Крич Женя. Горе мне, Мейлех!

Женя Крич

Горе мне, Мейлех!

У вора можно научится семи вещам: свершать свою работу в тайне; если не кончил дело в одну ночь, возвращаться к нему на следующую; любить собратьев по ремеслу; рисковать жизнью ради достижения цели; быть готовым променять всё, что имеешь, на самое, казалось бы, пустячное, однако новое приобретение; не бояться никаких препятствий; быть верным своему ремеслу, не допуская даже мысли о том, чтоб сменить его на другое.

Реб Зуся из Аниполи

Гора блинов быстро уменьшалась. Сейчас бы к ним осетровой трефной икорочки, да водочки столичной, как принято у мещан тамошних. Но ничего, такие шикарные блины и вхолостую хороши. Жирненькие, маслянистые, сочные, они источали аромат, который обволакивал, проникал в ноздри и вызывал наиприятнейшие воспоминания. А вспомнить было что. Сделку Тулевич провернул удачно. Пакет с ассигнациями во внутреннем кармане сюртука нежно грел грудь. Покупатель оказался лопухом и тетерей. Выложил тройную цену за товар, который ничего не стоил. Выпить бы за здравие его бестолковое, чтобы побольше таких лопухов попадалось, тогда, глядишь, и разбогатеть можно. Тулевич повертел головой в поисках собеседника, способного оценить масштабы его коммерческого гения, но в утренние часы трактир пустовал.

Одинокий посетитель за соседним столом был слишком поглощён своими мыслями. Тоже, видно, делец. Одет прилично. Сюртук, сразу ясно, дорогого сукна. И шапка ондатровая по последней моде.

Тулевич расправился с блинами и приступил к заливной рыбе с хреном.

Дверь трактира всхлипнула ржавыми пружинами, впуская неказистого мужичка, в котором всего примечательного было, разве что густая борода, изрядно тронутая сединой. Потрёпанная шубейка из меха с трудом опознаваемого зверя, мятый картуз и стоптанные сапоги доверия не вызывали. Окинув цепким взглядом кабак, мужичок целенаправленно двинулся в сторону Тулевича. Купец невольно поморщился. Ни дай Боже, прицепится, весь завтрак испортит. Но, к счастью, мужичок благополучно миновал Тулевича и устремился к соседнему столику. На удивление, обладатель ондатровой шапки не выказал досады, напротив, радостно приветствовал вошедшего, заключая его в мощные объятия:

-- Какая встреча, братец Зуся! Вот уж не ожидал!

-- И я рад видеть тебя, братец Мейлех. Ох, хорош. Смотрю на тебя и радуюсь. Молодцом выглядишь.

-- Как там дела а Аниполи?

-- А как у вас в Лиженске?

Закусывая очередную стопку паштетом из гусиной печенки, Тулевич краем глаза наблюдал за такими разными братьями. Тот, что поприличней, щелчком подозвал трактирщика, и перед тщедушным братцем образовалась тарелка с дымящимися щами, полный стакан водки и поднос с бараньими ребрышками.

Мужичок зажмурился, втянул горячий пар, отчего мясистый нос его сложился гармошкой, а седая всклокоченная борода задрожала.

-- Эх, солидный закусь.

Затем скривил физиономию и демонстративно отодвинул тарелку.

-- Но есть не буду.

-- Бог с тобой, Зуся, сегодня, разве пост?

-- Нет, братец, Мейлех. Не пост. Но к еде, купленной на твои деньги, не притронусь.

Собеседник выглядел обеспокоенным.

-- Не понял. Ты чего это? А ну--ка объясни, что происходит.

Оборванец закрыл лицо руками и тихонечко завыл:

-- Горе, мне, Мейлех, горе! Наша матушка, праведнейшая женщина, воспитывала нас в исключительной святости, а ты, Мейлех, оскверняешь свои руки воровством!

-- Зуся, ты в своем ли уме? Уж не оболгал ли меня кто? -- поспешно вскочил грузный братец, задев животом стол.

-- Продавать заведомо негодный товар, да еще и просить за него двойную цену -- это разве не воровство? -- седая борода гневно задрожала, -- а тебе известно, что покупатель твоего надела больной и немощный, да еще и вдовец с кучей малолетних детишек? А ты ему -- землю, от которой не доход, а убытки? И ладно убытки, так еще и...

