Четыре стены моей комнаты, вечные, теряющие форму, можно уйти - куда, зачем...

Касание, мягкость рук, не в первый раз - мы снова разминулись...

Небо, наклонившись, дышит в лицо. Лечь на пол балкона рядом с мешками и банками. Под лавкой...

Свобода...

И снова слышу дыхание настигающих облаков - в затылок. Волосы...

Трещины на потолке. Кто-то рядом шлепает во сне губами и стонет.

Каждый день меняюсь и не узнаю свой дом.

Надпись на дороге - кучи гравия - кто выложил эти буквы, и я не могу прочесть, ни срисовать, боюсь, что надпись исчезнет, но нет, - она еще не дописана:

My word is a law

(книга первая)

Каждый вечер, выйдя из дома, думаю, какую выбрать дорогу, и долго брожу туда-сюда по двору. Но независимо от того, в какую сторону выйду, все равно попадаю на старую колею. No traffic не отменяет звон и грохот улетевшего локомотива, ни шепот того, что еще пройдет здесь.

Эта колея - желто-коричневая, не дорога по поверхности зеркала, и даже не Млечный путь. И если заклеить окна и двери злыми лицами, она не станет ярче или белее в плане прухи. Единственный приход - локомотива, пролетевшего или грядущего.

Можно лежать ночью на серой траве, покрывающей шпалы, когда полное небо роняет звезды. Оно давно не зажигает семафоры, и мой поезд летит без тормозов по непереведенным стрелкам.

Когда он теряется в лабиринте перронов и других составов, ему становится невыносимо грустно. Тогда я прижимаюсь щекой к дрожащим рельсам и плачу. Мне становится страшно, что он не найдет меня, и я бегу переводить стрелки к рассвету.

Иногда, ослепленный грохотом, обезумевший от мелькания, он проваливается в безысходность подземных дыр. Я встречаю его в метро, сияющего и прилизанного, но он в помешательстве не узнает меня и закрывает двери. Цивилизация не любит его, и когда в его электрическом внутри проступает кровавая испарина, он растворяется в дневном свете, оказываясь на миллионы дорог дальше. Дольше.

Иногда, обессилев, он становится в заброшенный отстойник, и тогда я жду - каждую ночь - четверти пятого, когда подтянутый умытый старичок-машинист с рюкзачком на плечах разбудит его и снова выведет на дорогу. Я жду, и он приходит - к полудню или к вечеру через много-много дней, пьяный и с мешком пустых бутылок - у каждого свой талисман, - и мой поезд со скрипом и стонами набирает ход и снова катится к чертовой матери.

Можно было бы собрать вещи и пойти по колее ему навстречу, но снова выбирать направление, зная, что в случае ошибки...

Правила игры основаны на страхе: он никогда не настигнет меня, и я не знаю, бегу ли я от смерти, когда сознательно ищу ее день за днем.

Мне остается только ждать - считать луны и зачеркивать столетья.

Чувствовать дрожание рельсов.

Поливать серую траву для мягкой постели.

Слушать.

- Подъем! Вставай! - Солнечный зайчик бьет мне в глаза, и я понимаю, что это мой сосед по койке нашел зеркало, а в нем отразилась оконная рама, и теперь он весь день будет прыгать как пиздоватый, а я улыбаться и чувствовать, как по затылку шагают муравьи размером со слонов, и день будет длиться, и музыка...

- Вставай, корова! - Орет он мне в ухо, и я ищу тапочек, чтобы двинуть его в улыбающуюся рожу, но вместо этого хватаю его за бары, и мы катимся по полу до самых дверей, в которых уже поворачивается ключ, и вот-вот появится самый слоновий муравей, который окончательно топнет в затылок успокоительным, и мы засовываем зеркало под подушку и прячемся под одеялом.

Мы появились в этом Доме примерно в одно время: он с правой стороны кровати, а я с левой. Он сразу начал ворочаться и толкаться, и я выпихала его на пол. Тогда он расплакался и заявил, что я дрянь, и собака Павлова не захочет со мной знакомиться. Я вспомнила собаку Тарковского в Сталкере, собаку Баскервилей и даже собаку на Сене, но то, что кто-то вроде них не хочет со мной знакомиться только потому, что я дрянь, удивило меня. Тогда я посадила его на кровать, и после долгих уговоров и качаний из стороны в сторону он рассказал мне, что здесь есть собака, которая не показывается никому, кроме него - собака Павлова.

- Тебя зовут Павлов? - спросила я, понимая, что имею дело с психом.

- Дура! Этот дом называется Домом Павлова, это написано даже у тебя на простыне. Все, что находится в этом доме - тоже Павлова, поэтому собака, если она бегает именно здесь, - собака того же Павлова!

- А я тоже Павлова? - поинтересовалась я.

- Конечно, - он уже не всхлипывал и, похоже, собирался сделать утреннюю пробежку от умывальника до сортира.

- А я Павлова жена или дочь?

Тут он споткнулся и заорал дурным голосом:

- Ты дура Павлова!

Прибежали санитары, и нам пришлось притвориться, что мы не спим.

Жизнь в Доме протекала тихо и размеренно. Я, с детства увлекавшаяся всякого рода эзотерией, безуспешно пыталась вызвать дух Павлова, а когда это надоедало, садилась рисовать разноцветные звезды на полосатом павловском матраце. Мой сосед по койке любил участвовать во всякого рода самодеятельности (он считал, что самодеятельность производит самодействие, движущее Бытие) - много рисовал и писал маркером на стенах, но больше всего ему нравилось драматическое искусство: часто я встречала его появление громкими воплями и начинала ржать как больная. Тогда он вынимал из кармана бутылку с уксусом и брызгал комнату по периметру, следуя неумолимо закручивающейся в меня спирали. И мне приходилось успокаиваться, потому что мой смех напоминает икотку, а он думал, что я больше всего на свете боюсь уксуса.

Мы любили болтать о разной чепухе, тем более, что в нашей комнате не было часов, а значит время нас не связывало. А когда Сейчас надоедало нам, мы болтали о его природе, силясь понять изменчивость мира и найти ее хотя бы и в окне - но тщетно, и тогда мы просто притворялись, что время идет, и ждали его появления:

Мы любим играть.

Садимся за стол,

смотрим друг другу в глаза,

головами качая.

Каждый вправо

- в свое одинокое право,

Каждый влево

- в свое одинокое лево.

Мы головами качая

смотрим в глаза друг другу.

С нами играет Вечность.

И мы выигрывали, ведь в нашей комнате не было часов.

Я полюбила его - было что-то уютное в том, как он нечаянно обнимал меня во сне ногами. И потому когда однажды утром рядом со мной ему взамен лежала записка, молчавшая о том, что искусство зовет его и что пора подарить миру драму его дебютной роли, которая не заставит себя долго ждать, я не расстроилась.

Я знала, что его и правда ждет лучшая роль, и скоро он преуспеет, но скоро - не сейчас, а значит я забуду о его существовании.

И я снова рисовала звезды

Это было одно из тех необъяснимых занятий, за которым человек иногда обнаруживает себя с удивлением, или даже с испугом, и стремится поскорее забыть о содеянном, оставляя Дурака валяться там, где ему место. Я рисовала звезды большие и маленькие, метельные зимние и нежные весны, и все они были непохожи, но связаны какой-то общей лучистостью, внутренним чувством.

Я понимала, что хотя бы и для отвода чужих глаз необходимо придумать им объяснение - приняв один из собственных образов прожить некую часть себя, посвятить ее звездам, и притворно болеть ими, и плакать по ночам подобно соседу.

Но, увы, не в пример соседу я была лишена актерского мастерства, и потому, рисуя звезды, смотрела на них из черного колодца, бездонного почти, изредка осознавая, что такова теперь моя жизнь, и это не зря, ведь звезды видны лишь из глубочайших колодцев земли.

По комьям грязи, и листьям, и дождевым червям, и пуговицам, что сыпались иногда сверху, я различила, что жизнь - наверху, а в моем же колодце - тьма, либо, согласно другим мнениям, - тот свет; живущие наверху пожирают друг друга и гадят при этом обильно; Бог их мелочен, и во рту у него великолепные коронки. Желая удостовериться в своем понимании, я поднялась наверх - чтобы покоиться в мире, ставшем мне домом.

Я свыклась с ним и забыла осторожность. Ступая по земле легко оступиться, еще легче сорваться. Падая вниз подобно листьям или пуговицам, я думала, что умираю. И лишь разбившись в бездонной почти глубине своего колодца, я поняла что вернулась: к звездам, что смотрели спокойно с неба.

Живущие наверху иногда вежливо поплевывали в колодец. Некоторые бросали монетки, ссылаясь на то, что я бросила их червивый мир на произвол судьбы, другие громко спорили с эхом о звездном существовании. А когда я все чаще стала замечать призрачный свет, исходящий от стен колодца, советовали начать чистить стены инсектицидами - возможно, причина естественная - гнилушки или светлячки. Но в конце-концов, нам пришлось усомниться в здравии моего ума, так как никто из них не посмел спуститься вниз, что бы увидеть все своими глазами. Быть может потому, что в каждом колодце есть место лишь для одного человека и звездного света.

Замеченный же призрачный свет, исходящий от стен колодца, рожден был звездой, спустившейся с неба и напоившей меня озарением. Всю жизнь я провела в ожидании твоего света, звезда моя. Прости мне сомнения, от которых ты спасла меня своим нисхождением, я буду любить и беречь тебя вечно, мое маленькое золотое счастье. И так далее - мы стали едины.

Но как изменчивы звездные судьбы! Как-то звезда поделилась со мной следующими соображениями: когда лежишь в земле под палой листвой и смотришь на мир, через тебя перешагивающий, летящих птиц, слушаешь обрывки разговоров, - ты еще не умер. Смерть наступает лишь тогда, когда ты, пытаясь вмешаться в пути людские, понимаешь, что слишком поздно, тебя уже нет. Тогда глаза закрываются, потому что смотреть еще слишком больно, и хочеться спать, чтобы мир изменился, пока ты спишь...

