Живулина Марина Валентиновна : другие произведения.

Игра в беса

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

   Марина Живулина
  
   Игра в беса
  
   повесть
  
   Черное и белое
  
   Наверное, я перечитала "Фламандской доски" и "Алисы в Зазеркалье"... Я всегда хотела, чтобы моя жизнь была четкой, как шахматная доска, чтобы в ней было черное и было белое. В этом твоя глупость, говорили мне умные люди. Я всегда хотела знать свои фигуры и их изначальные позиции, чтобы потом можно было предугадать их ходы. Разумеется, я была черной королевой. Злобной, мистической и задыхающейся от собственного яда и черного бархата. Так я себя воображала. Тем не менее, я всегда хотела играть без повязки на глазах.
   Мне говорили: о, какая ты дура! О, как ты отвратительно наивна! Да откуда ты можешь знать, что вырастет, если не начнешь растить? Ведь без процесса не бывает результата.
   Но я всегда кричала, что хочу знать, что вырастет: елка или гладиолус! Что будет у меня с этим мальчиком: любовь на всю жизнь или однодневный роман? "Хочешь ли ты меня, любишь ли ты меня?" - допрашивала я все свои жертвы. И они все бежали от меня, как от палача, которые хотел вывернуть их до кишок и разобраться с каждой из этих кишок в отдельности.
   Для всех жизнь и счастье были процессом. А для меня - результатом. Поэтому и жизнь для меня была смертью, а что еще могло быть самым конечным результатом?
   И я двинулась на фоне этих шахматных клеток в моей голове.
   Я по-прежнему вынуждена была жить и ходить по клеткам. Но мои фигуры вдруг оборачивались чужими, а свои защищали чужого короля. Офицеры прикрывались плащами, пряча лицо при моем приближении, а мой король - он вообще молчал всегда. Вы, конечно, догадываетесь, что когда я говорю - МОЙ КОРОЛЬ - я имею в виду белого короля. Потому что на самом деле черное может сойтись только с белым. Оно воюет с ним, оно пытается поглотить его, сплестись с ним в страстном порыве, уничтожить и сделать своим. Мой король был белым-белым, в нем все было от жизни, в нем не было ни малейшего намека на саморазрушение, хотя он был сверх меры сладострастен и извращен. Но все свои извращения он воспринимал как наслаждение жизнью, как торжество жизни. Для него доска была яркой, разноцветной, переливающейся. Его любовь меняла цвет.
   А я была одета в черное и часто падала перед ним на колени. Я всегда просила его о большем, но что можно было поделать, когда я была одета в черное и делила мир на четкие черно-белые клетки? Я пыталась рубить сплеча и забыть, что никогда нельзя говорить никогда, но потом мой разум стал блуждать по извилистым тропам, которыми вели меня другие фигуры, по играм, в которые они любили играть. Тени падали на них, когда я стояла над ними, хотя я была без сил. И они охотно пили мою кровь, как отравленный абсент, потому что в каждом яде есть свой кайф. Но что можно было поделать, когда я была черной королевой и любила белого короля?
   Стоит вспомнить, что фигура, которую мы привыкли называть черной королевой, имеет значение не только ферзя, то есть визиря-наставника, но и, в каких-то древних восточных религиях, значение шута. Шута, который всегда по-своему защищал короля, говоря ему правду в глаза, будучи его ушами, глазами и интуицией.
  
  
  
