До того, как я пошёл в школу, я точно помню, что был вполне счастлив. Несмотря на то, что у меня не было отца, и я его совсем не знал, мне было хорошо. Мы жили в двухэтажном крепком и просторном доме, доставшемся моей матери по наследству от её родителей. С раннего возраста в доме я видел только двух женщин, свою маму и её школьную подругу, тётю Зину, которая приходила со мной посидеть, если не было дома мамы. Мама работала продавщицей в магазине, который назывался "Хлеб".
Магазин был очень хороший, все жители посёлка ходили туда за свежим хлебом и за вкусной выпечкой. Хлеб был привозной, а вот выпечка была наша, поселковая.
Рядом с магазином стояла маленькая пекарня, где дядя Семён, средних лет крупный и упитанный мужчина, выпекал каждый день булочки, ватрушки, слойки и рогалики. Выпечка раскупалась быстро, и мама, как продавщица выпечки, освобождалась уже часам к двум - трём. Это было очень удобно, потому что я был ещё мал, чтобы оставаться одному дома.
Часто она брала меня с собой на работу, и я наслаждался запахом свежей выпечки и получал ту булочку, которую в данный момент хотелось. Хлебом торговала тётя Рая. Она уходила домой как получится, как продаст привезённый хлеб.
Заведовал магазином дядя Семён. Мама говорила, что он справедливый и не обижает продавщиц. Часто мама приносила булочки домой, и я с удовольствием их уплетал. Магазин был в центре на главной улице, которая проходила по посёлку, деля его на две, почти равные, части. Если стоять спиной к магазину, то школа располагалась справа через четыре дома по той же стороне. Мой же дом находился на краю посёлка по другой стороне от дороги.
Тогда, когда мне было семь лет, движение на дороге было не частое, и я спокойно переходил дорогу к маме в магазин и в школу. Это сейчас здесь невозможно дождаться, когда будет перерыв в движении, но как только он наступал, приходилось бежать, сломя голову на противоположную сторону.
Очень опасно, но недавно, после двух подряд сбитых пешеходов, наконец-то сделали два пешеходных перехода - у школы и у хлебного магазина. Теперь машины стали притормаживать и пропускать пешеходов.
Так вот на этих булочках я вырос вполне крепким и рослым парнем, и в свои семь лет смотрелся третьеклассником. В школе с первого же дня я влюбился. Её звали Маша. Она была худенькая, беленькая, с хвостиком и большими серыми глазами, которые часто смотрели удивлённо. Мне так казалось. Мне казалось, что она спрашивает глазами: "Ну что ты на меня всё время смотришь? Что тебе надо?" И я терялся от этого взгляда и опускал глаза в пол.
В первом классе у каждого ученика была своя маленькая парта. Три ряда по четыре парты в классе. Я, как крупный ученик, сидел на последней четвёртой парте в ряду у окна, а Маша сидела на второй парте в среднем ряду. Мне хорошо были видны её белые завитки на конце хвостика и на висках.
На висках они были как пушинки, и мне всё время хотелось подуть на них. Мне был виден её профиль со вздёрнутым носиком и загнутыми длинными ресницами. Короче говоря, я влюбился.
Но Маша не обращала на меня никакого внимания. Жила она на той же стороне посёлка, что и я, только гораздо ближе к школе. На нашей стороне был базар, где продавали в палатках овощи, фрукты, бакалею и даже одежду с обувью. Многое было привозное, а овощи и фрукты, в основном, наши, местные. Потому наша сторона называлась "базарной", а противоположная, из-за магазина - "хлебной". Так вот, мы с Машей жили на базарной стороне посёлка. Я часто, выбежав первым из школы, поджидал её и некоторое время плёлся за ней и её бабушкой, которая приходила за Машей. Я смотрел на её белые колготки, на её нарядную форму и хвост, который очень мило колыхался при ходьбе. В общем, я влюбился, и всё мне нравилось в этой девочке.
2.
