Девушка Лена испытывала крайнее неудобство. Она познакомилась с очень интересным человеком, а он взял и не пришёл. Работала она лаборанткой в институте крови, это по факту, а формально должность была вполне научная. Временно это её вполне устраивало, тем более, что уже наблюдались сдвиги в карьере. Институт, это по большому счёту, громко сказано, когда-то был институт, а теперь больше по заказам от клиник работали и от больниц. Хороший доход институту приносили и исследования, выполняемые по заказу для различных медицинских центров.
В сложных случаях особенно, всё-таки опыт за время расцвета науки был накоплен немалый, ещё оставались старые специалисты. Кто был помоложе или просто пошустрей разбежались. Это не плачь по старой науке, это реальность - что-то гибло безвозвратно, но тут же вырастали вокруг известных имён новые направления и центры, именами добывалось финансирование, текли деньги на импортное оборудование, чуть не половина оседала в чиновничьих руках, но всё как-то катилось в нужном направлении. Бороться с несправедливостью, а тем более за правду Лена не собиралась, ей бы своё дело освоить, а там видно будет.
Все эти срезы, подсветки, контрасты, закрепители и растворители, стёклышки очень нравились Ленке, но больше всего она любила сам микроскоп. Погружение в микромир доставляло ей истинное наслаждение, а уж когда стала в нём немного ориентироваться, тут просто восторг. Ленка даже не говорила себе о самих кровяных клетках, для неё это был вечный источник загадок и ответов, который она полюбила, будучи ещё в учебном институте. Особенно её волновало два момента, клетки крови были крайне оригинальны и не имели никаких внутренних признаков обычных, в тоже время они были вполне обычны, как такое возможно, непонятно.
О романтике, с которой связано само понятие кровь, даже говорить не стоит - всё это Лена принимала полностью и ещё своё добавляла. Что же касается названий и объяснений человеческих, то Ленка пришла, в конце концов, к выводу, что человеку просто надо как-то всё понятно обозвать, и объединить по сходству, чтобы не путать, а на самом деле всё у человека, включая отдельную клеточку, разное. Постепенно в работе её официальные заключения перестали сужаться или расширяться до неузнаваемости после проверки начальством, а принимали первоначальный вид написания, это радовало.
Она в который раз прошла мимо зеркала. Вот что она там увидела. Голая шейка упиралась в прямые плечи, что подчёркивалось разбросом широких лацканов шерстяного пиджака, надетого без блузки, заменяла её узкая игривая полоска итальянского, чёрного кружевного бюста. Прямо куда надо спускалась тонкая цепочка золотого кулона с маленьким бледного оттенка изумрудом, вокруг которого была рассыпана брильянтовая крошка - бабушкин подарок.
Лицо она себе сделала в целом удачно, выдержала в простой "девичьей" манере. Легкий блеск, уложенный на помаде, убравший заодно резкость контраста карандаша и основного цвета помады, тоже был ей принят утверждающим кивком. Причёска - нет слов, сегодня просто класс, колготки хлопковые, страшно дорогие с тонким едва заметным рисунком, ещё ни разу до этого не надевала, туфли простые, но изящные, такие, как требовалось, какого чёрта, всё это было нужно. Взял и не пришёл, а ведь поверила дура, в который раз. Она перестала себя ругать, просто пошла ещё раз по кругу, по изученному уже фойе.
Познакомились они случайно, иначе и не могло быть, - в том мире, откуда был он, никогда у неё знакомых не было. Он был владельцем галереи, да еще не здесь, а где-то в Нью-Йорке и фамилия у него была какая-то странная Ухамкин, Анатолий Ухамкин. В Америку уехали ещё его родители и увезли его маленьким ребёнком. Родители занимались современным искусством, только жили где-то на Великих озёрах, а Толя вышел из семейного дела и открыл вполне самостоятельное, ориентировав его полностью на Россию. Здесь он задерживался надолго, приобрёл квартиру в арбатских переулках, знал поимённо всех художников, вообще энергично и весело, вполне отбросив в Америке вечную российскую тоску, делал своё интересное, правда, зачастую, сомнительно полезное дело.
Как-то она видела у него дома склад деревянных скульптур, так иначе как свалка всё это назвать было нельзя. Анатолий объяснил ей, что это формы для будущей отливки скульптур из бронзы, такой был заказ. Она после цифр им названных поверила в выгодность предприятия, но поверить в пользу задуманного ей не хватило воображения, которое Анатолий тут же называл ортодоксальным. В том разговоре он провёл одну запомнившуюся ей мысль, бегло перед этим расспросив её о том, чем она занимается. Тебя не удивляет, что основные типы клеток, о которых ты говорила, выполняя различные функции от транспортировки кислорода до выработки антител, все имеют одну природу, то есть являются стволовыми клетками костного мозга, почему же тебя удивляет то же самое в искусстве.
Транспортировка, неважно чем, в искусстве это просто способ донесения новых, да и старых, идей до зрителя. Выработка антител, это вечная борьба добра со злом, часто идущая от обратного, то есть от красоты зла, несущего под её прикрытием непродуктивный результат человеку и человечеству. К сожалению, не могу развить мысль с клетками, ввиду, понимаешь чего, - отсутствия у меня знаний, но аналогия напрашивается сама собой.
Она и напросилась тогда, да просто напросилась, как теперь понимала остаться у него. Потом проводила его в аэропорт. Надолго ей запомнились глаза таможенника, когда он попросил распаковать нестандартные свёртки с "лесом", как мысленно называла деревянные формы Лена. Он обещал очень скоро вернуться, для кого-то это действительно скоро, три месяца, а для неё это было почти невыносимо дождаться его. Почти в шутку перед отъездом она взяла у него кровь на анализ, не анализ, конечно, просто ей хотелось взглянуть на его кровь.
Он звонил ей несколько раз из Нью-Йорка, говорил, что любит. Она верила и не верила. Решила разобраться, когда он приедет, обещал, что надолго. В последний раз он по телефону назначил ей встречу именно в тот час и именно в том месте, где она сейчас была, просил подойти к столику администратора и ждать его там, прямо под картиной. Она много раз уже проходила мимо этой картины, но та была какая-то мутная, жёлтая и не привлекала её совершенно. Почему он назначил встречу под картиной, почему он сказал, что звонить больше не будет, сказал, что она всё поймёт, когда увидит, пожелал счастья, крепко поцеловал и бросил трубку.
Странный его характер при странном занятии она давно оценила и приняла, как есть, что с ними с мужиками поделаешь, чудит деятель искусств. Она изучила его кровь, внимательно изучила, но никак не могла понять, что ей не нравится. Всё было в норме, но всё было не так в норме, как должно быть, она даже хотела позвать своего руководителя, его опыт и её не сравнить, но постеснялась, подумала потом.
