! - повторил я мысленно, и бросил под ноги почти целую сигарету...
  
   ... Солнце палило беспощадно, ветер где-то спал, и я подыхал от жары, схоронившись в своём подвале. Последнюю "балтийскую" я выкурил утром и сидел уже шестой час без курева...
   -- Всё! - вяло шевеля языком. Промямлил я себе под нос. - На фиг, бросаю курить!..
  
   ... Мама София отбыла на работу (А вы что думали - домохозяйка она? Как бы не так! "Софи-декор" слышали? Во, это её компания.), и мы с Мэй остались вдвоём.
   -- Я должна приготовить обед! - повторяла она, отбиваясь от моих атак.
   -- Ничего подобного! Я не голоден! - шипел я, зверея от возбуждения, подогреваемого игривыми отбрыкиваниями.
   Мэй, отступая, упёрлась в холодильник, и мои руки как турникеты возникли по бокам, заключив китаянку в плен. И она сдалась; юркие маленькие ручки скользнули по моему животу, пробежали к пояснице, забрались к плечам, и Мэй подтянула меня к себе неожиданно сильно. Выдержав упоительный, раскалывающий волю на миллион покорных осколков, взгляд, я поклялся близкому белоснежному личику:
   -- С этого дня я больше не курю...
  
   ... Сигареты у нас закончились, и Раблюд с Наградсу перешли на нечто коричневое из мешочков. Они ловко варганили самокрутки и, пуская тяжёлые хмурые облака дыма, долго кашляли. Я же стрелял сигареты у прохожих, но в этом маленьком городишке курили в основном горькие жгучие папиросы...
   -- Ну на хрен, - со злостью прошипел я, принимая из руки очередного прохожего помятую трубочку. - Надоело. Не курю больше!..
  
   ... Я сидело на плече Ани. Тёплый запах духов казался мне печальным и несчастным, хотя носительница этого аромата весьма охотно поддерживала банальные шуточки говоруна Алексея. Он курил уже четвёртую сигарету за последний час, и Аня иногда незаметно - когда Алекс отворачивался - морщилась и разгоняла ладошкой сгустившийся дым... А он продолжал себе попыхивать и говорить, говорить, говорить...
   Нет, не так уж она охотно ему внимает; изумляется, если он рассказывает что-то интересное, или смеётся над пошлыми анекдотами, а всё равно возьмёт да и глянет в окошко... А там - вода. Вода, одна вода, капаются машины, тонут дома.
   И сказало я тогда себе:
   -- Вернусь в себя, брошу курить!..
  
   ... Может, и мне бросить курить, раз все Я бросили?
   Да ты и так не куришь уже сколько!
   Ах, да, точно!..
  
   ... -- А где?.. - упавшим голосом спросил, обернувшись, Вован.
   -- Где что? - не сразу сообразил я, о чём он, так как ещё не выплыл из глубин глобальных раздумий; но вид его недоумённой физиономии подбросил ответ: - Ах, курить... Так, она там... Я её того... - глупо улыбаясь, поведал я.
   -- Ну ты пиздец! - обиженно выдохнул Вован, доставая из пачки целую.
  

-- глава 10 "ПРОЩАЙ, ПРЕКРАСНОЕ МГНОВЕНЬЕ!"

   междуглавие
  
   Вот тут можно было бы вкопать указатель "Конец первой части".
   Я огляделся; позади была изрытая, развороченная, замученная поверхность с торчащими огрызками слов и составами слов, впереди - белая, не тронутая человеческой назойливостью равнина. У нас здесь тоже было пасмурно, пахло мокрым асфальтом - дождём пахло.
   Нет, по-моему, не совсем удачное местечко... - я поёжился.
   Да? Почему? Вон, смотри, - я дёрнул меня, призывая вслушаться в мои аргументы. - Вон там, видишь холм? Это "могила" твоих отношений с Аней, которые даже не начались. А вон ту башню из шести букв?..
   Они торцом повёрнуты... Что за слово они составляют?
   Не важно. Главное, что это башня ваших с Мэй чувств.
   Ладно, а вон та буква "о", что никак не может остановиться и без перерыва носится по кочкам?
   Это твои бесконечные путешествия в качестве НРО... А те дымящиеся обломки... Ну, те, которые то вспыхнут, то вновь погаснут... Видишь? Это вероятность встречи со сбежавшим ангелом... Ну? Теперь ты понял? - я махнул рукой в сторону равнины. - Это всё для второй части. В первой сюжет завязывался, завязывался да и завязался в узел. А теперь - во второй - начнётся распутывание этого узелочка. Встреча с ангелом и оповещение об этом Форбеоса; какой-нибудь итог - плачевный или наоборот нереально счастливый - в отношениях с Мэй...
   Хорош! Всё равно не пойдёт. Не хочу. Коробит меня это разделение. Оно может оказаться совершенно ошибочным...
   Да, но почему-то в "Васе" ничего не коробило...
   Там другое дело. Там - разделение было необходимо, ведь между первой половиной и второй проходит довольно много времени.
   Ладно, что самому с собой спорить... Не хочешь - значит и я не хочу.
  
   Как думаешь, появится ли этот ангел?
   Конечно! Зачем ты тогда целую главу уделил этому Форбеосу?
   Одной главы не жалко. Вот интересно, кем он окажется.
   А может он уже появился?
   Ага, и кто же это? Людмила Дрыновна, что ли? Или Аня?
   Ну почему сразу женщина... Он же и мужиком может оказаться.
   Ты думаешь...
   А почему бы и нет? Ты вспомни. Что он вытворяет! А "Балтийские"? Откуда у него такие сигареты? Это наверное и есть та фигня, которой ангелок лапки приделал.
   Ну и что же мне делать?
   Присмотрись к нему, выведай как-нибудь, намекни, мол - говорил Форбеос о тебе...
   Ага, сказать-то просто, а вот как исполнить? Но не дурак. Он вообще смурной...
   Какой?
   Странный, мутный тип.
   На то он и падший ангел!
   Это ещё доказать надо. Кстати, а Раблюд ведь его двойник... Что же, если это всё же Югор, то получается теперь ангелов - два?
   Наверное.
   Кошмар! Значит и мне-рыцарю надо смотреть в оба.
   Всем в наше время надо смотреть в оба - столько нечисти развелось. Одни ворюги да насильники. Жить страшно.
   Ты прям как Людмила Дрыновна заговорил.
   Да... Кое-что мы с тобой забыли. Помнишь, мы определили два пути развития сюжета для тебя-калиниградского?
   Помню.
   Так вот. В первом варианте всё нормально - ты разговаривал с Форбеосом и можешь подозревать Исторского, а вот со вторым случаем посложнее. Ты ничего ни о каком ангеле не знаешь, поэтому и в отношениях с Югором ничего не должно меняться.
   То есть полностью абстрагироваться от остального происходящего в книге?
   Точно.
   Ха, легко!
   Посмотрим...
   ГЛАВА 11 "РЫЦАРЬ"
  
   Вчера опять Людмила Дрыновна плакалась пол ночи, умоляя найти Кольку... Я ей раз тридцать повторил, что не может он здесь оказаться, в этой глуши. Что ему делать в этом маленьком рыбацком городке? Здесь даже спрятаться негде. "Так что идите вы домой, Людмила Дрыновна!" - сказал я сдержано, измотавшей все нервы старушке.
   Она ушла, бросая в морской воздух робкие всхлипы, а Раблюд, падла, всё подначивал: "Ну что же ты так холодно обошёлся со своей пассией! Приголубил бы, утёр слёзки, согрел бы своим теплом...". Наградсу истерично хохотал, прерываясь на опасливые озирания.
   Как-то я его спросил: "Чего ты, друг мой панцирный, озираешься опасливо постоянно?". А он нервно хихикнул, обвёл испуганным взглядом пики елей, окрасившихся кровью заката, и прошипел: "Э, брат, ты походи с моё, узнаешь много страшного и неподвластного тебе." - "А почему же Раблюд ничего не боится?" - "Хо, Раблюд! Да ты думаешь, он старый рыцарь? Да ничего подобного! Он и года не ходит под знаменем нашего ордена!" - и притих, посчитав, что своим криком разбудит страшное и неподвластное ему.
   О многом мне хотелось расспросить тощего нашего вожака, а оказалось - он "сосунок" в рыцарских делах. Пытался я узнать о происхождении ордена Новых Рыцарей Освобождения, о тех, кто стоял у истоков, что за легенда о конце света, назначенного, между прочим, на это лето, у пугливого толстячка Наградсу, но трусишка шипел, просил не испытывать судьбу - мало ли кто может их подслушивать. Так я и блуждал по испанским дебрям в полном неведении - для чего я всё это делаю. Несколько недель назад мне казалось, что вступив в ряды НРО, стану одним из героев, в руках которого засияют ниточки времени, что я смогу реально изменить мир, спасти его от невидимой жителям планеты опасности, и доказать самому себе, что я - не просто ходячее недоразумение...
   Однако на деле всё куда более скучно и неопределенно - дороги, тухлые трактиры, никаких посланников Преисподней, или типа того.
   Мы сидели в забегаловке на побережье и ели удивительно вкусную рыбу. Вообще, я к ней не очень хорошо отношусь, но то, что лежало в моей тарелке, я не променял бы ни на какое заячье рагу, или десять пачек "Золотого фонаря"... Поглощая дары моря, я с любопытством разглядывал посетителей и место их времяпрепровождения. Открытые общению и веселью лица, простейшие наряды - пёстрые рубашки и свободные бриджи у мужчин, и невесомые, почти прозрачные платья у женщин. Представительницы слабого пола, все как одна, отпустили волосы чуть пониже плеч. Причём у большинства в локонах, переливающихся золотом вне зависимости от цвета, путались тонкие яркие лоскутки. Мужики совершенно не парились и с удовольствием носили не хитрые украшения - то ли деревянные, то ли пластмассовые бусы, браслеты, амулеты, выглядывающие из глубоко расстёгнутых рубашек.
   Красивые люди сливались с окружающим их миром, гармонировали и добавляли заведению жизненной радости. Вообще, казалось, что о понятиях времени здесь и не слыхивали. Как-то однажды собрались отцы-основатели, организовали город со всеми его удобствами и необходимыми "органами" существования, да порешили: "В нашей гавани кораблю с именем "Время" пришвартоваться негде...". Вот так и живут, отженившись от современной Европы.
   Официантка (нет, не официантка; в этом городке подобное слово из "внешнего мира" звучит оскорблением)... Девушка, одаряя нас лучезарной улыбкой, убрала опустошенные тарелки и что-то проворковала на быстром бойком языке. Раблюд отозвался лениво; обратился ко мне:
   -- Она спрашивает, будем ли мы что-нибудь пить?
   -- Бум, - решительно кивнул я. - Ананасовый сок.
   Раблюд глянул туманным глазом на Наградсу, тот открыл рот, но замялся, зачавкал и промолчал, уронив опечаленный взор на столик. Углостык презрительно фыркнул и перевёл девушке моё желание.
   -- Оки! - звякнула весело она, резко развернулась, взметнув россыпью медных волос, от которых над нашим столиком повис свежий аромат клубники, и поспешила к барной стойке.
   -- Что мы тут ждём? - прощаясь с нежным привкусом рыбы, спросил я Раблюда.
   -- Ждём, - буркнул тот, глядя перед собой.
   -- Ждём - что?
   Углостык перекатил в крошечных глазницах зрачки, на меня уставился холодный жуткий взгляд. В последние дни он сам не свой, дикий какой-то.
   -- Заказ ждём, - спокойно ответил он.
  
   ... Я вот тут подумал... Это что же получается - о сбежавшем ангеле, выходит, знает один лишь Я-калининградский?
   Почему?
   А просто если об этом будут знать все Я, то теряется смысл разветвления сюжета в Калининграде.
   А знаешь, ты прав...
   Теперь второе... Югор лишь однажды появился на даче Марка. Так что может больше и не придти.
   Что ж, в этом случае тоже не здорово с раздвоением.
   Что делать?
   С кем чаще всего встречается Югор?
   Со мной... Ну, в смысле, с нейтральным мной, который всё это пишет.
   Правильно. Значит, сделаем так: передадим полномочия знающего о "деле ангела" тебе, а в Калининграде оставим незнайку.
   И всё равно раздвоение отпадает.
   Ну, что теперь поделаешь? Это пробная жизнь; малюй, экспериментируй...
  