   ЧК, или пародия на ЧК
  
   Я мастерски изображаю черную королеву. Или черного шута. Как будет угодно. Я некрасива, как шут. Я надменна, как королева. Во мне течет четвертина горячей, черной, цыганской крови. Меня зовут Маргарита, Марго.
   Как-то один знакомый сказал мне, что я напоминаю ему французскую шлюху пополам с русской революционеркой времен февральской революции. "Этакую Ядову-Каплан, стреляющую впотьмах, щурясь из-под толстых линз, - кивнула я. - В мой облик идеально бы вписалась секущаяся соломенная коса, выбивающаяся из-под черной засаленной накидки, и раздрыганный пистоль в руках".
   Говорят, во мне есть яд. Говорят, вокруг меня витает темный флер, как вокруг старинных портретов. Но у меня плохая кожа, выступающие ребра и невыносимый характер. Это единственная истина, клянусь жизнью моего короля.
   Я худа, смугла, у меня темные короткие волосы, и одета я в стиле "мечта старьевщика". Стиль "гранж", чтоб вы знали: это когда от вас отворачиваются даже приюты и вытрезвители.
   Критики всегда обвиняли меня в отсутствии стиля. Они сравнивали мои повести с розовыми муляжами, за которыми скрывается пустота. Я же сейчас вижу их как отвратительные розовые слюни, наматываемые на искусственные цветы.
   Это правда, кстати: цветы, самые свежие, вблизи меня не живут. Они чернеют и скручиваются у меня на глазах, и чем больше я на них смотрю, тем быстрее они умирают. Даже розы от любимого. Даже.
   Тексты, организованные с помощью ритма. Тексты, организованные с помощью смысла. Можно нащупать мелодию. Можно, если очень больно.
   Я прихожу домой ночью, брожу по кухне, с отвращением пью пиво или кофе, чтобы забыться, курю ментоловые сигареты в заплеванном подъезде, принимаю ванну со ржавой водой и ложусь. Но вот уже много лет, как я не могу заснуть до утра. Просто лежу. Иногда плачу. Иногда мне чудятся черные горы, синие воды, рыжие стены старинного замка. И тогда мне становится хорошо. Но на заре мой разум мутится. Ненавижу рассвет. Бледное, зеленоватое, холодное, мертвенное время. Время казней и самоубийств. Средневековье.
   Что такое стиль? Это умение балансировать на острие ножа над лужей блевотины. Стиль - это кровь, это боль, это снег, это чернота. Это умение смешивать, не смешивая. Это умение разделять, не разделяя. Это умение сохранять часть истины, извлекая из нее что-то для себя. Это умение играть.
   Игра в шута подразумевает стиль. Игра в королеву - тем более. Как долго Воланд искал Маргариту. Вот пример стиля. А вот еще один. Эпизод в теленовостях с посещением президентом Путиным своей учительницы немецкого языка. Старенькая интеллигентная учительница в непринужденном разговоре фактически разрешает своему бывшему ученику ругаться матом, если допекут. При этом авторы фильма держат титр: "Март 2000 года. Владимир Путин в квартире учительницы Владимира Путина". В конце концов, какая разница, как зовут добрую учительницу? Стиль - это самый простой способ говорить сложные вещи.
   Это я где-то прочитала.
   Пена дней... Это я тоже прочитала где-то. Так понравилось... Пена дней. Ничего грязного нет в этой фразе. Пена морская. Просто пена, пенящаяся независимо от тебя, когда ты плывешь по течению. А не ходишь вправо-влево по доске. А потом вдруг оказывается, что ты все-таки сделал очередной шаг, и сейчас стоишь не на той клетке, где был до того, как купался в пене. Жизнь играет, забавляется, принимая разные обличья. Сегодня - пена, завтра - доска. На доске просто чувствуешь себя абсурднее.
   Вчера я сдала редактору одной желтоватой газеты статью о реликвиях, якобы найденных в подвалах главного городского храма. Среди них были сделанные совершенно виртуозно святые мощи. В редакции шел ремонт. Редактор, южный брюнет с янтарно-карими глазами, ходил мрачный, как Мефистофель, разве что не пел "Скалы, мой приют", но улыбался. Пока не прибежала тетка в сиреневом и не завопила истошно: "Здание заминировано, все на выход!" "Нашли время!!!" - прошипел редактор, взбеленившись.
   У него был повод злиться. Для газеты настала черная полоса. Недавно опубликовали статью с отзывом местных ментов об их "подшефном" районе как о "стране непуганых идиотов". Глава администрации сильно обиделся за все районное население и подал на редакцию в суд. В свою очередь, газета подала иск против одного депутата, обозвавшего ее "разносчиком желтухи". В суде сообщили, что в связи с острой нехваткой почтовых марок повестку отослать невозможно. Тогда журналисты отправили с повесткой своего коллегу, которого потенциальный ответчик, разумеется, выставил за дверь. "Вы по совместительству судебный исполнитель?" - ядовито поинтересовался он. Газета-конкурент подробнейшим образом осветила этот конфуз.
