"Лилит, душа без души, лунные бедра твои на краю моих глаз светом молочным текут..."
Антося захлопнула книгу и положила ее на край светлого стола. В полировке отражалась круглая лампа. Подняв глаза, посмотрела в полумрак вестибюля и проговорила шепотом, пробуя на вкус "лунные бедра твои...". Пожала плечами и закачалась на стуле. Стул поскрипывал ножками и где-то на втором этаже шумела вода в бачке унитаза. И нет больше звуков. Стекла входных дверей выпирали черными гранями. За ними, тихими, потому что двойные, - облетали с деревьев жухлые листья и скреблись по асфальтовым дорожкам, убегая в сторону моря. Но ни моря, ни шума деревьев не было слышно ей. А пять этажей зимнего корпуса стояли молча, отдыхая в дреме после шума летнего сезона.
Дядя Никитыч говорил, что вчера, когда он менял перегоревший фонарь на детской площадке, приходила лиса. Антося сперва обрадовалась, подумала о том, какая та рыжая, к зиме, но потом вспомнила, что лисы - оборотни, а на той неделе Василиса говорила, что утром нашла белого котика, без головы и с разорванным брюхом.
- Я думаю, надо же, выкопал кто-то корней, да длинные, подхожу, а то - беленький, весь в глине и кишка по траве.
Тетки ахали, качали головами, и только Надежда ощерила ровные акульи зубы и сказала, что много их тут и весной все одно всех потравить надо, а то ходят, с лишаями. И Антося, чиркнув недобрым взглядом по темному, в родинках, надеждиному лицу, ушла и после даже чуть не заплакала. Беленького она знала и жалела, он был и так дохленький, с грязной мордой. И хоть понятно было - не выживет зимой, но представила, как лежит на траве и...
Бачок все шумел и Антося, снова открыв книжку, найденную ей в ящике стола, скользила глазами по строчкам и не видела. Прислушивалась и, наконец, встала, сунула растрепанную в ящик и задвинула, громко. И так же громко сказала в полутемную пустоту:
- Подумаешь, Лилит, с бедрами. А я вот - загорелая до сих пор!
Надо было идти, закрыть шумящую воду, сестра-хозяйка велела еще днем, но пока выметали дорожки, пересаживали цветы в зимнем садике на первом этаже, - свет кончился и все дневные разошлись. Теперь она одна в огромном, на сто номеров, корпусе. И страшно идти по темному коридору, в конце которого умирает, мертвенно мигая, длинная лампа на потолке.
Стол светлый и если не смотреть по сторонам, то и уютно... Антося кашлянула, замурлыкала под нос и встала. Продолжая что-то петь под нос, схватила ручку от швабры, которая стояла в углу и, помахивая ею, зашуршала тапочками по каменным ступенькам лестницы.
Она первый год так и сама попросилась. Потому что... Потому что - потому!
Коридор был именно такой. Он всегда такой, зимний. Она постояла на свету лестничной площадки и пошла в полумрак, с обоих сторон которого раскрытые рты номеров, откуда пролился на линолеум бледный свет зимней луны. В каждом номере, на фоне большого стекла лоджии прибранные одинаково вещи: ведерко, таз, свернутый трубой коврик, тарелка, два стакана на низком столе. Два шага - дверь, окно, свет, ведерко... Еще два шага - дверь, окно, коврик, стаканы...
- Лилит, душа моя! - голос плеснул дрожью и потерялся в темноте.
Наконец, в шестом по счету номере, она по шуму обнаружила капризный бачок, включила верхний свет и юркнула в ванную комнату, спасаясь от голых черных стекол окна. Хотя, второй этаж, кто ее увидит? Но страшно.
Обратно шла в полной тишине, тапочки одни посвистывали по стертому линолеуму. Лестница впереди маячила кубом бледного света и страх остался в номере, где натуго закрутила кран. Антося встала на первую ступеньку. Перехватила палку и положила руку на перила. И вдруг, со всей мочи, будто кто стукнул ее этой палкой, вспомнила.