   ... -- А серьёзно?
   -- Серьёзно? - Раблюд на секунду задумался и изрёк: - Заказ ждём.
   Ясно, дальнейшие расспросы бесполезны, и плодов не принесут.
   Подошла девушка с подносом, поставила перед нашим шефом две пузатые кружки тёмного пенного пива, а передо мной высокий запотевший стакан с солнечной жидкостью, цокнув при этом языком и произнеся на своём то, что я понял:
   -- Пожалуйста, милый!
   -- Она сказала...
   -- В курсе! - коротко оборвал я Раблюда, выставив перед его небритой мордой растопыренную ладонь, как знак "стоп".
   ... Иногда день складывается просто замечательно: не жарко, ветер смирный, не холодит, освежает, Марк проведывает ещё до обеда и уезжает в неопределённом - а это хорошо - настроении... Казалось бы - все условия для "страдания ерундой", а ничего не выходит. Нет лёгкости, строки вымучиваются; ты душишь себя натянутостью и неестественностью ложащегося на бумагу, и задыхаешься. Ручка выпадает из ленивой клешни, голова распухает от посторонних мыслей. И теперь всё становится важным - и чем пахнет у печки (пахло разлагающимся трупиком котёнка, как выяснилось позже), и пойдёт ли дождь вечером, и сколько ещё упадёт с сосен шишек, и вырастет ли к пятнице трава?.. Солнце начинает пригревать, ветер борзеет, сорит сухими хвойными иголками, и это раздражает вдвойне. Лезут фантазии о геройских любовных похождениях, в которых ты самый умный, самый сильный, самый положительный и самый несчастный... Хочется зарыться с головой под одеяло и проспать до ночи завтрашнего дня.
   Вот и сейчас я маялся. Возьму кроссворд, отгадаю два-три слова, отложу. Перечитаю стихи в блокноте. Что-то пытаюсь изобразить карандашом - не получается, стираю... Настроение потерялось в наступающих сумерках, и найти его суждено мне-рыцарю...
   ... Вот так я и скис. Сидел, глядел на стакан с соком и тарабанил пальцами по столу.
   -- Трам-па-пам! - пело в голове лохматое обдолбаное существо, прыгая от одной слуховой дырке к другой.
   Краски сгущались и хмурились, люди, собравшиеся в этой провинциальной забегаловке, уже не казались мне такими красивыми и радостными. Чего стоит хотя бы вон та детина с рожей необезображеного мыслью, с клыками, вырывающимися промеж рыхлых губ. Зато бицепсами может похвастать, а это искупает остальные грешочки внешности.
   Видимо, верзила решил, что при данной комплекции ему позволено всё (и я не стал бы спорить, если бы не ситуация), и когда девушка-официантка (пусть будет, я не знаю как на испанском официантка) проходила мимо него, он заграбастал её фигурку и подтянул к себе. Дедок, хозяин заведения, подавился седой бородкой, стыдливо отворачивая взор, мужчины сделали вид, что происходящее их мало волнует; мол, такое каждый день случается, сейчас полапает её да отпустит.
   Молчали и мои спутники. Наградсу зажмурился и лживо захрапел, считая, что типа спящий человек иногда может приоткрывать левый глаз, знакомясь с обстановкой. Раблюд беспретензионно попивал пивко.
   -- И мы будем вот так сидеть, ничего не предпринимая? - спросил я, отхлебнув из стакана.
   -- А что, собственно, случилось? - "съеврейничал" Раблюд.
   -- Вообще-то, девушку обижают. Или мне кажется?
   Шеф с хрустом в шее повернул голову, глянул на верзилу и тщетно вырывающуюся девушку, криво усмехнулся.
   -- Мне кажется, что она к такому уже привыкла и даже получает удовольствие. К тому же, это не наше дело.
   -- Вот как? - я сделал последний спокойный глоток и... взорвался.
   Стакан разлетелся вдребезги, вспоров мне правую ладонь, но я этого не заметил, переполнившиеся негодование, ярость и непонимание сварили огненную кашу, которая вываливалась из носа, ушей и рта, заливая в конец потерявшего авторитет в моих глазах Раблюда.
   -- Не наше дело, говоришь? А что же тогда НАШЕ?! Какого дьявола мы шарахаемся из города в город, что-то вынюхиваем, обходим стороной неприятности и людское горе? На хрена вам даны мечи? Да какое право вы имеет носить звания рыцарей? Да как вам перед людьми не стыдно? Они улыбаются, здороваются, уважают вас, мальчишки попятам бегают, с замиранием сердец и трепетом в детских глазках ловят каждое ваше движение!.. И тут на ваших глазах какой-то безмозглый урод, хряк тупорылый измывается над бедной девушкой, а вы... А вы... - я захлебнулся переполнившей меня кашей, заплевал равнодушного Раблюда. Но его невозмутимость утроила мои силы: - Бля-а-а, ну ты и сучара, Раблювотина! Ты хуйня небритая, червяк обоссаный! Да какой ты рыцарь?.. Да ты и не мужик вовсе, ты ЧМО! Ч, М, О!!! - и произошёл конкретный "сдвиг по фазе": я резким движением обезоружил Раблюда, вырвав из его мешка широкий меч, и ринулся к здоровяку, который к этому моменту ослабил свои домогательстве до личности девицы, ибо его весьма заинтересовала сверхэмоциональная, пусть и не понятная, речь какого-то хлюпика.
   Классическое сравнение - слон и Моська... Я - кузнечик жидконогий с болтающимся в руках зубочисткой, он - голодная зловредная лягушка. Девушка забыта, перед потирающим лапищи великаном новая игрушка, с зубками, а значит более занятная.
   -- Атола луэна пупони афретто! - за точность фразы не ручаюсь (да и походит больше на итальянский), но примерно это он сказал, призывая меня действовать. Долго просить не пришлось: с воплем ополоумевшего глиста я сиганул на гада, хорошо так занеся над головой меч. Жаль только, что в моих действиях было больше энтузиазма, нежели умения, и не удивительно, что здоровяку хватило одного удара, и я оказался у барной стойки с мечом, вонзившимся в пол между ног у самого того ой-ёй-ёй места. Гора наступала, но моя кипящая каша сдаваться ещё не собиралась. Рука потянулась вверх, пытаясь нащупать что-нибудь кидательное на поверхности стойки, и очень скоро нашла изящную бутылку, которую подкатил тычком дедок хозяин.
   -- Красивая и дорогая, - предположил я, рассматривая запущенную точно в голову визави бутылку; секунду спустя её художественная и материальная ценность смысла не имели, ибо рассыпались эти понятия в изумрудные осколки, усеяв взмокший бугор головы великана.
   Может, старый, у тебя найдётся ещё какая-нибудь безделушка?.. Рука снова попытала счастья и - о, чудо! - бейсбольная бита! Да, это подойдёт. Пусть был у меня меч, но, во-первых, меч тяжелее, во-вторых, я не жестокий человек, а в третьих, я пожалел девушку-официантку - ведь это ей придётся отмывать кровь здоровяка.
   Но рано праздновал я победу: моя вторая атака успеха также не принесла; бита была перехвачена цепкой хваталкой, а кулак другой ручищи расквасил мою физиономию вдрызг.
   И тут началось...
   Раны, получившиеся при взаимном непонимании здоровяка и бутылки, сильно кровоточили, и, обнаружив на лице липкую алую жижу, мой соперник издал душераздирающий вопль. На его буквально ритуальный рёв ворвались в забегаловку, прихватив со своего законного места входную дверь, крупнотелые ребята характерных не миролюбивых наружностей. Один из налётчиков решил приступить к разорению дедка бармена, и доебался до ближайшего к нему посетителя, хлебавшего пиво. Видимо, соображалка не всегда поспевает за руками, иначе перед тем, как вырвать полупустую кружку и разбить её, он бы непременно определил, что посетитель раза в два больше него... И залётный это понял, вылетая прочь.
   Естественно, началась мордобойня, подогретая и моей смелостью, и в конец доставшей наглостью хамов и козлов...
   Саму драку описывать я не буду... Вы ведь видели фильм "Человек с Бульвара Капуцинов" и наверняка помните сцену массовой потасовки в салуне. Так вот - снимите с ковбоев шляпы, оденьте их в бриджи и гавайки, добавьте испанского темперамента и - вуа-ля!..
   Я тем временем благополучно покинул гудящий притон вслед за двумя псевдо-рыцарями.
   Только оказавшись на почтительном расстоянии от шумного местечка на безлюдном (вероятно, все сбежались размяться) диком пляже, понял, что я уже не Тимур и не рыцарь по имени как-то там, а один большой пульсирующий наростающей болью синяк. Но я был горд! Я искрене, безумно радовался, что заступился за честь и достоинство хрупкой девушки, как и пологается НАСТОЯЩЕМУ РЫЦАРЮ. И солнечный день был ещё светлее и теплее, искрящийся золотом блин моря - ещё ярче и озорнее, свежий ветер - бодрее и легче...
   Но вот рожа Раблюда чернела среди этого великолепия гнусной усмешкой и надменностью.
   -- Чё ты скалишься? - угрюмо буркнул я. - Да, получил, но зато заступился за человека... Не то, что вы...
   И, обругивая преступное бездействие товарищей, я вошёл в тёплую воду, присел на корточки.
   -- Сосунки, - огрызнулся я в поледний раз и сунул руку в море...
   Долго не мог успокоиться Раблюд, хохоча во всё горло, пока я утирал слёзы после их обильного и шумного испускания. Пережившая адскую боль ладонь, словно её садистски медленно резали вдоль и поперёк лезвием, распухла, побелела и вообще смотреть на неё без содрогания в душе жалости было невозможно...
  
   Илюха Зайцев (рост под два метра, до армии работал в охране) писал письмо своей девушке, когда моя ладонь сперва зачесалась, потом забилась в судорогах и, наконец, разразилась невыносимой болью. и так как я стоял рядом с Зайцем, мои неистовые переживания, выразившиеся в оглушительном рёве и на удивление гибких и размашистых телодвижениях, обрушились на его мощное туловище... Рука, выводящая трогательные чувства, дрогнула и провела жирную глубокую линию, перечеркнув любовь...
   Заварушка поднялась похлеще, чем в Испании...
  
   ... И чего я такой проглот? Недавно съел полную тарелку пельменей, так нет ведь - захотелось ещё пару супчиков "Роллтон" да чайку с булочкой. Кое-как впихнув в себя пищу, я - сытый и довольный, но тяжёлый, - весело выпятив пузище, пошёл мыть посуду (тарелку, вилку, банку, которая заменяла разбитую месяц назад чашку), и тут что-то укусило меня в правую руку, да так сильно и подло, что тарелка, почувствовав себя родственницей летающей, взмыла в бриллиантовое небо и грохнулась на плиточный пол двора, вдребезги сокрушив фарфоровую жизнь. Левая клешня, взволнованая резко ухудшимся самочувствием противоположной конечности, ринулась выведывать состояние родни на ощупь, и, сжимаемая в её достаточно надёжных объятиях, банка устремилась вслед за тарелкой...
  
   ...
  
   Это троеточие стоит здесь уже несколько дней в гордом одиночестве - я никак не могу придумать сценку о том, что произошло в момент садо-мазо по отношению к своей ладони в гнёздышке Мэй и Анхеля.
   Так и не выдумывай ничего! Что есть, то и пиши! Будет скучно и плоско - хрен с ним!
  
   ... С недавних пор Мэй стала обедать за одним столом со мной и Софией; мы с мамой даже не совещались по этому вопросу, всё решилось само собой.
   -- Мэй, было замечательно, превосходно, очень и очень вкусно! Впрочем, как всегда! - устало сыто произнесла мама, откладывая салфетку.
   -- Сейчас принесу десерт, - нежно улыбнулась китаянка; слова похвалы как-будто проплыли мимо, увернувшись от её слуха.
   -- Нет-нет-нет! - вскочила София. - Уж это без меня! - и поспешно удалилась.
   -- А я - буду, - уверено заявил я и добавил, уже шёпотом: - Ведь десерт такой же сладкий, как и ты?..
   Ой, ты, шаблонщик! Идеалист формата, собиратель банальностей!
   Молчи. Если не нравится - иди, бейся головой о сосну.
   Я те сосну!..
   Так вот...
   Мэй принесла поднос с воздушными ароматными пирожными...
   Советую и сейчас заткнуть уши - такую банальщину загну!..
   Мы кормили друг друга вкуснятиной маленькими ложечками. Мэй сидела на моих коленях, обняв левой рукой плечи, а я правую устроил на её талии. И поэтому когда я-рыцарь запихнул руку в морскую кислоту, я-Анхель дёрнул своей хваталкой так неожидано и сильно, что Мэй, приглушённо охнув, скрылась под стол. К своему стыду, признаюсь - джентельмен во мне в этот момент молчал, ибо всё внимание сигануло к взорвавшейся яростной болью ладони. Я скакал и метался по малой столовой, удачно огибая бьющиеся предметы, а так же те, по сравнению с которыми бьющимся, скорее, являлся я, мёртвой хваткой левой руки сжимал источник непонятной, беспричинной и страшной боли, словно ладонь моя собирается завоевать автономию, переломив запястье, и удрать, куда-нибудь забиться, завалиться, раствориться...
   -- Что случилось? - вспархнуло рядом. - Тебе больно?..
   Передо мной вспыхнули её глаза; я вывалился из этого мира. Ушла боль, ушли страх и растеряность. Их сменьщики - умиротворение, единение, полное отрешение...
   -- Ничего нет, никого нет. Ты и Я, добро и зло, любовь и предательство - всё обратиться в ничто...
  
   ... Небо спускалось ко мне старческими руками, море жалось к коленям послушным щенком, песок засыпался в одежду и согревал уютом.
   -- ... Ничто не имеет смысла, даже ничто поглотит себя... - лепили мои губы слова той, которая затмила собой единственного зримого владыку...
   Тлело живое, боль умерла.
   -- ... Познать можно всё, что возможно выразить жестом, словом, взглядом, линией...
   Потянуло холодом; я кутался лохмотьями одеяний небес, но мёрз. Голос становился тише, свет мерк, слабел, задыхался.
   -- ... Нельзя понять то, что не имеет выражения, но это не значит, что этого нет...
   Тишина...
   -- Где она?
   -- Кто?
   -- Ты знаешь, о ком я.
   -- Она... Зачем тебе?
   -- Она - наша цель.
   -- Нет... Нет!.. Что ты такое говоришь?! Она хрупкая, невинная... Она - добро, нежность, ласка! Я люблю её!
   -- Она - наша цель... Именно о ней предсказано Первым.
   -- Но почему?!! Что она сделала?
   -- Она ещё ничего не сделала, и наша задача продолжить её нисего-не-деланье.
   -- Вы.. Её... Убить?
  
   Югор и Раблюд молчали.
  

Глава 11 "РЫЦАРЬ"

   междуглавие
  
   Тихий, унылый голос прочавкал над головой: "Осторожно, двери закрываются. Следующая станция ещё не скоро.", зевнул и отключился.
   Вагон качнуло, заурчали моторы, зашипели колёса. Гул снаружи усиливался, свирипел, разгоняя состав. Через несколько минут тонель оборвался, поезд выскочил в раннее летнее городское утро. Вагон тут же наполнился туманным пыльным светом вытягивающегося из-за многоэтажек солнца. В золотом сонном мерцании набухли скудные оттенки обшивки сидений и дверей, запестрели прямоугольнички рекламок, разбросаных по окнам и стенкам.
   Постепено стихли вечные монотонные шумы - атрибуты метро, и поезд катил легко, словно летел, планировал, поймав порыв ветра. За окнами то ли Москва проплывала, то ли какой-то другой город... Определить было невозможно: под выпуклой линзой неба торчали только чистенькие новенькие "хрущёвки", слепые высотки; ни птиц, ни машин. Вообще, казалось, что поезд обогнал время и первым ворвался в город. Здесь всё было готово к старту нового дня, он вот-вот должен был охватить пока безжизненые дома и улицы, наполнить их звуками, суетой, ерундой, гадостью и замечательным... Но, затаив дыхание, невидимый арбитр ждал и не давал свистка к началу.
   Поезд всё ехал и ехал, я уже проснулся, но, не двигаясь и стараясь даже дышать незаметно для кого-то, не отпускал сон. Я чувствовал его, а точнее её тепло - она прижалась сбоку, обняв за руку, уложив голову на плечо. И я видел в светлом стекле напротив на фоне домов-айсбергов и нежно-голубой глазури неясные, нечёткие линии, сбегающиеся в наши с ней лица. Невозможно их рассмотреть.
   А потом и вовсе из закрыло я, устало опустившееся на сиденье. Я было тихое, измученое, но довольное, и улыбалось глупо, светясь детским наивным взглядом.
   -- Где ты был? - спросило я блаженным голосом, но, видимо, слишком громко. В ответ я слабо зашипел "чщщщщщ..." и молебно зажмурился.
   Я извинилось торопливым кивком и на полтона ниже повторило:
   -- Где ты был?.. Пропал в среду и только сейчас появился. Прошло десять дней.
   Я свободной рукой показал, что я уже успело меня утомить, и подобные вопросы ответов не дождуться.
   -- Ты лучше скажи, как она выглядит? - прошептал я, отгородившись кистью от спящего чуда.
   Что я могло сказать? Девушка как девушка, с длинными волосами, хорошей фигуркой. И спит...
   -- Чёрт, мне отсюда не видно её лица... - слегка разочаровано продолжал я; но эту грусть затмевала восторженость, взбудораженость, волшебное чувство осязаемой нереальности. Она здесь, пригрелась рядышком, и сердце заливалось счастьем нового ощущения. - Она красивая?
   -- Незнаю.
   -- Красивая... - уверено заявил я.
   Вдруг она недовольно замычала, заёрзала и, поудобнее уложив голову на плече, уткнулась мне в щёку шёлковой макушкой.
   -- Красивая... Такая, как Аня... Или Мэй... А может и не похожа на них, может, она какая-нибудь марсианская Аэлита!.. Или...
   Она проснулась, поспешно расцепила объятия, встала и, пошатываясь, подошла к дверям в конце вагона.
   Тут же поезд воткнулся в заоконную темноту, замер на мутноосвещённой станции, и она, так ни разу и не взглянув в мою сторону, растаяла в холодном свечении. Мы остались одни в тихо попискивающем металлическим мычаньем вагоне.
   -- Скоро уже кончится лето, - сказало я. - Сегодня 14 августа...
   -- Четырнадцатое... - я скривился в грустной усмешке. - Сегодня двадцать ондин месяц службы. Так мало осталось... И домоооооооой... В Москву! - вскинул руку, выставил её, как указующий дорогу Ленин, да и интонацию его попытался спародировать; чёрт знает, на кой хрен. - Батенька...
   -- Как дела с книгой?
   -- Нормально, - поморщился я, накрывая лицо ладонями. Что-то я, сидящее напротив, стало меня бесить. - Нормально... Там ещё до моего дня рождения глаза вытаращишь!
   Мне стало не уютно; я почувтвовало раздражение и полное отсутствие интереса к разговорным начинаниям (блин не русский! Как ты пишешь?! Это же безграмотно! - Иди на фиг!).
   -- Ладно, тогда я пойду, - решило я и поднялось, однако вдруг услышало довольно искреннее:
   -- Нет, постой... Извини... Сядь... О книге спрашивал?.. Затянулась больно... Пора закругляться.
   -- И, похоже, уже начал. Что будет дальше?
   -- А дальше... - я улыбнулся чёрным в уголках плафонов лампам, масляной лентой пробегающим по всей длине вагона. - Дальше абсурд, глупость, нелепость, сухость, вычурность и... Всё то же самое. Только разворачивать - стесняюсь говорить - сюжет постараюсь побыстрее... Здесь курить можно?
   -- Кури.
   Я обречённо вздохнул:
   -- Бросил.
   ГЛАВА 12 "НАЧАЛО КОНЦА"
  
