В журнале "Байкал" Љ 3 за 2011 год опубликован рассказ "Национальная борьба". На сайте "Тайная власть" опубликован рассказ "Погоня". На сайте "Космоопера" опубликован рассказ "Оружие холода". 8 произведений опубликованы в журнале "Самиздат". 15 произведений опубликованы в электронной библиотеке "Нибру". 16 произведений опубликованы в литературном блоге фантастики "Фантастическая литература".

В московском интернет-издательстве Сканбук (раздел художественная литература) издана книга "Прыжок над Великой стеной" - книга о Чингисхане, человеке тысячелетия, начало которой опубликовано в литературном блоге фантастики города Киева. Произведение "Прыжок над Рекой Времени" - продолжение книги "Прыжок над Великой стеной", опубликовано в журнале "Самиздат".

Жамбалов Баир Владимирович.

Прыжок над Рекой Времени.

1

Раскалённый зной простирается от горизонта к горизонту, там, где всегда смыкается иссиня лазурный купол с цветистыми холмами бескрайних степей. От жары прячется в поисках тени всякая живность диких полей, и птицы не взлетят. И воздух вибрирует волнами, реющими волнами того же раскаленного зноя, не щадящего, давящего. Но кого несёт в тишине истомлённой?

То спешит гонец Тогорил-хана к его анде, названному брату, к самому Есуге-багатуру - вождю племени тайчиут, к отважному воину из рода борджигин.

Скакун и всадник, как едино исторгающее пламя едино кровной сути, над расцветшими травами, цветами пёстро полевыми, посреди которых и отличится редкий улаалзай, цветок лилии, ясно багровым светом откровенности чисто первозданной. И вряд ли он предъявит аллюром упругим в тишине пустынной степи чьему-либо восхищённому взору неистовый, но плавно парящий полёт изысканных граций в искрах трепетно волнующих мгновений. О, бескрайность степей Центральной Азии!

Неказистый, но жилистый конь малого роста не искромётностью копыт над стелющими травами, над пестротой цветов неказистых подминает порывом упрямым травы за травами, приближая и приближая...

Уж сверкает синевой Онон у урочища Делюн-Болдок, тихо несущий воды свои. И много юрт белеют, отливаясь волнами давящего зноя. И встречный всадник, кажется, совсем ещё мальчонка, также переливается волнами, отражением распалённого зноя. Он приближается, он совсем близко.

Взбрыкивает нежданно вдруг конь под седлом гонца Тогорил-хана, едва удержишься, будто и чует запах змеи, неотвратимо противоположного существа под покровом Вечного Синего Неба. Но, ни одна змея не ужалит в степи, пропахшего конским потом. Но видит он, гонец, устремлённый взгляд этого мальчонки, который, может, чуть и выше тележной оси. Вглядывается гонец. И вот он на пути его...

О, Вечное Небо! Лучше бы не делать этого никогда...

То есть ли отсвет от бездны ада? Он вглядывается в неё, он видит это, и потому ударит дрожь по телу заиндевевшему, и взбудоражит сердце, что и забьётся, затрепыхается беспокойно, подобно птице крохотной от взгляда орлиного, и оцепенеет позже, подобно мыши полевой от змеиного глаза. Зелёный отсвет иного взора вонзит, пронизывает насквозь, будто и выворачивает дух наизнанку.

То есть ли это сам зловещий блеск от лезвия истины таинственно непознанной, её сверкание страшное? Степь, земля уйдёт, уходит из-под ног, обдавая ознобом стылым в самом пекле тягуче давящего зноя. Уж лучше и убраться поскорее, унестись пролётным облаком от неведомой долины ада, каковой и есть застывший взгляд мальчонки.

Потому и постарается проскочить быстрее, но наберётся решимости, обернётся и спросит:

- Я вижу юрты Есуге-багатура, вождя племени тайчиут?

- Да... - кивает в ответ мальчонка.

- Чей же ты сын будешь?

- Есуге...

- Как звать тебя?

- Темучин.

*************************************************

Неумолимо вечное течение Реки Времени. Оно текло всегда и до рождения, и до умирания миров. Оно продолжало отсчитывать те же часы, минуты, секунды, как шкала, изобретённая разумом на одной из мириад планет мироздания ещё задолго, ещё за миллиарды, биллионы, квинтиллионы, новемдециллионы, гуголь, множество гуголь лет до Большого Взрыва Вселенной, одного из взрывов одной из множества вселенных. И будет всё также проносить свои воды Вечности и после них. Но был ли, есть ли созидатель взрывов? И кто наблюдатель?

На одной из мириад планет одной звезды из мириад зародится жизнь не громко плачущим явлением, лишь робким, неслышным лепетом личинки, ничтожнейшей бактерии, что шевельнулась, проявила движение не в унисон остальным предметам мироздания, повинующихся ветру, наносному ветру незыблемых песков. И понеслось...

А сколько жизней? Сколько разумов? О, вечное Пространство в пределах и за пределами взрывов сингулярных точек!

У обыкновенной звезды спектрального класса G повезло ли, не повезло, но скорее повезло, третьей планете по счёту от неё, и возникнуть, образоваться, оказаться дистанционно в тонкой "зоне Златовласки", в которой бесценное сокровище Вселенной - вода всегда пребывает во всех трёх формах сути сокровенного существования - пар, лёд и жидкость. И именно жидкость как уникум. Истинное благоприятствование для органики.

И потому первый уникальный случай во Вселенной - жизнь.

И расцвела она невообразимо яркими красками, что посреди ярких цветов и папоротников, обильных лугов и расцветших деревьев резвились, передвигались и всякая мелкая живность, едва видимых глазу, до великанов с невысокий холм. И потребовалось довольно таки долгое, долгое истечение вод вечной Реки Времени, когда и случилось это...

И потому второй уникальный случай во Вселенной - разум.

Но есть ли предъявление Вселенной или, же, сути неведомых лабораторных изысканий в том, что изначально первенство в проявлении жизни захватила агрессивность. А разум лишь умножил её во всех изощрённых формах. Как знать...

По инициативе ЮНЕСКО человеком второго тысячелетия был объявлен безграмотный степняк. Но есть ли второй такой человек, широко известный и в среде историков-профессионалов, и в среде людей далёких от самого предмета истории.

К этому человеку можно относиться или с лютой ненавистью, или с трепетно волнительным уважением. Третьего не дано и тогда, и сейчас, и в будущем, ибо третье и есть презрение. И могут приверженцы одного направления изрыгать всякое и всякое, что и есть лай, тявканье мелкой собачонки на слона из известной басни одного из самых талантливых баснописцев. Но у приверженцев другого направления совсем другая, противоположная сторона воззрения на эту личность, на этого грандиозного человека, когда-то и развернувшего сам неспешный ход мировой истории. Что ж, каждому своё.

И почему безграмотный степняк? И потому вглядываются пристально сейчас, как никогда. Почему безграмотный степняк, почему?

Был ли задействован потенциал в 2 миллиарда 800 миллионов нейронов из 14 миллиардов нейронов коры больших полушарий, каковым и владели единицы, которых отнесли к гениям, отнесут к гениям? Ответ унёсся пролётным ветром ушедших, канувших эпох. Но скорее выразилось это в гармонии гения и неимоверной воли, целеустремлённости, в которой жёсткость и жестокость нрава той жестокой эры играла далеко не последнюю роль. Как знать, обратись всё это в пространстве древней Эллады. Но, нет, не постигал он никакую грамоту в сужающих тисках деревянной колодки, что надевалась далеко не на всех рабов. Но была ли запрограммирована гениальность в глубинных структурах таинственного мозга? Как знать.

Он начинал не то, что с нуля, он начинал с глубокой пропасти, ощутив на себе все тяготы раба, ощутив сполна сужающие тиски деревянной колодки на шее, которая надевалась далеко не на всех рабов. И это была грязная гнусность в степи. Ни поесть, ни попить самостоятельно, даже муху не согнать с лица под знойным солнцем степей. Вот так начинал он, будущий сотрясатель вселенной, в отдалённом будущем человек тысячелетия, о звании которого и не могли подумать, предположить его потомки. И это единственный пример в мировой истории.

С самого рождения Александр Македонский был предназначен в цари династии Аргеадов. Значило не то, что многое. значило всё родиться сыном македонского царя Филиппа Второго и матери Олимпиады, урождённой дочери эпирского царя, земли-прародины греческих племён. От отца достались ему царство в пору расцвета, боеспособная армия и план похода на Персию.

Ганнибал Барка, этот выдающийся "дар Бала" в переводе с финикийского, родился в семье карфагенского полководца Гамилькара Барка. И потому его славная карьера начиналась сразу с командующего карфагенской конницей в Иберии.

Юлий Цезарь происходил из знатного патрицианского рода. Отец - претор римской республики, затем стал проконсулом Азии. Мать происходила из знатного плебейского рода Аврелиев. Сестра его отца, Юлия, была замужем за Гаем Марием, фактически единоличным правителем Рима, а первая жена Цезаря, Корнелия, была дочерью Цинны, преемника Мария. Семейные связи молодого Цезаря определили его положение в политическом мире, куда он вступил с триумфом с весьма высокой платформы.

Он же, сам вырвавшись из рабства, вытащив самого себя из пропасти, начинал карьеру с одной уздечки для коня, да с собственной головой на плечах, что и явилась вместилищем мудростей от вершин гениальности. И потому увеличивается, когда знаешь, что ни у одного из великих мира сего не было в друзьях и военачальниках столько выходцев из простого люда как у этого человека, которого провозгласят тогда на великом Курултае Чингисханом.

На стыке веков, тысячелетий по инициативе ЮНЕСКО был определён человек второго тысячелетия. Им стал безграмотный человек степей, выходец из народа без письменности, но гений, повернувший ход мировой истории, давший толчок к образованию нынешнего состояния всемирного человеческого общества, под которым подразумевается глобализация. И потому на данном этапе, несмотря на множественность и пестроту государственных образований, взглядов и философий, на арене Великого Пространства человечество предстаёт единой мировой цивилизацией первого типа, пока первого, что и есть восхождение разума по лестнице, ведущей вверх.

Монгольский мир, как фрагмент мировой цивилизации, об этом не просил, монгольский мир не настаивал. Но факт, есть факт.

Имя его Чингисхан.

*****************************************************************************

Возможно ли, нежданным проблеском озарения окинуть взором таинственные берега таинственности будущего, укрытого за горизонтом истины, под крылом которой берега лишь прошлого и настоящего? И сможет ли понять и объяснить даже самый высокообразованный предсказатель тончайшие детали стыка данного и последующего тысячелетий? Да тот же Нострадамус не внял бы никогда в сути техники, технологии эпохи недавно ушедшего стыка, когда каждый год предъявляет и предъявляет сюрприз за сюрпризом. Да простит великий предсказатель, чьё величие не подвергается сомнению, вызывающем уважение, но катрены дыхнут лишь стариной для ушей современного homo sapiens. В них лишь та ступень эпохи Возрождения, лишь вбирающей свет, что забрезжил в конце тоннеля, когда наука ещё и есть сиротливая падчерица, скромненько притулившаяся на обочине.

Будет ли воззрение таинственно будущей эпохи определять человека данного тысячелетия на последующем стыке? Но вряд ли какие-либо полководцы, да и политики продвинутся в ряды возможных претендентов. Скорее, и будут представители технократии.

Конструктор наноаппликатора, созидающего вечное изобилие? Автор

термоядерного синтеза, когда и подчинится вечная энергия? Высокотемпературная сверхпроводимость, расширяющая горизонты электроники? Термоядерный двигатель для космических кораблей, дающая перспективу на освоение родной звёздной системы?...

Но постижим ли межзвёздный прямоточный двигатель Бассарда? Большая вероятность того, что и достижим в течение веков.

Но будет ли обойдён в данном тысячелетии постулат общей теории относительности Эйнштейна? Скорее, прерогатива последующего тысячелетия? Хотя, как знать.

Представится ли истиной конструкторское решение варп-двигателя, манящего "двигателя искривления", обгоняющего свет, для поступательного освоения Галактики Млечный Путь? Или же горизонт великого события отложится на, совсем, отдалённые века?

Представятся ли истиной знания о возможностях овладения волновой деформацией пространственного континуума, созидающего пузырь искривления, сродни волшебству, перемещая пространство в Пространстве локальным искажением пространства-времени, искажением самой "геометрии" Вселенной от иного сильного поля тяготения, раскрывая, открывая путь к миллионам, миллиардам галактик на расстоянии в миллионы, миллиарды световых лет? Или же горизонт великого события отложится за горизонт истины на неведомо громадную отдалённость завораживающей таинственности таинственного будущего?

Возможно, разуму, достигающему таких высот, покажутся мелкими дела и суета ушедших тысячелетий. Как знать...

2

Статные арабские кони особенных кровей, вычерчивая изящную грацию отточено выверенных линий, так и покрывали цветущие долины за долиной, разве что ветер удалой мог бы сравниться с ними порывом остервенело устремлённым. Но и всадники были под стать им, в жилах которых закипала задорно юношеская кровь или, же, кровь мужчины, набирающем силу или уже взошедшим на вершину её. Уж все до одного и были молоды, весь эскорт. И он среди них и старался выделиться, чуть более, дабы и оценил тот, кого и сопровождают. Хотя, и так оценён, и потому он, уступающий всем в летах прожитых, но никак не в доблести, устремился с ними в Ургенч, в столицу могущественной империи.

Но вряд ли тому, кого сопровождали, было до любования собой, крепким станом своим, да духом преисполненной доблести, украшением которого, всё, же, явились далеко не они, а то, что не по годам пришедшая мудрость заставляла держаться более степенно, понимая суетность мира сего.

То был Джелал-ад-дин - старший сын шаха Мухаммеда, который и должен наследовать когда-нибудь престол обширной империи. Но не всё так просто взято, да предопределенно. Оттирали его, отставляли, да так умело, что и думать забыл о наследстве сокровенном, не сокровенном. Другой бы, алчностью скаредной, не скаредной души, и вцепился бы волчонком, зубами ухватился бы за самое вожделенной место под этим высоко синим небом. Но нет, и смирился владелец благородной, отчаянно храброй души. В бою другое дело, но в замысловатых хитросплетениях, коварных лабиринтах дворцовых интриг был уж не столь могуч, да крепок. Да его ли дело?

Ну, а самый молодой, тот самый, который и старался изо всех сил, который и лез на всякий рожон изо всех сил, порывался будто не объезженный скакун и был сыном эмира Мукожан-бека, на которого отец возложил надежду непомерную. Звали его Анвар - луч солнца. Имя от родной земли арабских цифр. Так он и был истинно лучом солнца в родительских сердцах, удостоившийся в столь раннем возрасте посетить дворец самого шаха, сопровождая одного из самых доблестных людей империи, каковым он считал принца Джелал-ад-дина, каковым тот и являлся на самом деле. Ох, почётная миссия! Но и было, имело место быть ещё одно уж сильно благоприятное обстоятельство, о котором он старался умолчать. За Ургенчем последует Сыгнак, удивительно прекрасный город на земле, радующий взор каждого гостя, кто и посетит его, то ли караваном купцов иноземных, то ли путником мимо проходящим. Но для него, Анвара, он был ещё более удивительно прекрасным оттого, что и увидит там её. Сколько лун истекло с тех пор, когда он остолбенело и взирал, тогда как она, дочь Бекзат-бека, и окинула взглядом будто насмешливым. При мысли об этом и заколотилось бешено сердце, ни в чём не уступая такту, искромётности копыт до того статных коней, что лишь возрадуется взор.

Что же касается самого Джелал-ад-дина, то мысли его были совсем о другом. Последние новости не давали покоя. Знал, что какие-то интересные дела творятся далеко, далеко на востоке. Какая-то непонятная война, от которой не только пошатнулся трон отважного Кучлука, но и сам бежал, а потом и слухи пошли, что найден мёртвым. Кто ж так разворошил устоявшийся муравейник? Хотя, вряд ли устоявшийся. Но говорят, какие-то воины объявились там, воины какого-то неведомого хана. Так говорят. Но не те ли...

"...давний враг Чингисхана - хан найманов Кучлук.

Пока Чингисхан завоёвывал всё новые города и провинции Китая, беглый найманский хан Кучлук попросил давшего ему убежище гурхана помочь собрать остатки армии. Разбитой при Иртыше. Заполучив под свою руку довольно сильное войско, Кучлук заключил против своего сюзерена союз с шахом Хорезма Мухаммедом, до этого платившим дань каракитаям. После короткой, но решительной военной кампании союзники остались в большом выигрыше, а гурхан был вынужден отказаться от власти в пользу незваного гостя. В 1213 году гурхан Чжилугу скончался, и найманский хан стал полновластным правителем Семиречья. Под его власть перешли Сайрам, Ташкент, северная часть Ферганы. Став непримиримым противником Хорезма, Кучлук начал в своих владениях гонения на мусульман, чем вызвал ненависть оседлого населения Жетысу. Правитель Койлыка ( в долине реки Или) Арслан хан, а затем и правитель Алмалыка (к северо-западу от современной Кульджи) Бу-зар отошли от найманов и объявили себя подданными Чингисхана.

В 1218 году отряды Джэбэ совместно с войсками правителей Койлыка и Алмалыка вторглись в земли каракитаев. Монголы завоевали Семиречье и Восточный Туркестан, которыми владел Кучлук, не сумев организовать сопротивление, бежал в Афганистан, где был пойман и убит. Жители Баласагуна открыли ворота монголам, за что город получил название Гобалык - "хороший город". Перед Чингисханом открылась дорога в пределы Хорезма". - Википедия.

Вдали показался Ургенч.

Спустя время, сопровождаемые восхищением горожан, всадники спешились у дворца шаха Мухаммеда.

Роскошь тронного зала хорезмшаха всегда поражала воображение. Посреди множества выдающихся дворцов, да залов этот уж и мог бы выпячиваться напыщенно чрезмерным высокомерием, что невольно приходящему одна лишь дрожь да трепетное волнение. И если Джелал-ад-дин, бывающий много раз, не обратил на такое чрезмерное излишество ровно никакого внимания, то, похоже, у юного Анвара, сына эмира Мукожан-бека рот и не собирался закрываться не отвисшей челюстью грызущей зависти, но выражением истинного восхищения, да удивления. Да и самого хорезмшаха, отца его кумира, довольно уж сурового на вид, впервые и узрел таким же взором восхищённым. Но вот во взгляде собравшейся знати, из кипчаков по большей части, в их сторону, но, конечно, же, в сторону Джелал-ад-дина, ибо рядом с ним Анвар и мог в их глазах показаться, выглядеть лишь бледной тенью, такой вот звёздочкой, в мерцании слабом, несмотря на статность облика, да духа, и не присутствовало даже малейшего намёка на какое-либо уважение, что так да источалось, излучалось на улицах Ургенча.

Подошёл лишь Тимур-Мелик, о храбрости которого юный Анвар был довольно таки наслышан, и поклонился принцу приветливо, с достойным видом, но и показалось, что приветствие это уважительное было предназначено не только принцу, но и тем любопытствующим, накинувшим так умело спесивую вуаль чопорного самодовольства. Джелал-ад-дин ответил тем же искренне, ибо у молодого принца пока и не проявилась изысканность хитрого этикета. Но вот в этот миг и была искренность и истинность уважения друг к другу равных доблестью, да мужеством.

Как раз мимо проходил такой же обладатель достойных эпитетов, которыми и вознаградят храброго воина, о котором также Анвар наслышан. То оказался им Кайыр-хан из кипчаков, правитель Отрара с недавних пор.

- Тебе нужен был этот караван, не твой караван? - как-то резко и спросил у него Тимур-Мелик, у того, уже было проходящего мимо, не окинувшего даже взором приветствия какого-либо.

- Уж много лазутчиков развелось тогда в этом караване. Ты бы их лишь упустил... - и отпарировал мгновенно вот этот Кайыр-хан и удалился совсем неспешно, выказав небрежно кому какое место в пределах роскошно тронного зала.

Анвару пока и не дано было знать многих перипетий всяких, всяких закулисных игр, до того деликатно, не деликатно замысловатых, что весь тончайшей нитью и пронизан загадочный Восток. Откуда ж знать ему, что и предназначен был по замыслу самого хорезмшаха в правители Отрара этот самый Тимур-Мелик, воплощение и мужества, и преданности. Но за суровым обликом самого хорезмшаха юный Анвар не разглядит ни за что встрепенувшуюся заводь внутренней души, этакую борьбу всяческих компромиссов, что невольно и зашатались не безупречные чаши весов соразмерности, не соразмерности, волнами излишних эмоций накатывая и накатывая на трезвый берег разума, что и подеваться некуда рассудку.

"Чингисхан в 1215 году договорился с Хорезмом о добрососедских торговых отношениях. Вскоре после того, как посольство Чингисхана вернулось из Хорезма. он послал туда своих первых купцов. Это был большой и богатый купеческий караван, состоявший из 450 мусульманских купцов и несколько десятков монгольских офицеров. Они были схвачены и убиты, обвинённые в шпионаже Инальчиком Кайир-ханом, правителем Отрара". - Википедия.

Хорезмшах лишь перекинулся, успел перекинуться парой слов со старшим сыном, далеко не любимцем его матушки, то бишь бабушки для него, упрямо заносчивой Теркен-хатун. А она тут как тут, восседала рядом с ним, с сыном, который, по разумению её, как-то правил не так огромной империей, что распростёрлась от Инда на востоке до моря Каспия на западе. Чего не сидится у себя во дворце? Так нет же, и её распирает любопытство поглазеть, и без неё не обойдётся...

"...уязвимым местом в государстве было всесилие кипчакской знати, занимавшей ведущие посты в административном и военном аппарате. Мать хорезмшаха Мухаммеда Теркен-хатун происходила из кипчакского правящего рода и обладала огромным влиянием при дворе, фактически сама, назначая своих родственников на все ключевые государственные посты. Пользуясь их поддержкой, она фактически возглавила оппозицию своему сыну. Особенно обострились их отношения перед монгольским нашествием. Теркен даже организовала выступление кипчаков против хорезмшаха в 1216 году. Это восстание возглавил её племянник Кайыр хан Алып-Дерек, бывший наместником в долине Сырдарьи. ( в то время - Яксарт). Кипчаки потерпели поражение, однако Теркен-хатун не только не позволила наказать Кайыр хана, но даже настоять на передаче ему Отрара. Значительные кипчакские гарнизоны стояли во всех крупных городах Хорезма, Самарканде, Бухаре, Отраре, и хорезмшах не без основания им не доверял.