   А тут еще утром около редакции разбросали листовки с призывом от имени самой же газеты громить местных чеченцев и заодно евреев. В общем, у редакции были смешные, но тяжелые будни. Как всегда. Кроме того, именно в этот день у редактора был день рождения...
   Тут на днях мне рассказали две истории. Одна была о неком Косте, бывшем комсорге с двумя высшими образованьями, красавце, ставшем лидером секты "Дети бога". Он ушел из дома со всеми имевшимися у семьи деньгами, бросив на смертном одре старушку-мать. Когда бабули, окружившие смертный одр, возопили о милосердии, Костя ответил: "Она - дочь сатаны. А я - сын бога. Мне нет до нее дела. Мне надо идти спасать мир".
   Вторую историю я выслушала от старушки в заснеженном парке. Та пришла посмотреть на зимние яблони. Говорила, что ей вот уже несколько лет не с кем поговорить.
   В войну старушка попала в оккупацию на Украине. Немцы собирали здоровую молодежь и гнали в Германию, следом сжигая села. Шли день и ночь, и через несколько суток старушка, тогда еще совсем девчонка, решила, что проще будет умереть. Надо было только остановиться, а там замешкавшихся пленных забивали прикладом. И она села на землю. К ней подошел пожилой немец-конвоир. "Ну, вот и пришла моя смертушка", - подумала старушка. Но немец снял рюкзак, вынул из него ботинки, кусок хлеба, отдал пленной и указал в сторону кукурузного поля. Старушка обалдело посмотрела на него... а потом, подхватив хлеб и ботинки, бросилась бежать. Спряталась. Переждала. И прожила до глубокой старости.
   Такие истории - как кинжал; я отлично вижу его: длинный, узкий, блестящий, как летит - не уследишь, что-то сверкнуло в воздухе, мгновенная боль между ребрами, тебя точно прибили к стене, распятие. И что? А вот, собственно, и все.
   Но я выдираю из себя этот кинжал и кидаю его в пустоту. Я не хочу быть еще чернее, чем есть.
   А пустота... Она всегда ждет тебя за краем доски. Она подразумевает и принимает все. Любая идея имеет право на существование, но не имеет смысла. Любое чувство, любая мысль - они бросаются в пустоту и поглощаются ее космическим зевом, некоторое время гремя или даже грохоча там, как грохочет пустая пивная банка в трубе мусоропровода.
   Я живу наблюдениями за чужими впечатлениями. Хороши рассказы редактора Гаспаряна об Италии и Чехии... Женщина-уличная актриса с выбритыми бровями, чтобы удобнее было рисовать на лице... Бесшабашная старушка-чешка в майке наизнанку, перебравшая коньяку и примчавшая Гаспаряна к вокзалу по переулкам с такой скоростью, что ездивший не раз без тормозов Сережа мысленно попрощался с белым светом... Его друг, еврей-архитектор, посмотревший на Собор Святого Петра и изрекший: "И зачем я учился столько лет? Надо было приехать и только один раз посмотреть. Ведь это же навсегда..." Навсегда. Это прекрасное слово. И очень страшное.
   По вечерам мне кто-то звонит, но я не отражаю их чувств ко мне, они чужие, я их не понимаю... Я, конечно, знаю этих людей, даже люблю их по-своему, но они все мне чужие. Иногда я становлюсь искрометна, и все смеются, и активно любят меня, мой дом полон гостей, тепло, любовь, драйв, и мне даже на некоторое время хорошо. Меня затаскивают под фикус и рассказывают всякие тайны, и плачут, и гладят мои волосы и рукава, не понимая, что мне это безразлично. Они, в самом деле, меня любят, хотя за что? За тот горький, ядовитый абсент, который есть во мне? За то, что я почти всегда черна и уродлива? Видимо, на их доске им пока нужна черная королева. Когда-нибудь они ее съедят. Но не сейчас. Без нее нет стиля в компании фигур на доске.
   И я мастерски изображаю черную королеву: капаю ядом, глотаю транквилизаторы, курю длинные сигареты, нюхаю коку, одетая в разлетающуюся пеструю кофту, которую носила еще моя бабушка. Золотые и серебряные кольца, цепочки с огромными потускневшими драгоценными камнями. Мои духи пахнут ванилью, мои волосы то слишком кислотны, то блекло-серы, а на самом деле они уже почти седы. Мне 25 лет.
   Как я иногда жалею, что не тяну на Долорес Ибарурри. На настоящую черную королеву, а не ее призрак. Очень хотелось бы. Плюнуть на всех и по головам, по крови прокладывать свою веру в чью-то дурацкую идею. Быть просто молнией. И разрушать.
   Я не скажу, что никого не разрушила. Нет, удалось разрушить многих. Но слишком мало, чтобы назваться молнией. Так, капля яда на засаленной подушке.
   Моя пестрая холодная комната уставлена восточными безделушками, разноцветными раковинами и камнями, статуэтками томных индийских божеств, сухими растениями. Здесь пахнет далекими странами, незнакомыми страстями. Я странная. Я ­ посредник самого горького ангела. Исповедуйтесь мне, сударь, и на небесах вы не будете лохом. Ведь люди в черном - самые лучшие психоаналитики, вспомните-ка католические решетчатые, пахнущие ладаном исповедальни.
  