   Ты меня прости, но всё же я вернусь в Испанию.
   Ой, да ради Бога! Мне-то какое дело?
   Ставлю тебя в известность, что бы потом не влезал с репликами, типа: "Ну на хрена опять то, почему снова сё?!."
   Хорошо. В таком случае, сразу вопрос: почему опять Испания?
   Тут Мэй...
   Ах, да!.. Лямуррр!..
   И это, конечно, играет не малую роль, но на первом месте другое. И мне очень тяжело, сердце кровью обливается, но нам с Мэй ближайшее будущее ничего хорошего не сулит, к тому же моя дрожайшая домработница на самом деле окажется не так мила, какой кажется...
   Да ладно?! Тогда у меня ещё один вопрос: а на хрена? Мы с тобой единое целое, я знаю, как ты относишься к иронии и подобным поворотам, так почему бы не сочинить что-нибудь более светлое, сказочное, сладкое? Забыть о каких-то закономерностях жизни, что белые полосы чередуются с чёрными, и написать: мы поженились, у нас родилось бесчисленное множество детишек, все стали миллионерами...
   Окончательно пропадёт смысл.
   Ах, вот как, да? Почему, интересно, считается, что в несчастьи смысла больше, нежели в счастьи? Почему хороший конец фильма называют плоским, слащавым?.. А фильмы, в которых родственные души, встретившись, расстаются - или умирают, или просто разбегаются - признают гениальными?
   Не преувеличивай, или сейчас заставлю вспомнить пять грустных фильмов, считающихся шедеврами кинематографии.
   Хрен с этими фильмами. Обратимся к литературе. Пушкин, Шолохов... Да тот же Шекспир!..
   Если хочешь найти праздник небывальщины - читай сказки.
   А что, вполне... Или ты к сказкам относишься предвзято? Мол, глупый детский жанр, мысли - минимум, пафос и банальность...
   Да нет, почему... Сказки - это серьёзно. В них есть где разгуляться - выдумывай, кого хочешь, делай с ними всё, что заблагарассудиться. Рисуй, лепи, выплавляй!.. Простор без границ. Но я не хочу быть сказочником. Я бы хотел смешать краски этого жанра с реальностью... Мне очень стыдно, я не читал "Мастера и Маргариту" (тогда ещё не интересовался сочинительством), но почему-то кажется, что это произведение могло бы стать для меня учебником, пастулатом. И вот в связи с этим смешиванием струнки реальности, если мне удастся их поймать и натянуть, будут отвечать именно за мелодию наших с Мэй отношений... И они... Ну. Ты понимаешь.
   Нет... Нет, нет и ещё раз нет! Я - упрямый. Я - нудист! То есть зануда страшная! И я ни за что не пойму, почему нельзя и в ваших отношениях наплевать на (читай с иронией) суровую реальность жизни и придумать счасливую развязку?!
   Ох... Слушай, мне надоело спорить, к тому же главу я давно уже начал. Отвечу так. Конец книги (а я его почти сформулировал) не допускает нашего счастья... И всё. Больше ничего не скажу. Добавлю лишь, что события грядут грандиозные...
  
   -- Как ты думаешь, мама о чём-нибудь догадываеться? - спросил я как-то утром Мэй.
   Солнце только встало, в комнате хозяйствовал свежий полумрак. Чёрные волосы в мягкой тени сливались в густую спелую смолу.
   -- Не знаю, - ласково отозвалась Мэй. В принуипе, всё, что она произносила, звучала ласково, нежно, тепло... Я прижался к её макушке. Ледяной, осторожный аромат. - Она, наверное, будет в ужасе...
   -- Да ну и что! Какая разница, что думает она? Главное - ты моя! Ты со мной, а что там кто думает - не важно...
   Мэй повернулась ко мне лицом, сложила на моей груди руки, устроилась на них подбородком. Она молчала, печально-весёлыми глазками рассматривала меня; сейчас ей снова было за сорок...
   -- Ты такой ещё молодой... Совсем мальчишка. А я - старуха... Вот увидишь, это увлечение пройдёт. Встретишь свою ровестницу, красивую, стройную, умную... Влюбишься и будешь со смехом вспоминать, как лежал в постеле с женщиной вдвое старше и говорил всякие нежности...
   Я хотел остановить её уже после слова мальчишка, но не решился. Что бы я воскликнул? Ты не права, я уже взрослый? Тогда я точно был бы ребёнком. Сказать ей, что никто меня уже не заинтересует, никого я не полюблю, пусть даже все красавицы мира будут умолять меня стать их единственным, засыпать любовными посланиями, ловить на улице?.. Глупость. Откуда я знаю, что завтра не охладею к Мэй? Может, уже вечером я посмотрю на неё и станет дурно...
   Нет... Нет! Прочь херовые мысли! Сейчас-то всё хорошо! Она мила, а завтра - будет завтра...
   И я лишь коснулся упавшей перед взглядом пряди волос, искрившихся в первых лучах свежего дня.
  
   Куда бы не пошёл, что бы не делал, я постояно думал о Мэй. Меня повсюду преследовал её запах, в ушах звенел её шёпот.
   -- Дас ист нихт гут, - качал я головой.
   Как только переступал порог дома - как по приказу, на меня набрасывалась дрожь, немота, страх: каким взглядом ОНА встретит? Что скажет? А если промолчит, о чём подумает?.. Захватившее наш особняк страстное благоухание неизвестных трав и жидкостей, тревожил, пробуждал самые жалкие и беззащитные чувства. Но стоило увидеть стройную миниатюрную китаянку, её загадочную улыбку, кошачьи движения, и сердце умирало. Я забывал о странном суетливом мире и с головой погружался в обожание.
   Правда, порой врывалась мысль: "Не помутнение ли это рассудка?!". И я хандрил, маялся, злился и грустил... Все размышления над ответом приводили к неутешительному - никто не может знать...
   О той молнии, что я поймал однажды вечером в Калининграде, совсем забыл; она потускнела, небесная прохлада её покинула.
   -- Никому ты больше не нужна, - говорил я ей., разглядывая веточку в зеркале. - Хотел подарить тебя Ане - не получилось... Не судьба... Хотел подарить Мэй... И не смог, не решился, чего-то испугался.
   И я снял лик грома, обвязал нитью, спрятал в шкаф под стопку пыльных ненужных газет.
  
   Это случилось субботним вечером. Как по заказу на улице заморосил дождь, заурчала несмелая гроза.
   Я искал Мэй, избегая встречи с мамой, но не мог найти. Всё-таки большой дом имеет огромный недостаток - в нём трудно отыскать маленькую тихую китаянку...
   Тёмные пустые комнаты шептались и ворчали. Они дышали сырым холодом, будто заоконная непогода пробралась в моё жилище и вовсю хозяйничала. Даже уютная малая гостиная встретила меня ознобом.
   Осталось лишь одно место, которое я ещё не проверил, но возможность присутствия там Мэй я полностью отвергал. Досадно - ошибся.
   Дверь в мамину "романтическую" спальню была приоткрыта, и в коридор прорывался тёплый масляный свет. Доносились приятные. Пусть и рваные, звуки музыки и тонкие, словно разбивающиеся о фарфор капли, женские стоны. Не буду даже писать о том, как сильно заколотилось моё сердце; считайте, в этот момент рухнула моя оставшаяся короткая жизнь...
   Затаив дыхание, на цыпочках, я подкрался к двери и заглянул в комнату...
   Мама София лежала на вздувающейся пуховыми горами кровати, согнув разведёные колени, прикрыв глаза, глубоко взволновано вздыхая. Обнажённые груди, два огромных шара из желе, дрожали влажным блеском, тянулись к тонким кистям моей Мэй... Она сидела на коленях справа от мамы; её лицо было обыденно-спокойным, украшеным привычной улыбкой. Мэй словно не ласкала осторожными лукавыми прикосновениями кожу Софии, а выполняла одну из своих обязаностей: мыла посуду, подметала... И к тому же даже волосы не распустила...
   А мама жалобно постанывала, пальцами судорожно мучила искомканое постельное бельё. Она, капризно изгибаясь, требовала больше ласк, жара страсти, оцепенения желания... И, слихвой заливая вожделение, на неё лавиной низвергались ублажения, сладкие, как мёд, липкие от горячего пота... Мэй постепено стала поддаваться своим же рукам, движения обнаглели, от их настойчивости мама захрипела. Всё дальше, всё смелее, и вот дыхание оборвалось, горло защипало восклицание апогея ожидания, сжались колени, запирая драгоценную кисть Мэй в теле.
   Я уже не мог оторваться от лицизрения ублажения желаний и не обращал внимания на то, что одна из героинь действия - моя мать... Сумасшедшие гармоны вскипятили кровь, сознание от перегрева растерялось и оплелось онемением. Ворваться в их ласки, превратить дуэт в трио, слиться биением сердец - вот о чём бурлило ошарашеное нутро; плевать - мама-не-мама, Мэй-не-Мэй, я хочу распознать с ними непознаное ещё мною...
   И вдруг нестерпимым блеском вспыхнуло серебро, облепив сталью женские тела, и оглушительный, нескончаемый грохот, канонада схватили наш дом, затрясли неистово и отчаяно яростно... И открыла глаза Мэй, разорвал ослепительный свет чёрный холодный взгляд, пронзивший меня ужасом и паникой...
   Я захлопнул дверь и рванул вниз, перевкакивая по три ступени лестницы. Вбежал в кухню, под хохот грома и перестрелку молний, ничего не соображая, ливанул в морду полный графин ледяной воды, вдавил влагу в лицо, заскулил, сгибаясь под гнётом пиршества стихии...
   ... Это бред, это наваждение! Этого не может быть! Кошмар, сон, не правда!.. Кутерьма мыслей подняла шум в моей голове. В сотню голосов драли они глотки, перекрикивали друг друга, раздувались от раздражения непонимания и собственной нереализованости. А гром всё заглушал, вспышки молний заливали глаза кругами и судорогами...
   Не знаю, как, но я оказался в своей комнате. Жмурясь от мерцаний грозы, распотрошил шкаф, вытряхнул из него все вещи в поисках одной единственной - сохранённой на "сумасшедший день" пачки сигарет. Не нашёл. Чёрт, наверное выкинул вместе со шмотками.
   Упав на колени, начиная звереть, принялся рвать майки, бриджи, свитера, джинсы... Нечеловеческая злость и сила расправлялись с одеждой как с бумажками, а раздираемые пальцы не чувствовали боли. Кровь, размазывающаяся по ладоням, проглатывалась забавой серебра...
   Треснула ещё одна тряпка, и к моим коленям вывалилась безцветная пачка "Балтийских". Задыхаясь от безцельного гнева, тряся головой, я выцепил серую трубочку и чуть ли не на половину заглотил губами. Но добиться огня зажигалки непослушными разодраными пальцами не удавалось. В итоге она попросту выскользнула из дрожащих рук на пол, и это повергло меня в полное отчаяние; меня заколотило, голос сорвался и откуда-то из груди вырвался жалкий скрежет, хрипота. Я рвал волосы, царапал лицо, выдавливал беспомощные глаза. Сигарета мялась, но не ломалась. С очередным ором грома и секундным озарением молнией комнаты, я заметил зажигалку и, хапнув её, вскочил, буквально врезался в окно. Распахнул створки, разорвав тюль. Ветер, вода и усилившийся грохот гигантским кулаком вмазали мне, пытаясь отбросить в глубину, заорали: "Куда ты лезешь, человечешка?! Сиди в своём углу и не рыпайся, а то раздавим как таракана!". Но я стоял, упираясь в невидимую стену всем телом и, смеясь, чиркал колёсиком огнива. Смех вытек в истерику, я полностью ослеп от собственных слёз и дождя, и, в конец обессилив, закричал в бурю:
   -- Это не честно! Это не справедливо! Это... Это!.. Я же её люблю!.. Су-у-укиии!
   Не знаю, может кому-то - дождю, ветру, грому или молнии - не понравилось последнее слово, и этот кто-то, скользнув в комнату, толкнул меня в спину, а может я сам подался вперёд, но точно одно - я вывалился из окна...
  
   ... Стоя в строю и слушая пылкую речь Кравца о неуставных взаимоотношениях и последствиях, которые "сломают всю жизнь скотине", я почувствовал жгучую боль в груди, упал на взлётку...
  
   ... Как я хотел досмотреть футбольный матч между "Спартаком" и "Локомотивом", но - увы! - в самый разгар поединка закололо чуть правее сердца, и я отключился...
  
   ... Последним, что я увидел в этот вечер в комнатушке малюсенькой гостиницы очередного испанского городка, перед тем, как отрубиться от внезапной острой боли, было загорелое личико спаёной мною офизиантки и её приоткрытые, готовые к поцелую, губки...
  

глава 12 "НАЧАЛО КОНЦА"

   ГЛАВА 13 "МОРФЕЙ-ЗАСРАНЕЦ!"
  