После победы над Кучлуком Чингисхан устремился к границам Хорезма, но не стал завоёвывать его, а договорился о добрососедских торговых отношениях.

Вскоре после того, как посольство Чингисхана вернулось из Хорезма, он послал туда своих первых купцов. Они были схвачены и убиты, обвинённые в шпионаже Инельюком Кайыр-ханом, правителем Отрара". - Викия-сайт. Крадин Н. Н. , Скрынникова Т. Д. Империя Чингисхана. М. Восточная литература. 2006. Д.Оссон К. От Чингисхана до Тамерлана. Париж, 1935 год.

- Я ждал тебя раньше... - лишь проговорил хорезмшах, едва кивнув на приветствие коленопреклонённого старшего сына.

Хорезмшах истинно ждал сына пораньше, желая с глазу на глаз обсудить то, ради чего собрались здесь некоторые из знати империи, по большей части из кипчаков. Всем любопытно, так и распирает. Вроде бы и хорошее послание получил на закате ушедшего года от какого-то неведомого ему, как и всем, правителя неведомой земли, удумавшего даже завоевать всё тот же неведомый Китай, как знал он, оттуда караваны везут воздушные шелка, да фарфор всё тот же воздушный. Так, со слухам слышал о могуществе цзиньской империи. И вот пала она. Так была ли она могущественной. И кто поспособствовал этому? Опять же какой-то неведомый правитель, именуемый себя Чингисханом. И послал этот, окутанный тайной, послов своих с такими подарками, что разом потеряешь голову от сверкания драгоценных камней. Ладно бы он, но и матушка растеряла всяческий покой, проявившая совсем нездоровый интерес к новой политике сына, хотя часть подарков, да преподнёс ей торжественно. Но особенно распёрло её любопытство насчёт одного пункта в послании, в котором этот таинственный правитель так и говорил на бумаге, что стерпела такое: "Я отношусь к тебе как к любимому сыну". Ох, как взъерепенилась она, прознав такое. Это как её драгоценного сына (которому не раз подставляла ножку) кто-то посмел прозвать вот так. "Каков несносный негодяй!" - приговаривала она, примеривая на палец перстень с драгоценным камнем из числа подарков, каковым одарили его послы неведомо таинственного правителя. В целом же в послании предлагались добрососедство при равных интересах. Но про это не в лета её активнейшая матушка, будто и забурлила молодецкая кровь, и не желала слышать, упрекая его уж в чересчур мягком нраве: "Тебе табун кобылиц пасти, а не править Хорезмом, чьё величие вознесено на самые недосягаемые вершины, на зависть всем сопредельным государствам. А тут какой-то пастух смеет на такое послание". Как прознал он позже, один из купцов, вознамерившись на её благосклонное отношение, дабы и польстить, да и возвысить её и без того непомерно взлетевшее тщеславие, что исходило от кипчакской родословной, так и прозвал того правителя. И этот совсем непредвиденный случай, что так неожиданно сотворился за его спиной, учинённый несносным Кайыр-ханом, по большей части и есть её души и разума пожелание, как и всех этих чрезмерно знатных кипчаков, что набились в тронный зал. И потому правитель Отрара и решился на эту гнусность, которую он и должен расхлебать. Эх, дабы воля его...

Всем интересно, всех и распёрло здоровое, нездоровое любопытство. Да, очень нужен был ему совет старшего сына. Но поздно. Полно чужих ушей да глаз, от которых да исторгнется зависть, не к нему, к сыну его, скорее за доблесть и не по годам снизошедшую мудрость.

По мере нахождения Анвару становилась понятна цель ожидания. Какие-то послы какого-то правителя. Какие-то монголы. И оттого он, не смевший спрашивать о чём-либо принца, уж весьма польщённый одним лишь присутствие в его эскорте, возгордившись лишь одним тем, что и дано ему сразу с юных лет, да сопровождать самого Джелал-ад-дина, узнавал об этом посреди знати империи, в окружение которой и попал впервые. Да, уж очень молод он.

Наконец-то ожидание, как и всякое ожидание, имело свой конец. Отворялись двери, утихла знать.

3

Они шли медленно, и упругие шаги их подчёркивали уверенность и силу их. Послы. Во всём подчёркивалось значение того, что неведомо грозная сила за ними. Внешность троих была необычной для Анвара, таких не видел никогда. Раскосо узкие глаза. Но облик четвёртого был привычен. Позже узнает, что он и был из Семиречья, пошедшим служить правителю вот этих, про внешность каковых не догадывался никогда.

Вперёд выходил седоватый, рядом с ним также выступил вперёд выходец из ближних долин Семиречья, чья роль была понятна каждому. Но двое, более молодые оставались позади.

Седоватый излагал неторопливо на интересном для Анвара, да и также для остальных, языке, что не мог напомнить ему ничего определённого, но набор звуков, перепад тонов, которые лишены были для Анвара всякого смысла, как и для остальных. Но вот этот из Семиречья уж давно проник в сути совершенно непонятных звуков, и потому, когда седоватый делал паузу, он-то и объяснял их значение. И было чему вникать, внимать, ибо в этом тронном зале, сплошь преисполненном роскоши никогда не лилась, но ниспадала, подобно грохочущему водопаду то, о чём говорил посол. То протекала всегда сладко верещивая речь, превозносящая на невообразимые выси несравненного хорезмшаха, владетеля множества достоинств высокочтимых.

- Хан от Вечного Синего Неба посылал тебе дары, посылал знак вечного добрососедства, но больше того, знак вечной дружбы на равных. И если соблюдено было бы, то он даже и не прочь был бы побрататься с тобой, нарекая тебя названным братом, андой. - в переводе ушедшие по тронному залу звуки, наполнялись прямым укором...

Когда же было такое для ушей, привычных совсем к другим значениям, облачённых сплошь в слащавые гимны воспевания самого великого из великих? Потому и поморщился от этих слов хорезмшах, а вот некоторые из кипчаков, кажется, и усмехнулись в бороду злорадно. А матушка Теркен-хатун так и зазыркала глазёнками по сторонам, а затем и впилась жадно ловящим взглядом. Но и остальные также лишь навострённые, устремлённые в сплошь внимание, куда и подался юный Анвар. Уж совсем интересная речь польётся...

- Мой хан, прознав про это, сильно опечалился. Много вероломства, гнусного предательства повидал он на веку. Одно из них твой поступок. И если хочешь изгладить вину перед всевидящим Небом, Вечно Синим Небом, то лишь отдай ему того, кто и совершил эту гнусность. И тогда снова будут посылаться караваны для хорошей торговли. Большего от тебя он ничего не просит.

Уже при словах этих головы оборачивались в сторону того, кто, по словам посла, а значит и того, кто послал, совершил эту омерзительность. Но, и седоватый посол не оставался не у дел, проследил по обращённым головам, и определил. И потому взгляд, пронзительно внимающий, и уткнулся в совершителя этой истинно мерзости, из-за которой образовалось облако багрового тона, а затем и сгустились дочерна тёмные тучи под покровом лазурно чистого неба. И хищным светом взыграл огонёк в глазах посла, будто лис взглянул на кролика. И вряд ли ускользнула едва приметная улыбка кровожадным выражением. Уж совсем неприятно стало тому, на кого и обратился столь откровенный взор. Будто съёжился сначала, всё же, отважный Кайыр-хан, но затем и выпрямился, и устремил взгляд в одну сторону. И засветилась надежда на понимание и на помощь. Но и всем стало не по себе. Той же стороной обращённого взгляда за подмогой и была Теркен-хатун. Он кровный родственник и хорезмшаху, но особенной ей. Он из кипчаков. И невольно вздёрнулась матушка Теркен-хатун, так и взглянув уж с неприкрыто вопиющим укором на сына, великого хорезм-шаха. Под сводами его тронного зала слышится такая нестерпимая речь, и этот посол, взлетевший на седло уж самой наглости неслыханной, будто и собирается присвоить, отобрать, сощурено пожирая всё, что видится им, и это по большей части. Но точнее, уже собрался заарканить, да увести с собой её племянника своему хану, про которого прослышали, но не знают совершенно ничего.

Задумчив был во время всей этой недолгой речи хорезмшах. Разграблен был караван, предназначавшийся ему. Одно взлетевшее злорадство от кипчаков на досаду ему. А какие дары он получил накануне? И речь послов была тогда, как мёдом по сердцу. Но какие слова слышит он сегодня, да ещё при матушке Теркен-хатун, да при том же её племянничке, который без всякого смущения явился сюда, и остальные навострили уши.

Задумчив был во время всей этой недолгой речи хорезмшах. Послал он тогда войско, дабы на помощь союзнику Кучлуку, который давно упрятал честь, ведомый алчностью к землям недавнего покровителя. И быть бы когда-нибудь войне с ним, да вот нежданно и объявились у него какие-то враги с востока, как прознал, давнишние враги. Но вот они-то, старые враги Кучлука, и были покрыты сплошь пеленой неведомой. Не знал про них никогда, не слышал. И послал войско на подмогу этому союзнику без всякой чести за душой, поставив во главе преданного Тимур-мелика. И сына Джелал-ад-дина рядом поставил, дабы и учился у него, истинно покрытого славой отважного военачальника. За пределами восточных рубежей на пути его войску, численностью в восемьдесят тысяч воинов, да и повстречалось неведомое войско, каковых едва могло насчитаться до двадцати тысяч сабель. Да и кони были какие-то невзрачно низкорослые. Нетрудно было определить издалека. И решено было узнать, что это за войско, да и пощипать не помешало, а, то и уничтожить, дабы и не попутались под ногами разгорячённых скакунов. Несколько дней преследования не дали ничего, никаких сведений об их происхождении. Может, и отпустили бы, но в одно утро и явились нежданные послы от этого войска с предложением о мирном расхождении по путям своим. Как-то уж и согласен был на это Тимур-мелик, да вот опять эти несносные проныры, эти вечные задиры из кипчаков да удумали на сражение, развернув малорослых коней непрошенных послов, да отхлестав по заду незадачливых скакунов невзрачности, да насмехавшись от поганой души. (Откуда знать про выносливость да неприхотливость их, несравненных качеств в переходах по громадному материку Евразия от океана почти до океана). И сами предложили сражение. И выстроилось тогда то неведомое малочисленное войско на битву заранее предрешённую. Так показалось. И рассказывал сын Джелал-ад-дин, и рассказывал Тимур-мелик, что странной получилась битва, весьма странной. Будто и скакали навстречу обе конницы одним стремлением яростно иссечь. Но нежданно на каком-то извороте и развернулась конница противника, и поскакала прочь со всей прытью, подобно зайцы зашмыгали от лиса. И тогда ещё сильнее рванулась его конница в устремлении на наживу лёгкой победы. Но как-то растворилась убегающая конница, но с боков будто вырастали неожиданные конники, осыпая стрелами, в точности которых никак не усомниться. И в раз поредела его конница. Поспевающую остальную конницу поджидала такая же участь, быть подстреленной на излёте. И сильно поредело его войско в погоне за всадниками, заблиставшими одной неуловимостью. Будто насмехались, поражая и поражая стрелами издалека, оставаясь при этом совсем целы, невредимы. Что за наваждение? И так до заката. И расположились на ночь. И те расположились. И пристально всматривались в ночь и Тимур-мелик, и сын Джелал-ад-дин, и военачальники, и воины на прибывающие и прибывающие огни в стане таинственного противника. Подмога под мраком ночи. И сердце понемногу сжималось и сжималось в предчувствии тяжёлого боя, когда уж не будет никакого численного превосходства, когда уж и никакой возможности на обратный путь, не то, что в ранге победителя, уж живым заявиться. Но каково, же, было удивление, когда на утро и не застали ухищрённого противника, оседлавшего коня замысловатой хитрости с таинственным флагом на ветру, что и есть тактика. Одни догорающие головешки от костров, которых было неисчислимое число. Так и ушла та неведомая конница, никак не причисленная к врагам, оставив за собой один лишь расстеленный шлейф сплошных загадок, что не отгаданы до сих пор.

Задумчив был во время всей этой недолгой речи хорезмшах. Будто оказался меж двух огней. С одной стороны вроде бы огонь чести, откуда взирает неведомый хан с востока, с другой всё та же знать из кипчаков во главе с матушкой Теркен-хатун, которая не раз укоряла его не в твёрдости характера. И, кажется, этот момент, может, и самый решительный момент настал в этот миг, именно в этот миг. Ох, с каким бы удовольствием да отдал бы на съедение этого уж родственничка, который, и так кажется, и воткнул что-то наподобие заострённого копья в спину, подставив его перед таким уж не лёгким выбором. Ну что ж, он докажет и знати, и, прежде всего, самой Теркен-хатун.

- Отрубить ему голову. Здесь. Передай мои слова... - тишину огласил, как можно, зычный крик, после чего владелец, данного приказа, каковым и мог явиться сам хорезмшах, указавший пальцем на седовласого посла, опять же в тишине, оглядел сурово совсем притихший зал, но особенно в сторону кипчакской знати, успевая мельком узреть и матушку Теркен-хатун.

Такого не слышали здесь никогда. И не видели. Потому тишина удивления, однако с неприкрытым оттенком одобрения некоторых, а то и многих, воцарилась в тронном зале, что многоговорливая Теркен-хатун также в молчании лишь поводила удивлёнными бровями, однако в таком же одобрительном расположении духа. И потому слова, тихие слова в звуках чужого языка устами уроженца Семиречья слышны были отчётливо, доходя до разума посла. И становился от того грустно опечаленным он, посол неведомо таинственного хана. И когда, спустя некоторое мгновение, вскинулись, было стражники с саблями наголо, то остановил он их с распростёртыми ладонями, и склонил, преклонил, будто и покорно, колено, как бы обнажив шею для поступка нигде не слыханного. Остановились стражники, оглядывая на поднятую руку, с ладонью повелевающее открытой, которую так и держал застыло хорезмшах, властитель судьбы данного посла, от взмаха которой и предрешится она. Но лишь посла ли судьбы властитель?...

И приподнял голову посол. Но где, же, тот огонь хищника в глазах его? И возрадовался Кайыр-хан. Но ведомо ли было каждому в тронном зале, что память уже и увела его в долины других рек, в другие запахи ковыльных трав, посреди которых и опьянит алтаргана.

То вспомнил он казнь Джамухи, торжественно обставленную. Не то, что даровал, не хотел, совсем не хотел забирать жизнь анды Чингисхан, предлагая и забыть, начать снова, да и пойти вместе по пути, на который и вышел через тернии тогда ещё не хан ханов. И просил тогда Джамуха ломание хребта, ибо пролитая кровь (кровь в бою не в счёт) не даст ему возможности попасть в долины просторов Вечного Синего Неба. И он мечтал или подобным образом, или же с кровью в бою, или же свечой угасающей попасть в те бескрайние просторы, куда давно ушёл Джамуха. Потому и понимал - не дано взлететь ему на небесном коне ввысь вожделенных долин. Отлетит голова, прольётся кровь, что не оседлать никогда скакуна от Вечного Синего Неба. Оттого и грустен взгляд его. Оттого и скажет он.

Звуки чужого языка полушёпотом никак не лились переливчатым ручьём, но текли, обтекали тяжело, в течении которых укор не едва уловимый, будто и заложит слух. О чём говорит?

- Открой нам истину его слов! - крик повелительный Джелал-ад-дина заставил всех и содрогнуться, и обернуться к нему, тогда как посол оставался в том же положении.

"Эх, почему ты опоздал, не мог пораньше..." - тяжёлая дума посетила шаха, как никогда нуждавшегося в совете старшего сына, что он кивнул этому посланнику, родом из Семиречья.

- Подумай о реках, ручьях, садах долин своей земли... - начинал робкий перевод принявший службу у неведомого хана. - Подумай о матерях, отцах, детях долин своей земли. Подумай о воинах своих, подумай о себе, теряющий разум. Придёт Чингисхан и отомстит...

Побелел немного молодой Джелал-ад-дин, одарённый мужеством и доблестью, но и мудростью не по годам. Может, что-то и погрезилось за изгибом нижнего истечения реки-времени. Как знать.

Но был ли укор во взгляде Теркен-хатун? Передёрнулась знать от кипчаков, мгновенно окинувшая взглядом на будто окаменевшего Кайыр-хана, а затем и саму матушку хорезмшаха, что и вздёрнулась она в ответ.

Но перешёл ли он реку эту, сжигая и сжигая вольно, невольно все мосты за собой, теряя и теряя здравую разумность?

Впереди неопределённость, предопределённость. И как встретит он?

Эх, удержи, останови его руку, пока не вниз ладонью! Но нет, так и дёрнул вниз, дабы доказать... (Один лишь миг, подобно молнии, и вот он, разворот мерной реки мировой истории).

И взмах сабли...

- Этим троим обрезать бороды. Пусть изложат своему хану моё решение...- придавая как можно больше твёрдости в голосе, хорезмшах продолжал и дальше, доказывая и доказывая яростно.

На этот раз остриё сабли прошлось по бородам, на этот раз под дружный смех, едва отошедших от жуткой картины казни. Будто и старались придать бодрости ничтожному духу. И юный Анвар был застигнут всеохватным порывом этим. И смеялся так же, лишь бы позабыться от увиденного недавно, совсем недавно. И в таком изнеможении опьяняющего смеха и заметил...

Лишь двое стояли весь под пеленой печали, совершенно не причастные к безумному веселью. То были Тимур-мелик и Джелал-ад-дин.

"Кучлук снова задумал помериться силами с властителем монголов. Узнав о приготовлении найманов, Чингисхан тут же выступил в поход. В первой же битве разгромил армию найманов и захватил Кучлука, а его владения (ханство) стали лишь удельным княжеством огромной Монгольской империи. После этого Темучин устремился к границам Хорезма. Он не намеревался переходить границу и отправил к шаху Мухаммеду послов с подарками и посланием следующего содержания "приветствую тебя! Я знаю, сколь велика твоя власть и сколь обширна твоя империя. Я отношусь к тебе как к любимому сыну. Однако ты должен знать, что я захватил Китай и все территории тюркских народов к северу от него. Ты знаешь, что моя страна - родина воинов, земля богатая месторождением серебра, и мне нет нужды захватывать другие земли. Наши интересы равны и заключаются в том, чтобы поддерживать добрососедские торговые отношения между нашими подданными". Это миролюбивое послание было хорошо принято шахом, и, по всей вероятности, монгольские армии никогда бы не появились в Европе, если бы не одно происшествие. Вскоре после того, как посольство Чингисхана вернулось из Хорезма, он послал своих первых купцов в Трансоксиану. Но они были схвачены и убиты, обвинённые в шпионаже Инельюком Гайир-ханом, правителем Отрара. В гневе Темучин потребовал выдать нарушившего договор правителя..." - сайт "Всемирная история в лицах".

"Разгневанный Чингисхан потребовал выдачи Кайыр-хана, но хорезмшах, боясь гнева кипчакской знати, отказался. Вместо того, чтобы выполнить требование, Мухаммед обезглавил одного из послов монгольского властителя, а остальных отпустил, предварительно обрезав им бороды. Такое оскорбление делало войну неизбежной,..." - Викия-сайт. Крадин Н. Н., Скрынникова Т.Д. Империя Чингис-хана. М. Восточная литература. 2006. Д, Оссон К. От Чингисхана до Тамерлана. Париж, 1935 год.

Ягнята посмеялись над волком, которого не видели никогда, не знали никогда. И дёрнули тигра за когти, шевельнули усы льва.

**********************************************************

В эпоху конца мрачного Средневековья, когда в той же Европе, но особенно в княжествах разрозненной земли Священной Римской империи германской нации через два с половиной столетия с небольшим, от 5 декабря года 1484 по календарю григорианскому будут сжигаться на кострах инквизиции женщины, обвинённые в колдовстве, прозванные ведьмами, по указу папы Римского Иннокентия Восьмого. Эпоха Возрождения лишь стучалась робко в двери истории. Но и будет так столетия, и столетия. В центре Европы! Века, да века до светлого зарева демократии, до восприятия гуманных ценностей, ростки которых лишь проклюнутся в Италии через столетие после прошедшего события в Хорезме, предрешившего цунами в бурливой, не бурливой реке Истории. Для большинства правителей той немилосердно жестокой эры не существовало такого критерия морали, как забота и дума о народе. Никогда и никак. Дворцы и хижины. Тадж-Махал - жемчужина архитектуры, как одно из свидетельств этому. (Несомненно, и подарок человечеству).

Но и первый высокотехнологичный век последующего тысячелетия всё с тем, же, смрадом разных мерзостей, вряд ли пример ушедшим временам застыло мрачных эпох.

Но может и вознесёт течение реки-времени к другим берегам за пеленой таинственно неведомых изгибов будущего? То будет ли берег эры милосердия в сиянии светлом?

4

Возвращение было сродни переходу. Дано ему двадцать лун на весь путь туда и обратно. Как тогда сам Чингисхан определил его несравненно доблестному командиру Джэбе те же двадцать лун на то, чтобы и обогнуть Великой стену, защитную стену империи Алтан-хана. Вот и ему сам Джэбе и определил столько же. Все три заводных коня при себе, которым предоставляет равную долю для отдыха. Те двое, предоставленных на берегах Онона, прошедшие, проскакавшие без устали в обход Великой стены, также стали дороги ему, как и Халзан, которого и знает ещё жеребёнком.

Он придерживался правого берега Селенги. Обходя скалистые холмы, где и лошади, и человеку не пройти, он отдалялся, чтобы затем снова подойти к живописным берегам столь же трепетно прекрасной реки, самой широкой, какую и знали люди степей. Но есть и другие реки, намного шире Селенги, одну из них, он переплывал на Халзане, тогда как два других заводных коня, дружно следовали за ним, ничуть не отставая. То была Жёлтая река, река Хуанхэ, уж такой безмерной ширины, что берег другой и виден едва. Но в долинах Баргуджин-Тукума, Селенга расширилась намного, величаво пронося воды свои в чисто священное море Байкал.

Быстрыми переходами совсем на закате дня он добрался до того места, где Селенга прибавлялась полноводностью ещё одной рекой, что спокойно плавно сливалась с ней с правой стороны, с востока, со стороны восхода. Вот она - родная река! И забилось сердце в волнении трепетном, ибо и успело побывать в далёких краях, о которых когда-то и слыхом не слыхивал, когда совсем юным и погнался за пропавшими лошадьми и канул в просторах необъятных. Но то было тогда, а вот и возвращается ненадолго уже взрослым мужчиной, отцом первенца, ибо жена его приготовилась одарить и вторым. Но и воином закалённым вовращается ненадолго он, обогнувший Великую стену.