Однажды на уроке рисования произошёл такой случай. Маша забыла дома краски, и учительница долго её отчитывала, и собиралась уже поставить двойку. Машины глаза были на мокром месте, и я мучился, не зная, как помочь ей. Я готов был прибить эту училку, только чтоб она отстала от Маши. Тогда я поднял руку и сказал, что Машины краски у меня. Это я забыл свои дома, а она мне отдала свои. И понёс ей свои краски. Машины глаза смотрели на меня с удивлением и благодарностью. Я был на седьмом небе от счастья. А учительница сказала: "Ну, что же ты, Маша, сразу мне не сказала? Значит ты, Рома, забывчивый такой? Значит, тебе поставим двойку за неподготовленность к уроку".
Таким образом, Машина двойка в журнале была поставлена мне, но мне было весело и хорошо.
Когда после уроков я дождался её у школы, она протянула мне краски и сказала:
"Спасибо тебе. А как же ты? Ведь тебе поставили два".
"Ерунда, я исправлю. А где твоя бабушка?"
"Она сегодня не придёт, она заболела" - сказала она грустно.
"Хочешь, я тебя провожу?"
"Давай" - она улыбнулась и этой улыбкой переместила меня сразу же на восьмое небо!
3.
В нашем посёлке был пруд. Он был на "базарной" стороне. Небольшой, к середине августа зацветающий бурой ряской. С майских тёплых дней и по сентябрь мальчишки купались в нём. В середине было глубоко, а у берега мелко, и дно было илистое, неприятное. Но кто умел плавать, тот с разбегу прыгал подальше и там уже плыл к середине. Я не умел плавать, и мне приходилось копошиться в этой неприятной тёмно-зелёной массе.
Здесь, на берегу, стояла старая изогнутая ветла. На ней кто-то давно привязал канат, и с этой тарзанки ребята, раскачавшись, прыгали с криками и попадали почти в самый центр пруда. Под ветлой у меня была припасена трёхлитровая пустая банка, и когда я собирался уходить домой, я просил пацанов набрать воды с середины пруда и обмывался ей. Зелёным, с прилипшей тиной, не хотелось показываться маме. Меня прозвали Водяной. Я не обижался, к тому же фамилия моя Водянов. Так, что само собой, другого прозвища и не могло быть. А ребята смеясь, кричали, передавая банку друг другу: "Водяной помыться хочет!" И приносили чистой воды с середины. Смеялись беззлобно, мы все дружили в те времена. Это уже много позже, когда я взрослый, окончив геологический факультет Воронежского государственного университета, приехал в свои родные края и с удивлением и горечью узнал, что пацаны двух частей посёлка, разделённые проезжей дорогой, не ладят друг с другом, дерутся, чуть ли не до смерти. И уже никто не помнит, с чего вражда началась, но остановиться не могут. Прямо, как у нашего Уильяма Шекспира:
"Две равно уважаемых семьи
В Вероне, где встречают нас событья,
Ведут междоусобные бои
И не хотят унять кровопролитья".
Иногда с пруда нас разгонял местный сумасшедший Гришка. Был такой в посёлке. Высокий с взлохмаченной головой, с бородой, непонятно какого возраста, здоровенный мужик. Его все боялись и старались близко не подходить. Жил он в развалившемся домишке на краю "базарной" стороны посёлка рядом с лесом, жил один. Непонятно, сколько ему было лет, то ли тридцать, то ли сорок. В магазине и на базаре он только показывал рукой, что ему надо и, купив, уходил к себе домой. Совсем и не разговаривал ни с кем, да и кто с ним будет разговаривать? Один вид его приводил всех в трепет.
Часто он приходил на пруд и плавал там, ловко выбрасывая сильные руки и показывая загорелую сильную спину. Порой уже холодно, а он всё плавает. И в октябре можно было видеть его, бороздящего просторы пруда!