   -- Пить хочу, - буркнул я и тут понял, что ничего не понимаю.
   Вместо уютного полумрака крохотной комнатуськи гостиницы меня окружал раскалённый безжалостным солнцем воздух, а взволнованое дыхание Элии (официантки из той самой забегаловки) заменил раздражающий скрежет измученого железа.
   Укачивало и тошнило. Я приподнял голову, но сразу же вернул её на жёсткую подстилку, ибо мир вокруг меня завертелся, закружился и зазвенел. Прошло несколько секунд, прежде чем небо вернулось на планетный потолок, земля послушно легла под колёса ноющей телеги, а я, наконец, услышал чей-то голос:
   -- Очнулся? Это хорошо. Я уж испугался - успеешь ли хоть чуток насладиться жизнью, или...
   Голос брезгливо фыркнул, уныло ругнулся, и я узнал по нему Югора Исторского. Как только мой не бритый и вечно пьяный дружбан заглох _видимо, присосавшись к бутылке с каким-нибудь испанским пойлом), лёгкий свежий ветерок принёс весенний радостный аромат, и тёплые ладони коснулись моих щёк. Руки возникли позади головы, и поэтому, что бы увидеть обладательницу - а это была именно -ница, - я, как мог, через боль и непослушание мышц, выгнулся практически в мостик, впечатав макушку в инквизиторскую подстилку. И я увидел перевёрнутую с ног на голову Элию, обожающе улыбающуюся.
   -- Эй, доблестный и благородный рыцарь, ты что-нибудь помнишь из того, что было после твоего героического поступка? - с вялым интересом спросил шедший впереди Югор. - Эли, не мешай ему. Дай сосредоточиться.
   Девушка послушно подчинилась, прижав к груди ручки, и отступила, пропав из поля моего зрения.
   -- Ну? - поторопил Исторский.
   -- Не "нукай"! детей не будет.
   -- Это почему? - хрюкнул товарищ.
   -- Кой-куда пну! - рыкнул я и тут же скривился от нахлынувшей атакой изподтишка боли.
   А что я помнил? Помню, проучил говнюка, потом началась драка. Мы - я, Раблюд и Наградсу, - решили ретироваться. Помню, как по дурости своей сунул раненую руку в солёную воду. Было очень больно и, по-моему, я вырубился. А потом... Потом... А потом словно видел я сон, волшебный, красивый, светлый.
   Сжалившись надо мной, Раблюд принял решение остановиться на ночь в скромной, но уютной гостинице. Я отмок в горячей ванне, впервые за долгое время посмотрел телевизор (правда, ни хрена не понял - я до сих пор ни одного слова не понимаю), и даже собирался сладко захрапеть, утонув в роскошных снегах цивилизованой постели, погасил свет, и вдруг оказался прижатым к полу, жадно... целуемым. Непередаваемый шок расколол соображалку, обозначив две половинки осознания происходившего: 1. ё-моё, что за хрень?!; 2. во, блин, круто! Ни на что более содержательное меня не хватило, к тому же времени на обдумывание положения - оно уже сменилось, и я лежал на развороченой постели под невесомой обнажённой девушкой...
   Блин, а что же дальше?.. Мы... Того или нет? Не помню... Обидно...
   И это всё, что ты помнишь?
   Да...
   ... А как же тот разговор с участием Югора и Раблюда?
   Какой?
   Ну тот, что случился сразу же после снятия боли Мэй. Они о неё как раз и спрашивали. Говорили...
   Знаю-знаю. Я помню. Я ПОМНЮ, а не Я РЫЦАРЬ!
   Не понимаю...
   Ты, тугой мой... Ты же - это я!
   Всё равно - ни хрена...
   Ой, бли-и-ин!.. Этот разговор Раблюд и Югор как бы выдернули из моей памяти, и вставили... Так, всё, этого достаточно, а то и так все правила своими объяснениями нарушил!
   Ладно, понял...
   ... -- И это всё, что ты помнишь? - терпеливо меня выслушав, спросил Югор.
   -- Вроде да. А что, было ещё что-то?
   Вмешалась Элия, торопливо весело вырисовывая быстрым язычком загадочную скороговорку, при этом она продолжила ублажать больного меня храбрыми ручками.
   Югор громко, вызывающе расхохотался. Слава Блину Всемогущему, что я не видел его рожи - точно вырвало бы.
   -- Она сказала то, чего не было, обязательно Будет!
   Многообещающе!..
   Но я - это совокупность ВСЕХ Я, разбежавшихся по Европе, и, как было сказано в главе 1, ВСЕ Я имеют единый приёмник информации, поэтому от регулярных уединений меня-Анхеля с Мэй телу меня-рыцаря вполне оказалось по силам отодвинуть фантазии о страстном времяпрепровождении с Элией на второй план, выставив вперёд интересующие и волнующие странности теперешнего состояния дел.
   -- Юги, а где Раблюд? Где Наградсу? Да и ТЫ что здесь делаешь?..
   Слева тяжко вздохнули, и краем глаза я увидел серый безразличный ко всему и всем профиль. Исторский подошёл ближе, и вместе с ним подкрался удушливый перегар смешаный с незабываемым и уникальным благоуханием махачкалинской "Примы".
   -- Эх, мой юный Крутокряк! Не поверишь, как я привязался к тебе, точнее к твоему первоисточнику, и, честное слово, мне тяжело тебе это всё говорить, но... В общем, суки они, наши дорогие Новые Рыцари Освобождения.
   Окутанные слабостью тело и мозг, впитав "честные" слова Югора, остались невозмутимы, и я потребовал объяснений и подробностей. Исторский в очередной раз вздохнул, показывая, как ему самому грустно и противно от осознания свершённой подлости.
   -- Они с первого дня тебя обманывали. И просто использовали тебя. Не знаю, каковы истинные цели всей организации НРО, но Раблюд, как это ни печально, особенно мне, преследовал лишь одну, преступную... Он хочет убить...
   -- Мэй?..
   -- Да.
   -- Но...
   -- Не знаю, Тимка, не знаю! - мучительно прокряхтел Югор. Вспыхнула спичка, задымила "примина". - Может, заклинило его, что Мэй Су станет причиной конца света... А может, это и правда.
   -- Югор! - воскликнул я, дёргая головой, силясь подняться. Рубанувшая боль и заботливые руки Элии уложили меня обратно. - Югор, да что ты такое говоришь?! Мэй - она же чудо! Она - это сплетение добра и нежности! Мэй ангел! Просто ангел!
   -- Здесь я с тобой полностью согласен. Но любой ангел может оказаться перевоплощённым бесом.
   -- Югор...
   Исторский оборвал меня вздёрнутым к небу пальцем.
   -- Подожди. Я не утверждаю, что Мэй - слуга тьмы. Я только знаю, что она обладает весьма не тривиальными способностями...
   -- И поэтому она зло?!
   -- Да не зло она, сколько раз ещё повторить?! Я НЕ УТВЕРЖДАЮ, ЧТО ОНА ЗЛО! Но что бы быть уверенным в её чистоте, мне надо самому с ней встретиться. Пока не поздно. Раблюд уже спешит к ней.
   "Кошмар... Ужас!" - сумбурно затрещало в голове; я сбросил оцепенение забвенного сна, но тут же рухнул в оцепенение неопределённости и ощущения непоправимости грядущих событий... Она, конечно, не моя возлюбленная, но любимая меня другого, а значит не самый чужой человек, и я не мог и мысли допустить о даже молекуле зла, засевшей в миниатюрном теле китаянки. И уж тем более доверие к Югору, в принципе, пошатнулось, в добавок ко всему - он прообраз Раблюда...
   Я тут же вспомнил потного толстяка, спустившегося с неба в волшебную калининградскую ночь, его предупреждения и убеждения, уговоры Юги не ходить к нему... Исторский - падший ангел? А что, вполне ему подходит. Но зачем ему Мэй?! Может быть, моя китояночка - агент "Отдела наказаний и проклятий", работающий "под прикрытием"? Хотя, скорее всего, Югор в конец двинулся...
   И я спросил, тихо, лукаво прищурившись, что бы не упустить из вида ни одного движения сухих линий на сером лице:
   -- Юги, а тебе-то это на хрен надо? Ты что, ангел-хранитель мировой, что ли?.. Во блин! Ещё окажется, что ты из какого-нибудь небесного "министерства охраны и контрзащиты"! - добавил я после вопроса, придурковато посмеиваясь; мол, попытался пошутить, но получилось - не фонтан.
   Оппонент ничуть не смутился, он только с фыркающем причмоком выплюнул даже на половину не выкуренную "примину", и вместо ответа сказал:
   -- Тим, а ты в курсе, о чём состоялась твоя беседа с Форбеосом в Калининграде?
   -- А это тут причём? И, кстати, откуда ты знаешь этого красавца?
   Юги булькнул усмешкой, повертел хмельно-весёлой с застывшими бусинками-глазками рожей.
   -- Да я к тому, что подлюка эта могла наговорить тебе кучу опасной запутывающей дряни. А знаю я его... О-о-о, поверь, я его знаю очень хорошо.
   "Зацепил?" - подала голос надежда.
   -- У тебя что-то все подлецы да гады. И Форбеос... А знаешь, он тебя тоже вспоминал.
   На этот раз реакция обозначилась включившейся настороженностью: Юги как будто растёр лицо ледяной водой, отгоняя сопутствующих товарищей алкоголя - опьянение и рассеянность, - и страшно осмысленным взором окунулся в окружающую действительность. Подбросив сигарету, плотно сжал её губами и, не прикуривая, ничуть не изменившимся голосом поинтересовался:
   -- И что конкретно он говорил?
   -- Да так, фигню всякую. И, вообще, он просил не распространяться.
   Я торжествовал - впервые мне удалось заставить Югора нервничать, слушать меня внимательно и соображать, вымучивать отгадку, пытаясь ответить на пульсирующее: "Что он имеет ввиду?!". И эта удача окрыляла мою боль, освобождала её от тяготы и бремени плоти; боль светлела, нажиралась свежим свободным воздухом, пьянела и оглушительным потоком устремлялась в небо.
   Без бухла пьянел и я, лёгкий пофигизм и уверенность заняли оставленное болью место.
   -- Наверное, ты прав, - беззаботно вздохнув, произнёс я. - Он - на самом деле меня смутил. После той ночи я стал слишком подозрительным. Раблюду на мозги капал, в тебе начал сом... - и прикусил язык, как можно правдивее и искренне показывая, что сглупил и почти сболтнул лишнего.
   Югор растворился, а я не стал вертеться на телеге, что бы увидеть его, вероятно, опешившее и растерянное личико. Вот ещё! Вдруг боль вернётся? Тем более теперь очередь Юги носиться за мной с расспросами...
   И я летал, радуясь яркому голубому небу, и чётко различал ожившие осязание обычного солнечного дня, ощущение старческого слабосилия телеги подо мной, всё прежнее и обыденное, незаметное, второстепенное и в то же время неотъемлемое от всего объёма окружающего мира.
   -- А ты ещё можешь удивить, - донёс ветер спокойный голос Юги, и это было последнее, что я услышал перед возвращением, неожиданным, несправедливым и вероломным, тяжёлого сна...
  