Здесь, на этом слиянии он сделает ночёвку, дабы с первыми лучам солнца отправиться совсем в недолгий путь домой. И устремил взгляд на эту реку племени хори. Но был ли свет печали, оставит ли след отзвук тоски затаённой? Но произнёс тихо, с придыханием слегка: "Уда, Уда..."

Наступила ночь. Но никак не заснуть. При полной луне лес сохранял тишину. И две реки, сливаясь, и уносясь вместе ещё величавее в священное море Байкал, сохраняли тишину. Может, и есть у них свой разум, своя интуиция, свой дар предсказания, свой третий глаз, и увидят они, как через плотную завесу времён столетий у слияния двух прекрасных рек раскинется удивительно прекрасный город, воспетый птицами, встречающий рассвет, как песня, которой дорожишь с тех лет, когда и был с тележную ось.

Глубокой ночью заснул.

С первыми лучами восходящего солнца он мчался уже на Халзане, именно на Халзане, который, однако, почуяв берега родной реки, скакал намного веселее, что два заводных коня едва поспевали за ним до самых кустарников частого ивняка, что на левом берегу. Отсюда и открывался величественно прекрасный вид на обе горы, священные горы - Саган-хада и Дяндяжан-хада. Вот слева, на северо-западе, невысокое плато, вдоль которого светлым журчанием впадает в Уду ручей Эрхирик. Вот справа на северо-восток Дабата - долина высоких трав и несравненной алтарганы, долина цветов полевых и несравненных ая-ганга и улаалзай. А дальше горхон, родник кристально чистых вод.

О, ветер возносящий, дарящий запахи родной земли!

Через Уду переправился быстро, не Жёлтая река. Отряхнувшись, кони готовы были дальше, как заметил невдалеке всадника, пасшего небольшое стадо овец. Видать, и направлялся на водопой. Поравнявшись, отвесил поклоном искренне приветливой благосклонностью, встречный всадник оказался почти стариком:

- Сайн-байна.

- Сайн. - раздалось, как и ведётся с давних пор, времён далёких, ушедших за горизонт седьмых колен.

Хотел было разминуться, ибо молчалив был всадник давно ушедшей молодости, не спрашивал ничего. Но вдруг обратил внимание на лук его. То был сложный лук монгольского воина. В родных краях ни у кого не было такого лука, пока сам когда-то юнцом безусым оказался в просторах степей бескрайних далеко к югу от Селенги. И попал в плен "парням длинной воли", всего лишь остаткам на заре новой жизни, когда и есть верховенство великой Ясы. А позже был захвачен и тот парень из племени унгират, родственник жены самого хана ханов. Ох, и куда продали бы. Куда попал бы, если бы не удача самая высокая. Когда на пути разбойников не оказался его спаситель, сам Джэбе - "наконечник копья" самого хана ханов? Потому и воин его тумена с тех пор. Потому и обогнул Великую стену. Но вот старик, откуда у него лук воина? И сам ли воин? Но слишком стар для быстрых переходов.

Но и седой всадник был такого, же, заострённого внимания, прицелив взгляд, опять же, на его лук, в точности такой же, как у него.

- Я вижу, воин ты. Давно не видел..., давно прекратились войны в наших местах, последний бой был там... - кивнул старик, как бы в подтверждение своим словам, в сторону невысокого плато у ручья Эрхирик.

- Там? Я не знал... - немного с оттенком удивления отвечал он, всё так же вдыхая запахи родной земли, что обдало порывом ветра от долины Дабата. - Но вижу я, и Вы воин?

- Был когда-то...

Наступило некоторое молчание, в ходе которого и окинул ещё раз взглядом почти старика. Ещё крепка рука, да и взор навострён.

- Кто командует в тумене, откуда ты? - вопросом прервал недолгую паузу пожилой некогда воин, которого он никак не мог признать, хотя, и рождён в этих местах.

- Джэбе. - таков и был короткий ответ в ожидании восхищения и никак не более.

- Джэбе?! Я знаю... - всплеск восхищения отразился в словах этих, как точно и ожидал он.

- А кто у Вас командовал? - не преминул спросить в ответ.

- Джучи.

Ответный всплеск восхищения был так же не менее выразителен.

- А не Баяр-Туяа ли тебя зовут? - уж этот вопрос старика и поверг в удивление.

- Да. А откуда Вам знать?

- Про тебя говорил мой командир. Жаргалтэ его звали. Из племени унгират.

- Вы знаете его? - искренне изумился он.

- Я когда-то был воином его десятки.

- Он сотник теперь.

- Я ожидал...

Время располагало. И потому он рассказал кратко с самого начала про его знакомство с парнем из племени унгират, о том, как сам Джэбе вызволил их из плена, в котором они оказались у последних остатков "парней длинной воли", об учёбе на берегах Онона, о самой войне в обеих сторонах от Великой стены. Не то, что похвастался, но поведал и том, что ныне он - десятник, произведя тем самым должное впечатление на воина, убелённого сединой. Некогда старый воин десятки Жаргалтэ так же поведал подробно о битве на невысоком плато местности Эрхирик, куда и взглянули оба. Пустырь, заросший алтарганой под ушедшим ветром истории. Когда-то и будут дома намного нижнем истечении реки-времени, о котором не узнать им никогда.

В ходе разговора выяснилось также, что старик знал хорошо его родителей, пасших скот восточнее горхона подле местности Нарын-шибирь. И веселее стал, намного веселее сам разговор, перейдя на саму непринуждённость, во время которой и сказал следующие слова старый воин:

- Так ты говоришь, проходил учёбу на берегах Онона. Хорошо. Я знаю, как метки парни земли Баргуджин-Тукум. Но у тебя сложный лук воинов самого Чингисхана. Покажи на деле. Но сначала я покажу, не смотря на старость свою.

Вон видишь чёрных птиц. Как много их. А вон видишь крайнюю птицу на ветке. Одинокий ворон. Там моя цель. Смотри.

И вскинул упруго молодо старый воин такой же сложный лук, как у него. Натянул тетиву, прицелился и спустил тетиву. И дико истошным карканьем вспорхнула вся стая, огласив берега родной реки. Одиозный ор одиозных птиц. И в едином взгляде их обозначилось нечто устрашающе зловещее. Усмотреть ли в них само чёрное воинство дьявола? Видавшим виды воинам как-то и стало не по себе.

Когда же разлеталась, улетала стая, то увидел он стрелу, вонзившуюся в мякоть зелёной ветки. Будь иссушенной, то треснула бы пополам, рассыпалась бы в прах. А так и покачивалась стрела, и ветка с ней, отсюда казавшаяся лишь тонкой нитью. И понимал он, что она-то и есть его цель, а вовсе не чёрная птица. И знак восклицания никак не удержал в груди.

Разлетелись птицы, но, кружилась одна из них, так и парившая чёрной точкой. Не тот ли одинокий ворон?

- Ну, что ж, покажи и ты... - предполагал старик его очерёдность на меткий выстрел.

- Моя цель... - кивком одобрив, и приготовился Баяар-Туяа.

Так же обозначив про себя цель, заранее не выдав её старику, он бросился вскачь, прочь от места встречи. Ускакав далеко, он развернул коня обратно, и пустился обратно на том же бегу.

Галоп искромётности копыт свершал само подобие плавного, плавного полёта. И потому легко приготовиться. И вывернется левый бок вперёд в боковой изготовке по движению с одновременным натяжением лука, как и есть. Потому и прошёл этап натяжения. Удержал тетиву на самом уровне груди у сердца, не столь затрепетавшего. Редко у кого тетива под самой челюстью от полёта к полёту, в момент аллюра, в момент карьера. Поймана своя устойчивость, пойман миг! Воин - лук - монгольский конь - одна суть. Доминирующая рука последовала за доминирующим глазом. Затаённое дыхание. Прицельный глаз, стреляющая рука, его цель - одна суть. Движение расслабленного пальца на тетиву, уменьшенным усилием на плавный выстрел. И спуск тетивы. Устремлённая стрела. И вот он - харбан на полном скаку! Разум и дух как согласованное единство. Искусство, идущее от сердца. Стрелок и выстрел - единая реальность в единой сути. Закреплённое мастерство - воин и мыслит, и не мыслит. Он как падающий дождь, как ветер в степи, как тихое течение родной реки Уды. И потому он гений нужного момента!

Одинокий ворон ниспадал подобно осенней листве, на лету испуская дух. Старый воин от души восклицал знак восхищения:

- Вижу парня земли Баргуджин-Тукум. В твоей десятке все таковы?

- Все до единого... - таков и был ответ.

"Кроме коня "чудо оружием" монголов может считаться и так называемый "сложный лук". Несколько частей из различных пород дерева, кости и рога подгонялись друг к другу и склеивались животным клеем. В результате появилось оружие, в умелых руках немного уступающее по точности и дальности стрельбы огнестрельному...

Даже обычный воин мог с расстояния 100 метров пробить кольчугу врага. При этом скорость стрельбы была значительно выше, чем из мушкетов и ружей. Стрелять на полном скаку монгол начинал с трёх лет". - историк Григорий Козлов. "Вокруг света".

Неторопливо тихо течёт Уда. Неторопливо тихо протекает беседа двух воинов. Неторопливо тихо догорает костёр. Доеден наваристый суп из баранины, выпиты чашки кислого кумыса. Есть о чём поговорить.

- По слухам слышал, твой друг детства Эрдэни у берегов Онона.

- Он там учится. Все новобранцы там учатся. А Вы учились?

- Немного. Больше молодые. Но вижу, ты учился, много учился. И тоже у берегов Онона? Или Керулена?

- У берегов Онона. Там и встретил будущую жену.

- Оттуда она?

- И не поверишь, сама племянница Исунке-багатура, родственника самого хана ханов. Тогда он сотником был.

- Ныне тысячник, как полагаю? Наслышан много о нём. Да, истинный батор.

- Да, истинный. Джэбе сказал ему, что отпускает меня на двадцать лун. Он согласился. Хотя, по родственному, требует с меня больше всех. Ох, упорный. Лучше ему на войну, чем на праздник.

- Говоришь на войну. Слышал, что назревается что-то. Потому молодые парни у берегов Онона. Так слышал.

- Там на земле, о которой не слышал никогда, убили караванщиков, сам караван разграбили. Так говорят. Но говорят, убили посла Чингисхана.

- Да... - призадумался старик, замолчал.

Неторопливо тихо течёт Уда. Кое-где неспешных ходом да взбурлится небольшой пеной, да и потечёт опять всё той же тихой гладью. Так было давно до него, так будет давно после него. Но какие реки будет суждено увидеть?

- А знаешь, что предок Чингисхана по материнской линии из племени хори?

- Да? Как? - возглас радостного удивления вырвался из груди Баяр-Туяа.

- Хорилардай звали его предка по материнской линии. Так мне говорил мой командир десятник Жаргалтэ, родственник Борте, жены Чингисхана, урождённой в племени унгират. А ему, Жаргалтэ, говорил об этом сам Джучи, старший сын Чингисхана. А Джучи в свою очередь говорила о родословной его бабушка Оэлун, мать Чингисхана.

- Я слышал о Хорилардае. Он из берегов Уды. Он из нашего племени хори.

- Так и есть.

Замолчали оба. Было о чём думать. То была культура племён степи Центральной Азии, племён лесов Баргуджин-Тукум, которых Чингисхан и объединил в народ единый, культура знать предков до седьмого колена и дальше. Так есть и ныне у монголов, бурят, калмыков. Так будет всегда.

Неторопливо тихо течёт Уда. Да, так и было. Когда-то на более раннем неумолимом истечении Реки-Времени Хорилардай также смотрел на спокойные, разве что бурливые у самого истока, воды Уды, и думал о чём-то своём. Она, Уда, всегда будет такой, как и есть, и была в Бурятии, залитой солнцем, через множество столетий, через череду эпох в истечении, намного нижнем истечении вечно неувядаемой Реки-Времени.

- Там, - кивнув при этом на склон священной горы Саган-хада, что находилась от них на западной стороне, но подразумевалась уж далёкая западная сторона, неведомо сокрытая за много, много гор и рек, старик и проговорил тихо... - ждёт тебя неизвестная война. Желаю - вернись живым, как и многие сыны земли Баргуджин-Тукум. Вы, молодые не думаете об этом, хотя, по большей части, вы и есть дополненные руки и ноги своего командира. И я таким был.

Баяр-Туяа оставалось лишь кивать, молча, в знак согласия со старшим, выказывая уважение по велению родной земли, да и так же по велению Великой Ясы Чингисхана. Как и есть.

Они не узнают, не дано узнать, не суждено, что совсем в другом, намного нижнем истечении Реки-Времени, соизмерённой семью столетиями с небольшим, уйдут бурятские парни, славные сыны Баргуджин-Тукума на войну великую несоизмеримо, что и будет далеко на той стороне, куда и заходит солнце. Уйдут, чтобы вернуться победителями. Но и многие останутся там навсегда, сложив головы за эти степи, за эти горы, за долины, за берега родной реки.

5

Столь нетерпеливо долгожданное посещение Сыгнака откладывалось. Таковым оно и было для юного Анвара, сына высокочтимого отца Мукожан-бека. Давно уж быть в несравненно прекрасном городе, давно б купаться в дивных садах его, но нет, заторчали они в Ургенче, столице обширнейшей империи. Несравненно прекрасным он был ещё и тем, что проживала там, опять же несравненная ослепительной красой своей, о которой никогда не перестаёт думать, после того, как с отцом, когда было ему всего двенадцать вёсен, удосужились быть гостем в великолепном дворце столь гостеприимного Мукожан-бека. Тогда-то и услышал кристально заливистый смех ещё тогда девочки, любимицы отца.

Не знать, насколько остановились в столице они, сопровождая повсюду весьма обеспокоенного Джелал-ад-дина, к которому частенько присоединялся эмир Тимур-Мелик.

Вдоволь, не вдоволь посмеявшись, да расходилась, разъезжалась знать по своим городам. Но посреди них уж самым довольным, в таком уж распрекрасном расположении духа уезжал Кайыр-хан. Но не преминул отметить, удостоить правитель Отрара эскорт Джелал-ад-дина взглядом весьма многозначительным, но, скорее, и предназначался он благородному принцу, но ещё поточнее, то Тимур-Мелику, часто подходящему к благородному принцу, разделяя вместе с ним взволнованное беспокойство.

Запоздалым был совет хорезмшаха с сыном, да ещё с Тимур-меликом, но не в тронном зале, но подальше от нежданных взоров всяких, выехав в поле за пределы Ургенча. Уж запоздалое лучше, чем никогда. И сопровождали их самые вернейшие хорезмшаха, да эскорт благородного принца. И как ни старался напрячь острый слух Анвар, но слова разговора хорезмшаха с принцем да с Тимур-меликом, были никак недоступны для ушей сопровождения. Их статные арабские кони в стороне то гарцевали грациозно, то застывали, будто внимая словам повелителей своих. Но знать ли им, что разговор носит важное значение для всей империи, но вот свита догадывалась об этом, предполагала это. Что ж, они из свиты и присутствовали у подножия беседы исторического значения. Хотя, сам истинный поворот, развернувший ход мировой истории, уже состоялся накануне в роскошно тронном зале, когда и решился доказать. Откуда ж знать.

- Ты уверен, стоит ждать войны...? - спрашивал хорезмшах, обуреваемый сомнениями.

- Я думаю, будет война. Совершено непоправимое... - отвечал сын Джелал-ад-дин.

- Полагаешь, готовиться...

- Рассылать во все концы, как можно, скорее...

- Почему ты так обеспокоен?

- Не знаю. Скорее, говорит за меня сердце. Что-то давит, колет...

- Неужто так силён, так грозен этот хан, про которого не знаю. Хотя, присылал дары мне, и послание.

- В том послании не было такого уж дурного, предосудительного. Разве что... - и смолк старший сын.

В умолчании сына всплыли на поверхность памяти подробно слова того хана в его послании. На бумаге обращался этот хан к нему как равный с равным, не так, как многие из высшей знати и в самом Хорезме, и от государств сопредельных. Как их слова ласкательны для слуха! Но вот дары этого хана? О-о! А тот караван, который так безжалостно разграбил родственничек дражайшей матушки Теркен-хатун. Это был его караван! А ведь по её настоянию, превозносящей лишь высокую знать кыпчаков, он-то и лишил старшего сына, мудрого сына самого наследства на престол. Да всё потому, что родила его туркменка, а не из рода высокочтимой кыпчакской знати. А вот Озлаг-шах, объявленный наследник слишком мал, да и не превзойти разумом своим старшего брата, уж никак. Одно лишь достоинство - мать именно из того рода, который разумом да сердцем и взлелеет всегда матушка Теркен-хатун.

- Неужели так силён этот хан? - спрашивал обоих хорезмшах.

- Трудно сказать, не увидев его государства. Но, то сражение... - отвечал на этот раз задумчиво тихо преданный эмир Тимур-Мелик.

- Уж, договаривай... - всколыхнулась чаша нетерпения из глубин души хорезмшаха.

- Их войско было намного меньше нашего, но мы не одержали победу.

- Но ведь говорили же, что бежали они подобно жалким трусам.

- Говорили те, желающие прослыть верными в твоих глазах, да отважными... - уже вставил слово старший сын, истинно владетель мудрости да отваги несокрушимой, бесценные достоинства которого никак не хочет разглядеть неугомонная Теркен-хатун, чей взгляд разума и застилает пелена амбиций непомерных лишь во славу её сородичей и не более того.

Он понимал, кто эти те. Старались приписать себе заслуги в той битве, которая, как оказалось, ибо знал, что старший сын не утаивает, никак не утаивает. Никакой победы не было, близко не запахло. И сражались таинственные воины из неведомой земли не так, не так. И ночью, обманув наблюдательные взоры, да нагнав притом страху, скрылись под вуалью тьмы. "Они не бежали. Они ушли, покрыв себя неведомой тактикой, подобно хитрому лису". - говорил тогда старший сын, в голосе которого и не утаить восхищения. Но, то было тогда, и в миг вспомнил лица Джелал-ад-дина и верного эмира Тимур-Мелика, когда и свершилось это в тронном зале. Но и бледен был старший сын, и невольно прочитался укор в его глазах. Взялось сомнение тогда, что гложет постоянно с тех пор осознанием того, что переступил черту. Постараться осмыслить. Но понимал, что ступил бесповоротно на тропу, что сворачивает извилисто за изгиб неведомости будущего.

Но разве мог понимать он, чьи множественные судьбы живущих в огромной империи вверены ему, что никак не пытается отыскать хоть горсть, щепотку правды в тёмных закромах души, под сенью налётного сомнения, над которым и взгромоздится изысканное тщеславие и не более того. Он лгал вольно ли, невольно, но лгал самому себе. В том-то и была тщетная натуга, такой ничтожный шанс слабости объявить да выказать силу. Так и было всегда, но не сейчас. Потому, кажется, и высек искру правды. Да возгореться ли костру?

- Мой сын - Джелал-ад-дин, одарённый мудростью отваги и ты - Тимур-Мелик, верный эмир из всех эмиров, я вверяю вам войско... - вымолвил тихо, что и юный Анвар и остальные едва могли прослышать слова, более подходящие к просьбе, нежели приказу.

После устремились вскачь обратно в Ургенч. И лишь однажды оглянулся Джелал-ад-дин. И охватила бледность лик его отважно мужественный, что не преминул заметить Анвар. Но что увидел благородный принц? И потому вслед за ним и оглянулся. Да вроде бы ничего? Лишь там, на востоке у самого горизонта багровое облако, не предвещающее ничего. Ни грозы, ни бури очистительной.

Знать бы юноше, что увидел принц в облаке этом пристально заострённый взгляд таинственного хана неведомых земель, что охватил озноб. Скорее ветер, скорее, показалось...

И начались усердные приготовления, что задержались в Ургенче на непредвиденное время. Затем и в Бухару. Но вот пришло время, когда статные арабские скакуны особенных кровей, наконец-то, взяли направление в Сыгнак в долине Сырдарьи.

6

По пути неожиданно для Анвара принц разделил эскорт на две половины, и с одной половиной решил направиться в Самарканд, поставив во главе другой половины его, совсем юношу, наказав воинам сопровождения послушаться его беспрекословно, да постеречь бдительно. Непонятным было такое решение принца. Да знать бы юноше, почему кумир поменял своё решение.

Да, Джелал-ад-дин намеревался в Сыгнак прийти незаметно, не подставляясь сильно под любопытствующие взоры, да доставить радость этому юноше, причину радости которого знал. Но поменялись, развернулись обстоятельства после свершившегося во дворце отца, хорезмшаха громадной империи. Сыгнак далеко не простой город, Сыгнак - оплот кипчаков. Потому в такие времена мобилизовать войска уж лучше без всяких затруднений, без шёпота, не шёпота за спиной, что да приведут мелким, не мелким козням, что и есть во вред всему мероприятию. Там ни за что не захотят увидеть и его, и Тимур-Мелика во главе войск Хорезма.

Несколько дней переходов и арабские скакуны эскорта Анвара скакали бодро эдакой искромётностью копыт, дабы и выказать во всей красе статность прирождённую, скакали по прямой линии канала Тюмень-арык, вобравшей воды Сырдарьи, да и речек, стекающих со склонов Каратау. Ещё немного и вдали показался Сыгнак.

Не заметить маленькую точку между ними и городом кыпчаков нельзя было. По мере продвижения она становилась крупной и, наконец, превратилась в очертания путника, одиноко бредущего неведомо куда. Ещё немного и он представал таковым, измождённый облик которого выдавал в нём, скорее нищего с котомкой за плечами, скорее старикашку или же вступившего в такую увядшую пору, на котором от ветра и затрепыхается одежонка скудная.

Что ж, Анвар, во всём старавшийся походить на кумира своего, и отвесил слегка поклон приветственным жестом, на что и был вознаграждён улыбкой ответной, видать, такой же скудной на лице, испещрённой сплошь лишь бороздами морщин от ветров времени. И ускакать, и позабыть о самом существовании встречного путника, бредущего одиноко. Да было б так, и когда кони собирались удалиться, то как-то вскрикнул путник голосом крепким, что совсем не соответствовал облику тщедушности. Потому и переглянулись в удивлении, да остановили коней, танцующих грациозно. И выказалось недовольство у всего эскорта, но Анвар жестом руки отвёл, отстранил такое проявление. И в этом тоже проявилось полное подражание кумиру. И приготовился послушать.