Тут Тулевич напрягся.

Громким шепотом оборванец Зуся говорил о вещах, произошедших вовсе не с его братом, а с купцом первой гильдии Шулемом Тулевичем. Говорил и про поддельную купчую, и про пьяного стряпчего, и про многое другое, посторонним людям неизвестное.

-- Горе, мне Мейлех! -- причитал Зуся, размазывая по щекам слезы. -- Как жить-то теперь? Как совесть успокоить?

-- Прости, брат, не знал я про детей малых! -- зарыдал в ответ Мейлех.

И я не знал, подумал Тулевич. Ей богу, не знал. Что ж я душегуб какой-то, получается. А откуда они знают? Да кто они такие вообще?

Купец пригляделся к братьям и его осенило догадкой: да это ж святые чудотворцы Реб Зуся и Реб Элимелех! С незапамятных времен отправились они в вечный галут -- ходить меж евреев и призывать к их раскаянию. Только не устраивают они проповедей и не тыкают в грешников пальцами, а обращаются вроде как друг к другу, не позоря провинившегося перед людьми. Вот ведь удача -- встретить святых братьев! Это ж почти как встретить самого пророка Элиягу! Жаль только, момент неловкий получился. Глянет святой Зуся в глубины купеческой души и прочитает в ней, как в раскрытой приходной книге. Ой, нехорошие вещи прочитает...

И тоскливо сделалось на душе у Тулевича как от визита податного инспектора в базарный день. Что же делать-то?

-- Что ж делать-то? -- вслух повторил Элимелех.

-- Как что? Рассказать всю правду. Расторгнуть сделку и вернуть деньги, -- ответил Зуся.

-- Да со мной никто после этого дел иметь не будет, я ж разорюсь.

И то верно, мысленно согласился с Элимелехом Тулевич.

-- Ну тогда просто передай пострадавшему денег. Стыдишься лично -- передай через Ребе. Я, кстати, к нему сейчас и направляюсь.

-- Думаешь, простится мой грех? -- засомневался Элимелех.

-- Добрые дела, молитвы и чистосердечное раскаяние снимают приговор! --торжественно произнес Зуся слова, слышанные Тулевичем не раз во время Йом Кипурских постов, ещё в те годы, когда религиозные посты что-то для него значили.

Болезненное раскаяние захлестнуло купца первой гильдии Шулема Тулевича и понесло по волнам воспоминаний, горьких, позорных и незабываемых. "Как жил?" "Зачем жил?" "Для кого копил?"

"Горе мне!"-- подумал Тулевич и схватился за сердце. Там, с левой стороны груди во внутреннем кармане сюртука пакет с ассигнациями обжигал душу адовым пламенем.

--Вы ведь к Ребе едете, да? -- отбросив все понятия о приличиях, купец теребил бородатого оборванца за рукав шубейки.

-- И тебе мир, рэб ид, -- радостно обернулся Зуся. Глаза у него оказались пронзительные, светлые и, на удивление, молодые.

-- Вот, передайте Ребе, только не притворяйтесь, что ничего не понимаете.

Купец протянул ассигнации братьям.

***

-- Ну что, братишка, есть счастье на земле. Было бы только стремление к нему.

Мотька разделил ассигнации поровну, свернул свою половину трубочкой и сунул за пазуху.

-- Да уж, ловко мы это дело провернули, -- Мирон спрятал деньги в карман сюртука и прихлопнул вожжами. Дородная лошадка прибавила ходу.

-- А помнишь, как шельмец этот, Хаевский, говорил, что в нас театрального таланту ни на грош? Да он, таких грошей, как мы с тобой сейчас срубили, отродясь не видывал!

-- По гроб будешь холопов играть! -- засмеялся басом Мирон, тряся черной бородой. -- Это он -- мне. Видел бы он как ваши жидки ко мне на поклон ходят, благословения просят и в святости моей не сомневаются.

-- И ведь работают-то, благословения!