Время есть. Времени уже не было. Она остановилась под картиной, всё другое в милом фойе ей уже надоело. Взгляд её, наконец, сосредоточился на абстрактом пятне, она увидела, что не такая это абстракция, как ей казалось. Это совсем не было абстракцией, она видела на картине клетки, кровяные клетки, они были смертельно больны, жёлтый цвет картины помог ей это понять, у этих клеток не осталось времени жизни. Жизнь и срок подошли для них к концу. Она с ужасом начала понимать, что знает эту кровь, знает её очень близко.
Эклектика
Привет, Валера, родина может спать спокойно, - ты на посту. Родина спит при любых обстоятельствах; ты работать или проигрывать? Это шутка, как я понимаю. Значит работать, проходи - наряд отметишь у шефа. Контраст света и тени. Всё пляшет всеми цветами, яркими и неестественными, полумрак только подчёркивает их назойливость, звучит булькающая электронная музыка. Редкие посетители, но всё же разбросаны по залу - игра продолжается; мир стоит на месте, времени не существует, пока в кармане есть жетоны. Проверить пломбу, записать номера, открыть крышку, проверить блок, проделать всё в обратном порядке, записать в наряд.... Глухой звук около входа, но резкий, щелчковый, игрушечный, как палкой по пустой ржавой бочке. Всем лежать! На пол! Валера сползает на ступени, он не успел лечь. Упасть, но только за железный ящик; упасть, нужно успеть упасть, яркая вспышка, на фоне робкого, льняного дневного света....
Дневной, яркий свет, совсем не робкий, а чувствующий себя здесь, на реке, полным хозяином, оставив прибрежные, лохматые толстые ивы в покое, выступил на тугую стремнину, которая врывается будто расплавленным стеклянным потоком бутылочного цвета между развалинами старой плотины, где и осталось лишь две трубы в целости - одна железная, другая бетонная. Остальное всё камни и камни. Ловить здесь неудобно, без конца приходится забрасывать удочку; момент - проскальзывает поплавок - и вновь заброс;
зато здесь хорошие шансы поймать рыбу побольше, а не какого-то пескаря; особенно хорошо берут окуньки, пока попадаются небольшие размером, но очень красивые, наряженные в зелёно-голубые полосы, ещё не потемневшие от глубины, на которой молодые пока не живут, - её, глубину, ещё надо завоевать у более старых и сильных, а пока надо просто расти и расти, жадно питаясь всем, что попадётся съедобное на пути, когда стоишь в течении или пробираешься между камнями разрушенной плотины, чьё обрушение окунька совершенно не волнует, была бы вода, было бы течение, была бы пища.
Вот он взлетает, прогнув удилище, блестящий, ещё не явно высветившийся силуэтом, а просто мелькающий искрящимися чешуйчатыми полосами и теребящими неустойчивый воздух красными плавниками, тяжелый рывком и вынудивший сильно отклониться назад и ноги на мокрой трубе съезжают обе сразу и нельзя ни за что ухватиться, только уже бросить удочку вместе с добычей и инстинктивно схватить в охапку маленького паренька, который просто стоит рядом и ничем, конечно, не мог помочь, но если уж лететь, то не одному, а, сомкнув руки на хрупких птичьих плечиках, и закричать отчаянно и, как ни странно, почти со смехом, и вот, раздадутся в стороны узких берегов стиснутого камнями прохода всплеснувшие волны и смех уже раздастся ниже по течению, где только мелкие перекаты и два тела барахтаются на камнях, скользких от налипших водорослей и быстро текущей по ним воды....
Древний мотоцикл "Москва". Хозяин пьёт водку у лесника второй день, - так можно взять и не спрашивать, ведь, когда что-то вчера спрашивали, он как-то неопределённо махнул рукой - а это означает, что понимай, как хочешь, и бери. Бери и наливай в него керосин пополам с маслом неизвестного происхождения, а потом, промыв единственную свечу бензином для зажигалки и налив его же в карбюратор, со страшными хлопками завести мотор и помчаться к дому своей девчонки и, не заглушая ни в коем случае двигатель, орать в огород, выходи быстрее, быстрее; быстрее, пока не заглох, а потом лететь, покрывая округу синим дымом, и орать уже от счастья, когда сзади тёплое девчачье тепло обдает всё тело жаром и прохладой одновременно, которая бежит вниз по спине и ногам, заставляет дрожать даже упругие в кедах "два мяча" пятки, и опять и опять кричать, особенно, когда уже вырвешься в лес, на едва заметную тропинку, ведущую на бугры, туда - на бугры, - откуда такой потрясающий вид, что даже у тебя дурака захватывает дух, от перекатов, которые есть море полей разного цвета, которые можно увидеть только в океане, но и там нет таких бугров;
там могут быть только волны такого же цвета как наши бугры, но это просто волны, которые всегда куда-то бегут, а бугры всегда здесь и бегут только тогда, когда сам бежишь или летишь на старинном мотоцикле "Москва", который наверняка никакая не "Москва", а какая-нибудь, полученная по репарациям "Бавария", брошенная безжалостно между двух кустов, когда уже нужно было бросить это чудище, и пускай оно глохнет, потому как ты уже сам глохнешь от счастья, что держишь за плечи и впиваешься в тело своей девчонки, которая тоже кусает тебе плечо и стонет так, как недавно стонал мотоцикл "Москва", вывозив из последних надорванных сил тебя и твою девчонку в горку, на самые, самые высокие бугры, откуда так всё хорошо видно, всё что любишь и, кажется, только кажется, что будешь что-то ещё любить в жизни, кроме них, которые совсем не нуждаются в твоей никчёмной любви, которые ценят лишь ласку неба и боятся только его гнева.
И наступает тот миг, когда надо обняться в последний раз, когда надо оторваться друг от друга, а только вцепиться опять в руль и нестись под бугор, пытаясь завести это чудище, которое уже никак не хочет заводиться просто от бензина в карбюраторе и протёртой свечи, а его теперь несёт, несёт под гору так, что выстрелы из выхлопной трубы уже совсем не пугают, а только смотришь, как бы тебя не снесло с тропинки или не дёрнуло вдруг вперёд, неожиданно ожившим мотором, но вот раздаётся страшный скрежет внизу между ног и заднее колесо намертво клинит, и тебя бросает в поворот совсем не так, как ты рассчитывал, когда оно ещё крутилось и впереди только крутой овраг, с деревьями, которые только и ждут, чтобы отомстить, за то, что ты тревожил их шумом и треском и едким голубым дымом с хлопьями чёрной сажи;
они отомстят, но только не тебе, а той, которую ты, задыхаясь, вынесешь наверх из оврага; той, над которой будешь рыдать, глотая пригоршни слёз и прижимать безжизненное тело к своей груди и трястись почти в судорогах, когда будешь видеть кровь, тёмным сгустком пульсирующую из раны над правым виском любимого, драгоценного лица, а потом.... никакого значения не имеет, то, что было потом, всё было уже неважно....