- Я увидел... - начал, было путник, но примолк, обдумывая что-то ведомое лишь ему.

- Что ты увидел? - спрашивал Анвар без всякого интереса, больше с желанием поскорее да умчаться вдаль от него, остановившего неожиданно его, спешащего нетерпеливо в этот желанный город.

Рванулось ли постыло холодным ветром, когда неожиданно и вскинулся зловеще, не зловеще бездонный взгляд нищего. Прохватил озноб. Чего же более? Дервиш? Странствующий монах, превозносящий иную философию, далеко далёкой от мирских сует данного бытия.

Все луки тетивой натянутой, направленными стрелами в сердце нежданного проявителя досель неслыханно невиданной наглости откровенно выразили одно, лишь слово, лишь взмах и, проткнут, продырявят без всяких сожалений, что дух ничтожный отлетит, что упадёт дряблое мясо с откинутым ликом навсегда потухшего взгляда, на удовольствие и пир всяким тварям низкого полёта. Уж вороны да грифы не упустят этого. Как муху, как комара. Вот его цена!

Велико ж было влияние кумира, во всём желание походить на него, но и дух светлый, ещё ничем не осквернённый, когда лишь начал путь по вздыбленной долине бренного мира, и заставило рукой приказа отвести луки, оружия, несущих смерть мгновенную этому, влачащему право на само существо.

- Что ты увидел? - переспрашивал юный властитель благородного духа, белой кости от рождения.

Была ли в этом особенная сущность, в этом, казалось, замкнутом пространстве, когда уж вспыхнувший огонь затухал до тусклой блеклости, тая задумчивость, сокрытую истину, всколыхнув лишь ожидание. Может, и стоило этого.

- Я вижу как все, простые вещи, я вижу того ворона одинокого, что кружит вдалеке, будто и почуял. Он такой, как и я. Ибо и я почуял... - говорил замогильно тихо встречный незнакомец, могущий и исторгнуть крик повелительный, как показалось.

Но и вскинули головы невольно, заприметив точно одинокую чёрную птицу в ясном небе. И повернули, весь внимая, что скажет дальше, какой вывернет ход, потому и проблеск, зачаток любопытства.

- Говори... - за всех и отобразил юноша возросшее нетерпение.

- Я вижу тени, тени будущего, ибо мне и дано приоткрыть завесу, за которой пеленой, белесым облаком вздыбленным застилается само таинство, сама предопределённость. Ты не спрашивал меня, не просил, но повелением своей души не могу упрятать от тебя, хочу сказать тебе то, что и видеть дано не каждому, далеко не каждому. Ибо и воспарил я над другой долиной, вглядываясь, вчитываясь в иную книгу иного бытия, в котором и узрел мгновением лишь край предопределённости, укрытой туманом времени, сквозь пелену которой не каждому дано взглянуть, узнать. Но я увидел, успел увидеть блик, тончайший блик.

- И что сказал тебе этот блик?

- Ты увидишь человека, каких не видывала земля, каких и не было от вершин этого неба.

- Уж сильно великий этот человек?

- Как высота глубин синего неба...

- Но я видел великих людей...

- Не то, не то... - и взглянул, влачащий одежонку нищую в ту сторону, откуда занимается утренняя заря в самую пору утренней свежести.

Все повернули головы в ту сторону, где возвышался невысокий холм редкого леса.

Холм, как холм. И что из этого? Но ведь за холмом ещё холм, и реки, и долины, которых множество и множество.

- Что из того, что увижу какого-то человека, которого ты называешь великим, которого никогда не видели земля и небо?

- Ты будешь обязан ему жизнью...

- Я не понимаю...

- Провидение..., мы все под неизменным куполом неба предопределённости...

Направит ли тишина, что наступила, в нежданное русло задумчивости о мире бренном, о бытие под этим небом, но устремит ли взор за тот горизонт, горизонт укрытых, не раскрытых истин? Немного погодя и подал нищему ли монету.

- Беру у многих за данные знания. От тебя не возьму.

- Почему?

- Я вижу свет над тобой...

Многие встречи забываются. Но забыть ли эту встречу? На полном скаку подумал было, но вскоре окунулся в другое, и было от чего. Впереди встреча, о которой и думал всегда, мечтал всегда. Вот в таком ореоле весьма возвышенного настроения и подскакал к воротам Сыгнака, днём открытым настежь.

Белокаменный дворец эмира Раджива с полным правом можно было соотнести к одним из тех составляющих, что представили гордость Сыгнака. Да и сам хозяин также был вправе разделить такую гордость горожан. И богатством, и почестями, и высоким рангом, но и мудростью. "Вряд ли достопочтенный эмир посмеялся бы над послами. Я так думаю... Надеюсь, в лице его найти опору в Сыгнаке, в этом городе, где меня никак не ждут..." - говорил принц, разделяя эскорт, отпуская его. Да, эмир Раджив отсутствовал тогда в тронном зале, когда и случилось непоправимое, как посчитал Тимур-Мелик, с которым вполне согласен был принц Джелал-ад-дин.

Он шёл по широкой дорожке, вдоль которой были устланы цветы ярчайших красок. Ценил красоту эмир. Но что всё это, когда истинную красоту он увидел там, над широкими ступенями, пришедшую вместе с отцом повстречать его, когда и доложили о его приезде. Любимая дочь отца, которой ни в чём не откажешь, ни в чём. Разве что в одном, если и удумала бы замуж за недостойного человека. Но, кажется, объявился жених, один из тех, к чьему роду он, эмир благосклонен. Породниться с Мукожан-беком, с одним из высокочтимых беков не одной Бухары, всего Хорезма и есть большая честь. Потому он рад, что сольются рукава двух родов благородных. Чего же более. Потому и вышел встречать, да и дочери любимой позволил то же самое. Ох, уж эта бойкая весёлость!

Юная красавица Уидад, обладательница статно прекрасных признаков, немыслимых по сути, ибо они и навевались нежностью белоснежной кожи, над которой и взыгрался румянец. Юная красавица Уидад, именем, как обозначение любви и дружбы, именем от земли арабских цифр, несравненная, ибо и не найти такой под знойным солнцем у берегов Сырдарьи.

На почтенный поклон Анвара эмир также слегка отвесил поклон, тогда как Уидад оставалась всё той же непреклонной, одним мановением улыбки едва приметной, но преисполненной уж обликом манящего кокетства, так и снесла разум юноши гибко статного. Преобладав кое-как с собой, приняв твёрдость походки, и направился вслед за эмиром в зал ослепительно блистающий. Но что это по сравнению с той, что шла позади, едва удерживая улыбку, готовую сорваться на звонкий смех. Что ж, недалеко ушла от детства, когда при первой встрече так и вырывалось это искренним потоком.

В роскошной зале усаживался осанкой гордо прямой на широкий диван Анвар, тогда как эмир расположился напротив всё так же, ну а она, вознёсшая красу сияющее ослепительную, уселась за соседний столик. Негоже сидеть рядом с мужчинами, затеявших важный разговор, хотя и дочь любимая, хотя и желанная столь, закружившая, вскружившая, ради которой и готов хоть на край обширнейшей империи. Но слух навострён.

- Проходят дни, но не слышно ничего с восточных границ... - говорил как-то тихо настороженно эмир.

- За десять дневных переходов вполне бы успеть тем послам, которым подрезали бороды, до земли своего хана. Может, на так подсчитал. Но прошло более тридцати дневных переходов. Не слышно ничего. Может, так и пройдёт, успокоится неведомый хан неведомой земли... - говорил, всё же. твёрдо Анвар, сын достойного Мукожан-бека, никак не призвав настороженность какую-либо, да и с чего.

- Много чего говорили мне, но одно привлекло моё внимание. Говорили мне, что посол этот, когда приговаривали к казни, был уж тих, опечален, но сломлен никак. Но думаю, он тот посол земли того войска, с которым повстречалось наше войско как-то ненароком. Имея численное превосходство, однако, наши военачальники никак не могли воспользоваться этим.

- Так говорил Джелал-ад-дин. - соглашался с ним Анвар, никак не вдаваясь в значимость этих слов, в значение той битвы, обуреваемый наглядной мощью империи, да овеянный присутствием несравненной, в глазах которой и готов превознестись на высоту недостижимую.

- Говорили, что он упоминал своего хана.

- Да, он говорил, что придёт его хан, какой-то Чингисхан... - в словах Анвара, да проскальзывала какая-то беспечность, на что эмир, вознаграждённый мудростью, лишь покачал слегка головой.

После затишья некоторого Анвар и решил изложить просьбу Джелал-ад-дина. Эмир вслушивался внимательно в каждое слово, иногда кивая утвердительно. Ох, как при этом возносилась душа отважного юноши, которому идти, да идти к пристанищу мудрости. Но и, конечно же, само обстоятельство.

- Что ж, я внял просьбе доблестного принца... - таков и был тихий ответ эмира.

Что ж, за делом и пролетело отведённое время. На прощание у широких ступеней, да остались наедине молодые, по умыслу её же отца, который. ровно, как и его отец, лишь и возмечтал о таком союзе. А когда уж юные сердца затрепетали, уж никак не воспротивившись замыслам родительским, то тем более.

- Отец обеспокоен в эти дни... - начинала первой Уидад, движимая напором, усиленным потоком любопытства, да и самим статусом любимой дочери, над которым и вскружилось лёгким облачком налёт избалованности.

Но слова её были произнесены таким тоном, что отсутствовала ныне всякая избалованность, да и пышущее кокетство посторонилось, уступив устремлениям иного значения, в которых проглядывалась некая мудрость не по годам. И так вскружённый разумом Анвар, готовивший, приготовивший некие слова, столь ласкающие девичий слух, уж не поперхнулся от тона такого, но был вынужден обратить вспять уж красиво заготовленную речь. Какое там. И юная красавица познавала заботы мужского разума, куда вот так и влезала бесцеремонно уж до того сварливая матушка империи Теркен-хатун.

- Да, Ваш отец обеспокоен, как и старший принц, благородный Джелал-ад-дин. - отвечал Анвар тоном, будто обращается к не столь прекрасной девушке в облачении блистательно сияющей красоты, что встрепенётся и разум, и дух юноши, а к собеседнику, познавшему лабиринты хитросплетений политики уж всяко изощрённой.

- Кто они - монголы? - продолжала задавать вопросы эта прелестно юная красавица высоко благородных кровей, вопросы, которые уж никак не должны были витать в голове каждой девушки в этом возрасте.

Кто они - монголы? Да сам-то он не мог толком знать про них. Слышать-то слышал, но увидел один раз, и этого хватило, чтобы и дух впечатлило, и разум захватило.

- Принц говорил, что на востоке, за рубежами Хорезма случайно столкнулись с неведомым воинами, с раскосо узкими глазами, походившими на найманов или же на купцов из далёкой цзиньской земли. Бьются в сражении они не так как все. Принц говорил про письмо какого-то хана опять же неведомой земли, который и покорил эту самую цзиньскую землю, откуда купцы доставляли шёлк, что колыхнётся на ветру, фарфор, что прозрачностью обтекаема, как вода горного ручья.

- Кто этот хан?

- Когда казнили того посла, то говорил он тихо, то угрожал он тогда, что придёт Чингисхан. Этим-то словам и придал большое значение благородный принц. Потому и собирает он войско несметное, дабы и пойти на восток, в упреждении удара. Но думаю, кто посмеет на самого хорезмшаха, властителя могущественной земли, перед которым недавно преклонился сам Багдадский халифат.

- Кто он? - нежданно как-то и вырвалось у неё, то ли стоном, но выразилось испугом неким.

Сметливый разум юноши ухватил то, кого могла иметь в виду эта девушка, над светлым ликом которой в отображении красы изумительной да пронеслась ли едва тень волнения. Знать ли, познать ли женскую интуицию?

- Я не знаю. Тот посол был опечален. Я заметил это, все заметили это. Будто взывал к своему богу...

- Его бог - Чингисхан?

Её вопрос возымел удивление. Но откуда? Она не была там, в тронном зале. Да и вряд ли услышала она про это. И как ни любима дочь, но не допустит любящий отец слышать ушам дочери такое. Да, могли от знати кипчаков уединиться и поговорить о делах государственной важности наедине, вдали от ушей женских, девичьих. Во всём необъятном Хорезме такое доступно лишь одной Теркен-хатун, драгоценнейшей матушке хорезмшаха, уж подвижной непозволительно, что засунет длиннющий, не длиннющий нос, куда не следует. И не более того. Потому как-то знал, понимал, в виду его посещения любящий отец сделал такое исключение, что разговор мужчин и стал достоянием её ушей. От одной мысли этой так и засветилось солнце в просторах и так светлой души. И потешиться бы дальше от мысли такой, но нежданно вдруг из мириад мыслей, да воспоминаний разум его, да ухватил мгновением молнии, что не упустить. И высказал вслух:

- Странная встреча случилась по пути в Сыгнак.

Взгляд вскинутый так и отобразил любопытство, но и такое, сверкнувшее искоркой, что и взлетел дух юноши. Потому и продолжил, потому и рассказал как-то обстоятельно, но с вдохновением про ту странную встречу.

- И этот великий человек, равный высотам глубин синего неба живёт там... - говоря так, кивнула Уидад в сторону утренней зари в пору утренней свежести. - и будете обязаны жизнью?

- Не знаю, не знаю... - лишь вздохнул, будто познавший мудрость неведомо откуда - уж, не дано знать, что будет завтра.

Могло ли быть такое пеленой непреодолимой тоски, что да не должно снизойти на души светлые в такую пору, когда и расцветёт миндаль? Какие думы...? Тишина так и выдала шелест листьев на ветру.

- Я надеюсь, наши воины, познавшие доблесть победы, да отметут, уничтожат каждого, кто посмеет... - говорила тихо ли, но твёрдо эта девушка высоко белой кости, словами тона, в котором просквозили то ли грусть как у отца, то ли просьба, то ли сам призыв души неукротимой, от которых так и вздыбится волной бушующей уж сердце юноши отважного.

- Под знаменем благородного принца Джелал-ад-дина мы раздавим всякое подобие силы, да будь хоть от самого дьявола... - говорил словами тона непреклонно твёрдого этот юноша, таким уж огнём преисполненной решимости, дабы и вознестись в её глазах лишь ореолом героя доблестного.

Слова юноши, как порыв волчонка, познающего кровь или же подросшего жеребца, познающего полёт искромётности копыт. Но слова его, не слова политика, которые что-то, да обозначат в государстве, в котором единение лишь скромный гость, и не более того. Но вознестись бы им, и юноше отважно прекрасному, и девушке прекрасно статной, подобно птицам вольным на самые стремнины иссиня небесных высей, да взглянуть, воззреть остро заострённым взором на восток, в самые, самые дали восхода. То и было б суждено узреть, увидеть там, в долине иной земли ссутулившегося седого человека громадного роста, далеко отошедшего от молодости, пришедшего к порогу старости, походкой тягуче медленной, подле которого по правую и левую руку шли таких же, двое, приближённые к порогу старости. Не так вдали застыл тишиной превелико длинный строй войска из воинов, уж сильно тонко изощрённых в своём искусстве. Но узнали б в нём, в старике того самого, про которого и говорили только что?

То шёл он в сопровождении Джэлмэ и Богурчи, шёл в юрту, как и тогда у берегов Керулена. И будет он молиться там Вечному Синему Небу три дня и три ночи.

***********************************************************************************

Скакал юноша в сопровождении эскорта, туда, где и ждал его кумир, на кого он и старался походить и доблестью, и отвагой. По пути повстречался опять же нищий. Дервиш? Тот ли? Нет, не тот, далеко не тот предсказатель? И взгляд не тот. Лишь кинул в ноги ему горсть монет. Сколько таких земля носит, жалких да убогих?

Не улеглась ещё пыль от копыт, когда взглянул пристально вслед этот нищий. Другой взгляд, другой. Он не заглядывал за неведомый изгиб таинственного будущего. Он всего лишь заглядывал за изгибы гор, холмов, куда извилисто вели дороги, тропы через мостки ручьёв, да речек небольших. И запоминал...

7

Застывшим строем вытянулось войско, загромождая горизонт. Было так, как и тогда, когда стягивались войска трёх крыльев первого монгольского государства, пока не империи всемирного порядка, но единого, как никогда, во всех просторах степей, да и лесов северных территорий. Стягивались тогда туда, чтобы и начать то, к чему и готовились изо дня в день, дабы удивить потом военных экспертов, специалистов всего мира во все времена. Потому и положить начло повороту, коренному повороту мировой истории. Но разве были об этом думы?

То было до прыжка над Великой стеной.

Другое время, другое. Вдоль строя шёл человек, уложивший у ног своих велико громадную империю. По правую и левую руку шли двое, которые и должны быть рядом в этот день, шли двое, к которым, особенно в пору вхождения на тропы старости, относился не как к подчинённым, но как к друзьям, подставившим плечо в самые, самые трудные времена, когда и не был ханом. То были Джэлмэ и Богурчи.

Возле юрты стояли сыновья его - Джучи, Чагадай, Угэдэй, Толуй, рождённые от первой жены Бортэ, от которых и продолжится род чингисисдов на большей территории света.

Возле юрты стояли они - Чилаун, Джэбе, Субудай-багатур, Наян, Тохучар-нойон и остальные, которым и дал право командовать от разума своего. По зову сердца своего. Лишь Мухали отсутствовал, которого оставил там, в Китае, добивать остатки империи династии Цзинь.

К юрте подходил один, затем и встал перед дверью в раздумье, ведомом ему. Постоял немного и обернулся, и подозвал одного из двоих. То был им Богурчи.

- Помнишь, когда-то нас было двое... - улыбнулся хан ханов от того налёта посетившего воспоминания, на седле которого восседали они ещё совсем подростками, отбившими несколько лошадей от взрослых вооружённых конокрадов.

- Скажи мне, сколько нас сегодня? - спросил уже тихо, как и тогда, но услышали это все в звенящей тишине.

- Девять туменов и ещё половина ждали когда-то на берегах Керулена одного твоего слова. Но ныне больше, намного больше, когда у ног твоих простирается империя. - отвечал также тихо Богурчи, но услышали это все в звенящей тишине.

- Я вхожу, мой друг.

- Иди, наш повелитель.

Встал перед дверью в раздумье, ведомом ему. Постоял немного и обернулся, и подозвал одного из двоих. То был им Джэлме.

- Я выжил в ту ночь, когда сразила меня стрела говорящего на одном языке. Ты тогда напоил меня кумысом... - улыбнулся хан ханов от того налёта посетившего воспоминания, на седле которого они восседали уже воинами, собиравшими воедино степи, и говорил тихо, но услышали это все в звенящей тишине.

- Не сразит тебя стрела, и не придётся потому доставать кумыс для тебя, а тот, говорящий на одном языке, стал твоим наконечником копья Джэбе, твоим верным воином, как тогда девять туменов и ещё половина одного, как тогда у берегов Керулена, но которых ныне больше, намного больше, когда у ног твоих простирается империя. - отвечал также тихо Джэлме, но услышали это все.

- Я вхожу, мой друг.

- Иди наш повелитель.

Сошла улыбка, наполнив решимостью всю непоколебимую суть.

Просторная юрта наполнена была благовониями, сопутствуя молитвам, обращённых Вечному Синему Небу. О, полевой цветок Ая-ганга! О душистая трава степей Алтаргана! О. редкий Улаалзай, цветок лилии, ясно багровым светом откровенности чисто первозданной! Откуда знать, что запахи их, как мысленный взор родной земли, будут рядом с ним в далёких сторонах, где и восходит солнце на востоке от Великой стены, где и заходит солнце за морем Каспия.

Запахи дали открыться тому. Что в тяжкие годы старался забыть или же спрятать в самых отдалённых глубинах души то самое светлое, чем и дорожил всегда. То было дальнее детство, когда и был жив отец. И тот самый багряный закат ослепляющего красного солнца над горизонтом бескрайней степи, над изумрудами высоких трав воспламенил память того дня, того вечера, когда отец и указал на юго-восток.

Багряный закат ослепляющего красного солнца над горизонтом бескрайней степи, над изумрудами высоких трав. Туда, в сторону ту отец не указывал.

***********************************************************************************

"Отец, отец - мой славный родитель, не увидавший роста своих сыновей, своей дочери. Отец, отец - мой славный родитель. Видишь ли ты меня с просторов Вечного Синего Неба. Первенца старшего своего? Отец, отец - мой славный родитель, как могли я и мать Оэлун, славная жена твоя, старались не уронить знамя твоего рода, знамя твоего духа. Мы выдержали, мы выжили, мы поднялись, мы встали, мы взлетели подобно степным орлам. Другое время. Другой сын, ставший отныне Чингисханом. Я прекратил все войны степей, все раздоры говорящих на одном языке, которые так искусно раздувал коварный властитель Алтан-хан империи Цзинь или же сами уподоблялись разбойничьим ордам, наживающихся на бедах таких же говорящих на одном языке. Стая волков всегда едина в охоте. Но не таковыми были люди степей, не таковыми. Чужая воля, чужая хитрость необузданно скакали по берегам наших рек. То было так. Но другое время несут течения наших рек, другое время. Я привёл все народы степей и лесных краёв под единое девятиножное знамя под покровительством Вечного Синего Неба. Девять туменов моих и ещё половина одного с берегов Керулена, по слову моему от завета Вечного Синего Неба пошли за мной на юго-восток, как когда-то и указано было моим отцом, моим славным родителем, и отомстили за смерть наших славных предков. Я прыгнул над Великой стеной. Но другое время. Подлость, коварство расцвели под Вечным Небом. И потому кони воинов моих готовы устремиться по слову моему от завета Вечного Синего Неба в ту сторону багряного заката, как когда-то и устремились хуннууд, далёкие предки родных берегов, про которых говорил отец, мой славный родитель..."

Неведомо затаённая суть вздымалась от запахов трав родной земли. Стремглав наброшенная память озарила те слова: "Говорят, при рождении у этого первенца Есуге на ладони был твёрдый сгусток крови. Это знак от Вечного Синего Неба..." Тот голос был незнаком ему.

Вонзи ту силу взгляда, от которого когда-то встрепенулся дрожью конь Таргутай-Кирилтуха и чуть не скинул надменного седока. Устремлённым взором исторг тогда змеиный мир холодной сути, от которого цепенеют мыши. Он вонзит змеиный хищный глаз в сторону багряного заката на ту империю за людей своих, от которого и оцепенеет она подобно мыши. Жестоким разумом на жестокость.