-- Это все потому что народ вы -- доверчивый. Вам только намекни, что есть на свете чудеса, так вы мигом в них и верите. Заметь, мы купца ни в чем не убеждали. Ну да, подсуетились заранее, у стряпчего за бутыль подробности разузнали. А тут ведь услыхал человек давнюю майсу о братьях-чудотворцах, увидел двоих мужиков, подходящих под описание, ну и сам выводы сделал. А братьев-то может никаких никогда и не существовало...

-- Существовало, -- серьезно сказал Мотька. -- Лет эдак сто назад. А может, двести.

-- Да хоть триста. Надо будет поверить, что святые братцы воскресли, так люди и в такое поверят.

-- А вот верить в воскресших святых -- то уж по вашей, православной, части, -- засмеялся Мотька и снова посерьезнел.

-- Что дальше-то будем делать? Все местечки в округе уже объездили, денег собрали. Слыхал, в Одессе новый театр строят? Откроем антрепризу... С нашими средствами да талантами...

-- Угу, -- буркнул Мирон, -- лицедействовать да деньги на девок тратить. Нет, я другого хочу. Дом хочу, чтобы крыльцо и окна с резными ставнями. Дело свое хочу, торговать хочу...

Мирон мечтательно зажмурился, представляя купеческие хоромы и себя в окружении многочисленных домочадцев. В сенях толпились приказчики да подрядчики, стол ломился от яств, а кладовые от запасов. Шапка сползла на бок и непременно бы свалилась, не подхвати ее Мотька и не водрузи на голову разомлевшему товарищу.

-- Эй, кто тут из нас жид с торгашеской душонкой? -- Мотька снова засмеялся, -- тьфу, как борода чешется, клей проклятущий всю кожу дерёт. Доберемся до города, снимем номера в гостинице, в баньку сходим, смоем весь этот маскарад...эх! Что ты там говорил про деньги на девок потратить?

***

Плотные сиреневые облака тянули за собой ночь, размазывали ее по небу, добавляя темных густых красок.

-- Гроза будет, -- сказал Мирон, принюхиваясь.

-- Корчма недалеко. Заночуем, а там дальше двинем, -- Мотька сгреб охапку сена под голову, свернулся калачиком и закрыл глаза.

-- Знать бы только, куда двинуть. Мир-то большой. Не вечно же нам рядиться цадиками и дурачить народ...

Мирон оглянулся,

-- Да ты спишь, что ли?

-- Сплю, сплю, -- Мотька повернулся на другой бок, -- заметь, не просто дурачить народ, а дурачить тех, кто одурачил других. Мы приводим воров к раскаянию и наставляем на путь истинный. Можно сказать, благое дело делаем, мицву то бишь. А то что деньжат нам перепадает -- так что ж в том плохого? Это настоящие цадики воздухом питаются. А нам для вдохновения хлеб с мясом положен. И рюмка водки иногда. Есть, у тебя братец Мейлех, возражения против рюмки водки?

Возражений у Мирона не нашлось.

***

С виду неказистая корчма вмещала в себя небольшую конюшню, довольно просторную гостиную с массивной кафельной печью и несколько комнат на втором этаже, куда вела скрипучая деревянная лестница.

-- Ну что, закажем ещё отбивных? -- Мирон похлопал себя по внушительному животу.

-- Боюсь, лопнем, -- сказал Мотька, но корчмарь, долговязый и тощий, словно близость к кухне не шла ему впрок, уже ставил посуду на стол.

-- Да вы кушайте, кушайте, любезные, я и денег-то с вас не возьму.

-- Это почему не возьмешь? Нам вполне есть чем заплатить, -- Мирон обиженно полез в карман за ассигнациями.

-- Не обижайтесь, господа цадики, на старого глупого еврея, -- запричитал корчмарь, -- я же вижу, вы -- святые люди.

Мирон и Мотька переглянулись.

-- Вы нас с кем-то путаете, папаша, -- Мотька отодвинул тарелку, -- мы никакие не цадики, и святости в нас не больше, чем в кастрюле борща.

-- Откуда ж святость в борще, мил человек? -- удивился корчмарь. -- Там и мяса-то негусто. А вот я вас сразу признал. Вы -- скрытые праведники в галуте, из тех тридцати шести, на которых мир держится.

Мнимые братья снова переглянулись.

Тут корчмарь свершил нечто совсем неожиданное. Бросился на пол, обхватив Мирона за ногу и жалобно завыл.