Был ещё парк, не лес на буграх, а человечески определённый в порядок лес, со старыми липами, которые так тревожат душу, если им больше трёх четвертей века, мелькнувшего уже у кого-то с напоминанием о прошедшем времени только в этих липах на чёрной жирной земле тропинок, местами покрытой клочьями бурной тёмно-зелёной травы, а тебе ещё совсем немного лет, но ты уже много старше кустов сирени, что растут по краям парка, и ты ещё можешь, после того, что уже было вдыхать их запах, такой ясный и милый на чистом воздухе и такой удушающе ядовитый, если он существует в закрытой небольшой комнате, в которую ты и приводишь прямо из парка, свою новую любовь, ни на секунду не забывая, о тех ещё недалёких мгновениях счастья, которые просто всю оставшуюся жизнь будешь стремиться повторить и повторять, как заученное стихотворение, ещё в далёкой школе, когда за него могли поставить оценку, которая ровным счётом ничего не значила, а теперь, если вовремя его вспомнишь, то кроме оценки можешь получить и награду, более существенную, чем пять в четверти, но такую мимолётную, нестойкую, требующую бесконечного повторения, как обычная зубрежка.
Развалины неизвестного имения. Камни, стены, помещения, подвалы, захоронения останков бывших владельцев у останков часовни. Конюшня. Повалены железные двери. Он скачет на коне. Непонятно какой масти этот конь, в густых сумерках его почти не видно, он проносится как тень между руин, он щёлкает камнями, отлетающими в части обрушившихся стен. Конь проносится, и все растекается зауженной тучами панорамой, уже подкрашенное лунным, жёлтым светом и тёмно синим туманом. Пронёсся конь, а всадник остался на развалинах башни и смотрит вслед, пытаясь в этой точке на горизонте различить коня. Его больше нет, этого коня под луной, который ещё минуту назад тебя нёс, а теперь свободен и недоступен; он понесёт кого-то другого, тебе даже незнакомого и не пригодятся тут никакие знания. И умный, и глупый, и трудолюбивый, и ленивый, - есть равенство у всех в одном, кем бы они ни были, - никто не увидит больше раз отпущенного коня, который скачет под луной в темно-синюю ночь.
Всё же не всё так безнадёжно и нелепо, многое из того, что он учил, пригождалось и выручало, но, главное, давало полноту ощущений от прожитых мгновений, одно это было уже достижением в этой неравной борьбе проходящего и нарождающегося с настоящим неудержимым. В сущности, все беды его от безверия и отсутствия путеводной нити, которую тоже можно считать результатом веры. Все навыки и знания нужны лишь для того, чтобы вьюном виться вокруг этой прямой и тугой нити, которая выручит всегда и везде, пока крепок ты сам, со своими щупальцами веточками и удерживающими тебя заусенцами и колючками, удерживающими на той же нити, которая и ведёт и поддерживает. Вот с чего надо было начинать - искать нить, натягивать её, если она была слаба, а не метаться в поисках чего-то неизвестного, непонятного, непроверенного поколениями.
Опять река. Широкая река ушла дальше, она несётся так же, как и неслась, а ты повернул в протоки. Двигаешься в них, и растения своими ветвями и стволами готовы задеть тебя и остановить, но каким-то образом, с помощью чудесного везения, ты выплываешь в озеро, в котором уже нет ориентиров, а только далёкие, однообразные берега, и не просто выбрать направление и ты уже спешишь миновать чистую воду, чтобы опять вплыть в протоки, которые более опасны и медлительны, но так определённы, так тебе всё обозначили, что не нужно ни о чём думать, а только уворачиваться от веток и стволов прибрежных и мелей подводных. И никто не может сказать, что это совсем неправильно, ведь то, что так манит на тех незнакомых далёких берегах, омывающих чистую озёрную гладь, часто лишь обман, иллюзия, которая рассыпается, как только к ним приблизишься и убедишься во всем на собственном опыте.
Странно, он не может вспомнить, как её звали. Он помнит ту страшную суету и отчаянное веселье, которое наполняло весь зал и висело под высоченным расписным потолком, которое было и тот сиреневый стелящийся по столам дым, и та музыка, звенящая и прерывистая, всегда сменяющаяся грустным напевом или ещё более грустными словами; и он умолял её пойти с ним танцевать, а слышал всегда в ответ одно и тоже: ты пропустил свой танец, зачем ты пил шампанское под нашу музыку, тебе надо было приглашать меня тогда, если ты хотел танцевать, а под романсы, мой милый, не танцуют - под них лишь любят и страдают. Любят, страдают, а потом опять пишут романсы, которые слушают и любят.
Лишь раз, один раз ему удалось, удалось обхватить её за талию и вывести на середину паркетной площадки и умудриться бросить ком денег музыкантам и услышать, под звуки шелеста её близкой к своей щеке причёски, другой, и тоже музыкальный шелест вальса, отмерявшего время счастья и полёта, так мерно и волнообразно, что хотелось тонуть в этих звуках, но надо было ещё и нести её, нести и поддерживать непрерывным вращением, которое одно и есть жизнь, с её мельканиями декораций, с её волнами и перекатами старой плотины, с тягучей стеклянной водой, будто шипящей старой пластинкой в трубе, даже в двух трубах, одной железной и одной бетонной, с которых так приятно падать со смехом в ледяную воду и очнуться от смеха только на мелкой стремнине, где от смеха не можешь встать на скользких от наросших водорослей камнях, а вокруг брызги, брызги....