Плавно реющий полёт орла, небесного хана посреди взлетевших от просторов степей. Взгляни в низины, узри ползучее движение. Начни. Твоя охота. Нет слабее, беспомощнее той жертвы, на которую, подобно молнии, обрушится его орлиный взор. Устремись в низину, подобно камню, в одном желании растерзать. Твоя охота - истинный хан небес!

Лишь шёпот определённых фраз-заклинаний, шёпот молитвенной сути: "Тишина будь спутницей моих устремлений в просторы Вечного Синего Неба.

Откройся моему разуму, как и сердцу, неведомость вод истекающей реки-времени, откройся моему разуму, как и сердцу, неведомость бурливых вод морей познания.

О, Вечное Синее Небо, дай мне сил во имя исполнения зовущего призыва ушедших душ людей моих, за которых и пойду я мстить...

О, Вечное Синее Небо, дай сил моему народу занять достойное место под солнцем, что в священных просторах твоих восходящий на востоке, заходящий на западе...

О, Вечное Синее Небо, дай мне сил, поднять на неизмеримую высоту достоинство и честь моей земли ради потомков наших..."

Ая-ганга - полевой цветок степей, источающий благословенный запах!

Алтаргана - душистая трава степей, источающая благословенный запах!

Улаалзай - редкий цветок лилии в источающий благословенный свет!

Суть разума, суть духа - одновременность!

Он идёт по дивному полю дивных цветов. Поле, безмерное поле, вместилище вечных радостей, успокоений. Ветер обдувает тихо. Но тот ли ветер у той долины в неведомой сути неведомых просторов. Другие переливы чужих горизонтов чужих небес. Иное поле иных событий.

На каком берегу, какой реки?

Суждено ли познать, хоть краем, суть гармоний неведомо высших истин?

Там впереди, отдалённо впереди кто-то стоял, будто ждал.

"Ты стал старше меня в просторах степей, в просторах чужих земель..."

"Как Вы молоды..."

Остаться, навсегда остаться в этом поле..., не твоё время, не твоё..., не настало. Он указал, и он вернётся в суетный мир. Там его предопределённость, там его предназначение.

***********************************************************************

То был отец...

8

Феномен Древней Греции - Эллады всегда, навсегда заставит вздыбиться дух и разум, феномен перед которым каждый высоко образованный человек да благопристойно снимет головной убор в уважении трепетном, да склонит голову в знак почтения перед множеством гениев, собранных в одном народе одного исторического отрезка.

Сократ, Платон, Аристотель, Гомер, Софокл, Демокрит, Демосфен, Пифагор, Архимед...

Одно лишь перечисление захватывает дух, перечисление гениев той эпохи той земли, достойнейших имён античности, свершивших прыжок над велико вечной Рекой Времени, когда электрических освещений улиц ждать, да ждать более двух тысячелетий. Ну, а что же потомки гордых эллинов? Имеющие всегда под рукой телефон мобильной связи, айфоны разного рода и так далее, познавшие всего и всего из достижений техники, технологии новейшей эпохи, способны заявить о себе всему миру лишь коллективным выклянчиванием благ, громя и громя при этом всё и всё, что попадётся под руку на улицах под электрическим освещением. Какой уж там прыжок, какой полёт. Лишь вот так и засветятся они, потомки Аристотеля, Гомера, Пифагора и многих, многих великих гениев в мировых новостях глобальной цивилизации, начало которой когда-то и положил человек степей, не познавший грамоты чтения и письма.

Феномен эпохи Возрождения продолжает и продолжает удивлять, изумлять в восхищении взор того, кто знает и ценит суть творений человека, ибо он, человек, в отличие от других занят не только добыванием пищи насущной, ибо он, как венец, и есть творец собственной культуры. Потому он человек.

Леонардо да Винчи, Рафаэль, Микеланджело, Брунеллески, Тициан, Донателло и иже с ними в Италии, Эль Греко в Испании, Альбрехт Дюрер в Германии, Ван Гог в Голландии и несть числа непревзойдённых из одной эпохи в истечении вечных вод фиксированной Истории. Но особенно в Италии..., хотя, в новейшей истории, несмотря на "итальянское экономическое чудо" во второй половине 20 века потомки гениев искусства не произвели прыжок над Рекой Времени.

Между двумя этими вершинами человеческой сущности происходило разное, но по большей части войны, как обычное проявление агрессивности натуры данного мира на данной планете от червяков до человека.

Разум проявил черту всепожирающей агрессивности по своему, предъявив такое отнюдь не творение, как замысел искусный, порой и как само искусство, в котором есть и свои мастера шедевров. Они-то и не замедлили предстать на авансцене текущих вод истории.

Ксеркс, Леонид, Александр Македонский, Ганнибал, Юлий Цезарь...

Конечно же, Чингисхан стоит в этом ряду, но абсолютное большинство историков из разных стран ставят его первым и выше, нарекая вечным победителем. Что ж разные разумы в единой точке воззрения.

"Он (Чингисхан) установил мир" - французский средневековый историк Жуанвиль, советник короля Людовика Девятого.

"...но по существу оно точно и глубоко верно. В этом смысле он действительно установил мир во Вселенной, мир, продолжавшийся около двух веков, ценою войн, которые в общей сложности не продолжались и двух десятилетий...

Этот завоеватель мира был прежде всего его непреклонным возродителем". - французский военный историк подполковник И. Рэнк. Берлин 1925.

"Какую силу воли, какие военные, административные и политические способности должен иметь человек, чтобы подчинить своему владычеству эти народы, чтобы дать им устройство и подчинить их стройной дисциплине". - генерал-лейтенант М.И. Иванин.

"Мы видим у него неистовую волю к победе и жизни. Для него на первом плане - сила, следовательно - военное дело". - доктор Эренжен Хара-Даван.

"Дух великого Чингисхана продолжал жить в членах его многочисленной семьи, и именно он вдохнул в своё потомство способность... властвовать не только над их собственным степным царством, но и над завоёванными культурными странами азиатского Востока и Запада. Таким образом, Чингисхан, несомненно, должен быть причислен к величайшим личностям всемирной истории" - Ф. Краузе. "Чингисхан". Гейдельберг.

"...величайший военный гений и вождь в истории, в сравнении с которым Александр Македонский и Цезарь кажутся незначительными". - Джавахарлал Неру. "Взгляд на всемирную историю".

Бурлящий котёл над пассионарным огнём кипел, и пар исходил от него, чтобы выплеснуться....

Кочевые племена степей напоминали бурлящий котёл в своём стремлении извечно воевать друг с другом. Но бывало, раз в три года с Китая, которым правили те же вчерашние кочевники чжурчжени, предки нынешних маньчжуров, напускались экспедиционные отряды регулярной армии империи династии Цзинь с одной лишь целью - числено истребить до положенной нормы людей из племён степей Центральной Азии, что называлось политикой прореживания. И в рабство, но особенно детей. Вот такой запланированный геноцид в эпоху мрачного средневековья, который молча проглатывали эти самые племена, мужчины и женщины которых с трёх лет уверенно держались в седле. К тому же мужчины имели природную сноровку в облавной охоте, что обозначило природную меткость в стрельбе из лука.

"...военная машина, созданная Чингисханом, обрушилась на Северный Китай. Для монголов против тамошней чжурчженьской династии Цзинь явился священным актом возмездия, как когда-то вторжение греко-македонской армии в Персию". - историк Григорий Козлов "Вокруг света" 2006.

Множество дискуссий проведено и будут проводиться на тему о роли личности в истории. И это имеет место. Ибо вожак стаи волков и миллион лет назад, и в начале третьего тысячелетия, в эпоху динамичной ноосферы, выполняет одну и ту же роль координатора коллективной жизни и коллективной охоты. Так будет и через миллион лет, как и во всех других видовых скоплениях животного мира. Другое дело, когда имеем дело с носителем нус, носителем интеллекта, каковым и есть единственный вид, разделённый на расы, на множество народов и племён.

Ни Тогорил-хан, ни Таргутай-Кирилтух, ни Тохта-Беки, ни Кучулук, ни Джамуха, никто из перечисленных, и не перечисленных не смог бы, не вышел бы на арену всемирной истории. И вошли они в разные энциклопедии, в исторические трактаты и литературу, фильмы документального и художественного содержания, благодаря одному человеку, врагами которого и явились они, ибо они и оказались лишь персонажами вокруг него. Так и продолжались бы бесконечные бои местного значения на широких просторах степей Центральной Азии, ничем не возмущая остальной спокойный, беспокойный мир. И не случилась бы тогда реконкиста в совсем другой части громадно огромного материка Евразии, на её самой западной оконечности, которая обозначена Пиренейским полуостровом, обусловленная именно в виду явного ослабления внешних оккупационных сил от сотрясающего фактора копыт монгольских коней, от которых и содрогнулось мироздание на том бурливом отрезке истечения мировой истории. Ибо плод реконкисты - новоиспечённые империи Испания и Португалия, росчерком пера на бумаге разделяющие между собой открытые, не открытые моря и океаны в придачу к ним открытые, не открытые континенты и страны, совершили истинно прорыв Великих географических открытий, предъявив миру и южную оконечность Африки, и Новый Свет, и круглый шар.

Никто из перечисленных, и не перечисленных и мысли не допускал о революции, под которой, прежде всего, и подразумевается коренное изменение всего и вся. Но родился один в неприметном урочище Делюн-Болдок на берегу Онона...

Этому человеку выдавалось множество характеристик, в основном, одностороннего характера, в котором ох как преуспели историки побеждённых стран.

Одним из самых ярких представителей явился персидский историк Рашид-ад-Дин, родившийся во времена чингизидов, потому и очевидец эпохи, и свидетель со своими пристрастиями. Но у него есть и такие строки: "Дети не слушали нравоучительных мыслей отца, младшие братья не обращали внимания на слова старших. Муж не имел доверия к жене, а жена не следовала повелению мужа. Свёкры смотрели неблагосклонно на невесток, а невестки не уважали свекровь, большие не воспитывали малых, а малые не соблюдали наставления старших; ...юсун, язык и путь разума и довольства не был известен.

По той причине были оппозиционеры, воры, лжецы, возмутители и разбойники. Таким людям в собственном их жилище не являлось солнце, то есть, они грабили, лошади и табуны не имели покоя; лошади на которых ездили в авангарде, не имели отдыха, пока неизбежно те лошади не умирали, сгнивали и уничтожались. Таково было это племя без порядка, без смысла.

Когда явилось счастье Чингисхана, они пришли под его приказ. И он управлял ими посредством твёрдо укреплённого ясака. Тех, которые были умны и молодцы, сделал беками (начальниками) войска; тем, которые были проворны и ловки, дав на урки их принадлежности, сделал табунщиками; глупых, давши им небольшую плеть, послал в пастухи. По этой-то причине дело его (Чингисхана), словно молодой месяц, возрастает со дня на день. От неба, силою Всевышнего Бога, нисходит победоносная помощь, а на земле помощью его явилось благоденствие: летние кочёвки его стали местами ликованья и пированья, а зимние кочёвки приходились приятные и соответственные. Когда благостью Великого Бога я обрёл эти значения и изыскал сам собой эти мысли, то по этой причине спокойствие, ликованье и пированье достигли и до сего времени. После этого и до пятисот лет, до тысячи, десяти тысяч лет, если потомки, которые родятся и займут мой место, сохранят и не изменят таковой юсун и язык Чингисхана, который от народа всему пригоден, то от неба придёт им помощь благоденствия, непрерывно они будут в веселье и пированье. Господь мира (вселенной) ниспошлёт им благоденствие: люди будут молиться за них, они будут долговечны и будут наслаждаться благами".

Конечно же, не стоит проводить аналогию с Элладой, но выявилось тогда скопление талантливых полководцев в одной новой нации, созданной волей одного человека в одном отрезке времени. И не будь этого человека, то завоеватель Китая Мухали так и остался бы на всю жизнь батраком, домашним слугой. А Джиргоадай, этот азартно энергичный Джэбэ "наконечник копья Чингисхана", заявившийся в Европе, так и оставался бы простолюдином, "утэгу-богол". А Субудай-багатур в пожилом возрасте, применив хитрую тактику, не форсировал бы Дунай по льду, оставшись на всю жизнь кузнецом по наследству. Богурчи, Джэлмэ, Чилаун, Наян, Шихи-Хутугу... простой люд, люди из народа, так и не вошли бы никогда ни в какие энциклопедии, исторические трактаты и литературу, фильмы документального и художественного содержания, в том числе во всемирно известные фильмы производства ВВС, если бы, не он. И это в тринадцатом веке...

Такое провидение истории? Как знать...

"После составления в 1240 г. "Сокровенного сказания" - эпического повествования монголов о Чингисхане и его роде, было написано на разных языках мира немало исторических, научных, популярных, художественно-прозаических книг". - кандидат исторических наук Л. С. Бурчинова в предисловии к книге калмыцкого общественного деятеля Эренжен Хара Давана "Чингис-хан. Как полководец и его наследие".

Множество литературы было написано про этого человека, первая из них "Сокровенное сказание монголов" через тринадцать лет после его смерти, а уж легенд о какой-либо стороне биографии тем более. Где-то было правдой, где-то неправдой, но в одном сходилось большинство произведений и письменного, и устного характера - чемпион всемирной истории по жестокости. Что ж, в Колизее и в других аренах известной империи восседали одни лишь ангелы, такие уж высоко интеллигентные аристократы, почти всегда указующие большим пальцем вниз. Что ж, можно назвать ерундой, такой уж шалостью сожжение ни в чём не повинных женщин, которых неисчислимо, на кострах инквизиции в пору просвещённости Европы. Что ж, концентрационные лагеря высоко технологичного 20 века, блистающего уж высоко высоченной культурой, и не годятся в подмётки. Что ж обрушение башен-близнецов на заре третьего тысячелетия, вызывающее у кого сочувствие, а у кого и злорадство, просто безобидное измышление несмышленого ребёнка. Можно перечислять и перечислять, и страницы не хватит, потребуется множество страниц для описания жесткостей лишь одной эпохи под номинацией - новейшая история. Но, к сожалению огромному, бело пустые, незаполненные страницы пока и ждут своего часа в виду характеристики человечества, его морального состояния на данном отрезке истечения реки истории. А вот на перечисление гениев человечества от колесниц до космических кораблей, от пирамид до нанотехнологии уложимся в полстраницы, и всего лишь.

"Чингисхан родился в год Свиньи, 15 февраля 1155 г., на берегу реки Онон, в урочище Делюн-Болдох. В феврале 1227 г. (тоже год Свиньи) он умер. Всю свою жизнь, с 3 до 72 лет, Чингисхан провёл на коне и умер в походе" - Иллюстрация "National Geographic"

"История каждого народа начинается только тогда, когда глухие, таящиеся в глубинах душ народных стремления находят какого-нибудь гениального выразителя, крупную личность, героя из его среды. Только тогда "племя", "род" становятся народом, только тогда с памятью об этом герое пробуждается в умах народа сознание о своём единстве в пространстве и во времени; эта память делает историю. Таким героем монгольского народа был Чингис-хан: до его появления монгольского народа как единого целого, каковым узнала его всемирная история, не было. Были роды и племена: растительно свежа, буйственна и богата была их жизнь. Страсти были первобытны, не стеснены, ярки как цветы, покрывающие весною монгольскую степь. Личность не играла роли, жили все родовой жизнью. С момента появления Чингис-хана отдельные роды и племена монгольские, объединившись, стали народом историческим, а его герои пробудили у народов Азии и Европы, - у одних сочувственный, восхищённый отклик, у других - ужас и страдание, подобно тому, как клёкот орлиный заставляет волноваться мирный птичий двор" - Всеволод Иванов. "Мы. Харбин." 1926 г.

Чтобы представить мнение об этом человеке, докопаться до истины характера и движения души этого человека не нужно изобретать машину времени или же копаться в трудах историков, по большей части, побеждённых стран. Достаточно прочесть "Яса (Джасак)", автором которого является сам Чингисхан, и такой документ как "Билик" - изречения самого Чингисхана. И достаточно анализа состояния той эпохи на отдельно взятом материке, сами исторические обстоятельства, да характеристики правителей сопредельных государств. Вошли они в историю и благодаря ему, и в виду самой политики неразумно недальновидной. И вдохнуть ветер...

"...Чингисхан, создавая свою империю, в первую очередь создал свод законов Яса Чингисхана и Бэлиг, где указывалось, как себя вести, на какие ценности опираться". - Бутидма Задрабын, вице президент РОО "Женщины Бурятии. Наследие Оэлун".

"От добротности, строгости - прочность государства.

Всякий, кто может очистить внутри у себя, тот может очистить владение от воров.

Каким образом человек знает себя, пусть узнает и других.

Человек, пьющий вино и водку, когда опьяняется, не может ничего видеть и становится слеп. ...В вине и водке нет пользы для ума и искусства, нет также добрых качеств и нравов; они располагают к дурным делам, убийствам и распрям; лишают человека вещей, которые он имеет, и искусств, которые знает, и становятся постыдны путь и дела его, так что он утрачивает определённый путь. Государь, жадный к вину и водке, не может произвести великих дел, мыслей и великих учреждений. Бек, жадный к вину и водке, не может держать в порядке дела тысячи, сотни и десятки. Простой воин, который будет жаден в питье вина, этот человек подвергается весьма большому столкновению, то есть, его постигнет великая беда. Человек простой, то есть из черни, если будет жаден к питью вина, покончит лошадь, стадо м всё своё имущество и станет нищим. Слуга, жадный к питью вина, будет проводить жизнь в смущении и в страдании. Эти вино и водка не смотрят на лицо и сердце опьянённых, опьяняет и хороших, и дурных и не говорит: дурен или хорош. Руку делает слабой, так что она отказывается брать и от ремесла соего; ногу делает не твёрдой, так что отказывается от движения; сердце и мозг делает слабым, так что они не могут размышлять здраво; все чувства и органы разумения делает непригодными. Если нет уже средства от питья, то должно в месяц напиваться три раза: если перейдёт за три - проступок, если в месяц два раза напиваться, это лучше, а если один раз - ещё похвальнее, а если не пьёт, то что может быть лучше того? Но где найдут такого человека, который бы, ни напивался? Если найдут, то он достоин всякого почтения". Изречения Чингисхана, изложенные в "Билик". Эренжен Хара Даван "Чингисхан. Как полководец и его наследие". Белград. 1929

"Кто возьмёт товар и обанкротится, потом опять возьмёт товар и опять обанкротится, потом опять возьмёт товар и опять обанкротится, того предать смерти после третьего раза.

Чингисханова Яса запрещает ложь, воровство, прелюбодеяние, предписывает любить ближнего, как самого себя, не причинять обид и забывать их совершенно, щадить страны и города, покоряющиеся добровольно, освобождать от всякого налога и уважать храмы, посвящённые Богу, а равно и служителей его.

Он постановил уважать все исповедания, не отдавая предпочтения ни одному. Всё это он предписал быть угодным Богу". - Википедия.

О толерантности, о которой говорится, особенно подчёркивается в начале третьего тысячелетия, в эпоху высочайшего расцвета науки, техники, технологии, когда человек способен клонировать подобного себе, как говорят, возомнивший себя на месте творца, была уже привита в обширнейшей империи Чингисхана.

"В основу государства была положена также религия: сам Чингис-хан и его сотрудники по управлению были люди религиозные и должны были быть таковыми, но официального вероисповедования объявлено не было. Служащие принадлежали ко всем вероисповедованиям: среди них были шаманисты, буддисты, мусульмане, христиане (несториане). Государственно важно было для Чингис-хана, чтобы его верноподданные так или иначе живо ощущали бы свою подчинённость Высшему Существу, т. е. чтобы они были религиозны, независимо от исповедуемой ими религии. Первая статья Чингисова кодекса - "Джасака" - гласила: "Повелеваем всем веровать во единого Бога, Творца неба и земли, единого подателя богатств и бедности, жизни и смерти по его Воле, обладающего всемогуществом во всех делах". - американский историк, сценарист, романист и писатель Гарольд Лэмб.

"До столь широкой веротерпимости, которая царствовала в царстве Чингиса 13 века, Европа дошла, и то лишь относительно, в 18 веке - после того, как она пережила крестовые походы для массового истребления еретиков и язычников и после нескольких столетий, в течение которых пылали костры инквизиции.

...в то время в Европе господствовал принцип: cuius regio, eius religio: (чья власть, того и вера)" - Эренжен Хара Даван.

"Он запретил насыщаться одному более товарищей и шагать через огонь трапезный и чрез блюдо, на котором едят.

Если кто проезжает подле людей, когда они едят, он должен сойти с лошади, есть с ними без их соизволения. И никто из них не должен запрещать ему это.

Он предписал, чтобы женщины, сопутствующие войскам, исполняли труды и обязанности мужчин в то время, как последние отлучались на битву.

Яса предписывает любить друг друга, не прелюбодействовать, не красть, не лжесвидетельствовать, не быть предателем, почитать старших и нищих, за нарушение - смертная казнь.

Если кто-нибудь в битве, нападая или отступая, обронит свой вьюк, лук или что-нибудь из своего багажа, находящийся сзади его должен сойти с коня и возвратить владельцу упавшее, если он не сойдёт с коня и не возвратит упавшее, то предаётся смерти.

Он предписал солдат наказывать за небрежность, охотников, упустивших зверей в облаве, подвергать наказанию палками, иногда и смертной казни.

Запрещается под страхом смерти начинать грабёж неприятеля, пока не последует на то разрешение высшего командования, но по воспоследованию такового солдат должен быть поставлен в одинаковые условия и ему должно быть позволено взять, сколько он может унести при условии уплаты сборщику причитающейся императору доли.

Каждый мужчина, за редкими исключениями, обязан службой в армии.

Всякий, не участвующий лично в войне, обязан в течение некоторого времени поработать в пользу государства без вознаграждения.

Должностные лица и начальники, нарушающие долг службы или не являющиеся по требованию хана, подлежит смерти". Фрагменты Ясы (Джасака) из разных источников. Эренжен Хара Даван "Чингисхан. Как полководец и его наследие". Белград. 1929

"В Ясе главное место занимали статьи о взаимопомощи в походе и запрещении обмана доверившегося. Нарушившего эти установления казнили, а врага монголов, оставшегося верным своему правителю, щадили и принимали в своё войско. Добром считались верность и храбрость, а злом - трусость и предательство". - Википедия.