- Счастье мое, тебе верить не в силах, жить твоим светом питаясь могу лишь, не усомнюсь не на миг в твоем чуде! - бормотала я, чтобы как-то развеяться.

- Я всего лишь твой сон, - ответила она мне. - И если ты уже не веришь мне, значит скоро ты проснешься. Звезд не бывает на небе, а уж тем более в темных колодцах. - И звезда погасла.

Я долго искала ее среди других звезд, и порой почти находила, но она ускользала снова и снова, превращаясь в фальшивые жемчужины на нарисованном небе. Люди стали сторониться моего колодца.

Однажды я поняла, что она ушла навсегда. Мир стал пустым. Пустым и бессмысленным...

Что остается, когда гаснет последняя звезда? Здесь очень тихо, и скоро стены моего колодца сомкнутся; но пока виден клочок неба, я все надеюсь, и оттого становится еще больнее.

Последнее, что хочу увидеть в этом мире, - мою падающую звезду, хотя бы во сне. Прошептать: прощай, моя прекрасная сказка.

Каждый, нашедший объяснение доселе необъяснимому, стремится поделиться им с первым встреченным наблюдателем, заражая его изумлением и открывшейся ясностью. Нас наблюдал главврач. Осмотрев звезды и выслушав мой рассказ, он стал что-то долго и аккуратно писать в блокнот.

Мне интересна была первая оценка. Я долго стеснялась, а потом все-таки спросила:

- А что это вы такое там пишете?

Главврач улыбнулся и ответил:

- Историю болезни.

Тут я испугалась, что мой рассказ может показаться ему обидным как человеку, считающему звезды признаком болезни, но он был добр, и я решилась задать еще вопрос:

- А вы писатель, или историк? - поинтересовалась я.

- Я главврач этой больницы.

- То есть вы лечите голову?

- Что-то вроде того.

- Вы думаете, у меня болит голова?

Главврач внимательно на меня посмотрел и вместо ответа спросил:

- Как поживает ваш сосед?

- Спасибо, неплохо, - ответила я, довольная его участием в моем беспокойстве, - хотя точно сказать не могу: он уехал сегодня ночью, и я почти его забыла.

Я вежливо улыбнулась, а главврач снова начал писать.

- Напишите лучше историческую мыльную оперу, они хорошо идут, - посоветовала я. - Хотите, займусь звуковым сопровождением, как насчет обозвать ее “Под стук колес”, с мылом они выходят вообще отлично...

- Теперь это уже просто История, - закончил главврач.

- Вы не спросили, но она все равно вам подарок. Можно идти?

- Да, на сегодня хватит, - ответил он, и толстая няня вывела меня в белоснежный коридор.

- Мам, мона я еще погуляю? - исполнила я ей, и она разулыбалась, и строчка из тупого анекдота напомнила ей деток, которые сейчас в школе, и больничная дура вдруг обрела близкие, родные черты, и коридоры Дома наполнила ностальгия - желание всюду чувствовать себя дома, - и толстая няня отпустила меня бродить по светлому лабиринту.

Я шла внимательно все рассматривая, так как мне впервые удалось остаться в коридорах Дома в одиночестве. В желтом паркете играло солнце, и я позавидовала ему, так просто проникающему в окно и также наверное уходящему, одинаково равнодушно отражаясь от паркета Дома и от раскаленных городских крыш. Я подошла к окну в надежде увидеть раскрашенный солнцем двор, но вместо этого увидела того, кто вначале исказил мое отражение (он был высоким, кучерявым, ходил с метлой и все время улыбался, и тут я поняла, что это Дворник.)

- От главврача? - строго спросил он.

Я согласно кивнула.

- А вы здесь зачем? - Я пожала плечами.

- Новенькая, - заключил он. - А я - Дворник.

- Приятно познакомиться, - сказала я, потому что Дворник был рыжим, а значит, в родне с солнечными зайчиками.

- Я с детства мечтал быть дворником, - признался Дворник, - добрым и интеллигентным. Я думаю, что Дворники должны помогать людям, а вы?

Я села на подоконник и закурила.

- Просто дурочка, значит Да вы сидите, тут чисто, я только что подмел. - Дворник вздохнул и повел тряпочкой по стеклу. - Иногда так хочется поговорить с кем-то добрым и интеллигентным. Особенно в такие чудесные дни.

Тут Дворника перекосило, глаза его выкатились, невидимая сила разлучила его с метлой и поволокла по коридору, производя полузнакомое жужжание. Дворник сопротивлялся и страдал, махал руками и подпрыгивал. На горизонте замаячил санитар, Дворник опомнился и побрел в мою сторону, виновато оглядываясь и пожимая плечами.

- Мухи в августе просто отвратительны, - пожаловался он. - Какая жалость - вчера закончились липучки, а какое же это счастье, снимать каждое утро липучку и выбрасывать - какое великолепное утро! - всех этих тварей в унитаз! - вы уж простите меня за подробности. - Тут он сделался совсем несчастным, и уже не мог сказать ни слова. Видно было, что мухи и теперь не оставили его, он же им будто в десятый раз повторял: не ебите мне мозги, у меня сегодня плохое настроение. Но они же все понимали, и все прощали, и, жалея его, влюбленно пожжуживали: поговори со мной, ты же можешь мне довериться...

Наблюдая за Дворников все это время, я оценила его обходительность, предположила в нем поэта, а значит человека знающего, и чтобы обрадовать его собеседницей спросила его о собаке Павлова. Дворник смутился, на лице его теперь отразилось: “ох уж мне эти психи - хуже мух иногда, зачем спрашивать такую херню”, но вслух он ответил:

- Простите, не припомню. Но могу рассказать одну примечательную историю про местную художницу - раз уж вам интересно со мной побеседовать.

Я приготовилась слушать.

- Однажды я попросил одну художницу - она тогда находилась в Дому на лечении - нарисовать мой портрет. Я хотел портрет подарить на память своей бабушке - но вам это наверное не интересно, извините. Так вот, она (художница) говорит мне: извините, не могу. Я поначалу решил, что дело в моем неэстетичном внешнем виде, простите.

- Нет, почему же, - возразила я, повторяя уже его манеру разговора и мимику.

- Вы находите? - раскраснелся Дворник, - его эстетичным?

Я улыбнулась в ответ: было в нем что-то трогательное из детства, что-то напоминающее дядю-Степу-милиционера, конфеты “Белочка” и застеленные оранжевым линолеумом коридоры детсада, что-то от детских войнушек и коленок в зеленке.

Дворник понял меня правильно, и расслабился, и перестал дергаться и кривляться, и продолжил рассказ уже с большим энтузиазмом:

- Ну так вот, а я о чем. И потому она таки нарисовала мой портрет! - повисло продолжительное молчание, в течение которого даже мухи перестали ползать по стеклу: Дворник ждал вопроса, а я с детства не умела задавать правильные вопросы, но мне очень хотелось сказать Дворнику что-то приятное, наверное чтобы поддержать разговор, а может быть потому, что он был рыжим, и тогда я спросила:

- А откуда у Вас такой красивый пакет для мусора?

Дворник от удовольствия аж зажмурился и заорал:

- Это разве пакет? Это гандон галимый, а не пакет. Вот я недавно такой пакет видел, - ты б усралась на месте: ни единого шва! А этот я сам сделал: по образу и подобию, та девка, художница, мне эскиз нарисовала, но куда мне, я ж безрукий, а тот пакет явно не человеческими руками сделан.

Тут до меня наконец-то дошло, куда он клонит, и я спросила:

- А можно посмотреть на Ваш портрет? Обещаю не трогать его руками...

- Эх, девочка-девочка, какая же ты дурочка. Если бы все было так просто, как тебе кажется, в нашем мире не было бы подобных Домов, и все были бы здоровы: и ты, и я, и она...

Чтобы подбодрить Дворника, я выразила свою симпатию и расположение к нему притворившись, что он мне уже просто осточертел, и к тому же начали надоедать мухи, летающие вокруг его головы:

- Так в чем же проблема с портретом?

- Так я и говорю, с портретом все нормально, она нарисовала его, ну просто не смогла устоять. Но как она его нарисовала!

- И как же она его нарисовала? - прокартавила я.

- Она нарисовала его по частям, все в отдельности: каждый глаз, рот, нос, каждое ухо, лоб, и даже макушку, а вместе, сказала, не умею и все. Собирай, говорит, сам по кусочкам.

Я представила Дворника, разбитого как в треснувшем зеркале на отдельные части, повторяющие один глаз, три носа, скрадывающие макушку, и подумала, что он, вполне вероятно, будучи таким не замечал бы ни мух, ни санитаров, ни даже меня. И если бы не сосед, я бы даже в него влюбилась.

- А я ей говорю: думаешь я дурак? А они ходят за мной с таким жалостливым лицом, что надавать им по морде хочется в сто раз больше! Или просто беспардонно влазят в твою жизнь... А тут еще ты со своей собакой, или у тебя что, диагноз - зоофилия? Так ты больше верь этому глав-мудаку, он еще не такое расскажет!

Я объяснила, что мой сосед дружит с собакой Павлова, и я тоже хочу с ней познакомиться.

- Пиздеж и провокация. Все собаки Павлова давно подохли, потому что их подключили к электродам, а некоторым даже всунули пластмассовые трубки в кишки. А ты, если будешь страдать фигней, кончишь тем же. А твоего соседа выписали, так что больше его слушай! А когда мои руки начинают покрываться волдырями от зуда, эти суки еще удивляются: я же просто поинтересовался... Ра-а-азмазать тебя по стенке, интересный и удивительный!

- Стой, Дворник, моего соседа не выписали, он просто уехал на гастроли, - я так растерялась, что забыла правила хорошего тона, обязывающие произносит эту фразу, тыча собеседнику в глаза пальцами.