Иногда его видели на плоту, который сам он и смастерил и, отталкиваясь веслом, плыл по пруду, вероятно представляя себе, что плавает в океане. И так, пока не замёрзнет пруд. Зимой же его видели ходящим по льду пруда босиком в одних трусах. Закалялся, вероятно. Никто его не встречал в аптеке или в местной поликлинике. Видимо, не болел Гришка. Был он необыкновенно силён. Говорят, что как-то в осеннюю распутицу один вытащил трактор, застрявший в грязи. Здоровенные брёвна таскал на себе. Принесёт в свой двор, сбросит с плеч и распилит на чушки для печи.
В общем, все его побаивались и, когда он приходил на пруд, сидели на берегу и ждали, когда он накупается и уйдёт. Мало ли что придёт в голову сумасшедшему.
4.
Всю осень я страдал по Маше. В те редкие дни, когда бабушка не приходила за ней, я провожал её до дома и был счастлив. Обычно мы шли молча, но иногда на меня находило, и я рассказывал ей о своём отце, которого совершенно не знал, про которого мама мне говорила, что, когда вырасту, тогда и узнаю.
Я придумал, что он полярник и что однажды в экспедиции на Северный Полюс на членов экспедиции напади белые медведи. Я знал из телевизионной передачи, которую как-то смотрел, что белый медведь - очень крупное наземное млекопитающее отряда хищных. Его длина достигает трёх метров, масса - до одной тонны. Несмотря на кажущуюся неповоротливость, белые медведи даже на суше быстры и ловки, а в воде легко плавают и ныряют.
Из отчётов полярных путешественников известно, что бывают случаи нападений белых медведей на людей. Передвигаться в местах, где есть медведи, надо с осторожностью. Это очень сильный и хитрый хищник.
Я рассказывал Маше и сам верил в то, что медведи задрали полярников и моего геройского папу. Маша слушала с интересом, не перебивая. Когда мы подходили к её дому, она неизменно говорила: "До завтра. Было очень интересно". И убегала, при этом её юбка колыхалась, и быстро мелькали худые ноги в белых колготках. В эти дни я был совершенно счастлив до самого вечера.
Но однажды, ожидая её во дворе школы, я увидел Владика Терёхина, который сидел на ступеньках школьного крыльца и ожидал кого-то. Вадик учился во втором классе и жил рядом с Машей. Не успел я подумать, кого же это он мог ожидать, как Маша вышла из школьных дверей и, не смотря на меня, подошла к Владику.
И они пошли рядом, о чём-то разговаривая. Я пошёл следом. Я не понимал, что случилось, и как такое возможно. Ведь она даже мне ничего не сказала.
Если бы она сказала, к примеру: "Рома! Я сегодня иду домой с Владиком. Пока!"- я бы ещё понял, а то полное безразличие, как будто она меня и не знает, как будто я - пустое место.
Это меня очень возмутило и обидело. Я зачем-то поплёлся за ними. Я шёл позади в нескольких шагах, видел, что они разговаривают, но расстояние было приличное и слов не было слышно. Я ненавидел Вадика, хотя мы с ним были в хороших отношениях, и он часто на пруду приносил мне чистую воду в банке, чтобы "Водяной помылся".
Помню, что была ненастная погода, ветер порывами срывал листву, и она, покружив в воздухе, завершала свой путь в грязи, которая образовалась после вчерашнего дождя. Улицы посёлка выглядели нерадостно. Всё вокруг было понуро. Я шёл, смотрел в спину Вадика и думал: "Хорошо бы он сейчас споткнулся и упал вот в эту самую грязь. Вот было бы весело". И вдруг, после очередной моей мольбы о его падении, Вадик спотыкается и бухается в грязь. Я просто обомлел, даже отвернулся, чтобы доказать всему миру, что я тут совершенно ни при чём. Потом, повернувшись к ним, я увидел, как Маша помогает ему подняться и, достав из портфеля свой чистый белый носовой платочек, пытается отчистить грязь с его брюк и рук. Как я жалел в тот момент, что это не я упал в грязь, что это не меня она очищает своим белым платочком.
5.