Анализ некоторых фрагментов, из которых вполне можно составить целостную картину, сложить как мозаику и сам сложнейший характер, и ту твёрдо непоколебимую устремлённость духа, и... мечту.

То был свод небывалых для степей законов, которые вынашивал годами, на которых отложились печатями лишения и тяготы, вероломства и крушения надежд, искренности и благородства, стойкости и вдохновенных подъёмов, и взглядов устремлённых в будущее, вынашивал сердцем и разумом этот человек, которому и пришлось испытать такого, что и не дано многим сразу.

То было создано, сотворено государство, выдержанное идеологически, как старое вино, но молодое по сути. Как и было показано историей позже - идеология цементирует общество в единый кулак. Так и в этом случае образовался новый народ-армия с опорой на свод законов Яса (Джасак) и помыслов его "Билик"

"Государство Великая Монголия по своему типу и форме было неограниченной монархией. Вся верховная власть была в руках хана; его указы были обязательны к исполнению на всей территории государства. Монархическая форма управления государством Великая Монголия стала самой эффективной формой правления кочевого государства, соответствующей реальным политическим условиям, психологии общества того времени, а также особенностям кочевой цивилизации". - Президент Монголии Н. Энхбаяр.

Он сказал тогда эти слова в застывшей тишине. О них он думал столько дней, столько лет, которые взросли когда-то в тайниках души, и которые пронёс он в сердце нетленной надеждой и непоколебимой верой до этого самого дня.

Он называл себя и всех примкнувших к нему людей из разных племён целым народом "биде", что являлось лишь местоимением - "мы". Его воины, десятники, сотники, тысячники, командиры туменов, его кешиктены, его четыре "пса", его друг Богурчи, его друг Джэлмэ, его братья и сестра, его мать Оэлун, его семья, созданная им и наречённой женой Борте, равно как и все семьи к нему примкнувших, назывались народом "мы". Но разве можно вечно называться местоимением степного языка?

- "Монгол" - долина Вселенной, "монгол" - вселенская долина. Этот народ биде, который несмотря на все страдания и опасности, которым я подвергался с храбростью, упорством и приверженностью примкнул ко мне, который с равнодушием перенося радость и горе, умножал мои силы, я хочу, чтобы этот, подобный благородному горному хрусталю народ "биде", который во всякой опасности оказывал мне глубочайшую верность, вплоть до достижения цели моих стремлений, - носил имя "монгол". Да покроется имя его ореолом благородства и седой славы от непреклонной воли Вечного Синего Неба.

И возгорелись тогда души воинов, командиров, представленной знати от множественных племён степного языка, от этих слов, от этого утверждения, что и явилось приказом на все времена. Отныне все они одной крови, отныне они носители высокого звания степей. Монгол!

И изложат эти слова в "Сокровенном сказании", что да станут всеобщим достоянием для потомков через века и века.

И как бы звучат диссонансом в пучине ментальности Средневековья, когда короли, цари, шахи, ханы не думали о простом народе, именно эти данные слова Чингисхана в сборнике изречений Бэлиг, вошедшего под Љ 25: "Всякий мальчик, родящийся в Баргуджин-Тукуме, на Ононе и Керулэне, будет умён, мужествен и богатырь, без руководства, наставления и опыта будет знающ и сметлив, всякая девушка, родящаяся там, будет и без причёсывания и украшений прекрасна и красавица". - на который укажет, отметит тайный советник, профессор, востоковед, тюрколог, иранист, монголист Березин И. Н.

Францисканец Джованни Плано Карпини - первый европеец, посетивший Монгольскую империю, напишет: "Между ними (монголами) не было ссор, драк и убийств; друг к другу они относились дружески и потому тяжбы между ними заводились редко; жёны их были целомудренны; грабежи и воровство среди них неизвестны".

"Эта империя, как бы волшебством вызванная из ничего, ставила в тупик историков. Последне-изданная история эпохи Чингис-хана, составленная английскими учёными, признаёт возникновение этого царства фактом необъяснимым... Чтобы оценить этого человека, мы должны подойти к нему в условиях обстановки его народа и современной ему эпохи, на семьсот лет предшествовавшей нашей. Мы не можем мерить его меркой нынешней цивилизации. Ни Темучин, ни преданные ему молодые храбрецы не были людьми мелкой души. в характере самого Темучина было глубоко заложено великодушие и чувство благодарности к тем, кто ему верно служил... Он был приучен к тому, чтобы хитростью уравновешивать коварство своих врагов, но слово, данное им кому-нибудь из своих, никогда не нарушалось. "Несдержание своего слова со стороны правителя является гнусностью" - говаривал он в позднейшие годы". - американский историк, сценарист, романист и писатель Гарольд Лэмб. "Чингис-хан - император всего человечества". 1928 г.

"У этого гениального степняка бросались в глаза естественное величие духа, благородное обращение, рыцарство поступков, что приводило в изумление даже китайцев. Он был в душе аристократом и царём". - французский военный теоретик, подполковник Рэнк.

"Он умер, к великому сожалению, так как был честным и мудрым человеком" - Марко Поло.

Столетия спустя напишет Эренжен-Хара-Даван: "...слово Чингис считают равнозначным понятию "непреклонный", которое, правда, близко подходит к характеру Темучина, но всегда представляется односторонним, так как заключает в себе идею твёрдости только воли, не касаясь ума и физической стороны человека. Если примем во внимание. Что среди монгольской аристократии того времени существовали титулы "багатур" (для физически сильных, храбрых), сэцэн (для мудрых), то имя Чингис, данное Темучину, вполне соответствует своему всестороннему значению. Темучин помимо своих выдающихся физических качеств, был одарён редким умом, твёрдой волей, военным и организаторским талантами, красноречием; совокупность всех этих качеств в одном человеке можно определить одним словом чингис".

Он не узнает, что и через восемь столетий, как и во все времена, в монгольских, бурятских, калмыцких семьях монголоязычных народов, не вдаваясь особенно в сути и значения этого слова, будут называть сыновей именем Чингис в его честь, именно его, великого обожествлённого предка монгольского мира.

Всё дело в организации, умелой организации. Но если берётся за дело гений, то...

Пассионарный огонь был направлен в одно русло. Но, ведь и были для этого обстоятельства, исторически сложившаяся традиция, куда и был направлен. Потому и был прыжок над Великой стеной.

Случилось так, что молодое государство напоминало молодой организм с высоким статусом духа и плотной концентрацией воли в оптимально боевом состоянии против стареющих бойцов в развитии дряхлеющего тела. Что ж, в этих государствах вовсю процветали пороки, старые как мир: коррупция, угодливость, клановость... А уж какая там идеология? Но и недальновидность, и никакое подобие анализа, атавизм воли власть предержащих. При всей напускной блёсткости напыщенных фраз о превосходстве (какое там превосходство?), да храбрости напыщенной отсутствовал анализ, всякий анализ ситуации, этакая недальновидность. Вот так, с присутствием вялости, но по большей части с отсутствующей мудростью эти самые правители, да подставили свои народы.

При анализе той исторической ситуации однозначно приходишь к выводу о том, что не могло быть никакой войны на западе, что обозначило бы войну на два фронта, ибо и не завершена кампания на востоке. Потому и есть твёрдое мнение историков о том, что монгольские кони никогда бы и не объявились в Европе, если бы не досадно случайный фактор. Конечно же, активизация старого врага в лице Кучулука вынудила Чингисхана, то, бишь, молодое государство, уничтожить его, в виду чего и раздвинулись границы на западе, сомкнувшись с империей Хорезма. Но вот вышла, сыгранула неожиданно на авансцене роль личности в истории, каковым выступил хорезмшах, да и правитель Отрара в придачу, оставив всякие размышления сослагательного характера в пелене непроницаемости догадок, в такой уж альтернативности истории...

Была ли в этом предопределённость?

9

Тихое журчание раскидистого фонтана едва ли могло затмить излившуюся музыку, чарующе ублажающую слух. Плавные линии граций изысканно преображённых танцовщиц, возливающих трепетную радость восхищённому взору, уведут, увлекут в цветущие долины рая, подальше, подальше от этого бытия сплошь из размышлений, измышлений всякого, всякого рода. Забыться, укутаться, окунуться навсегда в пучину оргий сладострастно очарованных идиллий, подальше, подальше от суетности этого мира, который и преподносит лишь ворох одних забот. И этот сон к тому же, что раз за разом наведывается к нему, крича, пророча неведомое предсказание. Бег, сплошной бег. И куда бежит, от кого бежит? Нет, никак не может найти успокоения от утешающих разъяснений дворцового звездочёта, ишь, выискался осведомлённый в расположении звёзд. Как всходило солнце, так и будет восходить и клониться спешно, неспешно на закат, дабы с утра начать всё заново, и так раз за разом. Но вкрадчиво забредёт иная мысль: "Всё ль так устоялось под вечной луной, всё ли так вечно под ней?". Опять же от этого сна. Что за бег?

Суетность мира, данного бытия не вспорхнула, ворвалась ураганом в виде драгоценнейшей матушки Теркен-хатун. Ох, даже танцовщицы едва не споткнулись. А музыка играет..., но нет того очарования.

Любезность приветствия была не менее грациозной, чем плавность грациозных линий, что недавно так утешала душу, которая от порыва суетности данного бытия не обрела, утеряла всякое подобие блаженного покоя. Да искренность отсутствовала.

- Что-то так несносно носится по всему Хорезму этот сын от туркменки. Недовольны некоторые благочестивые... - начинала разговор Теркен-хатун с этого, казалось бы, для неё не такого уж значительного случая, как организация Джелал-ад-Дином единого войска под единым командованием.

О, матушка всегда умела быстро запрягать. На самом деле это было очень преважным именно для неё и вот этих благочестивых, если приоткрыть занавесь, то и разглядишь всю кипчакскую знать, свежим ли, затхлым ли ветром подувшему из Сыгнака.

- Он мой сын, твой внук.

- Я знаю, но вот некоторые не так подумали.

- Что не так.

- А что если со стороны его матери... - и не договорила, но и так завитало ясным облаком, куда уж.

Стар как белый свет этот извечный спор между его верными туркменами и вот этими, полнокровными со стороны матери. И, ведь, вздумали как-то оттеснить его, дабы верховенствовал на заднем дворе, вмешаться без всяких церемоний в государственные дела. Кое-как подавил эту волну вздыбившуюся, уступив лишь в одном, отозвав преданного Тимур-Мелика из Отрара, да назначив туда этого, куда уж, несносного Кайир-хана из кипчаков. Из-за него, как бы, не пришлось пожинать чего. А теперь им не понравилась активность его сына Джелал-ад-дина. Потому и стоило задуматься. Быть в ссоре перед войной, перед войной ли, с самими кипчаками, с этими воинами истинной отваги, не стоило, никак не стоило. Скорее всего, из-за этих настроений стоит самому проявить активность в единении и армии, и всего государства от самых берегов Инда до морского побережья Каспия. Так уж будет поспокойнее, а сыну объяснит. Он поймёт.

- Ты всё ещё продолжаешь опасаться какого-то хана с каких-то восточных земель? - нарушила недолгую тишину Теркен-хатун, вдавливая в вопрос некоторый смысл, который и так ясен, ибо в доказательство он и велел отрубить голову главному послу, да остричь саблей бороды остальным, и продолжила далее. - Что-то Хорезм выглядит как взъерошенный муравейник. А, ведь, врага-то нет. И след простыл, потому как не бывал здесь никогда. Так, где ж этот Чингисхан? Не видать никак на ясном восточном горизонте. Да кто ж осмелится вступить в земли Хорезма, величайшего из великих? Так, думаю, пора немного поуспокоиться.

- И я так думаю... - поспешил согласиться с ней, но, скорее, ублажить ворох всяческих сомнений, да волнений в душе беспокойной.

Некоторыми днями позже он прояснил ситуацию сыну от туркменки, говоря при этом о явном завышении вот такой опасности, будто исходящей неведомо откуда неведомо от кого, ибо, что знают они про этого хана, который никак не смеет показаться после того, что он сотворил с его послами. И, похоже, Кайир-хан, ох как приложивший руку, того же мнения. Джелал-ад-Дин Микбарны согласился, никак не смея перечить такому решению, такому повелению, лишь вздохнув, да устремил вскользь взглядом на восток. Анвар заметил, и тут же мгновением высветила память опять слова того нищего ли, дервиша ли, наделённого ли даром предвидений: "Ты увидишь человека, каких не видывала земля, каких и не было под этим небом. ...Как высота глубин синего неба. ...Ты будешь обязан ему жизнью. ...Провидение..., мы все под небом предопределённости..." Что за наваждение разума? Но отчего и сердце всколыхнулось?

И также юноша, благородный духом, да прицелил немного взглядом туда, как и тот тогда, влачащий одежонку нищую, которому и кинул в ноги горсть монет, в ту сторону, откуда занимается утренняя заря в самую пору утренней свежести. Восходящее солнце, как было, как есть, как всегда. Вряд ли приметить размыто очертание багрового облака над самым горизонтом востока, утопающем в сиянии тихого рассвета...

10

Воины десятки Баяр-Туяа без устали выполняли совсем необычную работу. Работой ли назвать это? Какое там харбан - стрельба из сложного лука по мишени сур, возлежащему в степи, какое там скакать без удержу, да по взмаху флажка сотника ли, тысячника уж резко, резко разворачивать коня на скаку в обратную сторону, оттачивая тем самым мобильность, маневренность в составе громадной кавалерийской массы, какое там взмахнуть саблей так, что прут ивняка разрежется подобием нитки от движения бритвы, в искусных пальцах того же искусно виртуозного портного, какое там проткнуть копьём какой-нибудь мешок с песком подвешенный, будто иглой в намеченную линию ткани опять же виртуозным движением портного. Нет, нет, совсем другое. Воины десятки Баяр-Туяа без устали таскали мелкие камешки, гальки с пологого берега Онона, да ладно бы таскали, а, то и раскладывали, рассыпали линиями, извилистыми линиями по указанию Элбэга, этакого носителя крепко наикрепчайшей памяти сверх меры от того же остро заострённого взора, будто меткий мэргэн, хотя в войне в долинах Поднебесной ни разу не удосужился взять в руки сложный лук. Но ведь и оценён самим великим ханом, превознесённый именно вот за эту память до таких вершин, сравнимый умелым натиском целого тумена, а, то и многих туменов вместе взятых. Но, ведь, и друг, товарищ их командира десятки, каковым и есть этот удалой парень из Баргуджин-Тукума, с берегов Уды. Может, потому именно их десятка удостоилась такой чести. Но и работа не столь обременительна, скорей, забавна. Когда ж такое было?

Ох, и щепетилен же этот возносящий крепчайшую память! Там извилисто, а там уж попрямее, а там и россыпью, а на северо-востоке от такой затейливой игры камешков, всяко разных линий от галек обкатанных водой за тысячи лет, по его велению нагромождали не просто кучкой, но замысловатым бугорком камни на камне. Да ладно бы так, но сверху приказал этот держатель острейшей памяти как бы приукрасить гальками сплошь одной белизны. И что обозначает это взгромождение? И не одно такое. Откуда ж знать, что они и есть высокие горы Алтая, Тянь-Шаня, Гиндукуша. А извилистые линии и есть реки, через которые и переправятся когда-то они, обогнув неведомый изгиб будущего. откуда знать?

Тут же воин преподнёс ему флажки, которые он повелел воткнуть строго по намеченным точкам, и когда воины огляделись в порыве такой необычной работы, то постигли разумом, что они указывают строго север, юг, запад и восток. Потому и доходило до них, что неспроста всё это, далеко неспроста, но, ведь, и так знали, что оценённый самим великим ханом, не станет играть вместе с ними во всякие игры с камешками, уподобившись самой малой ребятне, макушки которой едва достанут тележную ось.

Ну, а сам командир десятки Баяр-Туяа порой лишь весело переговаривался с этим обладателем дивного сокровища, которое упряталось надёжно в его голове, которая, однако, никак не проявляла подобие заносчивости, разве что одержимость от того, что проделывали они вот с этими камешками, облекая их вместе взятых невообразимо во что. Да и вспоминали другого товарища по имени Доржитай из племени унгират.

Истинно голова этого Элбэга и оценена в целый тумен. Осмотрит творение это великий хан, укажет на Алтай, как на путь обходной, но и примерится к рекам широким, нешироким, да расцветающим долинам, да с высоты представит города, население, которых и не знает, не подозревает такого пристального взгляда "бича божьего", которое и подставил их недальновидный государь. Когда ж были думы о народе у правителей, многих правителей многих государств в ту пору жестокой эры? Да и последующие эпохи ничуть не лучше, ничуть...

Реющим полётом в вышине лазурной начиналась сама охота истинно владыки небес. Орлиный взор устремив в долины, высматривая каждый шорох в ковыльной песне буйных трав. О, миг трепещущий несчастной жертвы, на которую и ринется вниз, падёт подобно камнем, как свистящим шелестом стрелы, в такой стремительности непоколебимой растерзать...

Старались воины, старались вовсю, потому, как сам великий хан расположился совсем неподалёку, организовав небольшой курултай, такой военный совет прямо в степи. Знать бы, что этот курултай имел значение в неумолимом истечении реки Мировой Истории. То были рядом друзья - невозмутимый Богурчи да весёлый Джэлмэ, то были представлены здесь и военачальники, полководцы, вознесшие талант военного искусства на вершины в обеих сторонах от Великой стены, тогда как эти трое из купеческого сословия, держащие речь, располагались внутри образованного круга прямо посреди зеленеющих трав широкой степи. Но говорил один купец из Семиречья, тогда как двое остальных лишь кивком головы подтверждали данность его слов. Иногда он смолкал, как бы выжидая, что скажет сам великий хан ханов. В такой наступавшей паузе и спрашивал сотрясатель Поднебесной, тогда как остальные лишь наматывали на ус. Вот и на этот раз спросил, после столь предварительного разъяснения, когда слова купца растворились в тишине под гнётом самого пристального внимания, над которой продолжало витать пеленой обворожительной сама увлекательность рассказа, рассказа о западной империи от берегов Инда до побережий неведомого моря Каспий:

- Говоришь кагнлыйская знать, кипчакская знать. Мне нужно знать о каждом из них, о каждом. Буду знать. Говоришь, шах кормит, поит своё войско, да платит ещё. А что же я не кормлю, не пою своё войско, и не плачу вдобавок. Моё войско само себя кормит. Само и стадо пасёт, и на облавной охоте зверя добудет, а что касаемо денег, то моё войско само заберёт, что хочет. Моё войско не малое дитя.

Великий хан при словах этих усмехнулся немного, довольно прищурившись. Хватило и этого, как вырвался у весёлого Джэлмэ раскатный громовой смех на всю степь, который с преогромным удовольствием поддержали остальные. Купцам оставалось присоединиться к ним, что и сделали, однако, с предовольным видом. Чего же более? Такова оценка как награда. Когда поуспокоились немного, то хан опять расспрашивал:

- Говоришь, мать с сыном поругались, что пошли немного войной по обе стороны. Что ж, и такое бывает. Когда-то и у берегов наших рек такое было. Не сказать, что мать против сына или же сын против матери, но бывало всяко разно. Не всякий родственник бывал на высоте орлиного полёта, бывало, и уподоблялись разным ползучим тварям. Но унесло, унесло навсегда течением текущих лет, то смутно безобразное время, когда говорящие на одном языке сшибались конным строем друг против друга. Ныне все они - монголы, один народ единый под белокошно бунчужным знаменем о девяти хвостах. И потому он взлетел подобно кречету, отображённому на моём знамени...

"...уязвимым местом в государстве было всесилие канглыйской и кипчакской знати, занимавшей ведущие посты в административном и военном аппарате.

...Перед началом военных действий монголы провели глубокую широкомасштабную разведку сил противника. Когда в ставке монгольского хана свели воедино все донесения информаторов, было решено сделать ставку на внезапность и мобильность монгольских войск". - Википедия.

"Разведывательные действия применялись монголами повсеместно. Задолго до начала походов разведчики до мельчайших подробностей изучали местность, вооружение, организацию, тактику и настроение армии неприятеля. Все эти разведданные давали монголам неоспоримое преимущество перед противником, который порой знал о себе гораздо меньше, чем следовало бы. Разведывательная сеть монголов раскинулась буквально по всему миру. Шпионы обычно дейстовали под личиной купцов и торговцев". - историк Дмитрий Чулов. "Вокруг света". 2006

"Следует обратить внимание на то широкое применение, которое получала у монголов в области военного дела тайная разведка, посредством которой задолго до открытия враждебных действий изучаются до мельчайших подробностей местность и средства будущего театра войны, вооружение, тактика, настроение неприятелькой армии и так далее. Эта предварительная разведка вероятных противников, которая в Европе стала систематически применяться лишь в новейшие исторические времена в связи с учреждением в армиях специального корпуса генерального штаба, Чингисханом была поставлена на небывалую высоту... . В результате такой постановки разведывательной службы, например, в войну против государства Цзинь монгольские вожди нередко проявляли лучшие знания местных географических условий, чем их противники, действовавшие в своей стране. Такая осведомлённость являлась для монголов крупным шансом на успех. Точно так же во время среднеевропейского похода Батыя монголы изумляли поляков, немцев и венгров своим знакомством с европейскими условиями, в то время как в европейских войсках о многолах не имели почти никакого представления". - Эренжен Хара-Даван. "Чингисхан. Как полководец и его наследие". Белград.1929

С каждым днём великий хан узнавал и узнавал подробности о той империи, укрытой горами дальними и ближними, за которыми и закатывалось солнце. В этот раз после курултая, осмотрев подробно, вдумчиво обрисованную карту на травах степи дальних земель закатной стороны, решил идти, навестить мать преклонных лет.

Давно ль он был у матери? По возвращении из государства династии Цзинь по обе стороны Великой стены вместе с сыновьями, её внуками, с обилием подарков, шествовал тогда торжественно к юрте матери Оэлун. И братья рядом были, её сыновья от их отца Есуге. Но что подарки, что сокровища, когда привёл живыми всех сыновей своих, внуков её, и братьев тоже, сыновей её. И войско позади, что в раз, единым ветром соскочив с коней монгольских, да склонило голову множественности в порыве едином перед ней, перед матерью великого хана, их хана, их главнокомандующего, выказав тем самым истинно искреннее уважение перед истинно матерью монгольского народа. Вот радость была!