- Я обычно молчу - молчание они почему-то лучше воспринимают. Стоит сказать им одно слово - и я уже в жопе: мы уже начали разговор, который обязательно поможет нам обоим! Ну не выписали, так выпишут завтра, - не ебет, он все равно нормальный! А собаку твою я видел - думаешь, кто меня на эту блядскую работенку пристроил, а-а? - Дворника уже невозможно было остановить, он метался между оконными рамами, расплевывая по стеклам слова:

- Иду я как-то вечером по улице и вижу: с верхних этажей пятиэтажки спускается новенький черный целлофановый пакет для мусора, да-а, тот са-амый, - голос Дворника таинственно и проникновенно задрожал, - Он покружил в воздухе, подобно нашим братьям-приходцам с Марса, и сел на омельченковскую плитку. А тут мимо променадствует благенький такой старичок с облезлым пудельком.

- Так это была собака Павлова! - обрадовалась я, потому что знала, что собака Павлова всегда приходит незаметно, но все меняет.

- У тебя родители в детстве были?

- Не помню.

- Нифига я тебе не расскажу, если будешь перебивать. Короче, отвлекся я. Возвращаюсь, а он в пяти метрах от меня сворачивает в темную улицу. Ну я за ним, а он подпрыгивает, как пидор, и шустро катится дальше. Когда мы подбежали к какому-то посольству за витым забором и в мраморе - осенний мамонт, хлопающий ушами-флагами на ветру - тебя заводит? - ты вкинься, до пакета оставалась ну пара шагов, как вдруг этот поц свернул в освещенную арку за ментовской будкой и трехметровой решеткой - ну, думаю, решил попросить иностранного убежища. Но пакет, оказалось, сущность имел шарообразную - он не съебался в таинственное мамонтово нутро, а надулся возле лохматого рыжего пса, спящего у решетки. Ну я, понятно, в норме, все Ок, своих не пиздим, и пошел дальше.

Дворник собрал мои бычки на совок и ссыпал себе в карман.

- Так это и была собака Павлова? - осторожно спросила я.

- Блядь, ну хули ж ты такая тупая? Я ж тебе популярно объяснил: собак своих твой драгоценный Павлов перестрелял всех перед тем, как сам утопился в унитазе. О великая сила общения! Единственная собака Павлова здесь - главврач, который постоянно пиздит мою зарплату. А какие этот пидор потом байки чешет, ну просто пиздец!

Тут что-то с жужжанием пролетело мимо, Дворник заулыбался, щелкнул зубами и начал тщательно жевать. Через его хрумканье слышались слова яркой эмоциональной освещенности, мухи, август, и что-то еще - неважно, Дворник был абсолютно счастлив. По стеклу потекла светло-желтая жидкость, размывая Дворника и его двор. Наверное, плачут только от самой большой радости, думала я, а Дворник раскачивался вправо-влево, двоился в окне, и вот уже Дворники со скрипом описывали по лобовому стеклу два полукруга и, сражаясь с первой ноябрьской непогодой, ловили мокрых белых мух, несущихся вдоль железной дороги наперегонки с поездом, спасаясь от черных сырых шпал и гудящих проводов...Не успеваю собирать то, что сыпется из головы: труха и камни, и разноцветные стекляшки.

Не успеваю вытащить наушники, и в голове играет и играет музыка.

Не успеваю заснуть - просыпаюсь и бегу снова на крыши или к окнам, где дышит небо в опухолях и просит избавить от страданий.

Облака не успеваю услышать.

Только тянусь и чувствую лицом ветер.

Только ловлю отражения в окнах из мира, откуда я родом.

Хочу вернуться, но зеркала отныне кривые (и все дороги ведут в пустоту).

Остался лишь смех без капли остроумия -

Другая сторона агрессии,

или просто полная потеря.

Мне нечего вынести из этой случайности, ни выводов, ни заключений, ни многозначительных слов.

Я знаю нечто, но я хотела бы знать, что именно.

Только та, что за гладью зеркала, может понять, но она не слышит.

Ее взгляд пустой и далекий, и я снова просыпаюсь вдоль двух ржавых полос колеи.

Я не знаю, есть ли место, откуда сюда приходят.

Я не знаю, пройдет ли поезд по этой забытой дороге -

не имеет значения.

И я снова отражаюсь

В кривых зеркалах

(книга вторая)

Падаю в снег. Медленно-мягко. Просыпаюсь сквозь небесное сито кружением снежинок. Каждая наследует от меня сознание, и я пытаюсь уцепиться за одну из мыслей. Мне удается пощупать ее и осмотреть со всех сторон. Снежинки неотвратимо летят к земле и засыпают. Мне тепло. Закрываю глаза.

Эхо уляжется в черных пролетах лестниц и в гулкости плит...

Станция метро - широкая лестница - стеклянные двери. Напротив - скривилось отражение - глупая всевидящая рожа, все помнящая, помыслившая, превращает меня в deja vu - когда-то до начала Здесь я состоялась, шагнув Оттуда в зазеркалье. Мне показалось, что за пределами перехода - пустота, мир прервался.

Где-то заплачет отчаянно нота, шаркнет о стылый гранит...

Длинный пустой тоннель электрического света. Громкий стук каблуков - эхо, словно издевка. Позволяю себе осознать со-Бытие кажущегося: я не вернусь, я уже вышла за пределы мира.

Где-то откроют скрипящие двери, и оживет коридор...

В непроницаемом молчании неба сложно. Представить, что здесь существовали дома - высокие белые коробки, разделенные пространствами строек и снега, что здесь бывал день, который не вынес бы этой белизны...

Из темноты запляшут ступени, тени начнут разговор.

...дым, загаженная кухня, смутные голоса, подушка, профиль, автоответчик, пестрые кошки на снегу у поворота под фонарем, пыльная комната, фразы, фрагменты прошлого, чужие сны...

Где-то обрывок мелодии странной выскользнет на карниз...

...повторятся от начала до конца. Каждый раз все страшнее - все безысходнее, и я в ловушке, у виска дуло запойной агонии, но покой придет с далеких северных озер не сейчас. Значит - никогда.

Всхлипнет, срываясь на ноте обманной с каменной сырости вниз.

Как ни прячься, как ни зарывайся лбом в горячий снег, меня разлучит только смерть, - но в достаточной ли мере

Где-то качнется, разбег набирая, маятник цепью колец...

Я не имею права кричать, но в тишине слышу себя так отчетливо, что чувствую, как умирает отдельная клетка, необратимо капля за каплей уходят силы, туманится разум. Когда молчу, слышу вой зверя, что мечется во мне, и имя его спешу затерять в безмолвии.

И я вернусь... в дом...

Уж лучше петь, чем молчать (петь, чем кричать), но неизбежно закрадывается фальшь, и зверь начинает выть в голос.

Сядем с тобой вечерком, как бывало, друг против друга за стол...

Распад вечен. В миг возрождения он разворачивается с новой силой. Ибо творение есть результат врожденной тяги к распаду - собственному - вышвырнуть самую болезненную часть своего я - разразиться фейерверком, сгореть дотла.

И расскажу я тебе, как дышала ночь, когда август пришел...

Чтобы возвращаться, собирать себя из разрозненных осколков, и вскоре, как только архитектура сознания начнет приобретать нормальные формы, снова дать трещину.

Маятник, жизни минуты считая, звездною сделает ночь...

И чтобы бежать (больше не притворяться) волком - ведь кто-то уже заметил это в глазах - среди времени добра и зла, и по-зверски играть в демона черно-белой зимы, проповедуя свет и тьму верующим, чувствуя себя пророком - проклинающим суетность всех дел людских, и веры в том числе...

И прошепчу я, главу преклоняя,

Прими...

Горячий снег забился в глаза и глотку, и я уже вою в небо, тяну финальную ноту, чтобы звук скатился с надлунной высоты, сузив мир в черную точку меня среди снежной равнины.

Когда звезды роняют вниз свою надменную скуку, им так легко отказаться от одиночества, вообразив, что где-то там, сгибаясь под тяжестью бесконечной пустыни бредет человек. Бредет всегда, и путь его лежит от истока до края вселенной. В вечной ночи его время теряет смысл, он отмеряет свою жизнь цепочкой следов, что остаются позади в снегах, а я неизменно стираю их снегопадами.

Однажды он в бессилии опусился на снег, и перед человеком возник костер - маленький, едва согревающий огонек, он стал его вечным спутником. Верно потому, что был так же чужд снежной пустыне, так же одинок, и так же слаб. Человек любил смотреть на огонь пустыми глазами и вспоминать. От равнодушия времени воспоминания выцвели, стали плоскими, но он цеплялся за них, - переучивал наизусть тупо шевеля губами, а когда губы начинали неметь, проваливался в густую дрему и бредил белой птицей, несущейся в черной пустоте вниз - в бездонные колодцы земли.

Волк любил приходить к человеку и смотреть, как тот спит. Он был тогда еще молод и глуп, и, схватывая черно-белые сны человека, думал, что и тусклый друг его огонь - часть белой пустыни, как человек часть черного того, что лежит за ее краем. Но однажды он подкрался ближе чтобы украсть их разговор.

Пламя играло лицом человека, следуя линии бодбородка, влюбляясь в движение его кадыка, мечтая соскользнуть ниже.

- Влажные шарики слов держу под языком, - пело пламя. - Когда мой рот переполняется влагой, раздвинув губы, выпускаю один, и ты собираеш его, медленно проводя языком по десне, вводя его глубже, чтобы я начала сосать его, краем глаза отмечая жадные улыбки вокруг.

Был ли это карнавал звезды, сорвавшейся с неба, или просто танец живота, - волк не знал, но зачарованно наблюдал, как чьи-то руки, нарушив собственную сплетенность, следовали, одна - линии бедра, ныряя в ждущую щель разошедшейся молнии, другая - между лопаток, к другой застежке, чтобы не найти ее и жадно ползти к соскам, оказываясь в заточении танцующих тел.

- Я иду по пустыне уже много лет, - сказал человек. - Здесь нет и не было ни одной живой души.

Волк и раньше замечал в собственном вое грустные мотивы истории жизни в бездонном колодце, навеянные некогда неким Дураком...