Тепло. Так тепло бывает только после сильного мороза, который очень долго тебя жёг, рьяно и настойчиво, будто не зная, что нельзя тело превратить в ледышку, если в нём бьётся сердце, если в жилах течёт здоровая молодая кровь, если бег спасает от колючих игл, если дыхание рвётся голубым угасающим в воздухе паром, если спирт только что обжёг твои губы, которые обожгли её губы, алеющие на алых щеках и наполненные силой любви, которая, непобеждённая морозом, продолжилась уже в избе, полной тепла; и была так полна та изба неуёмной этой любовью, а теперь так тиха и задумчива в свете красных отблесков очага на побелённой стене, что то самое молодое сердце щемит и болит как у старика, слушающего романс своей молодости;
а рядом тихо спит, та, которая ещё ни о чём не догадывается, да и как догадаться, что только ты ещё чувствуешь, а не знаешь, что только дорога уже точно знает, что лишь она одна владеет тобой, а всё остальное лишь временное, преходящее, призрачное обладание, кому оно доставалось так страдали, а иные просто злились и наполнялись жаждой мщения, но разве это может остановить истинную владычицу, которая уже ждала и манила морозом с иголками, жестокими ветрами, бурями и стёртыми в кровь ногами, ждала и была уверена - ты вернёшься, ты мой, только мой, до самого твоего последнего вздоха....
... красная вспышка; печь полыхнула неприкрытой топкой; две яркие точки вонзились в живот и обожгли морозными иглами.... Он упал за железный, поющий электронной музыкой, ящик, за который так и не успел упасть, теперь он танцует вальс, единственный вальс с красавицей, которая наверняка его обманет, но обман будет самой простой и верной правдой в его жизни, которая всегда заканчивается с приходом этой ослепительной красной красавицы.
Что услышал художник
Как не слушать учителя своего, как. Как пойти наперекор ему, но дальше чем он уйти. Свободен ты в мыслях, а свободен ли ты в делах своих. Какая свобода, когда всего 5000 монет выдано. Столько всего надо вместить в преобразование этих средств, столько мыслей вложить. Нет, не правы вы, друг мой Ян ван Эйк, и учитель мой, Флемальский мастер, перед чистой доской ты одинок - никто не поможет. Согласен я с вами во многом, но не во всём. Сам выбираешь масло льняное или маковое, цинк или титан, краплак или кадмий. Заказчиком требовательным ограничен выбор, размера и сюжета - да, но не способом точного исполнения заказа.
Кто может ограничить мысль мою, - загадаю, зашифрую, запутаю. Вынесу идею сквозь тернии, для пытливого её спасу, для мыслящего. Простота твоя тесна мне, Роберт Компен, Флемальский мастер. Фон твой не подходит мне друг мой Ян ван Эйк, у тебя солнце в картине играет, а день свеж и ярок. Моя Дева Мария, благодати полная, сама будет освещена, светом внутренним и не только им. Младенец будет свет ей и светом её. Светом Богоматери, снисходящим на нас, омоемся. Омоемся им как водой святой, возродимся духом, укрепимся святостью его и возрадуемся.
От правды отступил, ты скажешь. Нет, от простой правды - бессмысленной, а значит и ложной - отступил, да. Будет Лука видеть у меня в сумерках, он давно прозрел душой и только ждёт, когда наступит час созерцания истины. Вот он и настал. Уже истина перед ним, ещё не открытая, не отверзлись уста её, молчит она - истина. Рука художника сейчас её заменяет, она сейчас мощный удар по неверию, младенец всесилен, но слаб ещё. Сила его в заботе о нём. Он может её потребовать и делает это. Всесилен Иесус плод чрева твоего Богоматерь.
Мастерская убрана, воздух свеж, окна распахнуты, доносится запах воды. Звенит воздух, это звук дыхания господа. Врачуй душу мою движением, святой Лука. Дева Мария, помоги мне, открой способности мои, - отдам их миру. Нет сил моих больше, содержать их в себе, только немоту мою позволь на вечную мысль обречь кистью лёгкой. Всё исчезло, нет ничего вокруг; не я в мире, а мир во мне, он живой, наполнен людьми, они говорят со мной. Говорят и тогда, когда не обращают на меня внимания. У них свои дела, свои разговоры, я могу только слушать, смотреть и писать.
... чудесно, как встретил Назарет нас. Мы устроились замечательно. Иосиф начал работать. Теперь всё будет хорошо. Я опять чувствую запах свежеструганного кедра. Бог увидел наши страдания и пришёл на помощь, уничтожил злодея. Не вертись, Мария, ты мне мешаешь. Да, конечно, теперь благодаря Господу, когда аспиды изгрызли аспида, всё наладится. Змей змеями поет.
Завтра соскребу плывущий корабль с задника, соскребу. Нельзя отвлекать зрителя кораблём от фигур; да, он прекрасен, и времени потрачено немало на тонкое письмо, но они говорят. Ты, понимаешь, Ян, они говорят. Какой может быть тут корабль, моя река будет пуста. Это не земная река, это река времени. Она донесла до меня разговор, но, Ян, что говорили фигуры при мне, я тебе скажу потом. Сейчас это тайна. Простите меня, Ян, и, ты, учитель Флемальский. Алтарь, расписанный тобой, светоч мне. Нет, не сейчас, только не сейчас, ничего я вам нынче не скажу.
... друг мой, Лука, ты так внимателен, усерден, не возьмёшься ли обучить грамоте сына моего. Отчего не взяться, Мария, учить истину глаголющего, задача простая и почётная.
Не шути, Лука, он мал ещё для истины, прошу тебя, будь с ним всегда. Опять отрываешь от дела меня, Мария, какие нужны клятвы, весь ваш я, до смертного одра, пусть и в небе земной путь закончу на крест греческий взойдяши. Лука, как не стыдно тебе, какой крест, у тебя и грехов-то нет. Не гневи Господа пророчеством неуместным, телец мой крылатый Антиохийский. Неисповедимы пути наши, провидение слышит меня.
Неисповедимы пути. Жизнь как игра, как пол этот шахматный - мы лишь фигуры в руках господа. Нельзя указывать так прямо, сделаю плиты мелкими, они не должны бросаться в глаза, это только намёк. Задрапирую окна, эскиз утверждён, но по-своему поступлю. Мария занавес для церкви вышивала, когда Благая Весть пришла, надо с её стороны сделать занавес. Правильно ли это? Аскетизм обстановки - роскошь души - вот идея. Нет, никакой драпировки, ничего не должно быть, только сзади, за окном, мужчину и женщину поставлю. Адама и Еву, - это будет значительней, чем в картине у Яна. Женщина будет из любопытства смотреть на воду из-за уступа, а мужчина будет смотреть на женщину, она его от реки времени будет вечно отвлекать. Так будет хорошо.
Мария, вроде бы и послушная ты жена мужа своего, но до чего несерьёзна, прошу ведь, не улыбайся, ты не простого младенца кормишь. Что могу поделать я, Лука, он щекочет грудь мою, он так нежен и прекрасен, не могу я не улыбаться. Я лишь случайна на свете, родители Иоаким и Анна меня уж и не ждали, лишку для детородного дела пожив на свете, а сын мой не случаен. Звездою Вифлиемскою он предвосхищён, и это при обете девства от первой крови моей - не таинство ли это? Рисуй улыбку мою, пусть все знают, какое божественное счастье быть матерью.