Но настал и на моей улице праздник. Когда бабушка в очередной раз не пришла за Машей, а Вадик, вероятно, заболел, потому что в этот день его не было в школе, я снова был возведён в ранг провожающего. Во время нашего пути я вдруг вспомнил, что у меня в портфеле осталась булочка, которую мама мне положила в школу. Надо сказать, что она часто клала мне пару булочек. Иногда я съедал на переменке одну или две, порой угощал кого-то из ребят, кто со мной оказывался рядом в такой момент.
Достав целлофановый пакет с булкой, я предложил Маше. Она сказала: "Спасибо!" - и с удовольствием уплела булку, что меня очень порадовало, потому что теперь я знал, что буду носить булки ей каждый день, и каждый день буду предлагать ей.
Несколько дней, кроме тех, когда за ней приходила бабушка, я был самым счастливым человеком в мире. Мы шли с Машей по посёлку, болтали, смеялись, и она поедала мои булки. Теперь она ходила только со мной или с бабушкой. По-моему, она даже была расстроена, когда за ней приходила бабушка, потому что в этот день лишалась вкусной булки. Это было видно по её кислому лицу и красноречивому взгляду в мою сторону.
Однажды мама, прибираясь в моей комнате, нашла в тумбочке пакет с булками и стала меня изводить своими расспросами: "Рома! Ты не заболел? Тебе, что же, разонравились булочки? Ты же всегда их с удовольствием ел?" Когда я промямлил, что просто забыл про них, положил в тумбочку и забыл, она сказала, что непременно надо показать меня врачу. Сразу же ей показалось, что я похудел, что я стал бледный и вялый. Как я ни упирался, она всё же сводила меня к врачу в поликлинику. И я благодарю бога, что все анализы, которые мне пришлось сдать, оказались хорошими, а все врачи, которых мы обошли, подтвердили, что всё со мной в порядке и что я просто расту и меняюсь, и что вкусы мои тоже могут измениться.
Теперь мама пристально смотрела за мной и успокаивалась только тогда, когда я откусывал булку. Потом она успокаивалась, и внимание её ослабевало. Но не мог же я надкусанные булки носить Маше. Я стал отрезать откусанную часть, а Маше говорил, что отрезал кусочек для птиц, которых я якобы кормил в школьном парке. Она верила и с аппетитом съедала неполную булку.
И я был счастлив.
6.
Пришёл декабрь, и в середине месяца выпал снег. Вечерами, ложась спать, я придумывал разные удивительные истории, чтобы завтра рассказать Маше. Может, они были не совсем реалистичные, но Маша верила и внимательно слушала. Зимой она ходила в белой кроличьей шубке и белой вязаной шапочке, и я не мог оторвать глаз от этого, как мне тогда казалось, ангела.
Пруд наш начал замерзать, и тонкий лёд отражал теперь уже тёмно-серое небо с белыми облаками, тёмные ветви ветлы, свисающие к самому льду, и часто бегущую по берегу фигуру здоровенного Гришки, который теперь не плавал, но пока ещё не ходил босиком по льду. В такой период он бегал по берегу долго, иногда по часу. Лицо его было сосредоточено, будто он решал мировые проблемы. Больше в этот период никого не было на пруду.
Мне нравилось учиться, я любил читать, и всё свободное время стал проводить за книжками, которые брал в школьной библиотеке. Строгая библиотекарша, худая и высокая, в больших роговых очках, с пучком на маленькой головке, смешно выглядевшей на длинной шее, тщательно следила за тем, чтобы школьники выбирали книги в соответствии с возрастом.
Примерно за неделю до Нового года, Вадик снова перешёл мне дорогу. А я стал свидетелем коварства женщин. Я видел, как Маша, выйдя из школы, найдя глазами меня, отвернулась, подошла к стоявшему на крыльце Вадику и сказала: "Ну, что? Пошли?" А он вынул из кармана серого зимнего пальто шоколадный батончик, протянул его Маше, оглянулся и посмотрел на меня. И было в его взгляде что-то такое, от чего мне стало неуютно и противно. Я собрал все свои силы и, храбрясь, подошёл к этой парочке. "Маша! - сказал я, как можно уверенней, - пойдём, я провожу тебя, как всегда!" Но эта противная девчонка пожала своими худыми плечами, скривила губы и, кладя шоколадный батончик в карман белой шубки, сказала: "Знаешь, мне надоели твои булки!" Развернулась и пошла. Вадик побежал за ней. В тот момент мне показалось, что небо обрушилось на меня со всеми облаками, причём облака были не мягкие, лёгкие и пушистые, а тяжёлые, как кирпичи.