   БК
  
   Мой белый король - гей.
   В этом юмор.
   Потому что, как доказал Перес-Реверта, в этом случае он, каким бы белым и каким бы королем ни казался, не может не быть черной королевой. Моим двойником.
   Поэтому он так меня ненавидит. Поэтому его так тянет ко мне. Он погружается в меня, как в себя. Он боится погрузиться в себя и вместо этого погружается в меня. Ведь это почти одно и то же. Черная вода под белой крепостью. Его крепость стоит на этой воде. На мне, которая часть его, вторая половина его лица, которую он никому не показывает.
   Мы печем булочки на нашей общей кухне, ходим в кафе, у нас общие друзья и общие тайны, но наша любовь - это любовь двух ущербных людей. Раньше я думала, что в этом - ее величие. Сейчас я вижу, что в ней - грустная тайна двоящихся изображений. Игра черного в белое и игра белого в черное. Игра в беса. Страх быть обнаруженным.
   Я ведь тоже хочу быть белой королевой. Но мне так дороги мои ядовитые черные одежды. Без этого не будет стиля, хотя будет жизнь. Но я уже не вижу способа раздеться самой. Меня нужно раздеть, сорвать с меня силой эти одежды и войти в меня - белым светом, убивающим меня, белым ядом, нейтрализующим черный. И тогда я закутаюсь в серое, и мир будет подобен морской пене, и я никогда не окажусь на треклятой доске!
   Но мой белый король этого сделать не может. Поскольку он - переодетая черная королева.
   Он всегда искал острых ощущений, безумных поступков, интриг, тайн, он хочет быть инквизитором и художником, поймать всех в сети своих прихотей и фантазий, чертовского обаяния. Он хочет остаться белым, чтобы его все любили, но он хочет влить в себя и черного яда, чтобы быть бесом, черным, как ночь. Роковым. Но ему это не удается, так же, как мне не удается освободиться от черноты.
   И мы мучаем друг друга собственными глубинными отражениями, тем, что одно зеркальное отражение ничего не может передать другому, даже путем максимального сближения. Крепости остается только смотреться в глубину воды, а воде взирать на белые стены. Им не поменяться местами. Фигуры в игре не меняют цвет. Они могут только менять ходы, двигаясь не по правилам, как свои антиподы, как призраки своих врагов или любимых. Поэтому белый король иногда ходит как черная королева. А черная королева - как белый король. И крепость упрямо отражается в воде, а вода жадно ловит ее отражение.
   Мне всегда было с ним очень больно. Ему, я подозреваю, тоже было несладко. Очаровывать ему удавалось всегда. Но для чего? Для того, чтобы на халяву есть яичницу у десятков девчонок, с придыханием на него глядевших, или трахаться в гостиницах с мужиками, снимавшими его в общественном транспорте? Глубоко внутри он оставался затравленным ребенком, которого никто никогда не любил. И он отлично понимал, какое будущее может его ждать. И я любила именно того ребенка, обиженного жизнью ни за что, а вовсе не очаровательного стервеца, которого хотели все поголовно. Я любила в нем его боль и чувство вины. Это было прекрасно, скажу я вам...
   И я кривлялась и шутила, и на мне было зеленое манто с полутораметровым шлейфом и фиолетовая шляпа с оранжевыми перьями, а в руках была скрипка. Тоже фиолетовая. В конце концов, на мне висела еще и роль шута.
   Секс ради секса, фантазии, интриги, опасные игры, случайные связи. Постоянное изображение беса, шута, черной королевы - перед людьми, которые тебя знают и восхищаются тобой, потому что ты - Бес. Это ОНИ так думают.
   А ты хочешь просто - любить. Абсолютное понимание абсолютной истины: любовь - единственное оружие и бога, и беса. Она - мат.
   И черная королева с белым королем кружат по доске, она - стремясь поставить этот мат, он - убегая от нее и потихоньку приближаясь к ней. Потому что только так, путем самоуничтожения, он может сблизиться со своей сущностью. И принять черную королеву внутрь себя.