Кешиктены немного поотстали, когда один рысью приближался на этот раз к юрте матери, оставив всякие признаки на торжественность. Ибо знал - для прощания ни к чему это. Не так слышен заливисто смех детворы, тогда малых ещё детей его, детей его братьев, внуков, внучек её. Да разве иногда послышится крик да смех детей внуков, её правнуков, правнучек. Навстречу, как раз от матери, попался навстречу приёмный брат его Шиги-Хутугу, которого она усыновила, когда он привёз его с собой совсем тогда сиротой. То было после той междоусобной войны говорящих на одном языке, когда он в союзе Ван-ханом кэрэитов победил сильное племя татар. В сильном порыве отмщения за смерть отца, которого отравили люди из этого племени, хотел было привести самые жестокие меры, вплоть до казней множественных, но остановился тогда. И подумал тогда, что отец его когда-то и одержавший победу над этим племенем татар, дал имя Темучин ему, первенцу своему в честь отважного воина-багатура из этого племени. Да, рассудком всегда умел сдерживать ярость.

"Когда Чингис-хан, разбив татар, возвращался домой, то на дороге он подобрал мальчика-татарина, имевшего золотое кольцо и набрюшник с золотыми кистями, подбитый соболем. Его отдали на воспитание матери хана, и она называла его шестым сыном" - "Сокровенное сказание монголов" 1240 г.

Ну, а когда приёмный брат Шиги-Хутугу подрос до первых усов, то и назначил его верховным судьёй нового государства нового народа, когда ставил братьев на разные должности. Не ошибся, однако, нисколько.

- Сайн-байна, ахэ. Здравствуйте, старший брат... - приветствовал его в данный миг Шиги Хутугу как старшего брата, тогда как на курултае или же в другом месте обращался как к хану ханов, но ведь и миг такой.

- Сайн-байна. - так же последовало в ответ. - Как мать? - спросил сразу же после обмена приветствиями.

- Спрашивала про Вас. Я полагаю, ждёт она Вас... - отвечал приёмный брат по обычаю степи, как и положено отвечать старшему брату, именно старшему брату.

Кивнул он молча приёмному брату, не стал расспрашивать про дела его, да и не к чему, не тот случай. Затем соскочил с коня, не так резко, как бывало раньше, в пору молодости, но проворно для его таки солидного возраста. Что ж, ведь и вырос в седле.

"Одним из наиболее восприимчивых к усвоению уйгурской письменности и образованности монголов оказался приёмный брат Чингис-хана Шиги-Кутуку, почему и был поставлен им главным судьёй с получением от своего державного брата такого рода характерной инструкции:

"Теперь, когда я только что утвердил за собою все народы, будь ты моими ушами и очами. Никто да не противится тому, что ты скажешь. Тебе поручено судить и карать по делам воровства и обманов: кто заслужит смерть, того казни смертью; кто заслужит взыскание, с того взыскивай; дела по разделу имения у народа ты решай; решённые дела записывай на чёрные дщицы, дабы после другие не изменяли". - "Сокровенное сказание монголов" - 1240 г.

Выбор Чингис-хана был чрезвычайно удачен. Шиги-Кутуку образцово исполнял свои судейские обязанности и в некоторых отношениях оказался даже выше своего века: например, он не придавал никакого значения показаниям, вынужденным страхом". - Эренжен Хара-Даван "Чингис-хан. Как полководец и его наследие". Белград. 1929 г.

Презумпцией невиновности и близко не пахло от гари пылающих костров инквизиции в Европе в самый расцвет эпохи Возрождения, когда создавались непревзойдённые шедевры для услады взоров королей, герцогов, баронов и иже с ними, ставшие ныне достоянием наций, всего человечества. Но, ведь, и новейшая история предъявит множество случаев подобного рода.

Чингисхан, привязав уздой коня под узорчато орнаментированной верхушкой коновязи, пристегнув нож к луку седла, стоял в раздумье перед входом в юрту с южной стороны. Как и тогда два раза, перед тем как войти молиться духу Вечного Синего Неба, стоял трепетно, перед тем, как предстать перед живым богом, каковым и была для него мать Оэлун.

Постоял и вошёл в тихом раздумье...

11

- Амар мэндэ, эжи. Здравствуйте. Доброго здоровья мать... - приветствовал он тихо, и редким гостем выразился тон ласкательного свойства в мягком голосе его, что также был редок, при этом поклонился, прижав ладони рук к сердцу.

- Мэндэ. - отвечала мать, указывая присесть на алтарь-шэрээ, что возвышался не так высоко на почётной северной стороне, не так далеко от очага в центре. - Ты пришёл, я ждала тебя... - тон голоса всё тот же ласковый, разве что добавилось от старческого, каким и знал с той поры, когда макушкой едва доставал тележную ось, когда, казалось, счастье безмерно с широкую степь, ибо и жив был тогда отец Есугэ, вождь рода борджигин, племени тайчиут.

Слева от двери хранились узда, седло, сбруя отца Есуге, которые старалась не терять никогда, даже тогда, когда спасались бегством от врагов во враждебной степи. Хранились ныне в добротной юрте.

Невестки сыновей, внуков помогали ей, но на этот раз старались не побеспокоить их, дабы и знали, что собрался в дальний поход в неведомые земли, за горы, куда заходит солнце.

Над столом невысоким над широкой чашкой клубился пар от груды свежего мяса. Полная пиала кумыса. Да, что может быть вкуснее еды, приготовленной матерью? И тогда казалось вкусным, когда в едва обветшалой юрте готовила для всей ребятни варево из кореньев, которые собирали в низинах, озираясь всё время по сторонам, дабы не заметили враги, которых хватало, от которых и прятались будто загнанные звери. Никто так не бедствовал, не влачил нищету, не сравнимую в степи, как семья его отца Есугэ, отправившегося уж слишком рано в неведомую высь Вечного Синего Неба. Ох, сия чаша, испитая сполна. Чаша густо смешанных предательства и коварства...

Вассалы, подвластные люди и даже родственники отложились, перекочевали от вдовы вождя. Вместе с ним, со старшим сыном Темучином поскакала она за всеми теми, что недавно проживали в полной безопасностит под сильной рукой тогда ещё живого отца Есуге - предводителя племени тайчиут рода борджигин.

- Как можете бросить вы семью своего вождя после всего того, что сделал он для вас? - справедливый укор её не смог остановить тех, кто по сути, и предавал своего вождя, пусть даже и отбывшего в просторы вечных небес, обрекая тем самым семью его на лихолетье посреди враждебных степей. А затем и гонения со стороны дальнего родственника Таргутай-Кирилтуха.

- Даже самые глубокие колодцы высыхают, самые твёрдые камни рассыпаются. Почему мы должны оставаться верными тебе? Не дело нам идти под знаменем женщины, пусть и вдовы вождя племени, а что до сыновей, и этого старшего, то не доросли они указывать нам... - вот таковым и был ответ вождей родов на её укор.

Оседала пыль от копыт ускакавших коней, когда он и заметил в первый раз слёзы матери.

Не обошлось лишь одной бедой морального характера. Почти весь скот был угнан вот этими, вставшими на позорный путь. И началась тогда охота на сурков, барсуков и прочих живностей степи. В ход пошли коренья трав, что считалось в степи самым краем пропасти, признаком бедности безысходной. То была жизнь самой беззащитной семьи во всех просторах дикой степи. Но ладно бы так, но были и вероломства, от которых памятью не уйти.

Убожество и пропитание про запас не подорвало душевных сил матери.

- Вы пока маленькие щенята. Но знайте, вы не отпрыски воронья, питающегося падалью, вы орлята, вы дети своего отца Есуге, вождя племени с берегов Онона. И помните всегда - вы потомки славного Кабул-хана, его сына всем известного сына Котул-хана, которому ваш отец Есуге-багатур, вождь племени тайчиут, доводился племянником... - не раз обращалась она к его младшим братьям.

- Все эти бедствия - временное наше положение. Ты поднимешь знамя отца и поведёшь за собой многих багатуров степей. Я верю. Да воздаст Вечное Синее Небо за всё по справедливости... - обращалась она уже к нему, подрастающему первенцу.

Он воевал, всю жизнь воевал, там и там по степи вёл за собой орды конниц за собой громогласным кличем "урагшаа" за то, чтобы переменить, изменить многое, но, понимал, в сейчас как никогда понимал, что воевал вот за это, которое и видит сейчас. Достойная старость матери! И память подобно молнии высветил тот день.

Второй раз он увидел слёзы матери, когда неизвестные конокрады угнали восемь лошадей-аргамаков, что взрастили бережно, что составляли в ту пору настоящее богатство.

- Я верну их... - сказал он тогда твёрдо и вскочил решительно на единственного коня.

- Ты один в опасной степи... - только и вымолвила мать.

Поскакал он быстро за округлую сопку и скрылся из виду. Но что-то заставило остановиться его. то был горький комок. Застрявший в горле, и впервые слёзы, что явились самой большой неожиданностью. И повернула коня обратно. Мать всё продолжала стоять на том же месте, провожая тем же взглядом сквозь слёзы. Он остановил коня в нескольких шагах от неё.

- Эжи, мать, будет время, будет время, и я подарю Вам десять тысяч юрт... - почти крик вырвался из раненой юной души, над которой в миг тот всколыхнулось всё же не отчаяние, а огонь надежды неугасимой.

Мать Оэлун лишь кивнула сквозь слёзы. Она увидела в подрастающем сыне мужчину - опору семьи.

Развернул резко коня и скрылся за сопкой. Не знал он тогда, что не только вернёт лошадей, но найдёт бесценное сокровище - друга на всю жизнь. То был Богурчи.

Была ли вера во исполнение того обещания, той клятвы израненной души? Но свершилось это на том Курултае, про который остальной мир не знал, не подозревал, что тогда у истока Онона и зародился коренной поворот его судьбы. То был свидетель - Вечное Синее Небо. И покровитель. И встали наизготовку кентавры больших просторов. И напишется одна из самых интригующих страниц мировой истории.

И так же подобием молнии память матери Оэлун возвратила тот день, когда старший сын, совсем ещё подросток, развернув коня, скроется за округлой сопкой, дабы вернуть тех лошадей-аргамаков, что он и сделал, по пути обрел сокровище ценное - друга. Потом будет друзей во множестве, потому как помимо жёсткого нрава, что было обычной нормой жестоких степей той эпохи, в нём было вот это удивительное качество, ввергающее в веру и преданность, что и пошли за ним под его знаменем люди разных сословий и характеров, но, прежде всего, вот эти удалые парни "длинной воли", что и отказались впоследствии, опять же в силу непреклонной веры в него и преданности от привычной вольной стези, войдя на территорию самой твёрдой дисциплины, неповторимой во все времена.

Были подарки, были награды на первом Курултае новоявленного народа, и он, ввысь поднятый кешиктенами на белой кошме, провозгласил в первую очередь о юртах числом в десять тысяч в дар матери, ибо стало это наградой и для души его. И это превознёс сокровенностью в самую суть помыслов своих все эти годы, когда и собирал всю степь от чистых вод Хубсугула с подножия Алтая на западе до берегов Онона, Керулена на востоке, от пустынных долин Гоби на юге до дремучих лесов Баргуджин-Тукум на севере.

- Я рада, что дожила до этих дней... - слова матери, растянутый тон, такая плавность, указывающая на преклонные года, возымела действо на память о том дне, когда и наступило восхождение. - Слова мальчонки, сына моего, первенца моего могла ли я забыть? Не это, не это, другое, другое. Я рада, что дожила до этих дней, когда рядом с тобой, рядом с нами столько людей, как звёзд в небе. И вижу я, не из-за страха они рядом с тобой. Другое, другое. Редко кто так сближает людей, как ты. И в этом твой дар. Но почему Есуге не смог так...?

То было после того Курултая. Оставив одну юрту себе, да раздала остальные людям, приговаривая при этом:

- Но вот зачем мне десять тысяч юрт, зачем? Мне хватит и одной юрты...

И понимал её, не отговаривая её от такого шага, понимал, что мать Оэлун, уж много лет проведшая семью без мужа, без отца сквозь тяготы лишений, коварств да предательств человеческих, и старалась быть для всех детей своих чисто кристальным образом облака, как олицетворение имени её Оэлун. И для людей, сплотившихся вокруг него тоже, ибо и понимала, что наступили совсем другие времена, ибо она и есть мать хана ханов. И понимал, вникал вот в эту сердцевину сути всего того, что так сложилось в жизни, и были её усилия, неимоверные усилия, благодаря которым и стал таковым, как и есть, тем самым ниспровергателем могущественной империи Алтан-хана по обе стороны Великой стены. Да, империя Цзинь высокомерным видом по велению своему могла раз в три года нанести военные походы в степи, дабы и прорежить число жителей степи, да угнать в рабство детей малых.

Мать Оэлун присела рядом с квадратной земляной площадкой для очага, подула на угольки, добавив немного аргала сверху. И он, спустившись с алтаря-шэрээ, присев рядом, подул на угольки. Взвился дымок, затем и потянулось пламя. Так было много раз уж во времена лихолетий, когда так и дули на угольки, когда она тянула семью изо всех сил, когда он, совсем мальчонкой, и был помощником незаменимым.

- Жив был бы отец Есуге, то стал бы ты впоследствии вождём племени тайчиут, рода борджигин. И не познали бы горя, много горя. Но почему так сложилось, почему выпало так много горести на нашем пути, на твоём пути. Почему всегда преследовали тебя коварства, они и ныне не отстают от тебя... - слова матери, как растянутый тон, такая плавность, указывающая на преклонные года.

- Не отстают коварства, не отстают. Видать, так уж обустроено под Вечным Синим Небом. Я многих знал из тех купцов, которых перебили в Отраре, в неведомом городе неведомой земли. Я знал, ценил Махмуда-Ялавача, который был рядом со мной в трудные годы, которого я поставил во главе огромного каравана. Я многих знал. И как узнал, как будто, стеснило деревянную колодку на шее, что стало трудно дышать. И тогда отправил послов в те земли. Но убили посла, да понасмехались над остальными. И как узнал, как будто, опять стеснило деревянную колодку на шее... - говорил тихо Темучин, первенец её, но в тоне слов его, выразилась, высветилась неотвратимая горечь, за которой последует что-то такое, что невозможно вообразить.

- Что за деревянная колодка? - спросила мать Оэлун, в душе которой шевельнулась неведомая догадка.

- То было давно, когда все вы потеряли меня. Я говорил тогда, что побывал в плену у Таргутай-Кирилтуха. То был я тогда в рабстве, когда на меня надели деревянную колодку. Тогда я не говорил Вам про это, дабы не опечалить Вас. Но говорю ныне, когда я и стал Чингисханом... - говорил всё также тихо Темучин, первенец её, стараясь проявить и на этот раз заботу, как было всегда и в годы лихолетий, и в годы восхождений.

Медленно прокатилась слеза по старческой щеке матери, ибо помнил счастливой молодой тогда, когда и не достиг макушкой тележной оси.

Утерла слезу, последовала ещё. То ворвалась память ветром. О, как била их жизнь! Убогих, жестоко придавленных судьбой, и не было в степи кроме неё и детей её малых. То был ли дар предвидения, и сны ночей беспокойных, и видения в миге дня не светло печального, когда и видела старшего сына, первенца своего на белой кошме поднятым высоко, высоко над головами? Не раз. Потому и старалась изо всех сил не согнуться под бременем страданий от тяжёлых лихолетий. О, сколько ж сил!? И увидела это, за что старалась подняться, но и настроить старшего сына, именно его, первенца по велению предсказания, идущего от сердца, увидела наяву, не сном, не видением на том Великом Курултае...

Как тернист путь был на вершину? Потому и понимала, воспринимала его свод законов Яса, в котором и обращается сын её к людям, живущим ныне в степи, к потомкам, которые будут жить в степи: "Монгол не должен иметь раба монгола. Монгол не должен иметь слугой монгола". Что уж до коварства, да предательства то грех самый больший - смертная казнь. Вот и собрался в неведомые земли покарать вот это самое коварство. Дождётся ли возвращения сына, первенца своего, первенца отца Есуге. Как знать, не в последний раз видятся ли. Года уже преклонные. Мать Оэлун присмотрелась к язычкам пламени, хотя и не холодно было, хотя и лето, но нужен был костёр, как память, и как бы погрела ладони, как было много раз в те годы, когда вместе терпели, стараясь не согнуться под ударами той поры жестокости судьбы. И сын Темучин также повернул ладони к ровному пламени огня очага.

- Утром отправляюсь на берега Орхона. Оттуда поведу войско... - говорил тихо сын Темучин, ныне Чингисхан.

- Иди по воле Вечного Синего Неба... - говорила тихо мать Оэлун.

***************************************************************************

Всколыхнётся, обволакивая, окружит ореолом своим, завладеет разумом моим, унесёт. События, мгновения и мать. Всё так же, и голос, и взгляд, и воздух, и, то пространство. Слёзы застилают внешний мир, стекаясь медленно по щеке. Не предотвратить, не остановить. Оглянусь назад из лодки, несущейся в одну сторону, в будущность. Много чего там позади. Но падает светлый свет, и вижу мать, и взгляд её напутственный. О, сердце! Я там...

Ваш кумир - мать Оэлун! И это в памяти, ибо память - это жизнь.

12

Ранним восходом солнца продолжили путь два крытых небольших экипажа, в которых спросонья восседали в одном Елюй-Чуцай, в другом Сюэ-Талахай, инженер из чжурчженей, народа, до недавних пор управлявшего всем в империи Поднебесной, что уж канул подброшенным камнем в пучине времени. Эх, кровожадность политики недальновидной...

Степь просыпалась. Небо, избавляясь от темени, принимало синеющий покров, высоко далёкий. В степи оживали звуки. То был слышен треск кузнечиков, стрекозы шумный стрёкот, а кое-где и вскрики то ли ночных, то ли утренних птиц. Подул освежающий ветерок. Пока ещё красное солнце источало внезапно яркие краски, бодро будоражащие взор. О, что представало перед ними! Вдали образуя горизонт, полого синие горы смыкались с лазурным небосводом. А ближе, ближе принимали зеленеющий цвет кругло покатые сопки, окружая, образуя эту самую степь, исполненную пестротой невысоких цветов, словно гирляндами обронёно рассыпанных, источающих чисто дурманящий запах от свежести первозданной. Степь пробудилась, выказав тихо одухотворённую прелесть...

- Неужели здесь родился дьявол? - невольно вырвалась беззвучная мысль из одного экипажа, дабы и повиснуть немым вопросом, никак не нарушив тихую идиллию утренней свежести.

Рядом рысили эти самые монгольские кони десятки воинов, скорее, для сопровождения, для указания пути, нежели для охраны, ибо перед ярлыком, что высвечивался иногда в ладони Елюй-Чуцая, весьма уважительно расступались встречные конные разъезды, исполняющие лишь им ведомое поручение. Потому и казалось, да нет, так и было на самом деле, что он, Сюэ-Талахай, очутился внутри подогнано отлаженного механизма, в котором всё прочно неукоснительно, а про коррозию и не вспомнят никогда. А он в этой утробе зарождающейся империи лишняя деталь, отросток ненужный. Так и было, если бы не гонец, заявившийся нежданно, негаданно с вестью явиться к нему самому, к которому испытывал и невольное благоговение, которое никогда бы не выставил открыто, и ненависть, которую боялся, однако, выказать неприкрыто. Потому он здесь. Но в пути не выявил никакого желания, вести витиевато разумные беседы с этим прихвостнем дьявола, с этим Елюй-Чуцаем, который посчитал себя на службе у него. От киданей, да китайцев можно было ожидать такого. И нисколько не удивительно, что многие из народов этих подались на службу вот этому преображению вольных ветров северо-западных степей, разметавших всё и вся на своём всесокрушающем пути до самых, самых берегов безмерно величайшего океана, что не сдержать, удержать никаким заслонам. Но он - чжурчжень, он из народа, до недавних пор безраздельно властвовавшего по обе стороны Великой стены, над которой и перепрыгнул монгольский конь.

Ближе к полудню, когда солнце давно приняло извилисто яркий золотеющий шар, от которого да отведёшь всякий взгляд, показалось вдали что-то такое громадно чёрное, громоздко движущееся, позади которого никак не заклубилось подобие облачка пыли, ибо зелёные степные травы пока никак не обозначили дорожную линию. И оно увеличивалось в приближении, потому как лёгкие экипажи да сопровождающая десятка неслись по мягкой глади намного веселей. Никак не успело застыть любопытство, всё разжигаясь, да разжигаясь, когда вблизи подробно и обозначились детали этой громоздкости. О, это стоило удивления! Откуда они в степи?

То было интересное место в степи, девственной красотой ублажающее взор. Покато выпуклые сопки отливали синевой вдали, от которых и протянулась полоса шириной в полёт, а то и в два полёта стрелы, что соизмеришь аж в 200 алда. Разве что полёт стрелы, пущенной самим Исунке-багатуром перелит через неё, не задев верхушки деревьев. Полоса густо, густо поросшая непроходимым деревьями сплошь из елей, пихт, берёз, осин, боярышников, смородины багровых плодов и всяко, всяко разных кустарников. Но отсутствовали сосны, лишь одна из этих множественных деревьев притулилась одиноко развесистой кроной чуть далее, в стороне от месива зелёного разнообразия. Вдоль этой полосы протекал уж светло кристальный ручей широкий, звонким хрусталём текущий бурливо куда-то туда, где вдали и обозначилась синевой извилистая лента. То река Орхон, о которой вряд ли догадывался Сюэ-Талахай, мысли которого обозначили по-своему эту довольно необыкновенную местность: "В родных долинах Жёлтой реки не встречал ничего подобного..."

Искренность его мыслей, всё же, была двоякой. Да, он родился в долине у берегов великой Жёлтой реки, но отнюдь не его предки, которые селились к югу от другой великой реки Амур. Но когда-то, ценой упорных боёв, перелезши через Великую стену (уж никак не эти монголы, но особенно их дьявольский предводитель, что, да перепрыгнули через неё), и обосновались в долинах Жёлтой реки, реки предков киданей да китайцев. Но вот такого удивительного места не встречал никогда. И когда проезжали мимо, обгоняя их экипаж Елюй-Чуцая, то и кивнул вопросительно в сторону необычной местности.

- Шибир... - пояснял этот философ, ныне уж в услужении дьявола. - Говорят, в северной стороне, на земле Баргуджин-Тукум, западом упирающийся в море Байкал, много, очень много таких местностей. Я там не бывал.