   Как-то довольно низко над головой ползла могучая лиловая лапа вечернего облака, затягивая бледнеющее отблеском засыпающего солнца небо. Темнел лес, только сосны-верзилы колючими макушками ещё наслаждались последними лучами догорающего дня. Трещали кузнечики, прощались до завтра невидимые птахи, желая друг дружке сладких снов, лаяли собаки.
   Я сидел на бордюрчике над лестницей в мой подвал, вслушивался в изорванную окружающими звуками музыку, доносившуюся из приёмника, ничего не понимал и мечтал о сигарете.
   И зачем только я начинал курить? От скуки в кочегарке всё равно не спасало, зато теперь не знаю, куда руки деть... Слабак я всё-таки: всего лишь пол года курил, вроде, бросить - раз плюнуть, но ни хрена подобного. Увижу сигарету - аж колотит, как затянуться хочу!
   В такие минуты, - когда я сам себя накручиваю, вдалбливаю в башку, что безвольный и смурой (чёрт знает, что означает это слово, я услышал его в песенке "Сектора газа"), - для меня переставало всё существовать. Забор, деревья, дождь, проблемы, радости, мелочи и грандиозные события не сливались в какой-нибудь безобразный и бессмысленный объём, но они бледнели и высыхали, моментально, мгновенно, мнимо безвозвратно, и сейчас, в этот вечерний, такой же час могильного настроения, меня не волновали осыпающиеся стены бани, пузырём надутый за забором холм зеленоватой жижи, нарушавшей все законы физики и не стекающей на горизонтальную плоскость. Меня не удивляло, что там, где ещё несколько часов назад, величественно возвышаясь над крышами и трубами домов, стоял лес, теперь убегал вниз по склону плешивый травяной ковёр; совсем рядом со мной вытянулись две шестнадцатиэтажки, тонкая лента асфальтной дорожки, кольцом опоясав дома, спешила по лужку к крохотному советско-стандартному универсамчику, стоящему почти на краю оврага. За лужком, подковой дороги определяя границы своих владений, нахмурился "китайскими стенами" и обрубками "хрущёвок" маленький квартальчик. А ещё дальше - кольцевая автодорога и на секунду её демонстрирующий в просвете лес, но уже не калининградский, а наш, алтуфьевский, так называемый заповедник.
   Улица, универсам и лужок подвергались какой-то гипер-перспективе, и один из уголков моего детства казался макетом; но на балконах и в окнах появлялись люди, развешивали бельё, смотрели поверх бугристой равнины из макушек деревьев на ближайшее Подмосковье, а так же на выруливающую с другой стороны леса часть района: на дом 102б, в котором живут почти все мои бывшие одноклассники и теперешние друзья, на краснобокие гиганты двадцатидвухэтажек, на бензоколонку, на пост ГИБДД, на горбатый мост, по которому тянулось Алтуфьевское шоссе, на пруд, на старенькую церквушку, на "жёлтый дом"...
   Если я ничего за почти два года не забыл (а я ничего не забыл), то за углом дома Марка обнаружу строящуюся целую вечность голгофу. Я поднялся с бордюра, шагнул к газону и действительно увидел огороженную стройплощадку и выложенную жёлтым кирпичом церковь. Когда же они её закончат?
   Стоп... А ведь здесь ещё одна стройка.
   И верно: справа от меня лежала дорога, ведущая к загадочному бункеру прямо на опушке леса, недалеко от оврага (по-моему, это автостоянка, хотя я не уверен), а ещё правее - скелет будущего товарного склада (если верить вывеске).
   За последние годы это уже пятая стройка. Сперва воздвигли у одного из вестибюлей станции метро "Алтуфьево" супермаркет "Перекрёсток", ставший настоящим чудом для жителей. Люди ходили с открытыми ртами, изумлённые, и светились счастьем, медленно расхаживая между заваленных продуктами стендов, толкая пустую тележку, гордясь тем, что они теперь ничем не отличаются от толстосумов и крутых... Однако, походив по огромному павильону, дяди и тёти радость свою умеряли, натыкаясь на зубастые цены.
   Затем возвели "Макдональдс", и снова у населения случился шок. С утра вырастала разноликая очередь, не уменьшающаяся до самого вечера, и каждый терпеливо ждал, ибо знал, что когда придёт его пора, он тоже будет согрет приветливой улыбкой красивой девушки или молодого юноши-продавца...
   Следующим этапом атаки предпринимателей на наш район было строительство компактного торгового комплекса на том же перекрёстке, что супермаркет и "блок питания" "Макдональдс". Сколько скандалов возникало с выбором места его установления! Заказчик выбил под своё детище двор 88-ого дома - весь квадрат от подъездов до пересечения Алтуфьевского шоссе с Лескова. Жильцы дома молчать не пожелали и принялись яростно отбивать детскую площадку и место для простого тихого времяпрепровождения. Дошло до того, что возникали буквально митинги; протестующие убеждали оставшихся в стороне подумать о своих же детях, у которых отнимали место для игр, выгоняя их на дороги, под машины. Я помню даже надписи, что красовались на каждом подъезде дома: "Жильцы дома 88! Здесь, вместо игровой детской площадки поганый капиталист собирается построить казино, притон разврата и грязи! Не позволим же наложить лапы на детство наших детей! Защитим их от порока и греха!".
   В конце концов, площадку оставили, и торговый комплекс впихнули в маленький асфальтный треугольник, чуть ли не выдавив пешеходов на проезжую часть.
   Потом была очередь упомянутой голгофы, теперь - торговый склад...
   Быстро изменился наш район. Как грибы после дождя повылезали тут и там компьютерные клубы, в каждом доме - по два-три продуктовых магазина. Всюду рынки и торговые центры с китайской дешёвкой и неизвестного происхождения продуктами. Наверное, изменились и люди, только эта перемена прошла для меня незаметно - ведь я застал этот период становления жизни молодого государства ребёнком, и сам менялся буквально за часы...
   ...Что-то брякнуло, загремело, спешно забарабанило. Это котята балагурят - опять жрать хотят. Покормим, что делать...
   ...Мимо пролетели две девчушки-кнопки, не обременённые целомудрием, что выражалось и в одежде, и в движениях и в опьянённых убеждённой зрелостью взглядах. Они направились к кинотеатру, что уютно разместился на месте Галиного хозяйства (Галя - соседка Марка), а их разговор задержался возле меня:
   -- ...Пиздец, она так нажралась! Я тебе говорю!
   -- Да чё с неё взять? Алкоголичка.
   -- Алкоголичка алкоголичкой, а с Петькой трахается!
   -- Ой, не пизди! Петька твой девственник ещё.
   -- Да ладно?
   -- Чё да ладно? Я-то в этом разбираюсь. По пацану сразу видно - ебался он уже или нет.
   -- Вот блядь... А я всегда считала его нормальным парнем.
   -- Да лох он.
   -- Девственник... А ведь он старше меня - ему уже пятнадцать!..
   Разговор закончился трелью мобильника и улетучился вслед за хозяйками, о чём я нисколько не пожалел.
   Чего-то не хватало в родном пейзаже... Ах, да, как я мог забыть! Последний штрих: между голгофой и дорогой к бункеру должны лежать бесхозные железобетонные плиты в количестве трёх штук. Они были здесь всегда, ещё до всех строек, до моего появления на свет, наверное, они здесь валяются с самого момента изобретения железобетона... Но не в этом суть.
   С этих плит открывается чудесный вид. Если сидеть лицом к Лескова, то перед тобой как на ладони и "Будапешт" (кинотеатр), и "Седьмой континент" (бывший универсам) и Мурановская, врубающаяся поворачивающим полотном дороги в Лескова, образуя довольно опасный перекрёсток, а позади оказываются тот самый загадочный бункер, изрытое тяжёлыми строительными машинами поле, за ними лес с оврагами почти на самой опушке, слева от леса и тебя (сидящего спиной к нему) - речка-вонючка и болотце, над ними плешивый лужок с магазином, потом подкова дороги улицы Белозёрской, наконец, МКАД и ещё глубже - огромное-огромное небо, затмевающее туманом облаков Подмосковье.
   И когда я несколько лет назад впал в надуманную апатию, я мог часами сидеть на этих плитах с пивом и тупо рассматривать скудные фасады двенадцатиэтажек.
   По дорожке, отделяемой от проезжей части полоской газона, протопал мальчуган. Повернув ко мне лохматую голову, он остановился, присмотрелся. Тут же рядом возник чуть сутулый парнишка примерно моего возраста.
   Мальчуган подбежал, и я узнал Кольку.
   -- Здорово, мелкий! - громко, весело пробасил я, протягивая руку.
   -- Привет. - деловито, по-взрослому ответил Коля, стараясь как можно крепче сжать мои пальцы рукопожатием, демонстрируя силу своей мускулатуры.
   А вот парня я не знал. Обычно Кольку я видел только с Людмилой Дрыновной или с другим малым, но кто был этот молодой человек...
   -- Здравствуй, Тимур. - спокойным, низким и приятным голосом произнёс парень, медленно сокращая между нами расстояние.
   -- Здрасти.
   -- Я дядя Кольки, брат его мамы. Андрей.
   -- Тимур. - машинально ответил я взаимным представлением, упустив, что он-то меня знает.
   Парень хотел было присесть рядом на плите, но вдруг дёрнулся, протянув : "Ах, да, блин, забыл!" и сказал:
   -- Я же пиво хотел предложить. Будешь? Схожу куплю.
   -- Давай.
   -- А сигареты есть?
   -- Я бросил.
   -- Молоток! - уважительно глянув на меня, произнёс Андрей и, удаляясь спиной к дороге, добавил: - Я быстро. Тебе какого?
   -- "Старого мельника".
   -- Мигом. - и побежал на другую сторону Лескова, пока машины недовольно урчали, подчинившись красной воле светофора.
   Колька, самозабвенно что-то напевая, вяло поскакивал возле забора стройплощадки, выискивая в траве что-нибудь эдакое сухим скучным взглядом.
   -- Ну, что, Николас, как дела?
   -- Хорошо, - неохотно отозвался пацанёнок, но тут же бросил своё занятие и подскочил ко мне: - Тимур, если я тебе кое-что расскажу, ты никому не скажешь?
   -- Да пусть меня сну-смумрики до смерти защекотят - ничего никому не скажу! - с жаром выпалил я клятву, прижав руку к груди. - Давай, выкладывай. В кого влюбился?
   Но оказалось, дело не в амурных страданиях:
   -- ...Я иногда представляю себе, что мои родители умерли, и все мои двоюродные братья, дяди, тёти, и бабушка с дедушкой тоже, и я остался совсем один...
   -- Зачем?
   -- Не знаю... - потупив взгляд, заковыряв носком ботинка каменистую землю, тихо произнёс Колька. - Так ведь лучше - никто не наказывает, я могу делать всё, что захочу. Когда захочу, тогда и ложусь спать. На обед не суп с капустой, - он многозначительно поморщился. - а пирожные и булочки. Гуляю сколько хочу и где хочу... Так же лучше, правда? И меня уважать будут.
   -- За что?
   -- Ну как же? За то, что я уже совсем один, как взрослый. Все будут со мной считаться и всегда меня слушать!
   Я молчал. Сейчас дико захотелось курить. Хотя бы "Примы". Или "Балтийских". Неплохо бы ещё напиться и распоясавшимся языком что-нибудь наговорить пацанёнку. А так я не смел даже разомкнуть губы... Андрей не показывался, а Колька уже задал вопрос:
   -- Ты как думаешь, это хорошо?
   -- Что же в этом хорошего? - наконец выдавил я.
   -- А что плохого?
   -- А то... Разве можно так думать о своих близких? Это же очень плохо! Нельзя желать смерти своим родителям. Вообще родственникам.
   -- Даже если они наказывают?
   -- Но они же не просто так ругают.
   -- А я ничего такого не делаю...
   -- И всё равно... Они же твои родные! Ближе них у тебя никого нет!
   -- И поэтому им нельзя умереть? Вот у Гришки папа умер.
   -- Кто такой Гришка?
   -- Мой друг...
   -- А. И что, разве ему весело?
   -- Нет, он плачет.
   -- Вот видишь. И ты будешь плакать. Это просто так кажется, что когда ты один, тебе и веселее, и делать ты можешь всё, что хочешь. А если ты вдруг поранишься, кто тебя пожалеет? Или пристанут взрослые ребята. Кто защитит, если не брат или папа?
   -- Я сам...
   -- Да что ты сам? Ты ж ещё карапуз.
   Колька насупился, отвернулся, грозно сложил на груди руки. Я легонько хлопнул его по плечу.
   -- Колюнчик, ты что, не согласен?
   -- Нет, - шмыгнул носом тот и, соскочив с плиты, не оборачиваясь, пробурчал: - Всё равно лучше одному, - и вернулся к своему изначальному занятию.
   Спустя секунды сорок четыре (так, приблизительно), вернулся Андрей. Бедняга шёл медленно, накренившись на право, так как левой рукой к ветровке он прижимал обойму темно-фигурных бутылок. Кроме того, он купил два пакета чипсов и квартет пакетиков с семечками.
   "Наверное, на сумку денег не хватило", - решил я, поднимаясь на встречу оказать помощь нуждающемуся в ней.
   Раскрасневшийся от старания Андрей смущённо улыбнулся:
   -- Тим, извини, но "Бочки" не было, а в "Континент" идти - ещё минут тридцать терять... Я тебе "Старого мельника" купил.
   На мгновение я застыл, вспоминая, когда это я перешёл на "Золотую бочку" и действительно ли заказывал именно её, но, получив в руки "Мельника", тут же оставил бессмысленные размышления.
   Наверное, Андрюха рассчитывал на долгую беседу, а может по три бутылки на рыло - это его ежедневный минимум; однако, мне было всё равно - я никуда не спешил. Да и некуда мне спешить. И вообще - надо ли мне куда-нибудь когда-нибудь и как, в конце концов, я тут оказался?..
   -- Этот террорист тебя не задолбал, пока меня не было?
   -- А-а?.. "Он о чём? Ах, да!" Да нет, у меня же у самого племянник. В этом году в третий класс пойдёт.
   -- Костян, что ли?
   -- Да... А ты откуда?..
   -- Знаем! - хохотнув, отмахнулся Андрюха, отпивая "Балтику".
   Я последовал его примеру и, прислушавшись с удовольствием к горьковатому шёпоту проваливающегося в глотку пива, спросил:
   -- Андрей, у Кольки в семье всё нормально?
   -- А ты почему спрашиваешь?
   -- Да что-то он напряжённый какой-то, как будто зашуганый.
   -- Коля?! - удивлённо хрюкнул Андрей.
   Мы одновременно, отхлебнув из бутылок, обратили молчаливые взгляды на спокойного ребёнка.
   -- По-моему, он самый что ни наесть типичный сопляк-шалопай. Да и потом, Тимур, если бы у него в семье что-то случилось... Ну, это же не моё дело. Мама его взрослый человек, самостоятельный, не глупый. Да и папка нормальный... Не лезу я туда, в общем.
   Правильно! А зачем? Это же не твоя семья, а семья твоей сестры. Да пусть они хоть палками друг друга хреначат, тебе-то что? Ни тепло, ни холодно!
   -- Не подумай, что мне всё равно. Это всё Катя, сестрёнка моя. Её бесит, когда кто-то, даже если это мама или... или тот же я, начинает лезть в её семейную жизнь. И уж совсем крыша съезжает, когда советуют, как правильно воспитывать ребёнка.
   -- А она, как бы сказать, плохо воспитывает?
   Андрей прикончил бутылку, спрятал её в сквозной дырке в боковине плиты; ответил не сразу, словно подыскивая правильные и осторожные слова. Подобрал сдержанное и неоднозначное:
   -- Нормально воспитывает.
   И пришла ко мне такая мысль после этого грустного ответа: "А на кой чёрт мне-то это нужно?!" Я не брат и не отец, не дядька и не дед; Колька мне такой же родственник, как корова мухе.
   Значит, если он не твой близкий, то пусть его режут-убивают, ты останешься в стороне?
   А что я сделаю?
   Вооот! Все вы так, люди!
   Ха, можно подумать, ты не людь... Человек, то есть.
   Я - не человек. Я даже не составляющая человека. Я часть какой-то гнусности и трусости!
   Спасибо.
   Пожалуйста! Человек не может оставаться в стороне, если он видит или знает, где творится несправедливость! Даже если страдающие абсолютно не знакомые ему люди!
   Нет-нет-нет, подожди. Я не доктор, я не давал клятву Гиппократу, поэтому незнакомые люди... Пусть ИМ помогают ИХ родные. Мне своей семьи хватит.
   Да на хрена какие-то клятвы давать?! А как же совесть? Тебе перед собой-то самому не стыдно? "Не моё дело! Я тут не причём!" Так и останешься пустым местом, мутным безликим пятном, серым взглядом в толпе...
   -- ...Так что, - говорил тем временем Андрей. - Баба Люба не допустит бесчинств.
   -- Баба Люба? - пробормотал я, тупо разглядывая освежённый недавним ремонтом фасад кинотеатра.
   -- Ну да. Людмила Дрыновна... Ты что, меня не слушал?
   -- Слушал-слушал, - поспешно заверил я, слегка покраснев, и тоже опустошил бутылку.
   -- О, дядя Федя! - раздался радостный детский крик.
   Мы с Андреем обратили взоры к дороге, куда устремился Колька. Мальчуган вцепился трогательными объятиями в высокого безукоризненно ухоженного мужчину в сером новеньком (или просто в вычищенном и выглаженном) старомодном костюме, цилиндре и с тростью. Приняв пацанёнка, мужчина поднял на нас виновато-смущённый взгляд, робко улыбнувшись из-под рыжих аккуратно остриженных усиков, слегка наклонясь, приподняв цилиндр.
   Андрей привстал и приветственно взмахнул рукой, которой держал бутылку.
   -- Это Фёдор Орбеосов, брат мужа сестры. Двоюродный. Но с Колькой он общается, словно родной отец.
   -- Добрый день, Тимур Рашитович, - мягко и застенчиво произнёс мужчина и, поклонившись ещё ниже, нежели в первый раз, добавил: - Соболезную.
   Я не втыкнул, чему соболезнует незнакомец, и хотел разузнать подробности причин его скорби, но мне наинаглейшим образом помешали.
   Как по команде, отключились солнце и звуки, и город погрузился в полную темноту и тишину. Из возникшего оцепенения непонимания нас вырвал остервенелый рёв и яркий вишнёвый блеск, кровью заливший стены, окна, деревья и остановившиеся машины, но тут же отшвырнул в панический ужас, расползающийся по окрестностям шокирующей картиной. Вернувшийся свет, омрачённый тяжёлыми беременными грозами тучами, озарил заходящиеся свирепеющей дрожью дома и улицы. Вокруг меня орало и сходило с ума живое и неживое; как шоколад, крошился и лопался бетон, асфальт разъедали морщины, искореженные железки и здания пожирались рвущимися из бездны языками пламени. Вой, стоны рвали сознание, мечущееся затравленным зайцем в черепе, тело беспомощно обмякло. Ещё мгновение, и рухнет мир, оплавится, распадётся, и всё на моих глазах, и вся боль через мои жилы...
   -- Обидно, ведь я не успел посмотреть "Ночной дозор", - вздохнув, сказал за спиной Андрей.
   Я вздрогнул и обернулся. Он стоял в мятом изношенном камуфляже на фоне развороченного леса, ссутулясь и устало улыбаясь.
   -- Мне пора, Тимур. Жаль, что не смогу поздравить тебя с Днём рождения - заранее не поздравляют...
   он тяжело вздохнул, вскинул на плечо "калаш"; последний взгляд, прощальный кивок, застывшая в хрусталиках зрачков горечь ещё не осознанного безвозвратно потерянного, и только теперь я заметил красную тонкую ленточку, тянущуюся из-под волос по левому виску и щеке к шее, прячущуюся в кителе формы. Кровь...
   А вокруг стало тихо. И страшно. Сдох мой мир.
   Я стоял, щупал себя, убеждаясь в невредимости, и о том, что мой дом, всё родное и близкое сердцу, - раздавлено, разорвано, выпотрошено, не было и мысли... Хотелось бежать, хотелось спрятаться, зарыться с головой, и что бы кто-нибудь утешал, что бы кто-нибудь гладил по голове и говорил: "Не плач, миленький, не плач, дорогой". А я бы стонал: "Мне так тяжело! Бедный Я! Жалей меня, жалей и целуй!".
   Жалкая душонка.
   Андрей растаял, исчез и Колька, лишь на прежнем месте, словно не шелохнувшись и даже не заметив случившегося, опёршись на трость, торчал, как не забитый гвоздь, Фёдор Орбеосов. Только взгляд его был теперь не виноватым, а холодил пронзительностью, окутывал властью...
   -- Проснись, Тимур, но не отпускай себя. И можешь забыть о нашем уговоре - увы, всё уже бессмысленно.
  