- Другое слово роняю тебе в ухо, выдыхая, чуть покусываю самый кончик, чтобы твое дыхание стало глубже.

- Когда-то давно, до того как пришла зима, я знал одну собаку, - пробормотал человек. - Она могла слушать часами и все понимала, и потому, наверное, была такой же молчаливой.

...Иногда Дурак, страдая невалянием, трогался умом и, путая волка с собакой Павлова, изливал ему душу день за днем, с уретрическим мучением доказывая: "Бля! Ты вкинься в тему..."

Пламя мигнуло и зашептало:

- Хочу накрыть своей тенью твою, но в мире без солнца твоя тень настигает меня гораздо раньше и, мучая подушечками длинных пальцев, заставляет путаться в волосах и метаться по бесконечной постели, напоенной шорохами, стонами и дрожанием невыносимо долго, доводя до изнеможения, за которым вместо сладкого содрогания каждой клетки моего тела - падение в пустоту механического сокращения мышц живота и сжимающих руку бедер, и ночь, навалившись, хохочет, сожрав наслаждение вмете с фантазией. И я ненавижу тебя за то, что это пустота раздвигает мои колени.

“Выходит, - думал волк, - что звездный ад - это место, в котором пламя имеет тень...”

- Мне кажется, мы попали сюда по нелепой случайности - не умерли вместе со всеми, не замерзли; в процессе завершения Бытия кто-то не вспомнил о нас, а может некому было вспоминать... И мы обречены блуждать без цели, без направления, подобно огням святого Эльма... - говорил человек, ощущая абсурд сравнения с чем-то, уже несуществующим, а значит несущественным среди снежной пустоты.

С потерей смысла поднимается ветер и начинаются снежные бури. Им будет слишком тяжело идти, а идти нужно...

Волку вдруг показалось, что он щенок, и весело взвизгивая он бросился на пламя. Вскоре они уснули. Пошел снег, и их спящие фигуры медленно растворились в белой пустоте.

Однажды Человеку приснился Дом. Что это такое, он толком не знал, но мягкая постель, солнечный свет в окно, шум, доносящийся с улицы, болтливое радио в кухне, терпкий аромат кофе оглушили и ослепили его. Он понял, что проснулся дома.

Он встал, подошел к окну и увидел Город - череду серых кварталов; грязные стекла домов тоже ослепли от солнца; дальше - заводские трубы, дальше - небо в разводах дыма, еще дальше - тонкая нить самолета.

Ни одного белого пятна - грязный город поразил обилием красок.

Ему, кажется, приснилось детство...

Когда он проснулся, метель утихла. Волка не стало, только луна - вечно полная, все силилась выползти из-за горизонта.

Человек выбрался из-под груды снега и побрел дальше, снова начиная цепь следов.

Он больше не делил одиночество надвое и без пламени прошел еще одну вечность. В конце этой вечности была пропасть.

- Вот я и дошел до края Вселенной, - подумал он. За краем была та же пустота и ветер.

Человек сидел на краю свесив ноги, а перед ним в сером ночном тумане клубились облака - темная армада, пожирающая звезды.

Там человек нашел разгадку:

- Здесь окончился мир. Здесь царство абсолютного хаоса: отсюда все вышло когда-то, сюда все и вернулось. И я - последнее действо, завершающее этот мир.

Человек ни минуты не сомневался: за несколько вечностей блуждания по пустыне он и пламя продумали ответы на все вопросы. Было только немного жаль: оттого, что мир действительно завершен, что больше не будет с ним извечного спутника - падшей звезды, которой отныне дарована свобода сменить один личный ад на другой, что с ним умирает последнее воспоминание о том, как все было до зимы.

Он обернулся. Ветер снова занес цепочку следов, и за человеком лежала белая нетронутая равнина. "Начинайте с любой точки, - все они ведут к точке отправления" - так, кажется, говорил кто-то в его старом мире. В мире, который должно завершить.

Он повернулся к пропасти и шагнул вперед, в тяжелую облачность, и беззвучно провалился в нее.

Луна наконец-то выползла из-за горизонта и покатилась по небу, набирая скорость. Пустыню начали сотрясать глухие удары - лед дал трещину от края. В пропасти абсолютный хаос достиг критической массы -

тогда

произошел

ВЗРЫВ

И наступило утро...

...Четыре стены бессонницы, исписанные давними кошмарами, вечные, теряющие форму... Вскакиваю с постели, одеваюсь, хлопаю дверью, бегу. По осенней улице в первый день после бабьего лета. Утреннее метро: вниз по эскалатору, не замечаю почти тягучую музыку, замешанную на шорохе одежд и сонной вони чужих ртов. Люди - под ноги и навстречу. Бегу к вагону, втискиваюсь. Меня облепили тела, и я снова впадаю в дрему, отдыхая от тяжести ночи. Не замечаю почти сдерживаемое дыхание кого-то, прижавшегося к моему бедру. Станция - толчок - шевеление толпы, и он не может больше - и, кончая, вдруг озаряет свой мирок осознанием - себя-меня, смешон и жалок, ловит свое отражение в стекле - жгучий позор, но меня уже нет, стремясь втиснуться в просвет в толпе, отпихивая сумки и втыкая локти, бегу к эскалатору на пересадку, не замечаю почти тысячи брезгливых взглядов, понимающих - ну пожалуйста, только не так! - но меня уже нет. Только мальчик, ведомый дедушкой в школу, ступенькой выше орет: ну попробуй, деда! Ну лизни! Дед тоненько пищит: не хочу... Ну лизни, деда! Ну я же специально тебе купил! И дед давится чем-то, а мальчик орет: это шок! Правда, это шок! Но меня уже нет: я не замечаю почти ленту крови и резкий запах на мраморной лестнице перехода, бегу на платформу, проскальзываю на самый край - навстречу прибывающему поезду, не замечаю почти, как кровь пропитывает бетонный мостик перехода, капает на платформу, где меня уже нет.

Я проснулась в тревоге. Ощущение было новым и я отсрочила его объяснение, разглядывая белый потолок, наблюдая, как оно растет во мне. Нечто менялось, нечто уходило, и я впервые разделила мир на пространство и время и назвала то, что вращалось во мне предчувствием. Оно предвещало прощание с одиночеством, а значит мне придется забыть себя также, как я забывала соседа. Оно било в грудь, стучало в виски, расползаясь по подушке, неудержимо катилось от кровати к дверям, и я уже не могла с уверенностью определить, во мне оно, или я в нем, в чем-то извне, из-за порога с дверного коврика, где стоял мой сосед, подняв руку, чтобы тактично резонируя с биением в висках, постучать в двери.

Теперь тревога обрела объяснение, а мой образ - новую черту: я всегда боялась дверей - уйти или остаться: каждая дверь открывается в другой мир и требует его приятия либо неприятия от того, кто собирается перешагнуть порог. И даже хотя на моей двери не было таблички с надписью (каждому рано или поздно суждено получить такую табличку), а только бессмысленный порядковый номер, я все равно испугалась, ведь всегда существует вероятность ошибиться номером, что влечет за собой смущенное покашливание и извинения с той стороны.

Он никогда раньше не стучал в двери.

Он вошел в красном шутовском колпаке.

- Здравствуй, Шут! Я так рада, что ты наконец-то нашел свою роль, - я прыгнула ему на спину. - Хочешь, я пришью бубецы на твой колпак?

Шут был печален:

- Я рогат! Я трижды рогат, я умру от позора своих красных рогов!

- Не расстраивайся, Шут. Смотри: вот роза - такой красивый цветок, но имеет шипы - они нужны ей, чтобы сохранить свою красоту. У Дворника есть его мухи, а у тебя - твой колпак. Мне так понравился твой дебют! Нет, правда, у тебя чудесный колпак, Шут. Ну хочешь, я пришью на него рыбацкие колокольчики? А давай поиграем в нашу любимую игру, Шут!

Тут он с торжественной улыбкой лезет в карман и достает оттуда красный будильник с желтым циферблатом, ставит на подоконник и заявляет:

- Я привез тебе в подарок точный измеритель Вечности! Я выменял его на бутылку с уксусом.

Будильник тикает, нас заводит острое ощущение угрозы, ведь древняя истина в вине утрачена вместе со средством от заикания, но мы с Шутом никогда не проигрываем, и потому

мы садимся за стол

и смотрим друг другу в глаза,

головами качая...

Шут вскакивает, и взбежав на стену пафосно восклицает:

- Господи! Или кто еще может услышать, когда я наконец-то сдохну!

Так Шут начинает свою партию, и чувствуется, что он сегодня в ударе.

Тик-так. Вправо-влево.

- Когда выключится свет и звук, и все обратится в пустоту?

Тик-тук. Громкий стук каблуков - эхо...

- Когда я, наконец, замру в извечной гримасе, и не будет ни мыслей, ни слов, ни страдания?

Вправо-влево.

- Шут, не задерживайся в дверях, потому что когда ты стоишь на пороге, уже ни там и еще ни здесь ничего нет!

Тик-так: стоящий на пороге имеет одно лицо познанное, и видящее мир прошлого комнаты, и другое лицо бесформенное познающее, зрящее в будущее за порогом. Вправо-влево.

- Я ненавижу за то, что разучился: видеть смысл в простых вещах или верить.

Тик-так.

- Твоя роль оказалась сложной?

Вправо.

- Снова бегу, бегу, а может, просто убегаю. В моем мире нет и не будет ничего, кроме двух белых полос разделителя, уходящих в ночь.

Влево.

- Это оконную раму вчера выкрасили в белый... Осторожно, краска еще не высохла.

Тик-так: рассматривающий комнату через окно обречен видеть ее как совокупность картин ушедшего Лето в белых рамках, крепость которых, увы, бессильна перед изменчивостью памяти.

- А-а... За окнами зима - это так безвкусно, так затаскано: повторять ноябрь после стольких месяцев снега.

Вправо - Шут оступился и падает в мой чай.