Ох, не знаю, Мария, давно забыл я, что такое счастье, от материнского же мужеством избавлен. Совсем озаботился делами, с рисунками, да с письменами, как бы ещё над Евангелием не пришлось трудиться. Узнаешь Лука, всё ты узнаешь, и не только портретом моим знаменит будешь. Мария, поколочу сейчас, не тряси ногой, пелёнки съехали от верчения твоего, поправь.
Да, не буду больше ничего менять, не надо больше света дневного, солнечного. Мария будет светиться изнутри, душа её сама преобразует тело её. Красота Богоматери непревзойдённа и младенец главное украшение её. Мне надо отступить со своими красками. Эти люди прекрасны сами по себе, это я и должен показать. Потуши свет свой, рвущийся на доски, художник, будь скупым на титан и цинк, на яркость палитры, добавь масла льняного или макового. Добавь из лампады масло в краски свои.
Они прекрасны. Младенец Иесус, Дева Мария Богоматерь, Лука Евангелист Семидесятник.
Рогир ван дер Вейден (RogiervanderWeyden). "Евангелист Лука,рисующий Мадонну" (1435-1440).
Творец
Я вижу беспорядок. Нам нужно подготовить пять человек для праздника, а не готов даже один. Сколько раз говорил Старшине, выбирай материал точнее. Посмотри, какие лица, - все разные. Как мы будем выворачиваться на этот раз. Почему нам приходится всегда заниматься теорией. Время нам выделяют в обрез. Касий недовольно стряхнул с себя пепел, который долетел от костра и мог испортить праздничную накидку из перьев, надетую им для примерки. Положение дел ему не нравилось. Год назад люди остались недовольны. Если бы они были недовольны им лично, то он бы сейчас уже не занимался подготовкой к новому празднику царицы ночи Солитолы. Ввиду особой милости, его могли бы сейчас самого готовить к нему, разрешив подождать год.
Касий принялся расхаживать вокруг костра, стараясь держаться от него подальше, и думал. Год был неурожайный. Праздник провели плохо, вот царица и не дала плодородной почве долины Артиконы, принести плоды. Людей родилось совсем мало, многие младенцы умерли, не успев бросить сосать грудь. Воинов становится всё меньше, а покалеченных много. Этого больше нельзя допустить. Необходимо хорошо подготовиться и провести праздник. Конечно, далеко не всё от него зависит. Что он может на своём месте, почти ничего. Все пять девушек должны прекрасно выглядеть и всё. Касий считал и это важным. Он думал даже, что для царицы ночи это вообще самое важное, но никому об этом не говорил.
Другие жрецы могут обидеться. Каждый должен хорошо делать своё дело, тогда праздник состоится как надо, и год будет удачным, а там, глядишь и во всю жизнь не увидишь горя и не познаешь страха. Так и проживёшь до того момента, как не сможешь видеть или слышать или ходить и тебя спокойно сбросят со скалы. Касий думал это счастье, когда тебя больного и немощного бросают со скалы, ведь случается, да, ещё раз проговорил внутрь себя Касий, часто случается, бросают совсем не старого и здорового. Бросают совершенно за более мелкие проступки, а у него очень важное дело. Ещё надо подождать некоторое время, движущее рассвет, и можно начинать.
Он заложил руки за спину, предварительно раздевшись до пояса, аккуратно сложив накидку, повесив её на дерево и воспользовавшись специальной распялкой. Накидку надо беречь, она собрана умелыми руками рабов и представляет ценность своей красотой, специально подобранным переливом перьев и украшенная дополнительно орнаментом из цветных камней. Кассий уже хотел продолжить свое движение по кругу, помогавшее ему мыслить, но залюбовался своей накидкой. В неровном свете костра по ней катились волны синей тьмы, похожие на исход легкого дыма от сухого топлива. Волны не теряли прозрачности, но постоянно меняли густоту.
Касий думал, как добиться такой природной волнообразной естественности, перенести её на облик человека. Как других людей при взгляде на него, изменённого мастером, заставить чувствовать тоже, что чувствует сейчас он. Касий понимал, что думать сейчас, перед работой уже поздно, думать надо было всю предшествующую этой работе жизнь. Сейчас необходимо войти в такое состояние, чтобы ни в коем случае не помешать рукам и скрытым силам души своей совершить эту работу. Работу, которая после произведённого впечатления, будет забыта. Её, в самом лучшем случае, будут помнить только несколько человек. Скорее всего, это будут только его ученики, которым тоже придётся когда-нибудь бродить вокруг костра и размышлять, как лучше её проделать вновь.
Ничто не меняется, идёт перебор, во многом случайный, внешних условий, на всё есть заготовленный образец, для того и существуют Жрецы. Они хранители образцов. Поклоняются им не за красивые накидки, не за высокое общественное положение, а за то, что случись народное горе великое, они всегда найдут подходящий для выхода из положения образец. Пора. Касий остановился, ещё раз особым способом сделал вдох и крикнул слуге - вводи.
Слуги ввели дрожащую от волнения девушку, усадили её на постамент, вокруг которого было удобно ходить и отошли в сторону. Касий, прежде всего, отметил, что лицо её имеет
очень мягкую закругленную форму, немного более узкую в области скул, нежели в линии висков. Он был рад, что ему повезло, такому лицу подойдёт любая форма волос. Через некоторое, непродолжительное время девушку увели. Касий проводил её взглядом и улыбнулся, он вспомнил, как девушка была довольна, когда к её лицу поднесли медный начищенный таз. Слуги вводили следующую красавицу. Касий оценил расстояние между скулами девушки и ушами и отметил для себя, что впереди оно наибольшее именно в этом месте, на уровне ушей. Надо взбивать, решил Касий.
Он распорядился, чтобы двое учеников, с обеих сторон от страдалицы, начали начёсывать ей волосы, свинцовыми гребнями, взбивая их кверху. Когда всё было готово, он рукой мастера навёл на голове девушки порядок. В принципе, он остался своей работой доволен, вариант был не очень сложный. Опять поднесли медный таз и эта девушка также была удивлена. Это хорошо, удивлять его профессия. Вводили третью. Она была действительно прекрасна. Естественный, несравненный овал, да ещё, будто равномерно скошенный летящими плоскостями, само очарование, любой вариант здесь подойдёт, любой выбор формы будет приятен глазу, но что это. Касий выхватил короткий, острый нож и, мгновенно подскочив к одному из учеников, вспорол ему живот, красивым размеренным махом. Будет знать, как приводить ему жертвенницу с немытой головой, получи нечестивец. Знать будешь, но не долго, ты не годен к услужению царице ночи. Уберите кишки и засыпьте кровавые пятна песком.