   Хит-парад "Русского радио" за последние два часа:
      -- Ю-Питер "Песня идущего домой"
      -- Рыжая девчонка (по-моему, из первой или второй "фабрики") "Когда я стану кошкой"
      -- Земфира "Ромашки"
      -- Михей и И. Стил "Туда"
      -- Агутин "Того-кого, туда-куда"
      -- Ю. Савичева "Сердце моё"
      -- К. Лель "Джага-джага"
      -- Рыбников "И мне всё кажется"
      -- Расторгуев и "Альфа" (не знаю песню)
      -- О. Газманов "Ясные дни"
      -- Золотое кольцо "Любовь окаянная"
      -- София Ротару "Белый танец"
      -- Хрен поганый "Гранитное сердце"
      -- Любовные истории "Школа"
      -- Жасмин "Капля лета"
      -- Пугачёва и хер моржовый "За столиком в кафешке"
      -- Блестящие "Апельсиновый рай (или остров)"
      -- Б. Моисеев и друг его бирюзовый "А приехал в Ленинград (хотя билет был до Амстердама)"
      -- Пьер-Нарцисс "Шоколадный заяц"
      -- А. Руссо "Знаю (оу-оу-оу!)"
   (Если какие-то названия песен жесточайшим образом исковерканы - прошу прощения)
   Я открыл глаза. Первая проснувшаяся мысль брезгливо поморщилась: "Какой сука оставил на ночь "Русское радио", а не "Наше"?!", - и удалилась умываться.
   Дверь была широко открыта, и с улицы вместе с убаюкивающим, укрывающим ленью, как пледом, шорохом стелился аромат мокрого камня и асфальта. Серое свечение утра нашёптывало: "Поспи ещё чуток, всё равно дождь...", да и шевелится не хотелось: руки и шея затекли, тёплая постель пьянила близким сном. Не было сил даже вертануть тюнинг приёмника, что бы сменить радиостанцию.
   Так я проспал до десяти, потом встал, прибрался, выпил кружку чая с молоком, слопал бутерброд с паштетом, вынес магнитофон на улицу в беседку, навестил туалет и уселся у входа в свой подвал, приковав взгляд к калитке. Наблюдение за кусочком дороги, что виднеется меж прутьев, - это моё обыденное занятие, когда дел не остаётся. Наблюдаю, что бы не проворонить Марка; будет не хорошо, если он застукает меня за просмотром телевизора (который я скорее слушаю - ведь голова моя ежесекундно выворачивается в сторону ворот), или ещё каким-нибудь бестолковым бесполезным занятием.
   Как он однажды мне сказал: "Мне не нужно, что бы ты здесь отсиживался". Вот и караулю его, а если он приезжает, то единственный мой ответ на единственный его вопрос "что делаешь?" таков: "Да перекусил немного".
   Марк приехал и сегодня, вот только спрашивать ничего не стал, а сказал:
   -- Собирайся, бери свои вещи, в батальон возвращаешься. Приказ из штаба пришёл какой-то.
   Ого!

-- глава 13 "МОРФЕЙ-ЗАСРАНЕЦ"

   ГЛАВА 14 "БО-БО!"
  
   Когда я проснулся, на прикроватной тумбочке увидел несколько пачек "LM", "Честерфилд", "Дукат"... Из одной открытой торчали разноцветные и разнокалиберные (была даже толщиной с палец и длинной сантиметров пятнадцать, если не больше) сигареты.
   -- Вован, ты подонок, - зевнув, протянул я и, настроив барахливший в последние дни канал сигма-распознания, распылил устойчивую иллюзию. - Почему медпункт не оснастили ти-пи-щитом?..
   Медицинское обеспечение нашего батальона меня забавляло: единственная медсестра постоянно то в отпусках, то в командировках, а дежурный фельдшер-срочник с подъёма и до отбоя у кого-то из штабных полканов делает ремонт...
   Хлопнула дверь, торопливо застучали каблучки, послышалась возня, блаженные по-фыркивания и тихий вздох облегчения:
   -- Ух, только восемь часов, а уже так жарко...
   Из-за ширмы вошедшего мне видно не было, но уже наверное и последний Юсупов понял бы, что случилось чудо (намного более значительное, нежели открытие лекарства от всех болезней) - явление штатной медсестры Светланы Николаевны... Фамилию забыл.
   Кстати, у всех наших батальонных женщин отчество Николаевна. Это две поварихи - Светлана и Галина Николаевны, это медсестра Светлана Николаевна, Это писарь тех. части Жанна Николаевна... А может, у них отец общий? Возраста они почти одного, так что...
   Так что кончай эти дурацкие лирические отступления и возвращайся в медпункт.
   -- Проснулся? - выглянула из-за ширмы весёлая мордашка.
   (Ещё одно лир. отст.)
   Может, я просто не обращал внимания, а может, это только её особенность - когда Светлана Николаевна улыбалась (даже если намекала на улыбку), глаза у неё прищуривались и, казалось, она вот-вот должна разразится страшно сильным хохотом. А так как она по жизни улыбчива и приветлива, то я никак не мог определить цвет её глаз, хотя довольно часто сталкивался с нею в столовой.
   Отнять бы у неё лет десять, и она не смогла бы и шагу ступить по части без восхищённых взглядов и назойливых приставаний батальонцев, а уж о прапорах и говорить не стоит... Но я не претендую на общепризнанность данного мнения; оно сугубо личное - Светлана Николаевна внешностью меня полностью устраивает и даже более.
   (Конец лир. отст.)
   -- Как у нас сегодня дела? - надевая халат, лёгким летним голоском, беззаботным и по-молодецки озорным, спросила Светлана Николаевна; халат дышал весёлыми духами, располагая не к самой серьёзной беседе.
   "Можно подумать, что ты знаешь, как были мои дела вчера. Ты же хрен знает когда в последний раз появлялась!..".
   -- Такие же, как вчера.
   -- Да? А ты помнишь, что было вчера? Тогда всё гораздо лучше...
   -- А почему я не должен этого пом...
   Но оказалось, что вчерашнего дня я не помню, словно его никогда не помню. Помню, что лежал в телеге, что разговаривал с Исторским, что потом оказался на окраине Москвы и стал свидетелем... Но это всё сон... Вроде...
   -- Что тебе снилось? - Светлана Николаевна села на краешек койки, аккуратненько устроила на коленях какие-то листы, приготовила шариковую ручку, взглянула на меня своим прищуром.
   -- Что снилось?.. - оказавшаяся в профиль премилая фигурка медсестры, обладающая смелыми дерзкими формами, располагала лишь к шуточкам и разгильдяйству, так что я и думать забыл о странностях прошедших дней. - Снилось, будто был я хирургом и делал операцию, а вы мне ассистировали. А после подошли и сказали: "Да с ваших рук, Тимур Рашитович, слепки надо делать из золота и в музее на всеобщее лицезрение выставлять!".
   -- Правда? Так и сказала?
   -- Ну, было ещё кое-что, но я стесняюсь произносить это при вас.
   -- Почему же? Ведь это же я сказала.
   -- Нет-нет, и не просите! - заявил я, отворачиваясь к стенке.
   -- Странно, а вчера не стеснялся... Конечно, такие пошлости, но... Мне твои слова польстили.
   -- Да-а-а? - я вывернул голову, упёрся искренне удивлённым взглядом в лукавое личико. - И что же я вам сказал? В смысле, что именно из сказанного мною вам польстило?
   -- Я бы хотела услышать ЭТО, - Светлана Николаевна медленно, заставляя меня дрожать в наивном беспочвенном предвкушении, надвигаясь. Головою я понимал, что она играет со мной, а вот тело не слушалось и нетерпеливо ждало ласк, - только от тебя...
   Такого напора моё измученное Я выдержать не смогло:
   -- Всё! Вы победили! Баста! Сдаюсь! Ничего я не помню - ни вчера, ни позавчера, а сон мне вообще больной приснился! - выпалил я, зажмурившись, что бы не видеть раззадорившую желание женщину.
   -- Значит, ты даже не знаешь, сколько дней находишься здесь?
   -- Дня три... Вроде бы...
   -- Неделю.
   -- Ско..? Неде..? В смысле, семь дней?
   -- Жаль, ты не помнишь, как реагировал на пять дней. Вскочил, начал кричать, какого-то... - она перевернула лист и прочитала: - Исторский... Да, какого-то Исторского упоминал, грозил ему... Нецензурно выражался в его адрес. Я тогда не спросила: а кто такой этот Исторский?
   -- Я его не знаю, - с ходу ответил я; ни к чему ей знать. Ещё примет меня за психа. Хотя, я наверное псих и есть, как ещё объяснить мои раздвоения, растроения, рас...
   -- Так что тебе снилось сегодня?
   -- А это важно?
   -- Сны телепата - ключ ко многим его тайнам.
   Почему-то мне вместо повествования о своём ночном бреде захотелось спросить: она сама телепат или как большинство офицеров? Но я не успел даже пасть раззявить - в кабинет кто-то вошёл. Точнее, ворвался. И по тому, как стремительно и нагло (без стука, без "Можно к вам, Светлана Николаевна?"; а вдруг она несколько занята со своим пациентом? не подумайте ничего такого...) влетел, буквально сорвав дверь с петель, гость, мне не нужно быть телепатом, что б определить персону. Это наш Замполит подполковник Кравец В. И.
   -- Прохлаждаетесь, товарищ солдат? - радостно воскликнул он, сияя своей официальной улыбкой. И, словно я собирался вскочить, что бы его поприветствовать, поспешно умоляюще затараторил: - Лежите, лежите, лежите! Что вы, товарищ солдат, вы же больной человек, вам надо меньше двигаться, больше отдыхать, - и обратился к Светлане Николаевне: - Как его самочувствие?
   -- Положение стабильное...
   -- Не ухудшается, значит? Прекрасно-прекрасно! - Кравец лапнул бумаг; читая, продолжал бубнить под нос: - Прекрасно... Прекрасно...
   --Что прекрасного? Хорошо, конечно, что нет ухудшений, но ведь и нет улучшений.
   -- Детали... Детали... - наконец, не выдержав своей некомпетентности в медицине, подполковник швырнул бумаги в угол и заверещал: - В конце концов, Светлана Николаевна, он кто? Он солдат! И должен стойко переносить все тяготы и лишения службы!..
   Последовала пламенная эмоциональная речь (а других он просто не произносил в силу своего характера), в которой настроение меняло полярности с калейдоскопической быстротой. Он то меня обзывал, то вновь хвалил. То матерился на правительство и штабных, то вспоминал деревни и разорившиеся колхозы, то буквально плакал над условиями жизни на своей родной Украине... Итогом же монолога стало короткое и ясное:
   -- Сегодня в три часа он должен стоять в строю. Он нам нужен, - и ушёл.
   -- Беспардонный, наглый, глупый человек, - качая головой, с некоторой жалостью в голосе сказала Светлана Николаевна. Она поднялась с койки, собрала свои записи. - К трём часам... Тоже мне, командир. И как вы его по воскресеньям терпите!
   -- Мы его не терпим, мы в увольнения уходим.
   -- Ну, ладно, - вновь усевшись у меня под боком, Светлана Николаевна вернула спрятавшуюся на несколько мгновений улыбку. - Что-нибудь придумаем. А сейчас - расскажи о своём сне.
   Снова хлопнула дверь, но хозяйка кабинета даже не шелохнулась, терпеливо ожидая начала моего повествования. И через секунду я понял, почему же она никак не отреагировала на посетителя: из-за ширмы бесшумно появился... Конечно, он - Югор Исторский. В медицинском халате, в смешных толстооких очках, он тощей дощечкой торчал позади Светланы Николаевны и омерзительно скалился.
   -- Здорово, Тимка! Что, болеешь? Ну-ну... - Югор покосился на женщину: - И чего тебя вечно тянет на зрелых, не первой свежести...
   -- Чего-о?! - взревел я, вспыхнув внезапной обидой, причём обиделся не за себя, а за Светлану Николаевну, которая даже не слышала гадости в свой адрес и, следовательно, не могла наглеца поставить на место.
   Вот только упустил я одну деталь: Исторского-то не видно и не слышно, и поэтому выкрик "чего-о?!" в пустоту произвёл неоднозначное впечатление.
   -- Чего... Чего? - захлопала глазками Светлана Николаевна.
   -- Чего?.. Я... Я не расслышал, что вы сказали...
   -- Но я вроде молчала.
   -- Значит, мне и вовсе показалось.
   -- Тим, давай ближе к делу, - веселясь от своей безнаказанности, Югор меня провоцировал, витая в опасной близости от медсестры; того и гляди, что-нибудь сделает. - Какая очаровашка! Сладенькая, розовенькая...
   Я терпел, но стоило этому вечно пьяному типу протянуть руку к фигурке женщины, как сдерживающие меня тросы лопнули, высвобождая бурное праведное негодование:
   -- Юги, прекрати! У тебя совесть есть?! Ты же ангел, чёрт подери! Ты же олицетворение добра... Как ты можешь так издеваться над людьми? Надо мной?! Посмотри, что ты со мной сделал - у меня уже нервы на пределе! Да сдали они уже, нервы эти! Я запутан, я растерян - кто я, где, какое сегодня число и вообще...
   И вообще, я действительно двинулся: Светлана Николаевна что-то говорила, но слова раздваивались и мешались друг другу, потому что сама Светлана Николаевна раздвоилась. Одна она вскочила и, обнаружив позади себя Исторского, заискрилась волнительным ошарашеньем чуда открытия; правда, она не совсем понимала, в чём состоит чудо и главное - что за открытие свершила, но однозначно чувствовала - оно свершилось. Сливаясь с ней в одноголосье, настойчиво требовала объяснений сцены беспричинной истерики изумлённая вторая Светлана Николаевна. Исторский же не обращая внимания на разошедшуюся в возбуждении от необычайности происходящего медсестру, хмурился, озадаченный содержанием моих эмоциональных речей. При всей нелепости внешнего вида в этой загадочной личности чувствовалась власть, и взгляд его глазок-точек, уменьшенных ещё сильнее линзами очков, не оставлял шанса на увиливание от ответа, лукавство, обман.
   -- Что ещё за ангел, Тимур? - вроде бы тихо, но заглушая суету женщин, спросил он. - Ой, ну конечно! Как я сразу не сообразил! - и влепил щелчок егозе Светлане, да так звонко, что даже я ощутил, с каким азартом и какой точностью было это сделано, и на секунду зажмурился. А потом стало невероятно тихо: Светланы Николаевны застыли в молчаливом ожидании восковых фигур. - Форбеос... Вот ведь во истину разнолик... Один на один он друг и соратник, а за твоей спиной - предатель... Сука, что тут ещё можно сказать?.. Только одно: я, к сожалению, не ангел, и можешь не нарушать данное себе обещание не курить, затянувшись той сигареткой, которую, без сомнения, вручил тебе мой разноликий брат.
   -- Знаешь, мне тяжело тебе верить. Ты вечно недоговариваешь, мучаешь меня загадками... Как я могу тебе верить?
   -- Хорошо. А как ты можешь верить даже не человеку, а какому-то существу... Кстати, как он выглядел?
   -- Толстый, потный, лысый.
   -- Во-во, к тому же такому малоприятному типу. Ты его видел впервые в жизни.
   -- Мне кажется, что малознакомому... человеку поверить легче.
   -- Допустим... Но, Тимур, я же тебя не обманывал. Да, о многом я умалчивал, просто некоторые вещи ты должен понят сам. Ты должен думать...
   -- Да зае..бал ты уже! - закричал я и спохватился - ругнулся при даме, пусть и замороженной. - Думать, думать!.. Надоело! Сложно всё это для меня. Я и здесь, и там, и ещё где-то... Мне снятся бредовые сны, а дни вчерашние я вообще забываю!.. Юги, на хрена ты всё это делаешь?
   -- Я делаю?! Тимка, друг, я ничего с ТОБОЙ не делаю. Я только пользуюсь тем, что с тобой происходит. А происходит... Тимур, твой организм сам того не осознавая, отторгает этот, - Югор взмахнул руками, и халат распахнулся, заколыхался парусами за тощей тушкой Исторского, - этот... Этот лживый мир! Этот мир надуманный, неверный, с удобными человеку понятиями и законами... Перед последним вздохом тебе представился шанс познать то, что не дано узнать и ощутить другим!..
   -- Что значит - перед последним вдохом?..
   Югор снял очки, сложил их и положил на тумбочку. На сером небритом лице кривой ниточкой тянулась хилая улыбка.
   -- Ах, ну, конечно, очередная загадка. Думай, Тимур. Так?
   -- Придёт время, а ждать осталось не долго, и ты всё увидишь. Я сейчас уйду, а ты расскажи Свете всё, что посчитаешь важным, и будь готов к трём часам. Васёк не станет попусту языком молоть. Прости за очередную недомолвку.
   И тут же растаял, утянув за собой и восторженный дубликат Светланы Николаевны. Оставшаяся беспомощно захлопала глазками и, боязливо озираясь, произнесла осторожно:
   -- Такое чувство, будто кто-то стоит за спиной... Стоял. Даже мурашки по коже.
   Я внимательно следил за тем, как медсестра постепенно успокаивается; она поправила причёску, убедилась в нетронутости пуговиц халата и, заметив мой не скромный взгляд, смущённо улыбнулась.
   -- Что ж, похоже, приступ кончился... - моментально вернулась уверенность, и голос заслонил минутную скованность: - Итак, что это было? Контакт?
   -- Своего рода...
   -- С кем? Хотя, что я спрашиваю... Обычно после таких всплесков следует упадок, отключается память. Мозг гудит и...
   -- Я помню.
   -- В самом деле? - недоверчиво склонив голову, протянула женщина. Ух, как мне загорелся желанием всё рассказать, поразить, изумить, закружить волнением!..
   -- В самом деле.
   И я рассказал; о двух испанских Тимурах, о Тимуре-калининградском, о Югоре Исторском и его рыцарском образе Раблюде, о странностях Мэй, о пойманной мною молнии, о небесном посланнике Форбеосе и его ассистентке, и я сбивался, повторялся, заикался, лезли вперёд своей очереди слова и имена, и я дрожал, во мне зажались неведомые необъяснимые страх и стыд, щёки пылали, глаза бились в такт воющему сердцу. Довольно скоро поток моего сумбура начал иссякать, а удовлетворения от реализации жгучей необходимости поделиться с нормальной человекой накопившимся не наблюдалось. Зато тревоги - полные карманы, хватило бы на двоих, да ещё Светлана Николаевна, похоже, склонялась к не самому оптимистическому для меня мнению.
   -- Так, - словно жирной безжалостной точкой подытожило сказанное мною звонкое слово, утвердившее тревогу и уверенность в неверии рассказу. Наверное, она хотела бы сказать: "Я-то надеялась, что столкнулась с чем-то новым, с феноменом, а оказалось, ты просто ещё ребёнок..." - или что-то в этом роде, но лишь отвела разочарованный взор, чертой обозначила финиш свои записям и уже из-за ширмы сказала:
   -- В два часа пойдёшь на обед и на трёхчасовом построении встанешь в строй...
  