- Скорее переведи стрелки, иначе мы проиграем Вечности!

Влево - стрелки переведены и шагают дальше. Тик-так. Вправо.

- Как же выжать из моей жалкой душонки что-нибудь, кроме смеха?

Время идет, и я не успеваю за его мыслью - влево от точки равновесия начинаю бормотать, потому что сделать ход просто необходимо:

- Сеет мелкий дождь, не гаснут фонари, им бы до утра гореть и плакать в тишине, им бы прошлого листать письма до зари, им бы все грустить о весне...

Вправо.

- Долгими ночами, придумывая повороты и петли своей судьбы, воображая переживания, страх или непомерное счастье, имел силы верить в созданную мной иллюзию...

Тик-так: знающий бессоницу как свои пять пальцев, рассмотрел во мраке, что вера в иллюзию есть сила, данная многим, но поражающая лишь избранных Мною...

Несусь влево, пытаюсь молиться, кому сама не знаю:

- Зазвенит трамвай и поедет в парк, и погасит свет в пустом салоне проводник, мимо тихих двориков, где деревья спят этот день он увезет, как тысячи других...

Вправо - Шут бъется в стекло и жалобно жужжит:

- Окрашивая ванну в цвета заката, я кричал ей: сейчас я разрушу тебя, и мир исчезнет вместе со мной.

Тик-так. Волком, прыгнувшим за добычей - влево.

- И в ночных домах, окна отворив, запоет забытый старый клавесин, и дрожаньем нот клавиши навзрыд зазвенят в озябшие веточки осин...

Вправо.

- Ошибка стоила мне смерти: меня больше нет, а мой мир все продолжается.

Поезд несется в ночи без тормозов по непереведенным стрелкам: тик-чух - влево.

- Ночью с антресолей слезет домовой, сидя у окна, зачертит пальцем по стеклу: новая зима идет, и мир уже другой, заурчит котенок сонно в тишину...

Вправо - и Шут угодил в желтую паутину циферблата.

- Мне хочется заснуть, чтобы проснуться в иллюзии: только в неосознаваемой реальности сна я живу в полную силу.

Тик-так (и Вечность знает): Шут, ты и так всего-лишь Мой сон.

Пытаюсь свернуть паутину влево - напрасно.

- А на утро снегом город заметет! Белая метелица! Нежная! И мягкая!

Вправо:

- Больнее всего: наивность, труднее всего вернуть свежесть красок, их можно лишь созерцать, трогаться ими, но пройти через них как когда-то...

Он не в силах остановиться - вправо:

- Меняясь, понимаю, что всегда был таким.

- Шут! Мы...

Вправо:

- Вкладываю всю страсть в свою игру...

Стараюсь перекричать его влево:

- Мешаясь! С хлопьями! Белый день придет!

И заблудится!

Заблудится!

Трамвай!

По пути из парка!

Тик-так (и вечность знает): ты слабый актер, Шут.

Вправо закручивается паутина по бесконечной спирали,бегущей по звону будильника, мешая нас с Шутом, и белые стены, и кровать, и огромного ноябрьского пса, прыгнувшего в зарешеченное окно, и последнюю мысль:

- Из прекрасного больнее всего поражают августовские мухи.

День за днем следуя по истоптаным тротуарам Города, здороваясь и вежливо улыбаясь, валяя дурака на работе или просто отдыхая, мы слагаем свою жизнь. Я и Шут, Дворник и мухи, главврач и собака Павлова в большей или меньшей мере предполагаем события пятиминутной или суточной будущности. Открывая окна и двери, уходя и возвращаясь, в трамвае или вагоне метро мы рано или поздно тем не менее понимаем, что день за днем приходящие случайности имеют некую скрытую внутреннюю взаимосвязь, и начинают сталкиваться на перекрестках, которых раньше не было в нашем Городе.

Небо роняет на головы прохожим морские раковины и окурки, которые вдруг соединяются в причудливой пепельнице с ведомой им одним целью. И тогда каждый из нас вынужден осознать, что мы в этом Городе, спешащие прожить каждый день “на ура”, не более, чем странность для кого-то, кто найдет нас у обочины дороги рядом с каким-нибудь дохлым тараканом, и так же справедливо спаяет во что-то причудливое.

Каждому из нас будет смешно и удивительно, и каждый из нас по-своему согласится: перед кривыми зеркалами мы наиболее самовлюбленные

Наблюдатели

(книга третья)

Снежинки, неотвратимо летящие к земле засыпающие у обочины дороги в бесконечности клумбы жилмассива, в беззвучии взрыва мертвого пространства, в удивленном разглядывании двух поздних прохожих - кто - в совокупности мелких отличий, разрушивших хрупкое равновесие мироздания, порождающих определенность черт и воплощений. Понимание, что в гостях хорошо, но в спешке - домой; и застоявшееся время грозит опозданием на последний поезд, и, вследствие, - вынужденный подъем, спуск в подземный переход Стремительно проходящую мимо пытаюсь ухватить за рукав, - морщась, стряхивает налипший на пальто снег, глядя сквозь меня, исчезает в стеклянных дверях метро, и далее меряет перрон в ожидании щелканьем каблуков - восемнадцать шагов вперед, поворот на носке, восемнадцать шагов вперед, поворот и т. д., украдкой поздравляя последних пассажиров с возобновлением течения времени, - КТО?

Поглошение прибывшим поездом, в падении на сиденье - последняя мысль на сегодня: “Осторожно, двери закрываются!”

Грохочущее и разболтанное исчезновение в тоннеле, по мере приближения к центру, подобно снежному кому, вбирающее в себя других, опаздывающих и не очень. И вот уже какой-нибудь старикан бормочет в ухо о своей молодости, не зная, что слова - влажные шарики - нужно ронять бережно, отдавая каждое через силу, намеренно не связывая и лишая смысла - лишь для того, чтобы они были собраны - кто И неизбежность близости с ним вынуждает ввязаться в разговор, читая через плечо чью-то книгу, наивно и невзначай рассматривая отражения пассажиров на фоне бегущего в дверях и окнах тоннеля.

- Люди добрые, извините, что мы к вам обращаемся

Румянец стесняющих обстоятельств движется по вагону, раскрывая ладонь навстречу подаянию, и долго качается - кто - будто понимая кончиком грязного мизинца, что именно здесь затаилась причина его неизменной заточенности на станциях и в вагонах метрополитена, направившая все эскалаторы вниз, обезапасившая его от борьбы за место под солнцем, дорожно-транспортных происшествий, нашествия пришельцев, страдающих клаустрофобией, ядерной угрозы, сделавшая его пожизненным рабом Правил поведения в Метрополитене.

- Не нуждается в объяснениях тот факт, что невыполнение Правил поведения в метрополитене может привести к авариям и сделать передвижение вообще невозможным, следовательно нарушать их не стоит. Но вот если какой-то пассажир вдруг догадается, что можно подняться на поверхность и передвигаться иначе, больше не следуя правилам, а потом снова спуститься в метро, его посчитают если не шаманом, то большим пиздуном так точно, потому что по правилам метро “вне” ничего нет. Потому что нормальный пассажир не может представить себе как это сделать, так как мыслит в логике метро. И если бы не было этой общей логики, пассажиры бы друг друга не поняли.

- А если бы тот чувак, который ходит по поверхности, не понимал того, что ты чешешь?

- “Осторожно, двери закрываются”

Протискиваясь в стягивающуюся щель с мраморной стены станции шагает в паутинки глазных воспалений надпись: “Наверное, Богу не нравятся люди - когда-то я был мобильным”, с демоническим хохотом в сотый раз доказывая, что человек - это звучит гордо - кто кто кто

- Вы знаете, для меня как бы это выразиться Бог выступает в качестве некой конечной инстанции, что в переводе с английского означает “станция в себе”, так сказать, мета-станция, обеспечивающая абсолютное воздаяние всем по делам своим. Я хочу сказать, что едущий доедет, и ждущий поезда - дождется

- Не могу поддержать вашу позицию. Дело в том что мне ближе езда на велосипеде, как и ежедневное его изобретение. На худой конец насколько естественнее трамвай - брюзжащий старикашка, ползающий по городу домов цвета утреннего неба.

- Но позвольте, трамвай столетней давности несет в себе непоколебимую убежденность, что жизнь - рассветные облака, хотя люди в его салонах хамят не меньше

- Но на их лица ложатся отсветы пастели, и кажутся они оттого чуть добрее, чуть мягче - моложе.

- Мой друг, вы безнадежно устарели, ведь время шатало и раскачивало город, и штукатурка облетала год за годом, как осенние листья. Дома стали серыми.

- И все же трамвай не признает, что люди не красят их больше в цвета утренней зари.

- Просто он так и не заметил, что заблудился. И в подтверждение своей правоты позвольте мне привести выдержку из одной статьи, которую я имел счастье прочесть на днях. По результатам последних исследований в сфере метрообразования, первым поездом Метрополитена был именно трамвай, сошедший с рельс и неизвестным образом заехавший в одну из ветвей канализации. Первыми же пассажирами были бомжи и старушки торгующие пирожками. Затем власти города, узнав о таком феномене, начали использовать трамвай в своих целях. Они добавили трамваю несколько вагонов, разработали широкую сеть подземных тонелей и вскоре образовалось Метро как общественный вид транспорта. Так что ваше безотчетное расположение к трамваям имеет научное объяснение и является, по сути, стремлением к тому беззаботному времени, когда мир был молод, а мы с вами находились на эмбриональной стадии развития

- По поводу канализационного происхождения метро я с вами полностью согласен. С вашего позволения я и сам блесну своей осведомленностью в новейших достижениях метропалеонтологии. Приведу одну из версий о характере зародышевого состояния Метро. Атмосферные условия станции “Вокзальная” послужили материалом для гипотезы о возникновении данной сущности из сети общественных отхожих мест. Подтверждением служат древние кафельные стены станций “Университет”, “Политехническая”, “Арсенальная”, общее подземное расположение первых станций, а также обилие воды, текущей по стенам относительно молодых построек. Исходя из чисто сенсорных ощущений, нельзя не согласиться, что запах канализации, неизменно присутствующий в Метро, бодрые песни на утренних эскалаторах, улучшающие пищеварение и калоизвержение горожан, доброжелательные бесполости, продающие заветный жетон в подземелье - все это позволяет мысленно перенестись, выражаясь в ваших терминах, в молодой мир мифологического сортира, где боги, а не современные механизмы управляли расписанием поездов и сливными баками - до самого Всемирного Потопа. Да и сама конструкция перонов, значительно приподнятых над рельсами, напоминает, извините за выражение, деревенское очко над выгребной ямой. Имеется также предположение, идущее вразрез с вашей теорией блуждающего трамвая, что в те далекие времена поезда предназначались для равномерного перераспределения фекалий либо их исторических производителей по всей сети подземных туалетов.