-- Я ничего для себя не прошу, только благословения для своего дитятка, для доченьки своей! Помирает моя Шейнале, упаси Господь. Ни врачи, ни молитвы не помогают. Только на слово святого человека вся надежда. Ради праотцов наших, ради покойной моей жены, спасите мою девочку!

Корчмарь размазывал слезы по худому морщинистому лицу. Руки его дрожали, как сухие ветви старого дерева, потерявшего по осени последнюю листву.

С блаженными лучше не спорить. Им лучше уступить. Мотька умоляюще взглянул на Мирона. Одним движением Мирон поднял корчмаря на ноги.

-- Куда идти-то?

-- Там, наверху...Спасибо тебе, добрый человек!

***

Приторный запах лекарств перебивал доносившийся с кухни масленичный чад.

Среди лоскутных одеял и пуховых подушек Мирон не сразу ее заметил.

-- Эй, девушка... Хм. Гм. Шейна?

Огромные карие глаза казались еще больше на бледном худеньком личике, обрамленном черными кудрями . Сколько ж ей лет-то? Совсем ребенок на вид.

-- Вас отец послал?

Мирон молча кивнул.

-- Он во всех постояльцах скрытых праведников выискивает, надеется благословение для меня получить, как будто не понимает, что я все равно умру. Бедный папа!

Девушка зашлась в сухом прерывистом кашле. Мирон налил из кувшина воды и поднёс к ее потрескавшимся губам.

-- Спасибо, -- тихо сказала больная, когда приступ прошел -- а вы, правда, скрытый праведник?

***

Главные роли в жизни достаются не всем. Можно сколько угодно повторять, что для хорошего актера нет дурных ролей, но печальный факт остается фактом: кому-то удел -- массовка.

-- В извозчики пойду, -- заявил Мирон, когда директор еврейского провинциального театра Лейб Хаевский в очередной раз не в самых ласковых выражениях объяснил ему, что участие в великом искусстве предполагает наличие хоть какого-то таланта.

Напрасно Мотька пытался переубедить товарища, расписывая призрачную славу, которая неминуемо должна их постичь, принеся с собой чемоданы денег.

-- Может, это из-за акцента? -- не унимался Мирон. -- Я всю жизнь среди евреев прожил, но вот если прислушаться...

-- Мирон, да ты на идиш лучше любого из нас говоришь! И "рэйш" твой грассирует, и "хейт" хрипит. Вот хочешь, нарядим тебя хасидом, пойдем в ближайший шинок и проверим. Никто нипочем не догадается. На спор, давай!

Актеры ударили по рукам и отправились проверять Мирона на наличие таланта.

В питейном заведении ряженый хасид имел такой успех, что его пригласили читать проповеди в местной синагоге и преподавать меламедом в хейдере для мальчиков.

В театр приятели вернулись лишь за тем, чтобы позаимствовать у Хаецкого грим и костюмные принадлежности. Безвозмездно, разумеется. Тогда же и появилась идея изображать святых цадиков и призывать грешников к раскаянию. Разумеется, не безвозмездно.

-- А ну как нам умник какой из текста талмудического прикажет прочесть? А если за драшу или за маймар спросит? -- волновался Мирон.

-- Не спросит. На то мы и скрытые цадики будем -- те, что знания свои прячут. Главное заранее разузнать, кто в городе делишки нечистые крутит. А дальше -- дело театральной техники...

Разбогатеть -- а потом можно и горы свернуть, и реки меж ними разлить.

Но сейчас Мирон стоял в маленькой комнатушке с закопченным окном и видел перед собой только одну гору -- состоящую из лоскутных одеял.

-- Вы ведь цадик, да?

-- Нет, -- Мирон тяжело опустился на деревянную скамью. Стянул с головы ондатровую шапку и вытер пот со лба.

Мирон хотел сказать что-то ещё, но не мог подобрать нужных слов -- все казались лживыми перед лицом истины. А лицо истины представлялось Мирону именно таким -- отражающим юность и смерть одновременно. Молодые девушки не должны умирать, думал Мирон. Они должны влюбляться, выходить замуж, рожать детей, стареть, нянчить внуков. Но не умирать, лежа под грудой тряпья в придорожной корчме.