   И вы даже не представляете, что Васёк поведал нам после обеда!..

-- глава 14 "БО-БО!"

  
   междуглавие
  
   Никогда ещё я так остро не чувствовал осень. Гуляя по торжественно-печальному лесу, подставляя голову дождю, прячась от сырости в подземельях метро и подъездах, я соскребал в свою башку общепризнанные не личные суждения об осени, и было фундаментом такого собирательного, поверхностного образа - грустное время года, сопливое и склизкое, пора нудных моросящих дождей, которые ничем радовать не могут и лишь наполняют серой безысходной тоской...
   Сегодня всего-навсего 11 сентября, но уже каждая клеточка моего измаявшегося организма исходится нетерпением; уже подкашиваются ноги только при одной мысли - наступила осень. И витавшая пару лет назад рядышком, играючи ускользая от взгляда и рук, ассоциация теперь, словно повзрослев и окрепнув, заматерев, растеклась в новом воздухе чётким ощущением сладостного волнения - это пора возвращения домой... Как будто наступил вечер - предшественник ночи и сна, - а день, тянувшийся целый год, подошёл к концу; нагулявшись, нарезвившись, насытившись теплом, радостью, блеском и всяческой шелухой жизни, уставший и соскучившийся по уюту и милому запаху, плетётся по лесенке последних свободных от холодов мгновений домой...
   Постепенно невозможный сплав огня и дождя, а в дальнейшем ещё льда и слякоти, вновь возводит грань между человеком и природой. Летняя бескрайность, открытые для ветров города, дома, квартиры... Но приходит страх, на столько древний, что не разобрать - болен он или его измученное морщинами лицо и высохшее тело это колоссальная усталость прожитых лет. И город, такой чистый, сильный, вечно молодой и здоровый, впуская гостя, сторонится его, избегает, брезгует; его на порогах встречают натянутые фальшивые улыбки, за спиной запирают наглухо замки и сидят затаившись, чуть дыша, закрывая рты маленьким детям ладонями. и скоро весь город каменеет затворничеством гордых, достойных и безликих, что свято верят в пропасть, отделяющую их, благородных, здоровых, умных, современных, от таких существ, как безымянный старик, которые уже наверное и не помнят, зачем явились в этот мир...
   Ну, хватит, увлёкся. О каких-то стариках залопотал. Маразм, батенька?
   Не маразм, а напряжённость.
   Скорее загруженность. Расслабься! Чем больше думаешь о доме...
   ...Тем он ближе от этого не станет.
   Вот именно. И брось про каких-то там стариков убогих рассуждать.
   Это не просто старик, это - образ осени.
   А-а, понятно. Он весь такой из себя страшный, заразный, и люди его не подпускают к себе.
   Большинство.
   Стоп, мне всё ясно. Это твоя попытка обвинить в глупости, бездумности и тупости не любимою тобой толпу.
   Зачем мне её обвинять? Всё равно толка это не принесёт. Ведь каждый в этой толпе считает себя индивидуальностью, личностью, и на утверждение, что он - всего-навсего безликий мешок костей и мяса, в лучшем случае плюнет в лицо.
   За что и получит в собственное.
   И начнётся потасовка, мордобой, избиение...
   Ну и плевать - мы же не в толпе, мы в стороне.
   Вот-вот... А с чего ты взял, что мы особенные? Почему это не самолюбование? Почему не ошибочное представление, слишком завышенные самооценка и самолюбие?
   Ой, блин, на хрен!.. Началось! Слышь, мой единотелый друг, может, лучше книжку продолжим? А-то действительно такими темпами хрен чё допишем!
   Легко.
   И, пожалуйста, оставь переживания и забудь, где ты их бросил.
   Обещаю...
   Не верю.
   ГЛАВА 15 "ИСПАНСКИЕ ДЕБРИ"
  
   Я заблудился. Брожу из комнаты в комнату, теряю соединяющие их коридоры и путь назад. Краем глаза кого-то замечаю в углу или у следующей двери, но только направлю в его сторону взгляд, привидение растворяется. Иногда я замечаю тот слабый ускользающий в замочные скважины и щели между половицами свет, который манил меня, до которого я почти добрался, но... Как это было давно, словно мои блуждания длятся уже сто лет, и ноги ноют, подпевая спине и голове, и странно не хочется спать. Я иду, а время как будто улеглось мне на плечи и уснуло. Я, наверное, умер...
   Но я дышу, я слышу своё сердце и даже кровь у меня однажды пошла из носа, когда я целую вечность от кого-то убегал... И где же этот обещанный рай, или хотя бы ад? Или это чистилище? Тогда каким образом решают, куда мне дальше лететь?
   А может, для неверующего и нет ничего по ту сторону смерти? Может, нет у меня души, раз я жил не по законам небесным? Но тогда сколько же нас таких здесь должно шататься!.. Тысячи, сотни тысяч... Миллионы миллионов... А я один, и только кто-то с фонариком или свечкой играет со мной...
   Я умер...
   И каково же было моё удивление, когда за, наверное, миллиардной дверью я вдруг увидел маленькую мамину спальню. Убегающий прежде свет осел на макушке заглядывающего в голое окно фонарного столба. И никаких призраков, не унимающееся там, за спиной движение, здесь не проглядывалось...
   И я боялся повернуться. Боялся, что увижу, наконец, первого обитателя лабиринта, и он окажется беспредельно ужасным, протянет свою костлявую обугленную клешню, сожмёт меня, как букашку, и утащит обратно в неопределённость, в смятение, в страх и маету. И лизал спину холод, шипел озноб, вытряхивая из меня последние силы. Вот сейчас я психану, сломаю обе ноги и буду выть издыхающей псиной...
   -- Когда же он очнётся, Мэй? - разрезало вдруг натянутую тишину эхо знакомого голоса.
   -- Я зову его, но он меня не слышит... Жди, я его не отпущу... - отвечал нежный нектар солнечных сетей.
   -- Никто меня не зовёт! - неожиданно бросил я в потолок, обиженно, капризно, и тут же по ушам полоснуло лезвием яростного звона; я зажмурился, упал на колени, стиснул зубы и сжался, заскулил, побагровел от паники испуганного сознания, и долго я лежал и мёрз, не соглашаясь со звоном. А когда немного с ним свыкся, и он стал частью пространства, я осмелился открыть глаза...
   -- Здравствую, Анхель, - спокойно и как-то буднично произнесла Мэй, улыбнувшись.
   Где-то недалеко взвизгнула мама-София и навалилась на мой живот, окатив заразным жаром.
   -- Сынок! О, Боже милостивый, спасибо! О, Санта-Мария, благодарю!.. Мэй, он вернулся, он открыл глаза!.. - и рыдания скомкали дальнейшие слова.
   Мэй приподняла мою голову и подложила ещё одну подушку, что бы я оторвался от просмотра танцующих линий на потолке. От её рук тянулся добрый домашний запах уюта, и показалось, будто мне лишь приснился дурной сон, а Мэй меня выдернула в реальность... Если бы не моя дорогая китаяночка, я не осмелился бы даже моргнуть, мне мерещилось бы, что и после пробуждения я всё ещё в утробе кошмара, и мамина спальня - лишь декорация, чья-то шутка, издёвка...
   -- Ты нас очень напугал, - говорила Мэй, колдуя над сотворением густого напитка. - Хорошо, что Софи услышала твою боль.
   -- Это так странно было ощущать, - поддержала домработницу мама. Она прижалась ко мне, оказавшись между нами с Мэй. Сейчас София при всей своей белокожести светилась бледностью, то есть лицо болезненной прозрачностью выпустило неуловимые ниточки венок, высушенных, отмерших. - Словно я сама вывалилась из окна. Резкий, панический ужас как... как стрелой пронзил сердце. Я сразу поняла - что-то случилось с тобой. А когда увидела тебя там, внизу, под дождём... - она глубоко вздохнула, подавляя подступившие дрожь и слёзы, - Но теперь всё хорошо. Всё замечательно... Мэй тебя вылечит... Правда, милая? - и приникла щекой к её плечу, коснулась якобы невзначай пальцами груди, направляя руку к шее, что бы, чуть приподнявшись, обнять, и не показались мне эти объятия формальными, вынужденными благодарностью; личные, несдержанные, оторванные от меня и ситуации. - Вроде не лучшее время для смеха, но... - София обнажила жаркой окрылённой улыбкой зеркальные жемчужины зубок и, наслаждаясь истекающим воздухом, продолжала вжиматься в Мэй, - Если бы ты видел, как две не молодые женщины корячились, затаскивая обмякшую тушу практически взрослого мужчины на второй этаж по мраморной лестнице!.. Да ещё к тому же одна из них голая, потому что ветер сорвал с её упругого тела невесомый халатик! - мама зловеще засмеялась, нагоняя оцепенение и ошеломление. Интонации, с которой веселились оформленные слова, плевать хотелось на случившееся, или мама не видела в этом ничего серьёзного, а может произошедшее её жутко забавляло... - Мяу так за тобой ухаживала, ни на час не отходила от постели. Держала тебя за руку, молилась, даже колдовала... - мама-София приоткрыла глаза, её лицо поравнялось со взглядом Мэй-Мяу и никак не могло решить, что же целовать в первую очередь - щёки, губы, лоб, нос. - Она такая преданная, такая нежная, такая чарующая... Такая...
   Когда они целовались, моя голова потяжелела и заныли нервы, тревожно заколыхались, завибрировали под кожей, загудела кровь, и вернулись тени...
   Пришла неопределённость, повыползала из углов лениво ворчащая возня. Я то проваливался в тусклое мерцание гнилых безжизненных улиц несуществующих городов, то всплывал к самому потолку и начинал задыхаться. Я чувствовал себя то как в гробу, не способным пошевелиться - ноги, руки, выдыхаемый газ упирались в невидимые стенки, - то алчные, захлёбывающиеся желчью, птицы клевали меня, пытаясь оторвать кусочек побольше и утащить в своё гнездо, и им это удавалось, а я раздувался от напора грандиозного количества новых граней восприятия действительности...
   Я и спал, и был в сознании одновременно. Смена дней, если она и осуществлялась, проходила в тайне от меня. Окно мои женщины не обнажали, а непроницаемые тяжёлые шторы молчали о времени суток. Я боялся, что лежу слишком долго, что наступила зима, что вообще Мадрид, Испания и весь мир вымерли... А Мэй и мама порхали вокруг меня в лёгком возбуждении, как после нескольких бокалов вина, кокетливо шутили и не редко демонстрировали мне (в этом доме что, только одна комната?!) свою обоюдную страсть.
   Я оставался невозмутимым и чистым памятью. Говорить я разучился, что было до полёта из окна - да и был ли сам инцидент - забыл...
   -- Мяу, мне так понравился тот напиток... Игристый, пикантный, - хихикала приглушённо где-то в глубине возни мама. - Что это было?
   -- Любовь, разбавленная щепоткой ревности, - отвечала Мэй и добавляла безмерно оглушительным дурманом: - Я приготовлю ещё два... Для себя и тебя, Софи...
   -- Интересно, как там поживает Густаво? - задумчиво, нараспев протянула мама и, помолчав, вызывающе расхохоталась: - Хотя нет! На что мне этот волосатый дурачок?.. Мне хватит и тебя, Мяу, дорогая... Ха-ха-ха-ха-ха-а........
  