- Весьма интересная точка зрения. Но вот, кажется и моя станция. Так что разрешите откланяться.

- Надеюсь, мы еще встретимся и продолжим наш спор.

- Все во власти расписания поездов Метрополитена

- “Осторожно, двери закрываются”

Кукольно-милая женщина напротив с лишенным возраста лицом Совершенства над аккуратным шелковым нашейным платочком, сложенными на коленях ручками, в облаке тончайших юбок и малюсеньких ботиночках-шнурочки-бантиками, навеивающая созерцательную умиротворенность наставнической добротой линии губ, на которых слюнявым пузырем неудержимо вздувается: кто кто КТО

- Спасибо вам за великолепную игу, - на сцене вы совешенны.

- Мои жалкие кривляния никогда не сравнятся с игрой человеческих страстей.

- Не нахожу ни смысла, ни удовольствия в том, чтобы всю жизнь быть Отелло, или аскольниковым, или, подобно большинству педставителей совеменного общества, Геасимом и Муму в одном лице. Что выдающегося в столь популяном “ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не знаю”, снимающем всякую ответственность за поизводимые действия, высказываемые мнения и поцесс личностного азвития, остановившийся в подостковом возасте

- Не будьте так категоричны. Если жизнь бессмысленна, то чем лучше мы с вами, трактуемые всегда ошибочно, снимающие одну маску только для того чтобы одеть другую, живущие чужими жизнями Просто мы осознаем свою игру, а они - нет Просто мы меняемся от скуки, а они - по сценарию роли

- Но мы с вами осознаем, что вольны выбиать сценарии, либо писать новые, а они в своей упямой самодостаточной неполноценности, не допуская ни гамма асхождения с текстом, босаются сгоряча в бетонную стену необходимых условий счастливого существования, и копят, и плачут о потеях, и дожат в стахе утатить - веу, благосостояние, здавость ума - слишком похожие дуг на дуга в своем нищенстве.

- Не более, чем мы походим друг на друга в своем страхе несвоевременного ухода со сцены и изменчивости зрительских симпатий

- Нет, мы игаем во имя самой игы, а потому отдаемся ей полностью, не пяча в уголках души неазешенные мотивы, мы питвояемся отковенно, а потому в нашей иге нет фальши, в то вемя как они, всему подвласные и всем отвегаемые, сами в себя не веят

- Приятнее всего сменить одну красивую маску на другую

- Веселее всего жить в уодливых масках!

- “Осторожно, двери закрываются”

Входящие, выходящие, толкущиеся в дверях, проходящие дальше в салон, уступающие места Некоторые спят, некоторые читают, иногда - свое, иногда - через плечо - чужое, некоторые - газету, купленную у чувака, орущего на ухо: факты с программой на неделю. Другие рассматривают пассажиров, особо наглые - громко смеются. Самые злобные - строят рожи в окно, чуть ниже надписи “не прислоняться”. Некоторые просто смотрят вопросительно: кто кто

- Кайфоломы! Кайфоломы ломятся! Шифруемся!

- А ну закрой ебало и не кипешуй!

- Кайфоломы вокруг

- Заткнись, идиот, кайфоломы не могут быть вокруг, они бывают только внутри.

- Я, короче, захожу каждое утро в метро ровно в 6.30 - останавливается поезд, двери открываются, а в салоне - по колено кровищи! И два мужичка стоят, один другому говорит: опять машиниста замочили...

- Это кайфоломы! Я их вижу! Они не внутри, они вырвались, они нас окружают! Еба-а-ать

- Спокуха, это твой внутренний кайфолом тебя наебывает.

- Да ты посмотри вокруг, Ва-а-ася, какие же они внутренние, ты подумай

- Ты тупо сейчас гонишь беса. Ты вообще в кайфоломах шаришь?

- Кайфоломы вокруг! Они ловят кайф, кайфоломя окружающих. Ва-а-ася, они нас закайфоломили!

- Не, ну вы прикиньте, каждое утро...

- Блин, я забыл, что только что хотел сказать. Вася, не втыкай!

- А вы знаете, что если идешь по железной дороге, наступая на каждую шпалу, напоминаешь марионетку?

- Слушай меня. Есть две разновидности кайфоломов: внешние и внутренний. Внешние - это общество, мухи, там катастрофы разные, беды, но действуют они на тебя через внутреннего кайфолома, который убеждает тебя, что вам плохо, и что ты ни хрена не можешь сделать, и ты страдаешь.

- Еба-а-ать, так они внутри, Ва-а-ася, я же сейчас мозгами двинусь, мне тупо пиздец.

- Не, ну вкинься, по колено кровищи...

- Закрой рот и слушай дальше. Внутренний кайфолом есть продукт общественного воспитания и твоего собственного мировоззрения и жизненных целей. Это super-ego, Бог внутри, диктующий тебе помимо всего прочего догму о своем превосходстве и единственности (потому что, если бы он допусил себе альтернативу, то потерял бы превосходство).

- Вася, твою мать

- Да оставь его в покое, он огоньки рассматривает.

- Скажи спасибо, что не блюет.

- Что ты чешешь, какая альтернатива, у меня крыша едет, мне в голову что-то влезло, что мне делать

- Идиот, внутренний кайфолом всегда был в твоей голове, просто он шифровался под твою природу, а сейчас ты выкупил, что на самом деле он лишь плод твоего воображения.

- Еба-ать, я не хочу так жить, что бы какая-то хуйня, которая и есть я сам, все время меня наебывала, Ва-ася давай убъемся

- Ты и так убитый, так что не пизди и слушай, что надо делать. Кайфолома можно наебать.

- Да перестаньте нагружать своим гонивом!

- А я знаю сказку о синем шахтере!

- Что ты чешешь, как можно наебать самого себя

- Большинство людей самонаебыванием страдает по жизни. Слушай меня, не втыкай. Кайфолом считает, что то, что нам делать не хочется, мы по возможности и не делаем. А ты начни делать все время именно то, чего тебе делать не хочется. Тогда во-первых, кайфолом в тебе потеряется, и перестанет кайфоломить, а во-вторых, ты сам его закайфоломишь, потому что он окажется неправ по поводу того, что тебе в кайф, а что нет, и тогда ты сам себе станешь сознательным кайфоломом и будешь ловить кайф от кайфоломства.

- А если тогда внешние кайфоломы отправят меня лечиться, а-а? Ты мне сигареты носить будешь?

- Почему в метро нельзя курить? Сейчас бы сделать пару напасов...

- А я знаю сказку о синем шахтере!

- Не отправят, потому что ты их тоже закайфоломишь, притворившись тем, кем ты являешься в реальной жизни.

- И кем же я являюсь?

- Не, ну я, блядь, реально рассказываю: утро, людей фонарь...

- Нормательным чуваком во всех отношениях. Нависнут они на тебя: ты мол такой никакой, а ты тогда стань каким - просто по приколу, ты их закайфоломишь, и тебе будет в кайф.

- А если я не захочу быть каким?

- А я знаю сказку...

- Да ты заебала, рассказывай уже...

- Хотеть или не хотеть может только внутренний кайфолом, ты же можешь только кайфовать или обламываться, по хую баян, что ты выбираешь, главное что ты это делаешь без наездов со стороны внутреннего кайфолома.

- А если я не смогу быть каким?

- Ну так вот. Жил был синий шахтер. Вернее, синим он был не с рождения. В детстве он был розовеньким, как все дети, бегал, улыбался. А потом вырос, жизнь как-то сложилась, и посинел. Все.

- Ну пиздец, вечер удачных шуток.

- А я и не шучу, а у тебя вафля на реглане!

- Возможно все, нужно только знать как. Самое простое найти типичный пример этого какого, которым тебе нужно стать, и сделать его своим внутренним кайфоломом. Тогда он сам покажет тебе, как себя вести, чтобы окружающие поверили, что ты действительно какой.

- А если мне нужно не просто всех наебать, но и достичь конкретного результата?

- Приятнее всего сменить одну красивую маску на другую...

- Не выебывайся, а то так и останешься.

- Тогда опять-таки нужно найти этого типичного чувака, который может достичь конкретного результата, но кроме того разрешить, твоему внутреннему кайфолому, который из него получится, снова управлять твоей жизнью. Тогда ты будешь жить стремлениями и идеалами того чувака, и как бы воспроизведешь часть его жизни вместе с нужными достижениями.

- А если я при этом забуду, что это его внутренний кайфолом управляет моей жизнью?

- Веселее всего жить в уродливых масках...

- Да на твою рожу как посмотришь, не то что веселиться - вообще жить не захочется.

- А если - а если Ну пиздец тебе тогда. Будет тогда из тебя второй такой типичный чувак

- Не-е, Вася, не катит, идем лучше убъемся

- Конечная.

- Выходим!

- Собачка! Ой, смотрите, собачка! Иди сюда рыженькая!

- Да заткните вы эту сказочницу!

- “Осторожно, двери закрываются.”

- Пацаны, ебать, мы Васю забыли!