-- Вы бывали когда-нибудь в театре? -- глупый вопрос, глупый и неуместный, но слова, которыми Мирон привык жонглировать на потеху публике, подвели его и оставили посреди комнаты, пропахшей лекарствами.

-- Не довелось, -- ответила девушка, -- это ж для богачей развлечение.

-- Обязательно сходите. Выздоравливайте и сходите.

Мирон достал из-за пазухи пачку ассигнаций и сунул под подушку.

Внизу что-то грохнуло, послышался звон разбиваемой посуды и визг кухарки.

-- Папа! -- закричала больная.

-- Тихо, -- шикнул Мирон, -- я сейчас гляну.

Жалобно заскрипели хлипкие ступеньки, уводя Мирона вниз.

Внизу ждала беда. У беды были пьяные нееврейские глаза. У беды были дубинки, ножи и твердое желание раздобыть бесплатной выпивки.

Корчмарь с распухшей губой и разбитым носом пытался объяснить пятерым молодчикам, что он не торгует безакцизной водкой.

-- Жид -- и не торгует! Вы видали такое? -- послышался смех и звук разбиваемого стекла.

-- Последним царским указом велено громить всех жидов, которые отказываются налить честным труженикам!

-- Братцы, а ну-ка глянем, что у этого проходимца наверху хранится!

-- Смотрите, еще один жид! Только физиономия у него какая-то не совсем жидовская. Может, это канторша с извозчиком согрешила? Ха-ха!

-- Эй, ряженый! Давай с нами волю царскую исполнять! Тебя, так и быть, мы не тронем...

Дальше все заволокло туманом -- и стонущего корчмаря, и кухарку, отбивающуюся от пьяных мужиков, и Мотьку, предлагающего погромщикам деньги...

Секунда -- и дубинка оказалась в руках у Мирона. Еще секунда -- и дубинка пошла гулять направо и налево, щедро раздавая удары. Мотька вынырнул рядом, размахивая ножкой от табурета и не обращая внимания на мелькнувшее лезвие, боль в груди и немеющее плечо.

***

Повозка уносила двух друзей прочь от постоялого двора.

-- Здорово мы этих гадов проучили! Да, Мотька? -- Мирон нахлестывал лошадей, вдыхая пряный запах южных ветров. -- А еще на царя-батюшку наговаривают. Слыханное ли дело, чтоб царь такие зверские указы издавал! Совести у людей -- ни на грош. Вот скажи мне, если б все люди по совести жили, разве не наступило б на земле Царствие Небесное? Не было б ни болезней, ни войн, ни зависти, ни подлости... А вот как предстанем перед судом, разве не спросят нас, за что мы жили? Ты думаешь, тебя спросят, почему ты не был как Зуся. А тебя спросят, почему ты не был как Мотл. Вот и все дела...

Да ты опять спишь, никак...Ну, спи, братец.

Мотька чуть приоткрыл глаза. Боль в груди прошла. Широкая спина Мирона заслоняла красный диск солнца, навстречу которому неслась повозка, отрываясь от пыльной земли. С высоты птичьего полета мир казался тихим и безмятежным. Внизу под облаками проплывали деревни, города и целые государства. Пролетая над родным местечком, Мотька увидел отца и мать -- молодыми и счастливыми, какими он помнил их в детстве. Они улыбались и махали ему руками.

Мотька хотел помахать им в ответ, но вдруг понял, что у него нет тела, а есть только один бесконечный свет, частью которого он является.

Много лет спустя дочь корчмаря Шейна расскажет своим детям, как святые праведники излечили её от чахотки, разогнали погромщиков и унеслись в небо на огненной колеснице. Ее муж -- сын купца Тулевича, подтвердит, что именно так все оно и было. Эту веру в чудо их потомки пронесут сквозь множество бед и горестей, потому что нет на свете ничего более реального, чем чудеса, в которые мы верим.

Комментарии: 14, последний от 11/01/2024. © Copyright Крич Женя (jekritch@gmail.com) Размещен: 13/11/2023, изменен: 13/11/2023. 26k. Статистика. Рассказ: Проза Скачать FB2		Ваша оценка:

Крич Женя : другие произведения.

Горе мне, Мейлех!