Возьмёмся пока за другую. Он думал теперь отстранено. Она обладала длинным и тонким овалом лица, расстояние между нижними скулами приблизительно равнялось расстоянию между висками. Он проверил, да, всё, как и должно быть при таком типе - у девушки узкий подбородок и, он немного отошёл, и очень, да очень, высокий лоб. У него зрел план. Так, волосы обрезать, выберем среднюю длину, распущенные тут совершенно не годятся. Ни в коем случае, не распускать, делаю всё, как задумал. Немного поработаем гребнем, ещё немного, теперь кинжалом, но стоп, только до плеч, увлекаться укорачиванием нельзя, это всё испортит. Опять поднесли таз, и, конечно, девушка прослезилась от удовольствия.
Что там с предыдущей. Нет, ещё не высохла. Будто вы не знаете, что нужно делать, подержите девушку над костром, да будьте внимательны, не хватало ещё её испортить ожогами. Вы ей займитесь, а ты веди следующую, кто там следующая, быстрее проходите. Так девушка прекрасна, спору нет, но с моей точки зрения, случай самый сложный. Грань пирамиды, а не лицо. Подбородок деликатен, уже хорошо. Сужение постепенное, тоже хорошо. Великовата ширина лица на уровне бровей, но при общем симпатичном виде, это не недостаток, - справимся. Длину делаем короткой, необходимо уравновесить нижнюю часть лица плавно изогнутыми прядями. Замечательно. Теперь сделаем пробор, мастеру это просто. Готово. Опять таз - удивление. Что там с костром. Да, это другое дело, главное нигде не подпалили.
Тут случай достаточно простой. Не закрываем лицо, даём полюбоваться красотой гранёного овала, придаём некую пышность у висков, да вид сердца получен, теперь увеличиваем объём на загривке, это, кстати, уравновесит скулы, всё. Просто замечательно. Мастеру вывели всех девушек на просмотр. Он пробежался по ряду, там прихлопнул, тут вспушил и, наконец, облегчённо вздохнул. Царица Ночи должна остаться, довольна, все жертвы были прекрасны, будет, кому порадоваться завтра богине.
Отступник
Место отличное. Касий всегда поражался мудрости отважного сердца Тлатоани, который лично распланировал террасы, и указал, где должны находиться люди, принадлежавшие касте Великих ораторов. Ритуал самого праздника был священен, его менять было нельзя. Кому придёт в голову менять ритуалы. Касий послал взгляд инспектировать обзор. Мысленно, благодаря его цепким указаниям, он спускался сейчас от главного входа в пирамиду и двигался к помосту, где будут принесены в жертву его труды. Пять столбов и подъёмная машина окружали его как часовые воины в звании ягуара.
Толпе землепашцев будет всё хорошо видно. В этом году им тоже приготовили возвышение из палисандра. Все будут довольны, но не это главное. Главное, что должна быть довольна Солитола, он в мыслях припал на колени и вознёс руки к небу. Это было нетрудно для него. Перед его взором будто навеки застыла главная звезда Солитолы, самая яркая, ослепительно красивая, особенно в тёмные ночи. Касий никогда не сомневался, кто обладает красотой, тот и правит миром.
Всё в нём важно и солнце - жертва малого бога по имени Весь в ранах, и пророчество Большого орла, съевшего змею на месте, где сейчас их родина, и многое, многое другое, даже в мыслях недоступное ему и лишь слегка приоткрытое непосредственным служителям. Но Кассий был верен Солитоле. Он даже думал иногда, что, родившись, первое, что увидел, это была она в образе любимой ей звезды. Уже с тех пор, ещё не умея говорить, он уже подчинялся богине, вся жизнь его была целью, целью служения Солитоле.
Взгляд вернул его на место и продолжил. Теперь изучим торговые места почтеков. Подходы просторны, места их расположены выше идущей толпы, нигде не должно быть толчеи, порядок преднамеренно создан. Стоп, вход на площадь только один, остальные с противоположной стороны для выхода служителей и охраны, и он не расширен, как они договаривались со Старшиной, это нехорошо. Поздно, Старшина ушёл и не должен показываться до самого начала ритуала. Остаётся молиться.
Едва утренняя дымка рассеялась, в небе, а, частью, приспустилась на землю и медленно начала свой отход в ущелья, раздались первые звуки барабанов. Площадь уже была заполнена толпой, которую малыми дозами стражники начали пропускать ещё перед рассветом. Почти три дня ожидания правильного расположения звёзд заканчивались. Люди пришлые покинули полевой ночлег, побросали своё нехитрое дорожное имущество, едва затушили свои костры и встали в бесконечную очередь, - счастливцы горожане были уже здесь. Всё шевелилось, цвета превратились в лоскутную тряпку.
Касий не мог выловить ни одного ясного цвета, всё слилось, объятое радужной пляской, только красные полотнища, укрывавшие некоторые террасы, колебались в воздушном потоке прозрачными кровавыми озерцами. Звук главного барабана нарастал. Инструмент представлял собой ствол очень большого дерева, выдолбленного внутри и уложенного на треноги, с двух сторон была натянута шкура буйвола, специальной выделки. По двое музыкантов стояли с каждой стороны ствола и мерно ударяли в барабан тяжелыми колотушками. Два неуловимо разделённых удара шли справа, за ними почти без паузы следовали удары слева, но из-за расстояния все звуки почти сливались и превращались в непрерывный, ритмичный гул, звучавший как песня просыпающегося вулкана.
По левую руку от барабана, олицетворяя собой бога Колибри-левшу, расположился трубный ансамбль. Трубы также были сделаны из дерева, но снабжались медными украшениями и вставными медными пищиками. Когда через определённые промежутки времени трубы вступали в ритмический поток, Касий будто попадал под огромный водопад, под которым можно стоять и наслаждаться видом голубовато-зелёной стены, без риска для духа. Для услаждения толпы это были основные инструменты, но для чтения стихов в ложе Великих ораторов и их сопровождения предусматривались более тонкие и нежные, их была масса, не все даже знал Касий.
