Она кружилась по комнате. Далекая и свободная. Напевая: я улетаю, я улетаю.... Куда улетает? Зачем улетает? С кем улетает? Вопросы висели на губах, как мухи на липкой ленте. Опять он участвовал в какой-то придуманной истории, в которой ему отводилась роль смиренного прихожанина, добросовестно посещающего воскресную службу. История скоро начнется. Нужно немного подождать. Чуть-чуть. Так было всегда при их встречах. Может, он и приходил сюда из-за этого неуловимого "чуть-чуть", как приходят на зов охотничьего рожка выученные собаки.
Он терпеливо смотрел на ее танец под ритм одной повторяющейся фразы. Иногда ему казалось, что она давно уже улетела. А его встречает другая, так же хорошо обученная, как он, лишь формами тела напоминающая настоящую. Ведь нередко, если хорошенько вспомнить, он приходил на ее придуманные праздники, а потом вдруг оказывалось, что в этом празднике участвует только он, а она давно уже где-то далеко. Он всегда опаздывал. Чуть-чуть. Не успевал поймать мгновение, когда она освобождалась от него. Но он никогда не догонял ее, не искал. Просто выходил на балкон и ждал.
Когда-то он пытался разгадать её "чуть-чуть". Она ничего не просила, а тем более не требовала. Ничего не пыталась изменить, а тем более разрушить. Она спокойно, даже как-то безразлично принимала законный порядок вещей, сложившийся еще до их первой встречи. Но ведь не потому он здесь, что был уверен: не придется отвечать на неудобные вопросы, а значит, в какой-то степени, принимать неудобные решения и менять события, которые давно уже удобно следуют одно за другим. Нет, конечно, нет. Нужно себя успокоить. Он для того, чтобы встретить её после очередного "полета". Ведь должен кто-то встречать прилетающих. А потом ждать, когда она увидит его и позволит себе дотронуться до его волос, потрогать пальчиком нос и чему-то при этом рассмеяться, коснуться губами его губ, так быстро, словно она коснулась нагретой подошвы утюга, обнять его за шею и долго шептать в уши о какой-то дороге, которая манит своею отрешенной бесконечностью, о какой-то картине Моне, в которой никак не дотянуться до солнца, закрытого городским туманом заводских труб, о каких-то листочках календаря, которые приходится отрывать каждый день и бросать в мусорное ведро, о какой-то бродячей стране, которую забыли нанести на карту, и та ходит по свету, пытаясь найти свободное место. Но мест нет. Всё уже занято.
Этого "чуть-чуть" оказывается так много, что успокаиваются пузырьки в бокалах для шампанского, засыпают свечи, растаявшее мороженое становится похожим на жидкую сметану. Её глаза закрываются, и руки, обнимающие его шею, ослабляют петлю. Он уносит её, послушную, податливую и по-прежнему далекую, для логического мужского завершения, самого понятного из того, что было за этот вечер. Завтра, ну, в крайнем случае, послезавтра, от этого чуть-чуть ничего не останется. Оно исчезнет в мусорном ведре в виде оторванных листков календаря, о которых она что-то шептала.