Если бы меня сегодня спросили: "О чем ты думаешь?"

- Я бы ответил: "Я не могу выдержать с вами диалога, но я готов выдержать ваш монолог".

Если бы мне сегодня сказали: "Чего ты хочешь?"

- Я бы сказал: "Пусть это звучит эротично, но я жажду общения с вами".

Если бы меня сегодня предупредили: "Зачем ты туда, куда ты идешь, идешь?"

  -- Я бы ответил: "Затем, чтобы встретиться там с тобою, предупреждающим меня об этом".

Б. Юхананов, "Монстр и менестрель"

  
  
   ЧК
  
   Я хочу любить. Я люблю всегда остервенело, до смерти, так, чтобы мужчина был действительно моим мужчиной, до последней капли крови. В порывах страсти я так кусаю и облизываю каждый миллиметр плоти любовника, как будто хочу проглотить его целиком.
   Я сплю с мужчинами, просто так, без желания. Как шлюха.
   Однажды вечером я облачилась в облегающие джинсы, черный свитер, накрасила ресницы вызывающей синей тушью и отправилась в бар. Псевдоитальянский бар с огромными ненатуральными виноградинами по стенам. Я сидела там и глотала "Голубую лагуну", пока ко мне не подошел какой-то мужик лет сорока и не стал лить липкий елей. Мне было все равно, что он говорит. Я даже не поняла, как его зовут. Но через полчаса я села к нему в машину, а еще через полчаса лежала под ним, задыхаясь от отвращения к его телу, к его поту, к его рту. Он был ласков, отвратительно, омерзительно ласков, именно от его ласки меня и тошнило.
   Через неделю я снова пошла в этот бар - и снова через несколько часов задыхалась в чужой постели. Мужчина сам по себе снова не был мне приятен, но действовал грубо, даже жестоко, и это меня неожиданно возбудило. Я словно увидела себя со стороны: извивающуюся, стонущую, в объятьях незнакомого мужика, и это зацепило меня. Меня возбуждало насилие.
   Следующий сделал мне так больно, и так унизил, что я плакала, но одновременно и наслаждалась этими слезами - я мстила себе самой, той самой, ранней, позволившей себе влюбиться в белого короля-перевертыша, погрязшей в розовой патоке и красном шелке парусов. Жестоко мстила. Я глотала чужую сперму, облизывала чужую кожу, принимала член во все отверстия своего тела, которое теперь видела словно со стороны - и оно было красивым, это тело, и оно было порочным, грязным, оно теперь было телом шлюхи. Я словно валялась в грязи. И я поклялась, что буду истязать себя до тех пор, пока не вытравлю все свое долбаное прекраснодушие.
   Секс - это тоже игра. Ты начинаешь эту игру и раздваиваешься, и если разум констатирует некие твои ощущения, поддающиеся описанию: приятно-неприятно, противно-непротивно, приятно-противно, то в то же самое время что-то с твоего самого глубокого дна поднимается и опрокидывает все доводы разума, оставляя его изумленным наблюдателем. Ты с изумлением видишь вместо себя абсолютно незнакомое тебе существо, не просто шепчущее и делающее что-то непостижимое для тебя, но и незнакомое тебе с точки зрения ощущений. Ощущения, похожие на дичайшие твои сны. Ощущения, делающие тебя абсолютным циником впоследствии и с каждой секундой меняющие тебя в сторону тьмы. Грех... о да, это грех. Грех меняет тебя очень быстро и толкает на свободу от разума, от рациональности. Он дает тебе свободу, свободу с каким-то отчуждением и болезненной усмешкой. Секс сам по себе часто не доставляет тебе наслаждения, наслаждение доставляет тебе эта возникающая после него измененность сознания, ощущение способности на что угодно, которая втравливается тебе в кровь с каждым новым разом.
   Самое интересное, что, когда становишься циничным, приносишь меньше зла. Ты меньше ревнуешь, меньше мстишь, меньше обижаешь, поскольку многие вещи, которые тебя раньше задевали, становятся тебе фиолетовы. Ты меньше делаешь добра, но и зла - несравненно меньше. В этом заслуга цинизма. А заслуга секса в том, что он прививает цинизм.
   Я вела такой образ жизни долго. Я вытравила, выблевала из себя все розовые слюни, с немалой толикой моей крови, оставив внутри только желчь. Чужие постели продолжались долго, и я посчитала, что отомстила себе сполна.
   Однако вдруг произошло непредвиденное. Уже летним, очень теплым, золотым, пыльным вечером я шла в свой треклятый бар и услышала доносившуюся откуда-то песню Цоя. Песню о лете, которое скоро кончится. И хотя лето только начиналось, и даже не шли дожди, но, в общем и целом, все было тем же самым. "И так уйдут за годом год, так и жизнь пройдет, и в сотый раз маслом вниз упадет бутерброд. Но, может, будет хоть день, может, будет хоть час, когда нам повезет..."
   И подумалось - а ведь все это правда, и зачем жить, если кто-то до тебя уже выразил в двух словах твою жизнь, больше-то ведь и сказать нечего. А ты пытаешься соорудить нечто искусственное, отвратительное: чья-то потная чужая спина, чье-то сальное одеяло, просто ради того, чтобы доказать самому себе, что ты - это не ты.
   Скоро кончится лето... А что есть лето?
   Тут я вспомнила Цоя, таким, каким видела его в "Игле", таким, каким носила его на черных футболках в подростковом возрасте, вечно юного, черного, нездешнего, безапелляционного, такого вызывающе нерусского, бесстрашного пред собственным "я". Свободы в нем было много. И много было юности. Вот и все.
   И я развернулась и пошла вдоль по улице, прочь от треклятого бара, катая камешки носком туфли и засунув руки в карманы - как мне казалось, как Цой.
   И словно не было голого секса, а всегда было только одна любовь.
  