Тут же стояли палатки с едой. Бобы с пряностями и различные, ароматные каши из маиса, жареная и варёная птица, в основном индейка, мясо диких свиней, но самое главное, тут стояли чаны пульке, бьющей в голову только после изрядной дозы и закуска к этому замечательному напитку. Всё было здесь: и сверчки, различной степени сушки и прожарки; и аппетитные червяки, разных цветов и размеров, от ярко красных до бледно-голубых или блёкло-белых; и разные виды муравьёв жёлтых, бордовых, чёрных и обязательно густо пересыпанные личинками; и хрустящая очаровательного цвета некрепкого кофе саранча; и варёные в масле пауки с полосатыми лапками, а некоторые различались яркой всевозможной раскраской спинки; и огромные чёрные тараканы с полезными в питании ребристыми брюшками.
Перечисленное всё очень нравилось Касию, но всё-таки больше всего, к пульке, он любил варёные в морской воде с добавлением спиралевидных водорослей акоцилы, которых тут полным полно водилось в озере Тескоко. Он всегда вспоминал как маленьким мальчиком ловил их в плетёные корзины и они подпрыгивали и оживляли их дно при удачном подъёме. Касий захотел есть, но до этого было ещё далеко. Действие, между тем, развивалось с неуловимой быстротой спускающегося оползня, то есть плавно и неотвратимо. Прошёл уже военный парад, уже отрубили головы членам отряда проигравшего турнир в мяч на первенство Большого орла. Головы под восторг зрителей надели на пики и пронесли вокруг поля. Теперь начиналось самое главное.
Огромный хор запел гимн Солитоле и подобострастный гул толпы долетел до трибуны жрецов, где сейчас находился Касий. Каждый нашёл время посмотреть на соседа и оценить подобострастие необходимое сейчас в полнейшей мере. Личная ответственность подкреплялась в среде жрецов наговорами, тонкими интригами и, наконец, судами чести. Даже это было не страшно, так как определялось людьми, но если тебе назначали проверку судьбой, тут результат был неизвестен никому. Проверки были строго регламентированы и оглашались после признания вины испытуемого, самим главным Жрецом.
За всё время своего восхождения по степеням веры, Касий лишь раз подвергался испытанию, другие попадались на неверии чаще. Можно сказать, что ему тогда повезло, он вытянул из клубка змей в кувшине самую ядовитую, был укушен, но, проболев всего три месяца, совершенно поправился. Только с тех самых пор, иногда, его посещали галлюцинации. Он видел всегда одно и тоже, - Солитола, прекрасная, ослепительная, обнаженная подходит к нему, он трепещет, содрогается, но она не обращает на это никакого внимания и просто говорит. Вот, что говорит, было всегда разным. Однажды она попросила его пить. Долго думал он, что делать и как исполнить её просьбу. После тяжких раздумий, он уговорил главного Жреца отдать распоряжение рабам вырыть канал от священного озера, воссоединив этим его воды с водами большого пруда перед храмом. Касий считал, что это было правильно. Вода в пруду теперь стала всегда свежей и население почти перестало болеть лихорадкой. Были и другие случаи, но менее значительные.
На празднике, для Кассия, начиналось самое главное, выводили на помост девушек. Ничего не мог с собой поделать Касий. Он смотрел на свою работу влюблённым взором. Он не замечал роскошных тел, не видел богатых украшений, его не интересовал наряд, который был на них. Он видел, что он создал нечто совершенное, и, пожалуй впервые. В его голову, вышедшую из подчинения разуму, самостоятельно вбирались все пять образов, навечно в его душе рубился каменный отпечаток чарующих девичьих голов. Вот они с длинными распущенными волосами, две с волосами до плеч и, особая гордость, так это последние девы с оставленными им короткими прядями.
Он любил их сейчас всех за достигнутое им в работе над ними совершенство. Голова его кружилась, воздух размахивал перед ним густеющим красным полотнищем, он чувствовал, что летит, летит к своей Солитоле, но не только он, а и она летит ему навстречу, они вот-вот столкнуться сейчас... Раб лил Касию на голову уже второй чан холодной воды. Вокруг на плитах растеклась лужа. Накидка из драгоценных перьев размокла и поблёкла.
Он не точно понимал, где он находится, но он точно помнил, что сказала ему Солитола. Он не мог её ослушаться своей первой и последней на этом свете любви. Он попытался подняться, и дойти до главного Жреца, но не смог. Он упал на плиты и, глаза его закатились вовнутрь. Он неутомимо летел в пропасть и ничего не чувствовал, уже только точно знал, - его девушек не убьют, они будут любовницами, матерями, они уйдут в услужение на небо к Солитоле, они ...
Странное дело
Наше время.
Филипп Флосбериевич Флопов, участковый посёлка Синюшино, широко улыбался. Он вспоминал. Себя же прошлогоднего вспоминал. Дело было год назад, но улыбался Филипп не оттого что вспоминал, а оттого что точно знал, что произойдёт сегодня в двадцать один ноль-ноль, когда честные люди бросятся смотреть программу Время и кивать головами. Знал и улыбался, вспоминая. Улыбался не от воспоминаний, но всё одно вспоминал. Вот, что ему вспоминалось.
Год назад.
Старый сруб был бы абсолютно серым, если бы его не отштукатурили и не выкрасили в небесно-голубой цвет при подготовке к встрече президента Академии педагогических наук. Дело в том, что президент хотел купить внучке дом в святых целях, а именно: чтобы она - соломенная вдова - в нём воспитывала очень шумных правнуков. Дочка-бабушка назло привозила их к нему каждое воскресенье, заодно угождая своей дочери. Денег на покупку отдельной квартиры для внучки у президента уже не было. Все деньги, включая откаты и относительно честные заработки на ниве просвещения неучей педагогов в деле проталкивания в головы учеников нужных академии знаний, пристроила куда-то, - а возможно вполне, что куда надо, - молодая жена академика, бывший учёный секретарь Института правильной устной речи.
Правильная речь и всякие оральные изыски всегда волновали академика, он любил поговорить об этом со специалистами, нежно поглядывая им в глазки и поглаживая какое-либо мягкое место. Естественно, для практически остановившегося в старении мужчины, он так гораздо лучше воспринимал любую речь, а тем более, устную. Особенно восприятие усиливалось, когда речь фонетически (кто её знает, возможно и морфологически) проистекала из очаровательного учёного секретаря. Иногда академик жалел, что уже получил все звания, а то бы он что-нибудь точно оторвал за внедрение такого гуманитарного метода усвоения, например, в младших классах. Жаль так же, что нобелевские премии в этой области не давали, а то бы, точно он её отхватил. Вот так академик, как настоящий ученый, испробовал средство на себе и воспринял жуткую идею молоденькой жёнушки, - отправить внучку в деревню, - да выступить при этом в роли благодетеля, купив дом внучке с правнуками.