Считается, что вне вагона нет ничего - пустота; большинство людей даже не замечают, что в стенах вагона есть окна, а почти все злые, которые кривляются, считают их просто зеркалами. Но некоторые все же утверждают, что если найти в стене вагона место, где должно быть окно, и долго созерцать его, то можно увидеть тоннель: ряды бегущих за окном полос, слагающих стены и не дающих земле навеки похоронить летящий поезд в своих недрах...

Существует множество техник, магических приемов и философских систем, призванных открыть пассажиру взгляд в тоннель...

Видимые из окна полосы имеют свечение разных оттенков. Это связано с тем, что разные полосы движутся относительно поезда с разными скоростями. Иногда полосы образуют ответвление - это открывается моментальный тонель в другой мир. Иногда при наблюдении бегущих полос можно увидеть параллельный вагон и себя, смотрящего в его окно. Некоторые считают его параллельным миром, миром, похожим на наш по своим законам как две капли воды, но имеющим другую схему линий, другие станции. Но вероятнее всего это такое же зеркало, которое воспринимают злые кривляки в вагоне, то есть окно в высшие по сравнению с тоннелем формы Бытия, не осознаваемые на данной ступени видения. Возможно, тоннель также покоится в какой-либо системе отсчета, а вдоль него несутся полосы неизвестной природы.

Следующей ступенью мастерства видения тоннеля является искусство кадровки, или квантования. Оно заключается в том, чтобы из смазанного вида тоннеля получить “остановку”, или “станцию” - его точную статистическую картину. Однако сама концепция остановившегося тоннеля слишком сложна для осмысления...

Наиболее сакральным явлением для видящих в окне является пульс метрополитена: серия вспышек белого цвета, разделенных равными промежутками времени, представляющих собой пятна с длинными сужающимися хвостами. Созерцающий их человек обычно ощущает неподземную гармонию с Метрополитеном. Это состояние особенно опасно тем, что вводит смотрящего в оцепенение, делающее невозможным выход на нужной станции. Некоторые из них могут ездить в одном вагоне неделями и даже месяцами, созерцая пульс Метрополитена, пока их в конце концов не подберут подземные гоблины-санитары, именуемые в народе просто ментами, чтобы уволочь в свои норы и тщательно заниматься там идентификацией личности пострадавших.

Группа психологов заинтересовалась феноменом пульса метро и его воздействием на пассажиров и провела серию тестов и опросов среди пострадавших. По результатам исследования наблюдаемое явление не имеет какой-либо локальной концентрации; пострадавшие описали огни различной формы: от правильных шаров с хвостами до cветящихся тараканов, пытающихся обогнать вагон (в особо тяжелых случаях). Пост-эффект, связанный с оцепенением, пострадавшие объяснили по-разному: 60% сослались на полную дезориентацию и признались, что находились под действием психоделиков; 19% заявили, правда после долгого и настойчивого повторения вопроса, что созерцают огни и сейчас, и просят оставить их в покое; 15% сказали, что станция, которая им нужна, не указана на схеме линий, не объявлялась машинистом, либо вообще, судя по всему, еще не построена; 6% ответили, что цель их поездки - станция Нигде, и объяснили эту концепцию следующим образом: они едут в Никуда, так как смысл метрополитена заключается не в цели, а в самом процессе поездки, следовательно главное - путь, а не его окончание; позже обнаружилось, что представители данной категории являются членами секты Пассажиров Никакого Маршрута; остальные 6% либо отказались говорить вообще, либо пребывали в состояниях, близких к коматозным. Первую группу вернули органам, а остальных отвезли в клинику Павлова для продолжения исследований

Бывает, после долгой зимы: зимы хмурых дней, запоев и вечного облома, когда расползаются и мысли, и друзья, - так вот бывает, что вместо весны приходит осень - ну вроде октября или раннего ноября: солнечно рыжие краски в глазах и в голове. Когда-то месяце на пятом затяжных зим, когда казалось, что весны уже не будет, было очень страшно поселиться навеки в белых сугробах. А теперь весна наконец раздумала и не пришла, - никто и не заметил: вот просто так холода вдруг споткнулись - и сразу наступило лето. Но все же было несколько дней колебаний: до обеда - солнце, после обеда - дождь, и тучки-параноики бегут по заплатам синего неба. Были все же и красные луны, и малиновые закаты, и алые паруса десятиэтажки в моем окне, и все через голые ветви кое-где спиленных повесне деревьев - будто и не март вовсе, а ноябрь, правда не самый удавшийся по виду, но ноябрь вполне по выполнению функции ноябривания.

Будто земля начала вращаться в другую сторону, и была зима, осень, потом лето и т. д. И во дворе маленький пухленький мальчик в умных очках, крутящий йо-йо, увидев меня прищурился, а когда я поравнялась с ним, протянул: "Да-а...", а потом добавил: "Перевернулась земля, - пишите

Письма

(книга четвертая)

Здравствуй, Шут!

Написать в этом дурдоме что-то толковое просто невозможно. С тех пор, как ты уехал, прошло всего пару дней, но я уже знаю, что тебя выписали, и мы вряд ли еще когда-нибудь увидимся. Возможно, ты скажешь, что я повторяюсь, но надо же как-то начать это письмо: я очень рада, что ты наконец-то нашел свою роль.

Желтая железная дорога за окном все так же бросает зайчики в наше зеркало. Извини, что я сбросила тебя на пол в тот день, когда мы познакомились. Как ты там?

Шут, кажется так просто, закрыв глаза, увидеть тебя на платформе вокзала какого-нибудь далекого города. “Это шанс. Шанс по-другому взглянуть на мир. Шанс начать все сначала”, - возможно так ты утешаешь себя, когда остаешься. Твой поезд летит, вот сейчас он скроется за поворотом, еще слышны гудки, и, наверное, еще можно успеть. Но что же будет, если остаться?

Поезд уже исчез, но рельсы дрожат. И крысы еще не торопятся выползать на пути, а ты все стоишь и смотришь вдаль. Ты еще не понимаешь, уехал ты, или остался.

И даже когда ты уйдешь с платформы, тебе долго еще будет казаться, что ты в пути, мимо летят поля, села, мелькают семафоры; в купе уютно и тепло, и жизнь подчинена ровному стуку колес. Твои попутчики - они знают тебя как свои пять пальцев, да и ты повидал от них всякое. И, может быть, они и дорога давно перестали удивлять тебя, но ты чувствуешь себя здесь, в поезде, дома; а он несет тебя к одной, ему только известной, но вполне определенной, конечной цели.

Но ты сошел с поезда.

Почему? Кто знает.

Возможно, ты совершил ошибку. Ты один - без друзей, без цели - в незнакомом городе. Может быть это все-таки не ты?

Ты чужак здесь.

Можно дождаться следующего поезда. Сесть в него, догнать свое прошлое и снова поселиться в теплом мире вагона. Сказать попутчикам: вот беда, сошел с поезда на предыдущей станции и не успел вернуться - пришлось догонять. Хорошо, что все хорошо закончилось.

“Ну ты даешь”, - скажут они. А на столе согласно задребезжат стаканы в подстаканниках.

Но что-то все-таки будет не так: сменили без тебя постели, другие занавески на окнах, в вагоне появился новичок, его уже все знают, кроме тебя. Кто-то замутил проводницу из соседнего вагона. Кто-то украл у кого-то желтый кожаный чемодан. И когда все это успело произойти, ведь ты отсутствовал всего один перегон. Ты вернулся домой, но почувствовал, что дом не заметил твоего отсутствия.

Просто ты уже сошел с поезда.

Что делать в чужом городе? Сначала найти работу. На первых порах что-нибудь несложное, вроде работы на заправке или в магазине. Позже - что-нибудь интересное. “И еще нужно где-то обосноваться”, думаешь ты. Ты сидишь на платформе и куришь, а мимо проходят люди. Чужие люди чужого города.

Скоро ты привыкнешь к этой мысли.

Что это такое, когда остаешься один? Тоска, скука, одиночество? Иногда да. Но на самом деле “один - всегда двое”. Ты находишь лучшего собеседника в своей жизни - себя.

В большом городе все приезжие. И со временем ты замечаешь, что люди иногда сторонятся, но в основном уважают дорожную пыль на твоем плаще. Они любят слушать дорожные истории - все они давно или не очень сошли с поезда, но тебе становится скучно рассказывать о своей жизни - она была не такой уж интересной.

В большом городе все проездом. И каждый спешит рассказать о том, куда он отправится завтра. Они засыпают тебя названиями отдаленных мест, километрами, маршрутами и прочей ерундой. “А куда собираешься ты?” - спрашивают они и обижаются, когда ты пожимаешь плечами.

Ты учишься читать этот город - книгу улиц, нагромождение времен, пласты Истории и маленькие частные рассказики. Ты учишься понимать этих людей, ведь говорят они не то, что хотели бы.

Со временем ты замечаешь, что уже обосновался и нашел работу. Ты больше не ходишь на вокзал встречать поезда в надежде, что вопреки законам здравого смысла твой поезд снова остановится на той самой платформе. Ты уже умеешь поддержать разговор и знаешь, сколько семафоров, станций и шпал проложено до какого-то отдаленного Чуда Света. Ты даже можешь кое-что рассказать о местах, в которых побывал, и конечно, парочку сальных историй из купейной жизни. “Наверное, - думаешь ты, когда все это надоедает, - из меня бы вышел неплохой рекламный агент”.

У тебя вошло в привычку гулять по городу. И некоторые улицы уже хранят твои собственные часные рассказики.

Ты легко сходишься с людьми, и так же легко с ними расстаешься. Некоторых ты даже впускаешь в свой дом, и тогда вас там становится трое: ты, твой собеседник и новичок. Вы живете вместе некоторое время, потом он уходит. Почему? Просто в большом городе все проездом.