Постояв так несколько минут, оглушённый, я поплёлся домой. Но домой мне идти совсем не хотелось. Мне хотелось умереть, и сейчас же.
Я представил свои похороны. Как-то, может год назад, мы с ребятами из нашего двора видели похороны. Мы шумной ватагой бежали с пруда, где накупались до посинения. Был август, но стояла тёплая погода. И хоть говорят, что после Ильи-пророка не следует купаться, потому что " Илья-пророк тепло уволок" и вода становится холодной, мы всё же ещё купались. Вылезали с посиневшими губами, но счастливые и довольные. И вдруг наша ватага застыла и враз замолчала. Мы увидели, как из дома, где жила семья бухгалтера Михаила Бурова, выносят гроб четверо мужчин, ставят гроб на табуретки, которые были поставлены у крыльца, старухи начали выть и причитать, а Михаил, его жена, невзрачная полная женщина в чёрной одежде, плачут и крестят того, кто лежит в гробу. Оказалось, Михаил хоронил свою мать, которой было 89 лет. Это мы узнали из разговоров в толпе: "Три месяца до 90 лет не дожила. Осиротел теперь Михаил! Но хорошо пожила старушка..."
А потом мы, высунув лица между стоящими в толпе людьми, увидели и старушку в гробу. Она была вся накрыта белой простынёй, только маленькая голова в цветастом платке темнела на белой подушке. Лицо было сморщенное и бледное.
Выйдя из толпы, мы почему-то не могли сдерживать смех. И чтобы не рассмеяться, мы побежали подальше от этого дома. Почему нам было смешно? То ли от того, что невозможно было унять выпирающую радость! Ведь это настолько далеко было от нашего тогдашнего состояния и возраста, что казалось просто нереальным, невозможным, чтобы с нами такое случилось, а значит никогда и не случится! Никогда с нами подобного не случится! И потому мы радовались и, прибежав домой, с аппетитом поели и крепко уснули.
Но свои похороны я представил сейчас совсем по-другому. Мне представилось много - много народу у моего гроба и все, кто был, все рыдают, и все говорят: "Такой молодой и умер! Что с ним случилось?" А кто-то из толпы говорит, роняя слёзы: "Это вот та девчонка виновата! Это он из-за неё умер!" И все показывали пальцами на Машу. А она вся в чёрном плакала больше всех. А когда к ней подошёл Вадик и стал её успокаивать, она его оттолкнула и крикнула: "Надоели мне твои конфеты! Видеть тебя не могу!"
Видения видениями, но я решил уйти из этой жизни по-настоящему. Но как?
Пару дней я раздумывал.
7.
После долгих раздумий я решил, что лучше всего утонуть. Плавать я не умею.
Но тянуть с этим нельзя. Пока пруд не замёрз, надо поспешить. Погода стояла совсем не зимняя, пруд, вроде бы начинавший покрываться тонкой плёнкой льда, опять разморозился. Снега не было, под ногами чавкала грязь. Часто шли дожди, и настроение не только у меня было паршивое. Всё же погода здорово влияет на настроение людей. А у меня была ещё и несчастная любовь.
Я подумал, что если я раскачаюсь на тарзанке и прыгну поближе к середине, где глубоко, то быстро утону, тем более, что вода сейчас очень холодная. Скоро Новый год и я злорадно думал: "Вот пусть у неё будет самый плохой в жизни Новый год. Будет меня помнить!"
8.