   ... -- Может сказать ему? - сквозь рваное дыхание быстро прохрипела мама.
   -- Не надо... - сладко прощебетала в ответ Мяу.
   -- Но он лежит и ничего не знает... - глубокий вздох, жалобное мычание оборвали слабую речь.
   -- Скоро всё кончится. Пусть лучше ничего не узнает и уйдёт с надеждой...
   Как жаль, что к тому моменту, когда услышал этот разговор, я разучился удивляться и мог только впитывать раздражающий внешний простор, запертый в маленькой спальне.
   И не стало миража бесконечности и страха перед смертью, я не хотел идти, лететь, плыть, мечтать, для меня разорился мир заоконья, и, как оказалось, эта истинная для меня и сумасбродная для любого другого нормального человека реалия от правды не далека.
   Как-то, пережив очередное погружение в несуществующую действительность, я открыл глаза и увидел сидящего на подоконнике, подмявшего под себя шторы, абсолютно нагого копытоногого с пухлостью и упругостью поросёнка розовокожего карапуза. Дитя увлечённо ковыряло толстеньким пальчиком в носу и мурлыкало незатейливую мелодию. Приметив, что я очнулся, гость, не отрываясь от занятия, пискливым голосочком вытянул:
   -- Майнэ мутер либе бутер... Ой, прости, это, вроде бы, французский. Просто из испанского я знаю только мучос грасиас, порке да бабене... Вижу, хочешь спросить: если я говорю не на испанском, то как ты меня понимаешь, так? Отвечаю: я говорю на универсальном языке. Есть такой язык у нас, там, - естественно, он, вытянув из ноздри палец, пихнул его в потолок, гордясь своим завидным происхождением, - Очень древний язык, никто из вас, людей, его не помнит, но все-все-все понимают. Вот какая загогулина! Но сейчас не об этом. Ты же даже не знаешь, кто я. Хочешь узнать? - я молчал, - Хочешь, чую, хочешь. Сгораешь просто от желания! - карапуз вскочил на копытца, выпятив вперёд пузико и зародыш-стручок важного органа, и, скорчив высокомерие на роже, тягучим, густым басом изрёк: - Моё имя не для человеческого уха! Его боятся произносить даже ТАМ! Сам Отец давал мне наставления перед отправкой на землю! - он завёлся, самозабвенно, страстно жестикулируя, помогая шариком тела накалившейся выразительности. Излив возвеличивающее себя любимого, карапуз, блаженно улыбаясь, устало рухнул на подоконник. - Думаю, я удовлетворил твоё любопытство. Или нет?.. Тебя что-то ещё интересует... Ну-ка, ну-ка... - он прищурился, вгляделся в моё отрешённое, брошенное, пустое лицо, - А, понял. Понял-понял! Конечно же, тебя интересует вопрос: в чём заключается моя миссия? А миссия моя - это ты. Да-да, Анхель, именно ты. Удивлён? Шокирован? Восхищён? Испуган? Не надо, успокойся, не переживай. По крайней мере, пока не узнаешь о цели моего визита, - неуловимым взглядом движением он переместился на кровать, вскарабкался на мой живот и уселся, беспечно раздвинув ноги, в точности, как младенец, выставив на показ свою бессовестность. - Анхель, только не перебивай. То, что я скажу, станет для тебя самым шокирующим, самым пугающим, самым обезнадёживающим!.. В самом скором времени случится ужасное. Тот мир, который ты знал, который давал тебе всё, ничего не прося в замен, исчезнет. На его руинах оживёт другой, мир лжи, страха, ненависти, всего самого негативного и злого, что только есть на свете! Люди станут врагами друг другу, их ничего не будет уже волновать, кроме самих себя. Канут в прошлое живопись, поэзия, музыка... Забудут о Спасителе своём, о рае небесном, о всепрощении и вере... Но, Анхель, послушай, что я тебе скажу. Это наказал передать Отец... Анхель, ты - избранный. Ты выбран был, что бы попытаться исправить, изменить ход времени. Знай, Анхель, что мир падёт по воле одного единственного существа, падшего ангела. Этот ангел украл могущественный артефакт, принадлежащий Отцу. На его использовании стоит строжайший запрет, и ангел, похитив его, скрылся где-то на Земле...
   Подожди, Кулон...
   -- Ты... Ты зачем назвал меня по имени?!!
   Не волнуйся, он не слышал, я остановил сюжет, все пока отключены... И ты тоже...
   А прервал я книжку вот по какому поводу: я впервые сварил суп! И не из полуфабрикатов, а из обычных продуктов - курицы и овощей! Да, большого умения здесь не нужно, но, чёрт возьми, как это классно - готовить! Я почувствовал себя зрелым, взрослым человеком!.. Слегка пересолил, но зато знаете, что? Бульон-то был золотым!... Ух, как же папа будет мной гордиться! Ура!!!
   Ладно, а теперь продолжаем. Тебе слово, Кулон (и, кстати, вы, читатели, ещё не знаете, что его зовут Кулон).
   -- Спасибо... На чём я остановился?.. Ах, да-да-да... И не просто где-то здесь, где-то на Земле, и даже не просто рядом... Он, этот ангел, сблизился с тобой! И очень сильна ваша связь. На столько, что ТЫ можешь его остановить. Может хватить только одного разговора... А ещё лучше, если бы во время вашей беседы присутствовал один наш общий знакомый... Он защитит в случае угрозы, хотя она маловероятна. Этого друга позвать легко, - откуда-то из-за затылка карапуз вытянул... зелёную сигарету. - С помощью этой сигареты. Когда ты решишь, что наступил самый подходящий момент, и ты останешься с ангелом наедине, выкуривай её... - карапуз замолчал. Он перевёл дух, словно сам не верил, что его выслушали внимательно, всерьёз приняв все слова. - Знаешь, а я думал, будет сложнее. Хотя я тебя не знаю толком. Знаком лишь заочно, да и то с другим ТОБОЙ. Тем, что в Ка... Калининградине. Я же только сегодня узнал о тебе-испанце. - он засветился гордостью: - По правде сказать, только я один и знаю, где ты - Анхель - живёшь. Больше у нас ТАМ никто не знает, что ты - один из наших людей. Даже сам Фо...
   -- Кулон! - раздалось громоподобное со стороны двери.
   Карапуз пригнулся, уворачиваясь от свинца вылетевшего, как из пушки, слова и обернулся.
   -- Ой, мамочки! - жалобно лыбясь, запричитал он. - Какой конфуз, мамочки! Вот это сюрприз! Вы, ха-ха, тут? Мамочки!.. А я вот в гости... Но уже ухожу! - и лопнул со смачным таким, звонким хлопком.
   -- Никуда ты не уйдёшь!
   Я не узнавал голос. В нём было столько искренней ненависти, столько удушающей злобы, а я в состоянии бесчувственности легко различал все оттенки чужого настроения, что не получалось определить, кому из знакомых он принадлежит.
   -- Иди сюда, разноликов посыльный!
   -- Ой, Ирдис, не надо, пожа-а-а-а!... - верещал, видимо, карапуз. Я не видел происходящего, но там, у двери, было довольно забавно, ибо жующая суета в тёмных углах спальни с интересом наблюдала сцену.
   -- Я не знал!.. Я только выполнял приказ! - рыдал на всякий случай Кулон.
   -- Кто?!
   -- Ты знаешь!..
   -- Дюлбар?
   -- Ты что?!. Ты что, Ирдис?!! - с ужасом и обидой завопил Кулон. - Да, я вечно на посылках, да, я постоянно прогибаюсь, но я не предатель!
   -- Преданный гад! - усмехнулся незнакомец. - Значит, и твой хозяин за мной бегает?
   -- Да! Да!!! А Дюлбар, подлый лицемер, мешает ему, всякие пакости устраивает!
   -- Что же они не поделили?
   Карапуз несколько успокоился, выровнял дыхание; наверное, загадочный Ирдис его отпустил.
   -- Кто их там разберёт? Это началось ещё несколько веков назад. Ты же помнишь, Ирдис, что Дюлбар в средневековой Англии наделал?
   -- Да, помню. Дюлбар никогда не любил этот островок.
   -- Во-во. А об этом знал только мой ... - карапуз с досадой выдохнул: - Эх, говорил я ему, пусть всё будет так, как есть. Нет, надо было всё Отцу рассказать!.. Вот и рассказал. Врага себе нажил... Кстати, а ты знаешь, что они оба с небес сбежали?
   -- Зачем?
   -- Каждый умолял Отца назначить именно его твоим карателем. И Отец не мог решить. В конце концов, выбрал Антариса.
   -- Антарис? И он меня ищет? - якобы беспечная интонация, с которой были отпущены эти слова, безуспешно пыталась скрыть настороженность.
   -- Да нет, он уже не ищет...
   -- Неужели?
   -- Да. Как только сорвались с небес, они вместе его... - тяжёлый печальный вздох: - Нет пути назад. И они это понимают, но всё равно грезят поймать тебя.
   -- Бедный Антарис... А разве они не знают, что ничего от меня не зависит?
   -- В каком смысле?
   Ирдис развеял тревогу и говорил теперь свободно, воздушно:
   -- В самом прямом. Не я решил ЭТО устроить, и даже Отец наш ничего не сможет изменить. Судьба и нашего мира, а значит и всех человеческих реальностей, включая даже этот глупый, нерациональный, плоский мирок, предрешена.
   -- Как?.. - упавшим голосом просипел Кулон.
   -- Не знаю. И никто не знает. ОНИ живут там, где нет ни людей, ни нас. ОНИ живут за границей наших миров. Не ощутимыми границами, их нет. А за границами разума и понимания... Ты думаешь, Отец знает всё? Да. Всё то, что известно в наших мирах. Конечно, на это не хватит и миллиарда твоих головёнок, но... Но есть много того, что не нашло выражения здесь. И это находится за границей. У этого нет названия, ведь мы , даже Отец, не знаем, что это такое... А ты знаешь, чем ограничены мы? Одним только словом - не знаю. И ты представь - ведь миры бесконечны! Их неисчислимое количество! И мы - ничто! Как можно определить размер чего-либо, утонувшего в бесконечности? Ведь размер определяется отношением к чему-нибудь, а относительно бесконечности...
   -- Так кто же?
   -- Не знаю. И никто не знает. Может, ОНИ бесконечны? Может, безразмерно малы... Ясно одно - мы больше не нужны. Нет в нас больше ничего интересного...
   -- И что же ОНИ сделают?
   -- Выражаясь человеческим языком, выключат нас, как свет в комнате.
   Хорошо, что услышал я это в состоянии безжизненности, а то случилось бы со мной то же, что м с беднягой Кулоном. Я его не видел, и он не произнёс ни слова, но я чётко понимал, ощущал его ужас; я впитывал и перерабатывал наслаждение жителей углов, которые были видны лишь мне. Они упивались паникой розового карапуза и весело шуршали в мутной тине пространства.
   -- Нет... Нет, Ирдис, я не верю тебе! Нет!.. Что за глупости? Выключат... Нас? Да ты посмотри, что происходит на улицах во всём этом мире!..
   -- А вот это уже моя работа. ИМ это не нужно. ОНИ просто нас отключат. А мне перед последним вдохом хочется попробовать то, на чём тысячелетиями лежал запрет. И ты знаешь, мне нравится! Мне нравится властвовать, и нравится пользоваться этими заблудившимися в собственном сознании людишками. К слову, Кулончик, а ты как нашёл меня?
   -- Я не тебя нашёл. Я Анхеля этого нашёл. Мы же знали, что ОН, а точнее другие его Я связаны с тобой. Вот я и стал налаживать контакт по приказу хозяина. Представляешь, я по ошибке сюда уже много дней назад попал. Заблудился, а парень какой-то мне помог... И лишь сегодня я понял, что тот спаситель один из ТЕХ Тимуров... Столько дней потерял. Давно бы уже нашёл тебя.
   -- И ты решил ИМ воспользоваться?
   -- А мы все - и я, и Дюлбар, и хозяин мой, - все ИМ пользовались. Точнее, всеми ИМИ, ИХ же трое или четверо... Всех в оборот взяли. Бедняга, он даже не знает, как с ним жестоко обошлись...
   -- И не узнает...
   Пауза.
   Но не успел я обдумать услышанное, как разговор продолжился, и вновь ожил убивающий страх:
   -- Ирдис... Ты что? Ты чего?!.
   -- Кулон, неужели, ты думаешь, что уйдёшь отсюда? Мне, вообще-то, тоже пути назад нет. Да, в принципе, и некуда скоро будет возвращаться...
   И Ирдис убил Кулона...
   И не подумайте, что каким-то необычным, мистическим способом. Он не распылил его, не забрал в кулак жизненные силы, а просто вспорол ему живот.
   Тени всё видели и передавали мне. Они с любопытством ребёнка смотрели, как лезвие всё глубже и глубже врубается в бледнеющую плоть, как меркнут растерянные глазки, как слабеют руки и ноги, как смелеет тоненький вишнёвый ручеёк, сбегая на пол, собираясь в густую лужицу. И не были тени испуганы или потрясены. Не излучали они жалости к умирающему, не проклинали убийцу.
   И я оставался равнодушным. Я думал, почему Ирдис воспользовался банальным ножом, почему Кулон умирал так тихо, ни крика, ни писка... Мне не было его жалко.
   -- А почему тебе должно быть его жалко?
   У окна с измятой шторой стоял Андрей. Он, как и тени в углах, смотрел в сторону двери.
   -- А разве умирающего не надо жалеть?
   -- Зачем?
   -- Ну, как? - а действительно, зачем?.. Кощунственно звучит, но...
   -- Затем, что так положено. Так повелось. Правильно?
   -- Нет, не правильно... Его нужно жалеть! Ведь он больше никогда не увидит этот свет. Он больше не встретится с любимыми и родными, не вернётся домой...
   -- Перестань... Кулон - даже не человек.
   -- Какая разница? Я теперь говорю в общем, не имея никого ввиду.
   -- Нет, так нельзя. Ты же не можешь жалеть всех подряд! На кой хрен они тебе сдались?! Ладно, ты можешь расстроиться из-за смерти своего близкого. Да, ты больше с ним никогда не увидишься, то, сё... - Андрей пренебрежительно поморщился, отгоняя то и сё руками. - Но чужой человек? Чем он тебе дорог? Зачем из-за него расстраиваться?
   -- Потому что я тоже человек.
   -- Ты серьёзно? Не глупи. Человек человеку не брат и даже не друг. Незнакомый человек тебе никто, как пустое место.
   -- Естественно, как же иначе!.. И я не сомневаюсь, что точно так же считают миллионы по всему миру. Но, Андрей, пока люди так думают, и будут существовать и процветать преступления, террор!..
   -- Ух, сколько пафоса! Пожалуйста, не продолжай, а то залью весь пол соплями. Анхель, Тимур, ё-моё! Я не верю, что ты так думаешь на самом деле! Неужто слова Югора так и не нашли отклика в твоей голове? Вспомни, что он тебе вдалбливал. Этот твой мир...
   -- Помню... Этот мой мир - плод фантазии самого человека. Типа, он его сам выдумал и сам же в нём поселился.
   -- Именно. И всё окружающее тебя - блеф! Как и Кулоны, Ирдисы...
   -- И Югоры?
   -- И Югоры. И я...
   -- Ну, это ты загнул. Как же так получается? Югор и ты уверяете меня, что этот мир - ложь и декорация, являясь в то же время частью этой декорации?
   Андрей запнулся, судорожно задёргал пальцами, подбирая слова.
   -- Н... Нет, не совсем так... Как же объяснить... Мы реальны, но не такие... В смысле, мы не двурукие-двуногие создания... Мы другие...
   -- Сейчас окажется, что мы бесплотные духи, которые владеют мастерством изменения пространства, времени, материи...
   -- Пространство, время, материя - очень просто. Ведь и это всё вымысел. Наш вымысел...
   -- Мы не поймём друг друга, - с тоской махнул я рукой и только сейчас заметил, что ожил.
   -- Да, Федя мне говорил, что ничего у меня не получится.
   -- Андрей, а Фёдор, это же...
   Но я не успел договорить; кто-то хлопнул в ладоши и повелел мне проснуться.
   В окно, упираясь в шторы, ломилось утро. Сабли пыльного золота, прорезая комнатный сумрак, падали на палас и край кровати. Рядом с кроватью стоял мягкий стул из гарнитура работы мастера Гамбса, на заляпанном журнале, прикрывавшем его бархатную обшивку, толпились пузырьки и склянки с разноцветными жидкостями, порошками, травами. Остальное в интерьере моей комнаты не изменилось никоим образом: телевизор по-прежнему висел под потолком, компьютер отдыхал в тёмном углу, музыкальный центр занимал самое видное место на шкафу-стенке.
   Боже, я сойду с ума!..
   Я уже ничего не понимал; сплю я или вернулся в реальность, какое сегодня число и какой день недели, я или не я лежу в своей постели, и, вообще, умер я или до сих пор живу? Кто мои друзья, а кто враги и убийцы?...
   Сам я ни за что не соберусь с мыслями.
   -- Может, мне кто-нибудь поможет? - просто так, бесцельно выкрикнул я в комнату.
   -- Анхель! - раздалось вдруг в ответ. Влетела Мэй; одновременно и радость и тревога смешались на её личике. - Анхель! Боже, Анхель! - она, казалось, сейчас заплачет. И это было ошеломляюще странно, так не типично для сдержанной уравновешенной китаянки. Мэй подскочила к кровати, осыпала горячими поцелуями моё лицо, прижалась к груди, и даже через одеяло я почувствовал раскалённую соль её слёз. - Я молилась, я верила, я знала, что у тебя получится! Ты особенный! Ты сильный! И ты не мог меня оставить... Я так тебя люблю.......
   Что было до моего пробуждения, я уже не помнил, и поэтому теперь чётко осознавал, что такое бесконечность - это отсутствие всяких воспоминаний...

-- глава 15 "ИСПАНСКИЕ ДЕБРИ"

   междуглавие
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   78
  
  
   39
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"