- Сейчас, как закончу контракт на судне вашем - вот такую машину себе куплю, - перелистывая затертый, некогда глянцевый, журнал, тыкал в спортивную модель Джозеф. Закинув нога за ногу в потертых своих простеньких брюках,на внятном английском он говорил, за что курсант Андрей его в каюту и залучал - языковые навыки свои развивать.
- Ты штаны себе новые купи! - не стесняясь, усмехался иноземцу сосед и однокурсник Андрея по каюте.
Андрей - он срочную воином-интернационалистом отслужил. Даже контузию имел, и теперь был немного глуховат. Что, при штурманском его выборе профессии, конечно, было "не найс!". "Ему на руль командуешь - он не слышит! А дело-то - серьезное: судно, да восемьдесят человек на борту". Но, безусловно уважая "афганца", из рулевых его не убирали: придется потерпеть - практика у курсантов скоро уж кончится. Однако, из-за, наверное, "за перевалом" пережитого, сердце Андрей имел гораздо более чуткое большинства нас прочих. Вот и привечал этого пожилого намибийца, с иссохшей сморщенной кожей черных ладоней, работавшего на траулере по контракту.
Старик - совсем, впрочем, еще неветхий - работал в рыбцехе. Восемь своих часов добросовестно стоял у ленты, высматривая рваную ставриду. Нехитрая работа, но монотонная, клонящая, от бесконечной череды проезжающих мимо рыбин и отблесков их боков, в сон. А со своего места никуда не отойдешь. Разве что, во время недолгих остановок лент - когда "набирались" морозильные аппараты рыбой, - нарезать и развесить посоленную диковинным своим посолом рыбу над иллюминатором.
Как он меня этим доставал! Заступаешь тут на вахту на чаны - со сна не согрелся, в цеху сыростью, как всегда, вовсю тянет, а тут еще и сквозняк полный: старик иллюминатор настежь распахнул - пласт своей ставриды, на проволоке притороченный, вялит!
Плюясь и чертыхаясь, иллюминатор я задраивал наглухо, "своему" намибийцу Джону (старик работал в другой бригаде) истово на деда негодуя. Джон лишь обезоруживающе улыбался в ответ белозубой улыбкой. Он был уже в доску своим, и запросто, по кивку рыбмастера, отправлял ленту с ненужным приловом красного карася на муку: преступление, когда б инспектор нас за руку поймал, последней тяжести!
А старик инспектору порой "стучал", лишнюю порцию моего негодования, граничащего уже и с ненавистью, вызывая: экстремальные, как не крути, условия морского промысла делят на "врагов" ( так издавна смежную бригаду почти официальным порядком именуют) даже своих.
Так мы с Джозефом и тягались пять, без малого, месяцев бессменно: на несколько только дней выгрузки, что выдавались каждый месяц, Джозеф с Джоном уезжали на побывку домой, неизменно возвращаясь чуть повеселевшими и посвежевшими.
Но однажды Джон вернулся один.
- А Джозеф где? - походя, спросил я.
- Джозеф?.. Санта-Мария, - и он просто воздел глаза кверху.
Помнится, я был поражен до глубины души... Как так - еще пять дней назад человек был здесь с нами, работал бок о бок, не болел, не хандрил зримо - разве что ел мало и без аппетита, - и вот так, сразу?.. Без перехода, без времени осмысления своей жизни, без подведения ее итогов и долгого прощания... От ленты, полной рыбы полного работы рыбцеха, и сразу - в деревянный ящик!.. Что он, собственно, видел в своей жизни, кроме жаркого солнца над головой, да песка прибрежной полосы рябящего волнами залива? Кроме беспросветной и беспробудной работы - до гробовой, получилось, доски!.. И радостей человеческих ему было отпущено лишь чуть... Как то, рыбу крупную завялить, и то ли самому съесть, то ли домашним подарком с моря привезти.
Нет, я не всматривался внимательней теперь в кресты церквей и миссий Уолфиш-Бея - что я уже мог там увидеть, - но я стал понимать, отчего в этом небольшом городке их так много...
И тогда уже - в начале лихих девяностых - подумал со страхом: а не ожидает ли меня, как нас всех, такая же участь?
Но время прошло, и я перестал бояться: слишком уже взросл для всяких страхов. Кое-что в жизни и этом дивном мире - слава Богу! - я повидал - грех жаловаться. А страха перед работой, что теперь и старый верный друг, лучшая спасительница и панацея, и вовсе нет. Осталось лишь воспоминание, давно сделавшееся светлым, о Джозефе, который всегда будет там, в моей молодости - тихим и живым человеком с другого конца света, с чуть лукавым прищуром вполне простодушных глаз, делово развешивающим под самым моим носом крупный, обильно посоленный пласт серобокой ставриды.