Со временем ты можешь сказать, что знаешь каждую собаку в городе. Твоя жизнь подчинена теперь его размеренному ритму. Каждое утро ровно в восемь ты выходишь из дома и идешь на работу - одним и тем же маршрутом. И если пораскинуть мозгами, ты, пожалуй, даже можешь сказать сколько шагов ты делаешь каждый день. По выходным ты любишь посмотреть какой-нибудь фильм о железной дороге - что-нибудь веселое, например “Сбрось маму с поезда”, или что-то в этом духе. Воспоминания о твоем купе покрылись толстым слоем пыли и обросли зарослями выдуманных подробностей после того, как ты рассказывал дорожные истории городским жителям. Да ты уже и сам не можешь с уверенностью сказать, был ли твой поезд, или это просто результат твоей природной склонности к вранью.

Только иногда глубокой ночью, когда ты ворочаешься в постели в борьбе с бессонницей, ты слышишь - а может, это только снится - далекие гудки паровозов с вокзала, и тебе становится грустно. “Наверное это одиночество”, - говоришь ты себе.

Однажды на улице ты встречаешь своего попутчика. Ты так долго ждал этой встречи, хотел узнать так много: как же там дорога, где же былые соседи по купе, и - самое главное - доехал ли поезд до цели, и какова же была конечная станция. Но вместо этого на вопрос: “Вы не подскажете?” даешь точное описание лабиринта городских улиц, возможно парочку частных рассказиков и конечно: “Куда вы собираетесь ехать завтра?” Он не узнал тебя. А может быть, ты просто сильно изменился.

Однажды тебе приносят чемодан, который ты когда-то забыл в поезде. Ты открываешь его и находишь там самые странные вещи: какую-то старую фотографию с ободком от чашки кофе; заметки и список продуктов; грязное полотенце; рваные джинсы; зачитанную до дыр книгу и кучу глупых мелочей. У тебя такое чувство, будто ты копаешься в чужом грязном белье - ты не узнаешь эти вещи. Ты закрываешь чемодан и несешь его обратно на вокзал. “Вы, наверное, ошиблись; это не мое” - и это действительно больше не принадлежит тебе.

Однажды ты подходишь к зеркалу, и видишь там совсем чужое лицо.

- Вот и ты, мой собеседник. Приятно познакомиться, - говоришь ты ему.

- А может быть сорваться и уехать куда-то Взять билет на ближайший поезд в любом направлении - предлагает он в ответ.

Ты побежишь на вокзал за билетами? Кто знает.

Просто в большом городе ты незаметно состарился.

В желтой паутине слов - желтый голос, но мне не выбраться к свету - желтизна. Я не знаю выражений, только отражаюсь. И все вранье, потому что играю словами, даже перед тобой играю.

Я люблю тебя, Шут. Ты не поверишь, ни за что не поверишь, но мне хочется повторяться.

Каждый вечер выхожу в город, где надеюсь встретить тебя. Заглядываю в лица прохожим, и когда мне кажется, что сейчас за поворотом я наконец увижу тебя - идешь, поглощен своими мыслями, проходишь мимо, и я не в силах тебя окликнуть, - я начинаю преследовать тебя в лабиринте переулков.

Иногда мне кажется, что я не смогу узнать тебя среди бесконечного зрелища чужих мнений - кто - еще одно отражение, и я снова заблудилась.

Но я все равно иду по городу, не останавливаясь, рассчитывая на один шанс из неисчислимого множества маршрутов, прокладываемых мной, шанс, что наши пути пересекутся.

А когда усталость говорит мне, что мы снова разминулись, я сажусь на последний тролейбус и думаю уже лишь о том, как добраться домой и уснуть. Но тогда вижу тебя в окне: ты стоишь у сияющей витрины и смотришь - не на меня - всегда всторону... Ты куришь. И я знаю: я просто устала, и мы снова разминулись.

Я ни с кем не говорю об этом. Я знаю, наш главврач сказал бы, что я никогда не найду тебя, потому что ты нормален, тебя выписали. Мне нужно осознать свою нереальность, но как жаль, Шут, что ты никогда не войдешь в мой Город. Он прекрасен, особенно в рассветное время. Он полон тайн и превращений - я выдумала их для тебя, Шут, когда искала...

Но главврач скажет, что ты не захочешь уйти сюда со мной, и, наверное, будет прав. И тогда мне придется достроить окраины, чтобы найти место, где пролегают границы моего города, и научиться различать их...

Подобно каменщику, кладущему мою стену, я добровольно отгорожу себя от света. Шут, нам нужна стена (она, возможно, защитит от солнечного взгляда), дабы не ослепнуть. Ведь в таком же беспокойстве черный муравейник на закате двери закрывает, в прошлое тропинку пряча.

Знаю, что освобождение - в бесконечном повторении, и потому, дабы смягчить нашу игру, мне придеться повторяться, и подобно каменщику, класть кирпич прилежно, чтоб не поросли травою камни. Нам нужна стена, чтоб опереться, когда станет тяжесть непомерна. Вспомню ли, что за чертой осталось, за стеной, оставшейся когда-то, что погибло под ее стопами, - но в творимом жалости не место.

Да, ты прав Шут, повторение - лишь дробление нашей игры на роли, но мне хочется повторяться. Ведь нам нужна граница от рассвета до заката - проведи чертою полдень, и пусть камни превратятся в горы - все, что положил ты, и когда на исходе дней стена дойдет до неба, когда звезды затрясутся в гневе, ниспошлют вниз вьюги и бураны, выстоять должна стена.

Знаю, Шут, чтение писем подобно разговору с покойником, приукрашенным для погребения, и потому, накладывая грим, я стараюсь не воссоздать лицо живого, а лишь намекнуть на некое его сходство с древними богами. Чтобы длиться вечно вровень солнцу... И сразить его величием, - затем лишь, чтобы повесне излиться в нежность, впрах рассыпаться, истечь дождями...

Если с утра синева в запотевшем окне,

снова услышу призрак трамвайного звона,

и рыжую-рыжую осень увидев во сне,

вдруг расхочу просыпаться в комнатах дома.

Вдруг перестану курить, вспоминать и жалеть,

и не узнаю, как ты за сеткою улиц,

и позабуду гримасу, чтоб в ней замереть,

и не замечу, что птицы на север вернулись.

Просто шагнув с постели в заплеваный двор,

сухо кивну первой листве незнакомой,

и глупое солнце в оврагах устроит террор

процессии снега, льнущей к земле, похоронной,

и за день зажжет беспокойные стекла домов,

а я, что же я в водосточной симфонии труб, -

одна только пауза, между, где кончился звук,

где нет ни оков, ни имен, ни ключей, ни замков

Когда чувства становятся ролью, боль уходит. Я знаю, что рано или поздно я найду тебя. Иначе нельзя, из всех своих судеб я способна выбрать лишь этот

Эпилог

Каждый вечер, возвращаясь с работы, встречаю Шута с пачкой чая. Мы идем домой пить чай - вместе! - и долго разговариваем на общие темы. И вечер длится, и музыка... И Шут уже привык - ну куда тебе еще приходить, Шут, как не ко мне? Он понимает и молчит - мы не касаемся прошлого...

Железную колею у моего дома разобрали, поставили большой рекламный щит на обочине трассы - мы часто мечтаем рвануть куда-нибудь автостопом, рассматривая его с балкона.

Шут побрился, работает, бросил Шутить, и вообще похож на человека. Я думаю, что мы счастливы. И только изредка - по старой привычке - подолгу выбираю, какой дорогой пойти на работу.

Однажды ночью он начнет задыхаться во сне.

Я не стану убирать подушку с его лица.

Проповедь истины споткнется на доказательстве собственной адекватности.

Любой спор перерастает в тишину изменчивых звуков.

Не говорить о главном, доказывая, что ты - не поц, а Боженька - не фрайер.

Пустота за обочиной дороги дает повод сочинить легенду о борьбе за свет.

Который изначально - пыль.

Ответив на ненаписанные стихи, отказать в праве на понимание.

Шут, ведь это же не ты, а деревянный ящик, в котором удобно прятать от мира разный хлам.

Шут, прости, я никогда не любила тебя, - я просто хотела быть тобой.

Ведь ты не Шут, и никогда им не был.

И ты наконец-то улыбаешься, и Шутя-прощаясь уходишь в дверь, которой я не позволяла захлопнуться целую вечность.

И мне немного жаль, что мы с тобой не знакомы.

Но меня ждет мой поезд.

Люблю бродить по ночному городу, впитывая свет фонарей и подземных переходов. Среди бормотания подворотень и пьяных бомжей - хрупкие башенки старых домов рядом со сталинскими уродами, железобетонные корабли с одинокими пустыми окнами, пространства ночных трасс с редкими машинами, ржавая трава. Желтая пыль и шарканье призрачных ног прохожих - все, что оставил городу день.

Улыбаюсь босякам, дерущимся за кулек с клеем, очарованная ожиданием дозы.

Рассказываю анекдоты пьяной девке, ползущей вдоль стены дома и глотающей сопли. Через час до нее дойдет, и она рассмеется, шагнув с балкона в вечный полет.

Поражаюсь совершенству прекрасного женского лица с торчащим из глаза окурком, откровенности дохлой птицы на песке, распластавшей крылья в стремлении ввысь.

Веселые румяные лица юношей и девушек - комсомольцев - с пятнами плесени и почерневшей краски

Старая прима перед зеркалом после прощального спектакля

Спившийся инелигент на кухне среди блевотины и бычков

Развалины дома, в котором я выросла

Оплавленная треснувшая голова куклы на тротуаре - кончики ресниц указывают в небо.

Надпись на стене второго этажа дома под снос: я буду любить тебя вечно

В кабацком дыму пьяная харя дышит мне в шею гнилыми зубами, полная доброты жалеет, наливает водяры, “не горюй”, говорит. Я краснею и улыбаюсь, и часто хлопая ресницами (не такими длинными как у куклы) просто не могу отказать, очарованная и растаявшая, как мятная карамелька, от вашей веры в себя, справедливо основанной на ВАШЕМ обаянии, ВАШИХ идеалах, ВАШИХ душевных метаниях, и ВАШИХ рецептах счастья и долголетия.

МЫ обязательно что-нибудь придумаем?

Ведь я по-настоящему краснею и улыбаюсь