Свободные дома выбранной подальше от столиц деревни, а их было немало, существовали в таком жутком виде, что даже для внучки, а тем более для правнуков, их покупать не стоило. Это прекрасно понимали оставшиеся в посёлке местные жители, поэтому и приняли решение впарить академику отделение милиции, которое находилось, совершенно случайно, разумеется, в сносном состоянии и пока ещё не подало от ветра. Сделка сорвалась. Сорвалась не по вине академика, который рассматривал все объекты деревенской недвижимости не иначе как из окна служебного академического джипа, что сильно повышало их привлекательность. Сорвала сделку внучка, да так сорвала, что упала дверь в отделение милиции, какие уж после этого сделки. Однако, дом уже принял свой нынешний вполне пристойный наружный вид.
Жители, с ведома заинтересованного ими участкового, неосмотрительно сбросились последними средствами в целях последующего обогащения, и остались, в полном соответствии с жанром деревенского быта, ни с чем. Основы тщедушной предпринимательской жилки русского народа в очередной раз пошатнулись. Сколько не пытались горе предприниматели отсудить у МВД деньги, потраченные ими на предпродажную подготовку - читай ремонт - ничего не получалось. Ведь возникал у компетентных органов законный вопрос. Нет, не: "зачем ремонтировали за свой счёт государственное здание и кто об этом просил?" - совсем не этот вопрос. Понятно, что государство, какое-никакое, а всегда поприветствует подобные редчайшие инициативы населения. Вопрос иной: как вы собирались продавать и получать деньги за госсобственность и как посмели продавать, пусть даже и не стоящую на балансе силового министерства недвижимость? Ответ был не только тёмным, но и опасным для организаторов, зато для простых пайщиков мероприятия это был просто вопрос пропавших денег.
Никакой суд не помышлял присуждать возврат денег, потому как уже было сказано: изба на балансе нигдешеньки не числилась. Очевидно, её просто потеряли по документам, когда во времена какого-то генсека переводили деревню в статус неперспективной. Числилась или нет, разговор, который ни в малой степени не волновал Филиппа Флопова. Ему, как говорится, по одному месту это было. По тому самому и близкому к тому, на котором он сидел в большой комнате и пил водку. Случилось так, что в тот вечер к нему забрёл Никанор, местный, да какой там местный, - выпавший в осадок из района, - фельдшер. Флопыч, эй, ты слышишь меня? Слышу. Почему не говоришь ничего, раз слышишь? Слышать - не значит говорить, тебе как медицинскому работнику должно быть известно сиё. Сиё что? Не придуривайся, знаешь всё сам, ухо ото рта отличаешь. Отличаю, но тогда скажи, то что я принёс тебе для уха или для рта? Для рота, я думаю. Роты? Какой роты? Для роты тут будет очень мало. Давай что принёс и замолкай.
С огромным неудовольствием Фельдшер, назовём его всё-таки не по имени, потому как не звал его никто иначе, вытащил бутылку водки. Покажется странным, но спирта, даже семидесятиградусного, которым давно уже заменили, очевидно, для удобства потребления все медицинские деятели настоящий, фельдшер не видел уже много лет. Возможно, где-то его ещё выдавали, но вот до фельдшера в глушь он точно не доходил. Отбегая назад, скажем, что у Филиппа Флопыча, - чтобы также не выговаривать его трудное и по ошибке присвоенное отчество, - настроение было хуже некуда. Вызвано это было не тяготами службы, о которых он вспоминал только на обязательных квартальных совещаниях участковых, а тем, что ему не удалось сегодня достать водки.
Спросите: так что же он пил как не водку? Да не ту водку он пил, вот в чём дело. Пил он водку, купленную на свои деньги, представляете, как это обидно? Уже целую неделю, несмотря на свои высокоразвитые врождённые способности пятнадцатилетним пребыванием на службе, он вынужден был водку покупать. С тех самых пор, как сгорела в деревне последняя палатка с табаком и разными прелестями, которую держал мальчик Гиви, - неизвестной кавказской национальности и туманной возрастной группы населения - брать натурой стало не у кого. Если хотите задать ещё вопросы и подловить милиционера на незнании как что-то надо брать, то не получится. Уж если Филипп не мог больше ни у кого взять, то значит - не мог - это факт, а к случаю прибавим, почти медицинский.
Друзья прекратили, наконец, излишнее мудрствование и выпили. Каждый делал это в соответствии со своим темпераментом. Филипп крякнул всем телом и уничтожил влагу стакана до капли, но при этом смолчал, будто вода по нему холодная пробежала, а он, сберегая секретность присутствия, сидел в засаде. Фельдшер выпивал свой стакан долго, при этом стакан интенсивно перемешался из одного угла рта в другой, а капельки белого яда стекали по подбородку. Убедившись для верности пальцем, что в стакане ничего больше не осталось, эскулап с размаху вытряхнул стакан на пол, будто посеял что-то. Было и общее в этом священнодействии - оба не спешили закусывать, хотя кусочки жёлтого сала и ломти чёрного хлеба на столе присутствовали. Кроме того, на промасленной газете "День" лежала варёная колбаса диаметром с хороший сосновый тонкомер. Эта снедь пока была не нужна.
Фельдшеру уже хотелось опять выпить, но был в процессе поглощения живительной влаги некий этикет - раз начал наливать Филипп, то он и должен разливать в течение приёма, но с другой стороны этикет дозволял напомнить в мягкой форме сидящему на разливе, что пора бы и повторить. Флопыч, пора. Погоди. Но пора же, Флопыч. Настойчивость к хорошему не приводит. Филипп перестал отвечать и замкнулся. Тишина, в которой потрескивала сигарета Филиппа, начинала действовать на Фельдшера угнетающе, поэтому, будучи человеком светским, он повёл разговор издалека. Флопыч, а почему у тебя такое отчество, как же странно звали отца твоего, это в честь кого же его так обозвали. Филипп не отвечал, только просопел что-то под нос.
Фельдшер продолжил заход. Иностранец он што ли был, отец твой? Сам ты иностранец. Чувствуя успех коварного вовлечения в разговор Филиппа, эскулап продолжил завуалированную атаку на бутылку. Филипп, я вот сколько изучал всяческой латыни, но такого имени как Флосбери не знаю. Явно лукавил Фельдшер - имя как имя, его и знать не обязательно. Обязательно или нет, совершенно неважно, поскольку рука стража порядка потянулась к стаканам, сгробастала их поближе друг другу для удобства наполнения и наполнила. В качестве тоста Филипп решил выдать секрет своего имени: в честь прыжка меня назвали. Фельдшер хоть и сидел уже в напряжении старта со стаканом в руке, но завис, слушал дальше.