Он приехал в августе, за две недели до ее отпуска. Когда выгружался из автомобиля, ставя на горячий асфальт пластмассовую детскую лошадь, тугие сумки, какие-то авоськи с игрушками, она и не посмотрела. Шли с берега вместе с Эльмирой и только следили, чтоб дети не подворачивались под ноги.
- Глянь, ещё семейные! Ненавижу, все засвинячат и крику, крику... - Вон, двое у них.
Белые какие, наверное, с севера, - Антося обошла сидящую на асфальте девчушку в панаме. Та подняла вымазанную в шоколаде мордочку и улыбнулась щербатым ртом.
- Ах ты, моя пусечка, - заворковала Эльмира, кивая обширной, как пузырь, женщине, прибежавшей за дочкой.
А его Антося увидела назавтра, когда постучала днем, прислушиваясь, ответит ли кто на дежурное "уборка в номере!" и, не дождавшись ответа, открыла дверь своим ключом и вошла, таща за неудобную ручку ведро с тряпками. Он вышел навстречу голый из ванной, растирая лицо и торчащие волосы полотенцем. Антося ойкнула и собой захлопнула дверь, приваливаясь - шел прямо на нее. Выставила вперед руку, потому что он ничего не видел за своим полотенцем и не слышал, распевая вполголоса. Оборвал песню, когда ее пальцы скользнули по мокрому животу вниз. И кажется, оступился, прижав к груди полотенце. Она не видела точно, потому что зажмурилась, захлебнувшись в запахе шампуня и чистого мужского тела, когда пот смыт, но запах его все равно рядом.
А потом он рассмеялся. И что-то сказал. Она глаза открыла. Уже полотенце он держал на поясе и можно было смотреть, в лицо. Говорила что-то, невнятное, но наверное, правильное, потому что он сокрушенно покачал головой, извинился, что не расслышал и отступил, чтоб могла открыть двери и выйти.
Антося вышла, забыв в номере ведро с тряпками и веником. Ушла в самый конец коридора и встала там, спиной к шуму, к бегающим детям, прижала лицо к стеклу, поворачивая то одной щекой, то другой и смотрела вниз, на крышу старой прачечной с шишками и сосновыми ветками на шифере. Шишки были уже крупные, чешуйчатые, как дули. Кивали, насмешничали... А он сам пришел, уже в шортах и цветной рубашке, потрогал за плечо и сказал:
- Вас как зовут? Меня - Олаф. Я своих крикунов в девять выгоняю, потом два часа работаю. С половину двенадцатого номер будет пустой.
Подмигнул и пошел по яркому коридору, обходя детвору. Она шепотом сказала вдогонку широким плечам:
- Антонина, зовут.
Вдруг ветер бросил в черное стекло ветку и Антося вздрогнула. Нога, что касалась холодного камня, затекла. Поставила ее на ступеньку, ведущую вниз и перехватила влажными пальцами перила.
... После обеда, когда отдыхающие расползлись по номерам и стало немного тише, Антося, шепотом рассказав Эльмирке про встречу в номере, затягивалась сигаретой и стряхивала пепел в мраморную каменную урну. Сидели на заднем дворе, в тени платана, и зеленые халатики сливались с летней листвой, которая была везде.
- О-о-о, - стонала пышная Эльмирка и щипала Тосю за бок под халатом, - прямо голый? В-ва! Ты меня заводишь, детка!
- Дура ты...
- Почему дура? А ты жену его видела? А? Видела? У нее каждая щека, как моя сиська, ы-ы-ы.
- Я думала, может, это его мама...
- Это ты дура, Тоська! Нашла маму. Ну, хотя, может и мама теперь-то. Разве же ее трахнуть такому цыпочке? Он же в ней утонет!
- Ох...
Сквозняк задувал под подол теплой юбки и Антося переступила с ноги на ногу. Надо спускаться, в дежурке томит воздух электрическая плитка и там душно. А их номер был на пятом, на самом последнем этаже, и ветер входил, стоило только раскрыть окно...