   Доска
  
   Я все время делала неверные ходы. Меня мучил страх. Обычный страх черного человека перед смертью, пустотой, одиночеством. Я была обычной, слабой, очень грешной и хрупкой, и не мне было играть роль беса, уж точно не мне, а какому-нибудь сытому божественному бонвивану с усмешечкой в зубах. Черную королеву не должно было убивать сознание того, что романтика убивает в этом мире, сознание того, что пена дней - это грязное, безбрежное море жизни, где нет ни одной истины. Это же очень страшно - когда нет истины. Тогда не во что верить. Тогда приходит страх перед пустотой за краем доски....
   И нет даже утешения, поскольку наученный цинизмом ум понимает, что всякое утешение - это спектакль, песня, спетая жалостливым менестрелем, и что потом придет шут, и скажет: эй вы, дурачье, а за стенами замка уже никакой битвы и никакой любви, и небо ваше пусто! Что потом придет черная королева и будет смеяться до истерики. Что даже белый король - не белый и не король.
   А если на доске нет короля - конец игры.
   А бес так жесток. Он заставляет тебя играть роль. Но он все же менее жесток, чем все другие, потому что другие тыкают носом тебя в твое любое утешение, как в дерьмо, и смеются. Как будто я не знаю, что за стенами уже другой мир. Как будто я не знаю, что Гэндальф так и не придет на пятый день с востока с первыми лучами солнца...
   Я хочу верить в Бога и жить, как в старину. Я знаю, что сегодняшняя истина - это не живой осел, а мертвый лев. Я знаю, что истина в пустоте, что Бога нет, что все дозволено, но я не хочу быть пророком этой истины, и у меня нет сил воскрешать мертвую жизнь. Мне страшно.
   - Ты знаешь притчу о серебряной ложке? - спрашивает меня мой белый король, старательно глядя на картину на стене. - О той самой серебряной ложке, которая восхищает своей чистой красотой, и тебе хочется приложить ее к щеке - но она холодная, и тогда тебе хочется сделать ее теплой, но для этого придется опустить ее в суп - и она станет грязной, и все очарование пропадет. Ты хочешь сделать ложку грязной, а я - нет.
   И я ухожу. И хотя я рыдаю, как никогда в жизни, я знаю, что он там, позади меня, за захлопнувшейся дверью, стоит и смотрит на эту картину, будто видит там что-то новое. Он видит, что пышные нарисованные цветы - увяли, а бокал, который еще вчера казался ему наполовину полным, почти пуст. Это ему, по крайней мере, смешно.
   Ему хочется небрежно вздохнуть: "Ах, эта человеческая комедия", роняя сигаретный пепел прямо на дорогой ковер. Ему хочется снова стать таким, каким я видела его: сильным, хрупким, развязным, сияющеглазым, беззаветно уверенным в том, что мир этот создан со смыслом, а не просто так возник из ниоткуда, как разновидность амебы. Ему хочется снова знать, в чем самая яркая фишка существования. Он хочет снова стать белым королем. Но уже не может. Потому что понял, ПОЧЕМУ белая крепость должна отражаться в черной воде.
   "Я допускаю ВСЕ", - замогильным голосом резюмирует очередную трагическую гадость своей бывшей жены неподражаемый Атос.
   Я иду и думаю, что вскрыть вены - моветон для черной королевы, и поэтому мы будем делать вид, что забыли все навсегда. И вода будет отражать все, что угодно, даже сараи и помойки, только не крепость. Но никогда не забудется, что горячее его губ не было, слаще его кожи не было, и, что самое горькое, никогда и не будет.
   Можно ведь просто любить про себя, тихо, ненавязчиво. Пока любовь не превратится в разочарование, напоминающее черные деревья в холодной воде, или в ироническую усмешку. Любовь, похожая на шепот, растворяющийся со временем в тишине и журчании воды. В пене дней.
   Но это участь белой королевы, чье дыхание легко. Я же задушу себя своей любовью, и это будет медленное самоубийство, медленная комбинация ходов, подтасованных так, чтобы тебя съели, потому что ты задолбала всех.
   Он никогда не слышал горечи в моих словах, или она казалась ему притворной. Он видел только ненатуральный пафос, который начинал раздражать его. Он никогда не целовал меня. Он никогда не любил меня?!
   Я не буду снова тратить время на гонку по пахучим следам чужих развлечений. Раньше я так уже делала. Гонка была сумасшедшей, в пыли и крови. В темпе самого учащенного сердцебиения я танцевала в самых изысканных ночные клубах, смотрела самые остроумные фильмы, встречалась с как можно большим количеством новых людей. И вроде жизнь должна была искриться, как шампанское, но скука одолевала меня в самых веселых и любимых народом местах. Гальванизация свободолюбия - что может быть нелепее? Все равно что каторжник с ядром на ноге пытался бы танцевать чечетку, делая вид, что все как надо.
   Зачем? Когда ты станешь прахом, мир будет вертеться еще бесчисленное с твоей точки зрения количество времени. Хотя ворон не успеет содрать клювом даже пылинку с изумрудного столба, а он должен издолбить целые версты, прежде чем пройдет мгновение с божественной точки зрения.
   И любовь медленно уйдет, как бы ты не пыталась ее удержать, и солнечный день померкнет, когда ты устанешь ловить солнце на свою спину в тщетной мечте пропитать им свою душу. Когда тебя не полюбит тот, кого любишь ты. Это так наивно, и так банально, и так затаскано, и так плоско.
   Это недостойно черной королевы. Но это всегда у нее внутри.
   И понимая это, ты хоронишь себя заживо. Ты перестаешь любить детей, подавать нищим, перестаешь замечать солнце, осень, розы, и главной формулой твоей жизни становится жестокий и низкий стеб, шутовство, беспощадное, балаганное, соседствующее в средние века с плахой.
   Ты превращаешься в Кая, Кая или Каина, как тебе угодно будет распорядиться собой дальше. Ты сидишь и куришь сигарету за сигаретой. Смотришь на синие-синие улицы. Единственное, что тебя успокаивает почему-то, это то, что ты еще можешь заметить, что они именно такие - синие-синие. Это единственное, что сейчас есть в твоей жизни...
   Я начала спать с женщинами после очередного ухода от него.
   Мне понравилось с ними больше, чем с мужчинами. Хотя я сразу же отдала себе отчет в том, что не лесбиянка: я не могла влюбиться в женщину. Я даже не воспринимала секс с женщиной как секс, это было так, вроде десерта, забавных полудетских игр. Однако женщины были искуснее, понятливее, нежнее и беспощаднее, чем мужчины. И они не задавали в постели глупых вопросов и не пытались заставить поговорить меня о сексе. Я ненавидела эти вопросы: "А что ты любишь, а как ты хочешь, а вот как у тебя было с тем и этим?" Больше всего меня бесила фраза: "А что ты чувствуешь?"
   Женщины были похожи на вино, брюнетки напоминали коньяк, блондинки - шампанское, кожа их была теплой, сухой, душистой, а язык - огненным и извивающимся, как у змеи.
   В женщинах мне нравились определенные вещи: темно-красное белье, крашеные волосы, сладкие духи. Мне нравились внешне холодные девушки, с мальчишеской стрижкой, долго рассуждавшие о новомодной литературе, в то время как их руки начинали уже трястись от нервного нетерпения. А я все приводила цитаты, качала головой и курила сигарету за сигаретой. Я воображала себя охотником, наблюдающим за птицей, попавшей в силок. Однако никогда не забывала фразы Шико: "Генрих, ты думаешь, что ты охотник, выслеживающий дичь. А мне вот кажется, все напротив - это ты дичь, за которой наблюдают".
   - Ты относишься к людям, как к мясу, - сказала мне одна, тоненькая, стервозная, с королевской шеей. - Ты страшный человек и живешь страшно. Ты привлекаешь меня, потому что пугаешь.
   Синие улицы все же были теплыми и напоминали мне детство. Свободу. Так старый рыбак, наверное, смотрит на море, в которое ему уже не выйти. Я не знала этого с точностью, поскольку даже знакома со старыми рыбаками не была.
   С уходом от своего короля я обнаружила в городе множество парков и скверов. Я не могла теперь находиться дома, я сидела на холодных скамейках среди просыпающейся зелени и курила. Я сидела в грязных скверах рядом с какими-то алкашами и тихо смотрела на прошлогоднюю траву. Выкурил сигарету - спас лошадь. "А если учесть, что та же капля никотина хомячка разрывает просто в клочья, то я вообще - большой гуманист", - думала я.
   Кстати, я вам даже не описала, каким он был, мой белый король. О, каким он был!
  