Ранним субботним утром я тихо вышел из дома, опасаясь разбудить маму. Почему-то о том, как будет моей маме, я совершенно не думал.
Когда я подошёл к ветле, меня трясло, мне было страшно прыгать в холодную воду. Внизу у ветлы я оставил записку: "В моей кончине прошу винить М." Записка была написана ещё вчера. Я положил на неё камень, чтобы она не улетела от ветра и, подпрыгнув, схватился за канат.
Было тяжело висеть, пальто и ботинки сильно тянули вниз. Но я всё же разбежался и полетел над холодной серой массой. Подлетев почти к середине пруда, я должен был бы отцепить руки, но они не отцепились. Я испугался этой холодной серой воды и вновь оказался на берегу. Меня трясло. Не отпуская каната, я вновь разбежался, и опять, пролетая над срединой, не смог расцепить рук. Возвратившись в полёте на берег, я подумал, что не смогу жить теперь, не смогу смотреть в глаза этой коварной девчонке... а без глаз её... без глаз её мне тоже не жить. И я снова, ухватив покрепче канат, разбежался. Наконец, руки мои ослабли, и я со всего размаху плюхнулся в воду и тут же закричал, потому что вода, проникнув под одежду, просто обожгла тело холодом. Такого холода ещё я никогда не чувствовал. Сам того не желая, я орал и начал барахтаться в этой ледяной воде. Пальто моё стало неимоверно тяжёлым и тянуло меня вниз. Ботинки были, как кирпичи.
Я уже простился с жизнью, когда у моего лица появилась страшная бородатая образина. Эта образина схватила меня и через несколько минут вытащила на берег. Только когда я попал на берег, я понял, что это Гришка, сумасшедший Гришка меня вытащил. Отдышавшись, он вполне членораздельно сказал: "Быстро домой!". Я никогда не слышавший его голоса, с ним никто и не разговаривал, очень испугался этого мощного баса.
Вскочив, я поплёлся домой, и он пошёл следом. Я дрожал всем телом, вода бежала с пальто ручьём, в ботинках хлюпала вода.
Подойдя к дому, я толкнул дверь, которую не закрыл, когда уходил покидать этот мир. Обернувшись, я увидел, что Гришка уходит. С него тоже текла вода, и он быстрым шагом уходил в сторону своего дома.
Мама проснулась и, ничего не понимая, воззрилась на меня: "Что это? Рома! Где ты был?"
"Я нечаянно в пруд упал..." - соврал я.
"Как упал? Почему ты в такую рань у пруда гуляешь? Почему ты меня не разбудил? Что за фокусы?" И пошло и поехало.
Мама быстро меня раздела, натёрла водкой и уложила на раскладушку, которую поставила рядом с печкой. Печку мама вчера поздно топила, и она была ещё горячей, тепло шло ко мне, и я наслаждался им. Вскоре я согрелся и сквозь дремоту слышал, как мама отжимает мои вещи в корыто и причитает, что теперь не в чем ходить, пальто мокрое и ещё неизвестно, какое оно будет, когда высохнет. Спрашивала меня, где шапка, но я ответить уже не мог, я проваливался в царство Морфея. И только успел подумать, что шапка утонула, и ходить мне теперь не в чем. И последнее, что я слышал, засыпая: "Ох, ты горе моё, луковое!"
9.
Как ни странно, но я не заболел, даже насморка не было.
Мама, опасаясь за моё здоровье, продержала меня дома до зимних каникул. В школу я не ходил и Машу не видел. А потом выпал снег, сразу вдруг, и было его много-много. Всё стало белым и нарядным. Мы с мамой и тётей Зиной нарядили ёлку у дома. Пальто моё было безвозвратно утеряно, сильно уменьшилось в размерах и перекоробилось. Тётя Зина принесла мне ушанку и тёплую куртку, которые остались у неё в сундуке от её брата, который давно вырос и уехал в Воронеж. Там он работает шофёром Скорой помощи и возит врачей. Зина гордится братом. Ушанка мне подошла, а куртка немного была великовата, но если подвернуть рукава, то и незаметно. Мама решила, что я так прохожу эту зиму, а на следующую она мне обязательно купит модную тёплую куртку. Я не возражал. Я вообще как-то изменился. Мама сказала, что после моего падения в пруд, я повзрослел.