...Антося убрала свои десять номеров и на часах было - половина одиннадцатого. Быстро справилась. Надо бы идти в последний, номер 521, но там он - сказал, работает. Или пойти спрятаться на заднем дворе от сестры-хозяйки, пока не отправила клумбу копать?
Дверь Олаф открыл сразу. И улыбнулся. Взял ее за руку, приобнял, за спиной щелкая язычком замка, и подтолкнул в спальню. Кровати стояли отдельно. И он, укладывая Антосю на белые простыни, расстегнул халатик, удивился шепотом:
- Да на тебе и нет ничего? Молодец какая...
Она хотела рассказать, как не могла решиться, но пять минут назад в бытовке, запершись, стащила купальник, повесила сохнуть и - не стала трусики надевать, а еще хотела, чтоб знал, в первый раз так. Но прижал ее голову к подушке и все забыла. Только глаза закрывала - не умереть от счастья, открывая снова, - запомнить лицо. В коридоре шумели, и он, после - закричал, не испугался. И она, почти расстроившись, что не успевает, успела вдруг и закричала тоже. Выгибалась загорелой спиной, чтоб прижаться крепче к его покрасневшей от солнца коже белой грудью, плющила об его ребра соски и кричала.
После хотела сразу уйти, но поймал за руку, повалил на себя и обнял. В ухо сказал:
- Не боись, мои уехали в город, на карусели, будут к ужину.
Еще раз успели. Он уже имя расслышал и, под конец, схватив ее за русые волосы, потянул, прорычал, по-северному растягивая слова:
- Ахха, Тоня, лапуш-ка, дет-тка!
Поднимался ветер, черный, ночной, скреб холодные стекла пальцами, швырял в них мелкие ветки и листья. Там, за мятущейся темнотой, в которой бродили ночные лисы и сидели в закутах сторожкие коты, голодные после летнего пира у столовок, там ревело море, бросало себя на зимний песок. И в каждом корпусе - одно светлое окошко в дежурке, да качаются над асфальтом редкие фонари. В главном корпусе, не снимая чёрных курток, ленится охрана, пьют чай, режутся в карты, иногда выйдет один или двое, пробегут по территории, проверяя замки на чугунных воротах, после вернутся и греют об чашки озябшие руки.
Антося развернулась на носках и пошла вверх, еле касаясь руками перил - третий этаж, четвертый. Пятый был темен весь. В то дежурство она тоже подымалась в тот самый номер, на табличке - пятерка, двойка, единица. В шкафу, на розовых голых подушках, спрятала рефлектор, обернутый прорванным старым шнуром. И совсем было ушла, мучаясь оттого, что вот тут, на этом матрасе они лежали, а теперь все нежилое и мертвое. Но вернулась, встала на коленки и сунула руку далеко в угол, под кровать. Ее заколка так и лежала, зацепившись за краешек плинтуса. И больше ничего от них. От их криков и от того, как он улыбался ей на солнце, когда шел на пляж, таща на плечах дочку, а следом переваливалась толстая жена, держа ра руку сына, вертевшегося, как пойманный малек. Десять дней, каждый день - по часу с небольшим. Успеть, от глаз Эльмирки и сестры-хозяйки, заскочить в номер, пока в коридоре пусто и сразу, мигом в постель, к нему, вспоминая уже на подушке, щелкнул ли замок на двери. В общем, ей было бы все равно, пусть и увидят. Может тогда он, после воплей и слез, посадив разгневанную пузыриху и плачущих детей на самолет, вдруг вернется и скажет:
- То-ня, дет-тка, вот я!
...Обогреватель сразу же накалил спираль, согревая ледяной воздух. Антося закрыла дверь и, не включая свет, в лунном молоке прошла в спальню, набросила на полосатый матрас покрывало. Спальня была без окон и потому она еще стоя сбросила на пол пуховый платок, стащила свитер, юбку вместе с колготками. И легла, горячей спиной на остылое.
- О-лаф, - сказала в потолок, положив руку на низ живота, и отклонила голову, как будто он - над ней.