   БК
  
   Его звали звали очень странно - Анджело. Люди всегда удивлялись, когда слышали его имя. Это удивление добавлялось, добрасывалось, словно звонкая золотая монета, к удивлению от его облика. У него были удивительные глаза: темные, сине-черные, как слива, мерцающие, грустные. Люди просто смотрели в эти глаза и вдруг замечали, что забыли, где находятся и кто они. Нечистая сила, одним словом.
   Имя досталось ему от итальянских бабушки с дедушкой, потомков знатного рода, достаточно древнего, чтобы холодок пробегал по спине при взгляде на фамильный герб. Был за многие столетия только один досадный казус в фамилии Ланциано: когда однажды один из отпрысков рода в порыве кровной обиды покинул отчий дом и сделался шутом у Лоренцо Медичи, а после его кончины и собственных долгих скитаний перешел в шуты к Франциску 1. Королевский шут... какой позор! Но именно об этом персонаже фамильной истории ходило больше всего легенд, именно его портреты все юные красавицы дома хранили у себя в постелях, именно к нему в смутные и странные времена обращались взоры Семьи. Портреты сохранились... судя по ним, в жизни шут был дьявольски, необъяснимо, страшно красив... даже не столько красив, сколько с самых юных лет имел власть над людьми и был печален и ядовит, словно знал скорбные судьбы всех на свете. Ирония судьбы ­ - его тоже звали Анджело. Говорили, Лоренцо был без ума от своего шута, а французский король плакал навзрыд, когда Анджело погиб на дуэли. Еще говорили, что королева была его любовницей, но чего только не расскажут семейные легенды! Надо ли упоминать, что погиб он еще молодым, навечно таким и оставшись.
   Бабушка Анджело страдала болезненной какой-то страстью к портрету, и только поэтому вышла замуж за своего двоюродного брата, внешне отдаленно напоминающего легендарного шута. Чутье не обмануло странную итальянку: от этого брака родился сын, очень похожий на портрет, ну а внук - удивительное дело, хоть и был рожден с примесью северных кровей, явил собой абсолютно точную копию медальона. Бабушка Симона назвала его Анджело и отошла в мир иной с умиротворившейся душой и дьявольской усмешкой на губах, как бы обещавшей миру: то ли еще будет. Так на свет появился двойник шута, жившего аж пятьсот лет назад и сломавшего жизнь не одному десятку людей.
   Эту легенду Анджело выдумал, чтобы в очередной раз посмеяться над людьми, пялившимися на него, как на исторический экспонат. На самом деле действительно была какая-то запутанная история с его далеким пра-пра-дедушкой шутом. В общем, шут знает. Однако для Анджело Италия была мечтой. Он летал туда три раза в год.
   Он обладал какой-то совершенно фантастической способностью вызывать желание и раздражение одновременно. Смуглый, с сигаретой в зубах, с черными тенями бессонницы под глазами, с золотым браслетом чуть повыше локтя, выглядящий вечно вымотанным, лихорадочным, он будоражил воображение. Однако самого его редко что-то в ком-то цепляло. Секс был для него несомненным наслаждением, но при этом он иногда начисто забывал о нем на целые месяцы. Хотел ли он остаться свободным или просто ждал чего-то, знает тоже только тот шут, которого Анджело не раз видел во сне.
   Он был эстетом. Деньги были ему нужны, чтобы ни от кого не зависеть и воплощать себя, лепить себя каждый день по мифическому образу и подобию себя же - того, кого все хотели и все любили, даже враги. "Инфернальный нарциссизм", - говорила я.
   Он любил вещи. Он не поклонялся им, он просто их любил, он их ощущал. Он мог заболеть от них, а мог быть счастлив от их присутствия. При этом цена вещи не имела значения, нужно было, чтобы Анджело увидел ее нутро, вещь в себе, как смеялся он, и совпал с ней по духу. Что задевало его всерьез - никто не знал. Он был тайной за семью печатями. У него был язык Тиля Уленшпигеля, он был шутом, как и его предок, но никогда не открывал дверцу внутрь себя.
   По ночам Анджело слушал музыку, лежа на ковре и раскинув руки. Бабульки из окрестных домов каждое утро были готовы растерзать его за ночные какафонии, но отступали с невнятным бормотанием, видя его сонную улыбку. А он чуть заторможенной походкой отправлялся за булочками. Что-то в нем было летящее, хрупкое, как в любовниках греческих богов.
   Странный молодой человек в белой футболке с репродукцией Ботичелли на груди и с серебряной серьгой в ухе, он, в общем-то, не внушал доверия, но зато внушал кое-что другое. Это другое заставляло серьезных бизнесменов, делающих ему заказы, шагать взад-вперед по его зеленоватому офису и потирать очки, враз делаясь похожими на учителей физики. Все они чувствовали нечто странное: словно вдруг закатные города, видевшиеся им в золотых облаках по вечерам в детстве, становились явью. Детство возвращалось к ним. Синие глаза Анджело смотрели на них точно так же, как с покрытых патиной портретов старых итальянских мастеров, и что-то такое же вечное, непритворное сияло в них, несмотря на насмешку. В этом был весь Анджело. Он словно бы любил весь свет, но в то же время ему все было безразлично. Он ждал от людей самого худшего, но всегда находил для них оправдание. Анджело был редким циником, и именно поэтому он никому особо не причинял зла.
   Я называла его эльфом. "Именно поэтому никто не может удержать тебя, - говорила я. - Мифическое существо не удержишь на привязи, оно будет рваться до последней капли крови в свои сказочные дебри, в свои воздушные замки, в свои баснословные богатства и прошлое пятисотлетней давности. Там цветет черешня и чернеют пинии, а девушки прекрасны и рыжеволосы, как на картинах Ботичелли".
   Анджело только усмехался и бормотал под нос какую-нибудь лирическую тарабарщину, типа "девять тысяч раз не узнанный тобой, и мной, и мной...". Или "по колким рубиновым улочкам брожу я с сиреневой удочкой...". Когда я прислушивалась и говорила, что сочетание рубинового с сиреневым ­ - это варварство, он говорил, к примеру:
   - Не трогай меня, сегодня у меня сердце из стекла. Прозрачное, с розовым отливом... помести его в колбу со своим ядом, как ценный экспонат...
   - С розовым отливом? - переспрашивала я. - Оно из чешского стекла у тебя?
   - Нет, - гордо отвечает Анджело. - Из венецианского.
   - А-а, - говорила я. - Ясно.
   Впрочем, в основном он бывал до тошноты хладнокровен и ехиден. Издевался над заказчиками. Анджело был очень дорогим дизайнером. В эту зиму он в основном трудился над дизайном винных бутылок. Это были выгодные заказы - меньше косаря баксов за винные формы и этикетки считалось платить зазорным. И Анджело вдохновенно изобретал золотые виноградники на лазурном или пурпурном поле, старинные города, изящные женские профили на наклейках праздничных вин.
   Попадались известные марки, типа "Старой крепости" или "Разгуляйской Фортины", но иногда выплывали совершенно новые, только что запущенные в публику: "Красная фантазия" или "Ультрафиолет". Насколько я помнила, "Ультрафиолет" - это известные духи, ну да бог с ним. Были еще "Королева Изольда" или "Эльфийский грог". Мне сразу представлялись зеленые безбрежные леса, костры, ветвисторогие олени, родниковая вода, вересковый мед... Золотая пора человечества, если забыть о вшах, грязи, чуме, инквизиции, и отсутствии душистой пены для ванн, а также кухонных комбайнов и Интернета.
   Он ваял прекрасное и пил кофе со сливками. "Если я что и люблю на свете, то это кофе со сливками, - как-то сказал он. - Запах кофе. Шарм кофе, непохожий на обаяние других гурманских штучек. Это как загадочная холеная брюнетка среди массы круглолицых простушек с волосами непонятного цвета. В чае с мятой и в горячем шоколаде тоже есть своя прелесть, но, быть может, дело в том, что мне больше нравятся брюнетки... У меня мечта - поехать в Японию и принять там кофейную ванну. Впрочем, на мой день рождения мы можем сами это устроить... А поехать лучше в Европу".
   Он не любил холод. Он не любил Россию. Он хотел уехать в Рим... или, на худой конец, в Париж. Просто Рим был ему ближе. Кровь его проистекала оттуда.
   "Мне больше по душе Рим, мессир".
  