Новый год мы справляли втроём: я, мама и тётя Зина. Мама мне подарила двухколёсный велосипед. Это была большущая радость, хотя мне в те дни больше хотелось коньки с клюшкой, играть с ребятами в хоккей. Но мама сказала, что она боится этого чёртова пруда, вдруг да я опять провалюсь в него. Но велик - это тоже был классный подарок. Ну, что же, подожду до весны, а потом отведу душу, накатаюсь всласть. Я обожал кататься на велике, но своего у меня не было. Иногда кто-то давал из ребят покататься.
Каникулы пролетели быстро, я много читал и играл в войнушку с соседскими мальчишками. Мы строили из снега крепости и нападали друг на друга, валяясь в снегу и отнимая самодельное оружие из веток и досок. Оружие мастерили сами и гордились им.
Гришку в следующий раз я увидел только когда пруд основательно замёрз. Он появился на льду, опять босиком и полуголый, и долго там расхаживал взад и вперёд. Я был рад, что он жив и здоров. Про свою попытку уйти из жизни я никому не рассказывал. А он тоже никому не скажет, с ним вообще никто и не разговаривает.
Зимние каникулы промчались быстро.
А когда кончились каникулы, и я снова пришёл в школу, я уже по-другому смотрел на Машу. Я столько пережил всего, что не мог заставить себя подойти к ней и что-то сказать. Булочки я по-прежнему носил для неё, но она уходила домой одна или с бабушкой, когда та приходила к школе.
А я просто смотрел на неё издалека, мне по-прежнему хотелось подуть на её пушистые завитки, но я совершенно оробел подходить к ней.
Прошло месяца два, как она сама подошла ко мне и сказала: "Ну, насочинял что-нибудь ещё?" Я и забыл, что столько для неё насочинял и рассказывал по дороге домой сочинённое мной вечерами.
"Насочинял!" - соврал я.
"Может расскажешь что-нибудь?"
"Сегодня не могу, у меня дела" - соврал я опять, потому что у меня в голове не было ничего, что бы я мог ей рассказать.
"Какие же у тебя дела?"
"Важные" - сказал я и пошёл своей дорогой. Почему я так сделал, я бы не смог сказать, но мне тогда показалось это правильным. Пусть нос не задирает, подумаешь принцесса.
10.
Так прошла весна. Маша больше не подходила, и я не отважился. А летом она уехала в Воронеж насовсем, её отцу там предоставили новую должность на каком-то воронежском заводе, и они там теперь жили. А в посёлке осталась только её бабушка. Я иногда видел её в магазине, покупающую хлеб или выпечку, но, конечно, не подходил, хотя мне очень хотелось узнать что-нибудь о Маше.
Я долго, очень долго вспоминал о ней, о её хвостике, глазах, смехе и о том, как она слушала мои рассказы, придуманные вечерами.
Уже, будучи студентом, я как-то увидел в коридоре перед аудиторией, где должна быть лекция, худенькую девушку с таким же хвостом и завитушками. Сердце моё остановилось. Я подошёл к ней и сказал: "Маша, здравствуй!"
Она повернулась и, улыбаясь, сказала: "Наверно, ошибся, студент. Я - Света!"
"Извините..." - тихо пробормотал я. Видно, я её и тогда ещё любил. Говорят же, что влюблённые часто видят своих возлюбленных в толпе, всё им кажется, что они где-то здесь, с ними рядом.
А тогда, в тот год, как только началась весна и дороги стали проезжими, я оседлал своего нового друга и катался всё свободное время. Мне нравилось уезжать далеко от посёлка, к лесу, к железной дороге. Там я любил встречать поезда. Нравилось, как мелькали вагоны и в окнах мелькали лица проезжающих. Куда они все мчались, неизвестно, только я твёрдо решил, что вырасту и тоже буду непременно ездить по стране. Буду также сидеть в вагоне, смотреть в окно и пить чай из стакана в серебряном подстаканнике. Или валяться на верхней полке. Оттуда, казалось мне, ужасно интересно на всё смотреть.