- О-олаф! - крик сорвался и стал биться в гулкие стены, оклеенные светлыми обоями и непонятно уже было, кто кричит, эхо или она, через слезы и судороги, выгибаясь на старом покрывале и подставляя темному воздуху голую грудь, - О-о-о! О-лаф!
Ветер выл за стеклами, там, в другой комнате, и вой его пролезал через полуоткрытую дверь черной спальни. Антося лежала, почти так же, как в каждый из тех десяти дней, после которых она в отпуск, а он - в свою дурацкую Прибалтику, со своей дурацкой семьей. Но не так, потому что слезы вместо соленых - горькие. И в сердце вместо летнего жаркого солнца - мертвая луна. Та, что сейчас кивает с ветреного неба.
Всхлипывая, она спустила с нагретого покрывала голые ноги, сразу заледеневшие на скользком полу. Деревянной походкой прошла к двери, распахнула и, как была, не одеваясь, двинулась к черному окну, над которым на круглом стержне карниза сбежались пустые колечки. Прижала лоб к стеклу. И услышала по ту сторону ночи, как эхо, застывшее на морозе, свой крик, затихающий на излете:
- Лаф... о... о... О-ла-ф...
Сердце, без порядка бившееся изнутри, затихло и, стукнув, остановилось на секунды. Антося, хватанув ртом пустой воздух, успела услышать снова:
- О-о... О...
И, пригибаясь, вернулась к чернеющей на полу одежде. Ноги не попадали в вывернутые трубы толстых колготин, юбка прикусила их край железным когтем застежки. Свитер стянул горловину и на секунду она испугалась, что так и останется в нем, в его холодной колючей тесноте. Накидывая на плечи платок, она отворачивалась от смятого покрывала, как от убитого распластанного зверя. Но потом, встав на колени рядом, зашарила руками по ускользавшему теплу, разыскивая - его запах. Запах пота белокожего большого мужчины, у которого косточки бедер оставляли на ее ногах синяки... Эльмира их рассматривала и подмигивала, хихикая. Но запах был только ее, сильный от отчаяния.
Скинув покрывало на пол, она вернулась к окну. Повернула застывшую ручку и вышла на кафельный пол лоджии. Ветер рванул ее волосы. Как Олаф тогда. Завыв, замельтешил, дернул платок с плеч и она отдала, кинула вниз, в черноту, через железные ледяные перила. Схватилась за них, налегая грудью и увидела за бледной дорожкой, посреди черных кустов туи, стриженых косматыми шарами - свет: зеленые глаза сидящего зверя.
Не кот и не лиса, большой пес, бледно по черной шерсти нарисованный карандашом полнолуния, он сидел, поставив над большой головой острые уши, смотрел. Ветер наклонил мешавший видеть куст и в луне пес раскрыл пасть, взлаивая и светясь вместе с воем:
- О-лаф...
- Сейчас, да, сейчас... - бормотала Антося, скидывая с ног мешавшие тапки. Подтянулась на руках и перевалилась через железо перил, выворачивая себе локоть.
После суматошного утра, когда уже уехала машина с мигалкой, увозя раздраженный наряд милиции, под наблюдением которого дежурные обегали все корпуса и переворошили все кусты, начиная с клумбы под распахнутым окном номера 521, женщины собрались в дежурке и курили, изредка перебрасываясь словами. О пропавшей Антосе уже говорить устали, и пожимать плечами тоже. Уже Эльмира успела шепотом рассказать о цене купленных сапожек и показать, как сидят. Уже проговорены были все успокаивающие слова о том, что прошлогоднего, того, что убил тогда пьянчужку и забросал в кустах ветками и мусором, его ведь поймали, а эта, странная, наверно, убежала просто и объявится через пару дней, как Светка, помните? И, когда расходились, Надежда с акульими зубами вспомнила:
- Утром двух новых собак видела, черный здоровущий кобель и с ним сука, пестрая, поменьше. Надо директору сказать, пусть напишет бумагу, я потравлю. А то бегают тут, людей пугают...