   Смена клетки
  
   Ах, мессир, мессир, где же вы, почему вы не поможете черной своей королеве? Где хотя бы мой кот, мессир? Почему меня не поят спиртом и не омывают кровью?
   Потому что, говорит бес, внезапно появляясь, одетый в черный плащ и с длинной сигаретой в зубах (а под плащом у него пестрая кофта моей бабушки - ах, это же пародия на меня), потому что это не твоя роль. Уже не твоя. Больше не твоя. Мы понаблюдали и решили, что тебе это тяжело. Хватит...
   Я смотрю на него и не верю. Свобода! А как же мой абсент? Мой манящий яд? Мои завлекающие заморочки отравленной особы в черном?
   Нет, качает головой бес, пуская колечки в синий вечерний воздух. Нет...
   Кто же я тогда, кто, дайте мне лицо, дайте мне клетку, где я должна стоять, дайте мне цвет и право ходить!!!
   Бес задумчиво курит. Пожалуй... тянет он, пожалуй, ты будешь менестрелем.
   Бес смеется, призывая взглянуть вглубь вещей, под шелуху мелочности и гордыни, взглянуть без обмана, без изъяна - и спросить, а имеет ли смысл эта игра в ЧК?
   Решено, ты будешь менестрелем.
   А как же король, хрипло шепчу я. Как же мой белый король?
   Ну, менестрель же всегда поет для короля. Он белого цвета. Он принадлежит к его фигурам. Может быть, король доверит ему проникнуть в себя.
   А если его привлечет другая черная королева?
   Вряд ли, качает головой бес. В конце концов, тогда ты вспомнишь, что в тебе тоже есть эта сущность, и вернешься к прежнему облику. С этого дня у тебя тоже две роли и два цвета. Ты тоже перевертыш.
   Ему будет иногда скучно с тобой. Ему будет всегда больно с тобой. Но когда-нибудь, глядя на твою могилу или перед своей смертью, видя твое склоненное лицо, он поймет, что всю жизнь, каждую секунду, он любил только тебя. Он все это знает уже сейчас. Потому что это все уже решено. И сейчас он где-то так не хочет возвращаться к тебе! Но внутри его горла - соль. Ты все-таки достала его, Маргарита. Его шпага лежит у его ног, изрядно обагренная твоей кровью, но сломанная навсегда. Мы даже чуть-чуть гордимся тобой. Это была неплохая игра.
   Окурок брошен в пыль, и бес исчез.
   Я стою и ошалело смотрю на этот окурок. Глупая, глупая игра, мессир, говорю я. Зачем мне быть менестрелем? Я же не умею петь!
   Одно утешает ­ - мой яд всегда останется при мне. И я всегда могу сделать точный шаг, похожий на бросок гюрзы. Шаг черной королевы.
  
   Апрель 2003.
   1
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"