11.
И вот однажды я, накатавшись далеко за посёлком, возвращался домой. Погода резко изменилась, хоть и был конец мая, и весна была в самом разгаре. Вдруг откуда-то неожиданно появились холодные серые тучи. Они двигались медленно со стороны пруда. А я, как нарочно, настолько устал, что мне нужна была передышка, и я слез с велика и пошёл по дороге, что вела через пруд, везя своего железного коня.
Неожиданно хлынул дождь, и я поспешил под свою ветлу, с которой были связаны теперь мои неприятные воспоминания. Густые ветки хорошо укрывали меня от дождя. Сквозь опущенные в воду ветви мне хорошо был виден пруд и иголочки дождя, которые входили в поверхность пруда. Я нашёл там и обрывки моей предсмертной записки, которую я тут же порвал, скомкал и бросил подальше в пруд. И тут моим глазам предстала такая картина: Гришка, наш поселковый сумасшедший, который прекрасно плавал, с противоположного берега медленно входил в воду. А что это у него на шее? На шее у него висела привязанная на куске металлического троса спортивная гиря. Видно было, что она тяжёлая. Он медленно входил в воду, и когда вода уже была по шею, даже не попытался поплыть. Что это? До меня стало доходить, что он хочет утопиться, и гирю привязал, чтобы сразу уйти на дно.
Мне стало страшно, и мурашки побежали по всему телу. Я стоял, как загипнотизированный и, не мигая, смотрел на пруд и Гришку, который быстро скрывался под водой.
И вот его не стало видно. Где-то в моём сердце теплилась надежда, что он, может, опять себя испытывает, может это элемент его очередной закалки, его чудачества. Но нет. Простояв довольно долго, я понял, что Гришки больше нет. Я представил себе, как с помощью гири, он сейчас уходит в илистое дно, всё глубже и глубже.
Дождь кончился, и я дрожащий, весь переполненный страхом, поехал быстрей домой. Мамы дома не было. Это было сейчас хорошо, потому что я бросился на кровать и разрыдался. В слезах я выплёскивал ужас от увиденного и стыд за то, что я ничего не сделал. Я мог бы поехать в ближайший от пруда дом и попросить помощи, и может его бы спасли. Я мог бы громко кричать и может кто-то услышал бы мой крик и прибежал бы и вынули бы Гришку из пруда. Я мог бы... я мог бы... Но ничего не сделал. Я себя успокаивал, что тут нужен был не один спасатель, а минимум трое здоровяков, чтобы его вытащить из воды. Он же был огромный, тяжёлый, да ещё с гирей. Но тут же совесть мне кричала: "Он тебя спас, а ты его - нет! Ты даже не попытался спасти его. Слабак, трус и дурак". Я рыдал долго и, вконец обессиленный, уснул.
12.
Никто не спрашивал про Гришку. Не знаю даже, кто-нибудь вспомнил о нём?
С тех пор я не хожу на наш поселковый пруд, даже теперь, когда взрослый приезжаю в родной посёлок. Как-то в тот злополучный год кто-то из мальчишек в классе вспомнил про Гришку, про то, как он плавал по пруду на плоту и про то, что никто с ним не разговаривал, и никто даже голос его не слышал. Я тогда сказал: "У него был хриплый голос, бас". Откуда ты знаешь?" - пристали ко мне ребята. "Так мне кажется..." - сказал я тихо. И они от меня отстали, сочтя это за мою фантазию, потому что точно знали, что он ни с кем не разговаривал никогда и потому голос слышать никто не мог, тем более я.
Я же с тех пор виню себя за то, что ничего не сделал, ничего не предпринял для спасения человека, пусть и сумасшедшего, для спасения моего спасителя, и считаю это преступлением.