Но пора уж было вскинуться взором вот на это самое громоздкое, да что там. Да не одна громоздкость, вокруг которых, подобно муравьям, копошились люди. О, да всё знакомые очертания у этих громоздкостей? Уж он-то в этом разбирается, ещё как. И был когда-то одним из лучших в Поднебесной.

Огромная камнемётная башня на колёсах, с перекидным мостиком сверху на крепостную стену передвигалась медленно. То были здесь и "купола для штурма", и китайский многозарядный арбалет, и подвижный вихревой камнемёт, и лёгкая катапульта - аркбаллиста, и сами боевые повозки с узкими бойницами для стрельбы, обитые изнутри железными листами. Да к тому вот эти люди, что к удивлению Сюэ-Талахая, оказались сплошь вот этими монголами, вот такими "воинами железных повозок", которые на глазах его умело, что никак не удивило его, зажигали снаряды, начинённые смесью "греческого огня". Но и встречались среди этого "воинства железных повозок" и люди из долин по обе стороны Великой стены, из киданей да китайцев, которых он - гордый чжурчжень осматривал неодобрительно из вуали, прикрывшей окошечко. Но, вероятно, командовал над всем этим весьма организованным действом множественности один человек, который показался ему знаком. Приглядевшись пристально, и узнал, вспомнил его. То им оказался тот самый Аньмухай, родом из этих самых степей, который когда-то обстоятельно рассказал, показал своему хану, этому вечно побеждающему хану, всяко разные секреты осадных орудий тангутов. Но вот зачем всё это здесь, когда до ближайших крепостей, да тех, же, тангутов государства Си-Ся, давно уж покорённых, десятки и десятки дневных конных переходов? Но как-то понимал смутно ли, не смутно, значение всего этого вдали от разных городов. Потому и разгромлена дотоле непобедимая армия Поднебесной...

Пора было двигаться дальше, дабы и предстать перед взором самого дьявола. Но вдали узрел ещё одно грандиозное действо. То были всадники, скачущие и стреляющие в туго набитые кожаные мешки, возлежащих по степи. И этот замысел, такой манёвр уж был ясен пытливому разуму его. Так и есть.

Спустя не так уж долгое время и въезжали они, сопровождаемые всё той же десяткой, в долину той реки Орхон, где их ждал, его ждал...

Волнение Сюэ-Талахая усилилось. Недолго до встречи с дьяволом.

Ставили юрты. На остов деревянного сквозного каркаса снаружи накладывали войлочную кошму. Двери были обращены на юг. Но не задерживались здесь, покинув узенькие ложа крытых экипажей. Их повели, скорее его повели ибо, Елюй-Чуцай повёл себя как равный посреди истинных хозяев, приведшим с собой то ли гостя, то ли...

Прошли через ещё один пологий склон, и открылась более широкая долина над излучиной Орхона, где также раскладывались юрты. Прошли мимо них и дальше. Немного поодаль строй отборных вороных коней, единые на подбор, и всадники под стать, видимо несли им ведомую службу. Никак не знал он, что они - кешиктены, отборный род вечно побеждающей армии.

Их встречал монгол, скромный по одежде. Как-то весело приветствовал он Елюй-Чуцая, уж как-то лихо познавшего язык уроженцев вот этих степей да лесов берегов Онона, Керулена, Селенги, Орхона, от пустынь Гоби до моря Байкал, язык, который отныне называют монгольским. Откуда ж знать ему, что этот с незавидной одеждой пользуется одним из самых высоких положений в зарождающейся империи. То был Джэлмэ, сын кузнеца.

Взглянув насмешливо на него, некогда достопочтенного инженера армии императора, монгол продолжал беседу с Елюй-Чуцаем, с этим философом, некогда служившим в императорском дворце, ныне уж в услужении этого сотрясателя устоев мироздания, каковым и явилась когда-то империя Поднебесной. Сердце продолжало свой волнительный бег всё в одном ожидании. Он вскоре и увидит его.

Путь продолжился дальше мимо строя в круговую все до одного вороных коней и всадников в чёрном, вот таком чёрном воинстве дьявола. Но где же он?

Вот отойдя от чёрного строя, углубились немного в степь этот монгол, этот философ и он, некогда инженер императорского войска, тогда как десятка, сопровождавшая в пути, осталась позади, видимо передав полномочия этому весельчаку. Но зачем? Чего уж делать здесь? Так сразу бы ставку этого дьявола, которую как-то и не приметить.

Не пустынна была эта степь. В ней кто-то обитал. По мере приближения Сюэ-Талахай различал контур какого-то человека, который...возлежав прямо на травах степи, посапывал преспокойненько себе, повернувшись к ним спиной, подложив седло под голову, тогда как вся близлежащая степь кишела, гудела от работ грандиозных. Так казалось ему, что и было истиной. Но этот...?

Но как-то остановились, прервав разговор, таким вот молчанием, испускающем само благоговение, этот монгол и этот философ. И сердце заколотилось ещё бешеным бегом, ибо разум воспринял ситуацию...

Он рядом с дьяволом!

А этот громадный человек продолжал всё так же спать, тогда, как эти двое застыли, а уж он и вовсе оцепенел.

Запалило солнце над огненной степью. Давяще воздух вибрировал, зарябило волной перед взором замутнённым. Бывало ли с ним такое? Обдало ознобом в зное летнего дня. Повеяло застыло холодным ветром изнутри. Как сон. Пьянящий запах трав, цветов полевых. И рядом миг, истины блеск, лезвием её прикосновение...

И сколько же ждать, когда проснётся этот человек, которого в Поднебесной толпы, от черни до самых верхов аристократии, признали дьяволом? Ожидание смущало разум...

- Ты прибыл, ты здесь чжурчжень? - неожиданно спросил спящий, не поворачивая голову, всё так же спиной, тогда как Елюй-Чуцай, приставши позади, переводил его слова, что тон и дыхание обжигали немного затылок, тогда как голос заставил встрепенуться.

Ответить не мог сразу, но и он не торопил, никто не торопил. Но какое там раздумье? Всё так же ошеломлён.

- Я прибыл... - едва узнал свой голос, поникший, увядший, сей отважный инженер некогда императорской армии.

- Долог ли путь был? Много дней, ночей провёл? - продолжал спрашивать неторопливым тоном уже не спящий, притом ничуть не оборачиваясь, а слова в тихом переводе философа продолжали покалывать затылок, а то уж вбивать гвозди молотком на его родном языке чжурчженей, воинственных чжурчженей, некогда властительного народа Поднебесной.

- Долог был, много дней, ночей... - отвечал Сюэ-Талахай всё тем же голосом, никак не отошедшим от вялости, но и от тревожности так же.

- Да, отныне велико пространство государства монголов... - говоря так, приподнимался этот человек, оборачиваясь в сторону их.

То был ли лик дьявола? Задумчивость, отображённая в глазах его, идущая от самых глубин его выражением ли неведомого духа...

Ковыль, травой поросше полинялой едва ли всколыхнётся на постыло холодном ветру. Поле, огромно дикое поле под тускло серым светом бледной луны. В черноте тихо тихого неба едва ль засветится облако, багровое облако, несущее...

Глаза его источали неведомо что, обнимающее, пожирающее огнём незримым всё то, что улеглось на пути его. И оттого опять зарябили волны, будто и воздух не тот, вселяя не уютность в сердцевину духа. А был, есть ли он?

И сколько бы продолжаться этому нависшим затхлым наваждением, если бы степь не огласилась громогласным смехом того, ожидание встречи с которым угнетённо давили разум все эти дни. Потому и встрепенулся, и вернулась степь.

Джэлмэ жестом приглашал усесть подле, что и сделали они, образовав неширокий круг. Молчание нависло, окутало пеленой. Молчал этот человек, одетый в простую одежду кочевника, только что издавший смех, от которого и сердце взбудоражилось. Так смеётся властелин всего, каковым и есть этот человек, в думах множественных одно лишь отражение дьявола, который и разглядывал его внимательно, тогда как он старался виду не подать, что поколеблен духом, отнюдь. Но видать, получалось это у него не так убедительно. Но понимать надо было в ситуации, когда он, то ли гость, то ли приглашённый пленник.

- Чжурчжени отважные воины, когда-то и они покорили Великой стену... - нарушил тишину этот человек, без дозволения которого никто и не сделает этого. - Всегда кочевали, но завладев чужими дворцами, и сами решили жить в дворцах. Монголы так же кочевники, но моим повелением монголы никогда не будут жить во дворцах, жить в годах. Мы будем жить, как жили наши предки. А вот ваша жизнь во дворцах, позабывши о корнях своих, да ослабила вас, изнежила, да привила жадность во многие души. Зачем мне дворец, когда я и зимой, прижавшись к боку верного коня, мог спать в степи посреди зимней стужи. Вы стали есть, и пить как держатели той земли, каковыми и были кидани, да китайцы... - при упоминании киданей невольно взгляд мгновением переметнулся на Елюй-Чуцая, который, однако, служил когда-то при дворе императора, а ныне вот у этого преображения дьявола, но постарался Сюэ-Талахай никак виду не подать, тогда как этот человек продолжал. - Вкусная еда, плоды обильных садов. В пору детства я пировал терпкой ягодой степи, тогда как коренья трав были пищей моей семьи. О-о, какие запасы готовили впрок, потому и старались съесть не всё, дабы оставить на зиму, пережить её. О-о, и сусликов отловленных, поджарив, поедали, лишь бы не умереть с голоду. То была пора детства. А юность, молодость? От утренней зари до вечернего заката не слезал с коня. И едой была кровь верного коня, когда и надрезал шею, да прикасался губами. Да, было время...

Веки прикрыли чуть глаза, когда смолк этот человек, когда на суровом облике его чуть обозначилась улыбка, видать, памятью уже скакал молодым по ведомой им степи. Так и было. Берега Онона, берега Керулена предстали перед взором его, как будто и было вчера. Но и та река, в воде которой прятался от погони, когда и заметил его один человек из погони, но не выдал его, чуть позднее направив погоню по ложному пути и вытащил его из студёной воды, и упрятал возле своей юрты на три дня и три ночи в ворохе шерсти. То был Сорган-Шира. Вот его сын Джэлмэ в данный миг восседает рядом с ним, как верный друг, а другой его сын Чилаун уж добротный темник его войска, преклонившего саму империю Поднебесной. Но рядом в этот миг и этот мудрейший из киданей Елюй-Чуцай. Но рядом и этот из чжурчженей, мастерство и знания которого оценил однако.

Между тем Сюэ-Талахай переваривал слова этого человека. Как-то вскользь да прослышан был от Елюй-Чуцая о том, что бедствовал когда-то этот человек в образе дьявола, испускающего ад по обе стороны Великой стены. Но вот так и слышать самому из уст его, да разве мог подумать об этом когда-нибудь. Что ж, никогда не видел, чтоб император Поднебесной, да и вельможи всякие вот так и спали на земле, пусть не в степи, подложив седло под голову. Да они и воинами никогда не были, позабывшие устои предков, с рождения впитавшие одну лишь роскошь да уют.

- Опасен ли был путь от берегов Жёлтой реки до берегов Орхона? - говорил, спрашивал этот человек, имевший право нарушить первым тишину. - Не встречались ли всякие любители вольницы пограбить, облекающие взором на чужую жизнь как на имущество, которое можно будет с большой выгодой продать в рабство?

- За весь долгий путь не повстречались никакие отряды, увлечённые разбоем. Как будто проехался по двору императора, в котором надлежащим образом и должна господствовать безопасность, по двору длиною в долгие дни и ночи... - отвечал некогда инженер императорского войска, отвечал, как есть.

- Всё ли так под Вечным Синим Небом?

- Не знаю, не знаю, думаю не так.

- Укажет ли сердце тебе на то, как бывает возможно пограбить большой караван, да перебить до самой смерти сопровождающих числом в четыре сотни и ещё пятьдесять купцов, да несколько десятков доверенных охранников в придачу?

- Да разве возможно такое? - немного удивился инженер императорского войска. - Никак не может указать на это моё сердце. Но подумать так, то сказочная история получается. То должна быть большая шайка разбойников. Не слыхал никогда про такой разгул по всей ширине обеих сторон от Великой стены.

- И моё сердце не указывает на такое, не могло указать, но ведь было такое.

- И в каких же землях возможно само кощунственное посягательство?

- Не по обе стороны от Великой стены, не по обе... - как бы успокаивал этот человек, про чьё величие уж давно догадался он, уж точно узнал. - И как понимаешь, не в степях широких у берегов наших рек. В другой земле, другой, далёкой отсюда, в стороне, куда заходит солнце. И не шайка разбойников большим числом, но в городе, в государстве, которое также величаво образовано, как и Поднебесная Алтан-хана, чьи войска по правилу раз в три года наведывались в края наши, дабы поистребить людей степи, дабы числом поменьше стало, да уж заодно и рабов прихватить из числа детей малых... - в заключение его слов от знака успокоения и не осталось следа.

Понимал Сюэ-Талахай первооснову причин вторжения монголов под предводительством необыкновенного хана, которого тайком и прозвали дьяволом. И вот теперь, в данный миг он рядом с ним в кругу одном, где он поведал ему историю про караван, о котором едва ли слышал. Потому любопытство разгоралось, заслонив немного признаки виновности за весьма мерзостные дела предков да императоров, от прошлых лет до нынешнего, обделённого даром высокого разума.

- И чей же был караван? - задавал вопрос инженер, который и был ожидаем.

- Караван монгольского государства. Я многих знал, которых умертвили подлым образом. И не было предела моему горю, как горю их родителей, сыновей, дочерей их. И послал тогда в это государство, именуемое Хорезм троих послов с переводчиком в придачу. Я потребовал лишь выдачи виновника. Но не вернулся один из них, ибо отрубили ему голову, да понасмехались над остальными, прилюдно обрезав бороды им. То был приказ самого хорезмшаха. И что, же, остаётся делать? Вижу я, ты никак не обделён высоким саном благородства, да и разумом вдумчивым так же. Каким было б повеление сердца, будь ты монголом? - то ли спросил этот человек на испытание, но скорее по зову искренности.

- Я чжурчжень, не быть, не стать никогда мне монголом. Но сердце подсказывает об отмщении этим неблагородным, о наказании всех виновных... - отвечал он так же, ведомый искренностью.

- Да, не быть, не стать никогда тебе монголом. Но и не надо. Ты - чжурчжень, и слышу я слово истинно благородного человека, достойного потомка славных предков. Что же касается меня, то сердце моё взывает, равно как и сердца всех монголов, от младых с тележную ось до самых стариков. И потому поднимаю армию...

Тишина явилась спутницей его словам. И подумал инженер, и вообразил то неведомое государство, которое из-за мерзко неблаговидного поступка лишь некоторых да выставился на заклание. Это как в лесах чжурчженьских амурского тигра ущипнуть, да усы подёрнуть.

- В государстве тангутов Си-Ся, когда мы подошли к крепости Цзюй-юнгдань, то сотник нашего войска Аньмухай показал мне кое-какие секреты тангутских мастеров осадных дел... - на этот раз в тишину не врезались, будто обхаживали её слова совершенно спокойного тона вершителя судеб, уж точно его судьбы, кое-какая вкрадчивость которого, скорее, могла предвещать что-то.

При упоминании этого имени тотчас резануло по памяти обликом того монгола, который командовал, учил возле башен, возле катапульт, возвышавшихся в степи, того монгола, которого видел однажды в деле во время войны. Но понимал, что последует что-то, что не зря такое упоминание.

- Я ценю умных да талантливых людей в каждом народе. Притом меня не тяготит никакая дума, из каких сословий данный обладатель сего таланта. У моего же народа берегов Онона, Керулена, Селенги, Орхона, Байкала, широких степей от южного вместилища пустынь Гоби до густых лесов Баргуджин-Тукума так же много умных да талантливых людей. Но всё дело в том, что не учились они высокому образованию, что возможно затейливым образом заносить слова на тончайшую бумагу китайского свойства. Лук да стрелы, да война племён была их учёба. И я так учился. Но другие времена, потому и перенял мастерство каллиграфий у найманов, некогда врагов моих извечных, вот такое мастерство росписи уйгурского письма, да повелел учиться этому и детям моим, да достойным детям монголов. И тебя я ценю, потому и пригласил тебя не с конвоем, но с охраной, ибо думы мои о том, что послужишь ты мне, облекая мастерство своё в военное дело, в саму войну, что поведу я против тех, кто нарушил устои благопристойности под Вечным Синим Небом. Потому иду воздавать. Но и говорю, будет установлен мой закон, гласящий о безопасности торговых караванов на всём протяжении от сторон восходящего солнца до сторон его заката. И будет так... - чеканил он слова эти твёрдо, обуреваемый неистовым потоком дум своих, взошедших от души его, но вдруг и обернулся резко, и проговорил уж весело. - О, я вижу радость огня в твоих глазах...

Да что там огонь, когда уж забушевало радостным пожаром. Думал, чем только не обернётся эта встреча с самим дьяволом, который да оказался на этом месте человеком, от которого, всё же веяло необыкновенностью не от мира сего. Каким? Не понять. Но вот и не пахнет никакой вероятностью казни ужасающей или, же, преподобным рабством униженным. Другое, другое. Но ведь и воевал, же, он против монголов, против него самого...

- Как знаю я, ты понимаешь кто перед тобой?

- Я знаю. Я вижу Чингисхана, которому готов служить верно... - сказал совсем не те слова, которые и не приходили в думы никогда, но истинно при этом посетила искренность.

- Слышу, слышу слова от сердца твоего, да и от разума тоже. Потому и пойдёшь вместе с нами. Вон на том берегу велю установить новый улус... - указал при этом на крутой берег Орхона, за которым простиралась широкая степь. - Вернёмся прежде сюда, когда раскинутся множество юрт, вокруг которых да зальётся весёлый смех. - при этом разразился громовым раскатом точно смеха, который с такой же радостью поддержал его верный друг Джэлмэ, который когда-то спасал его изо всех сил, доставая кумыс из вражеского стана, да высасывая ненужную кровь из раны, от стрелы того самого Джиргуадая, ныне Джэбэ, одного из самых талантливо гениальных полководцев его. - Там будут юрты. Что мне роскошные дворцы, что мне эти города, которые беру при помощи таких как ты, ох уж шибко образованных мастеров своего дела... - всё тот же смех громовой сопровождал эти слова, идущие от сердца, взбодрённые неистовым духом, к которому присоединялся такой же смех Джэлмэ. - Предки наши до нас жили в юртах, при нас монголы так живут, и после нас будут жить...

Елюй-Чуцай поддерживал смех великодушный лишь улыбкой едва приметной, тогда как он, Сюэ-Талахай, в молчании едва сдерживал нежданную радость, что разливалась уж бурливо широко по руслу души всколыхнувшейся.

"Чингис-хана в оседлых народах отталкивала алчная приверженность к материальному богатству, не всегда честно приобретённому, высокомерное, оскорбительное обращение с низшими и униженное пресмыкание перед высшими. В их политической жизни он видел карьеризм, предательство и измену". - Эренжен Хара-Даван.

По возвращении из земель закатного солнца встретит их множество юрт на том указанном берегу Орхона. А ещё через десяток лет и раскинется широко удивительный город Каракорум, столица империи, которая раскинется громадно обширной территорией на большей части света. И возведут в центре столицы изумительнейший дворец для ханов. Не ошибётся великий обожествлённый предок монгольских народов, говоря о том, что дети его, внуки, правнуки не будут жить в юртах. Не познавшие вкус кореньев, не знающие про запас впрок на зиму, что уж говорить тогда про деревянную колодку раба, которую и носил когда-то великий предок, предпочтут юртам роскошь дворцов, да городов побеждённых народов. Но будет, всё же, изумлять дворец хана Угэдэя, его третьего сына от жены Борте, построенный для изумления гостей со всего света, как будет изумлять и в дальнейшем при чингизидах Мунке, Гуюк, потомках его, до той поры, когда правнук Хубилай-хан не переведёт столицу в долину нынешнего Пекина.

"Возле дворца, подобно амбарам, располагалось несколько длинных зданий, в которых хранились продукты и сокровища. Перед входом, где казалось недостойным проносить мехи с молоком и напитками, стояло серебряное дерево, сделанное захваченным в плен ремесленником Гийомом Парижским. У его подножия сидели четыре серебряных льва, из пастей которых через трубы струилось белое молоко кобылиц. Четыре трубы шли по стволу дерева до вершины, и оттуда напитки стекали в рот золотых змей и вытекали через их хвосты. По одной трубе текло вино, по другой очищенный кумыс, по третьей "боал" - медовый напиток, и по четвёртой рисовое пиво. Они накапливались в серебряных чанах на конце каждой трубы. На вершине дерева стоял серебряный ангел с трубой. В потайной камере у подножия дерева находился человек, который дул в трубу ангела всякий раз, как главному виночерпию требовались напитки, со стороны казалось, будто это дует ангел. Услышав сигнал, кравчие в хранилищах наливали в трубы соответствующие напитки. Подобная церемония устраивалась дважды в год - во время весеннего и осеннего пиров". - Голос Монголии. 23/05/2011. Ссылка из портала о странах и народах мира. Portalostranah.ru

"Ко дворцу Мунке в Каракоруме стекалось великое множество народа из Азии и Европы. Тем не менее великий хан продолжал жить в шатрах по обычаю кочевников... Сюда прибывали купцы, особенно мусульманские купцы, встречавшие в лице монголов щедрых покупателей. Ремесленники, астрологи, математики и дилетанты от науки того времени - все собирались в этом городе из шатров, который, казалось, господствовал над всем миром, спокойствие и порядок устанавливались на всём протяжении Монгольской империи, и на великих караванных путях, пролегавших через целые континенты, было всегда оживлённо, люди путешествовали во всех направлениях. Европа и Азия вступили в более тесный контакт друг с другом". - Джавахарлал Неру. "Взгляд на всемирную историю".

Во времена правления ханов, чингисидов Угэдэя, Гуюка и Мунке в Каракорум приезжали в знак покорности, признания верховной власти и почитания деятели государственного порядка ближних и дальних земель, покрывая тысячи и тысячи километров из разных концов громаднейшей империи. Стоит отметить, да и выделить особенно одну черту этого города, столицы великой империи, раскинувшейся в двух частях света, черту, что является очень актуальным для начала третьего тысячелетия, эпохи высочайшего развития науки, техники, технологии, широко декламирующей постулаты гуманности, воздвигающей на высоты права человека.

"Город состоял из нескольких изолированных друг от друга кварталов, в которых жили ремесленники, торговцы и посланники со всего света. Там жили люди разных рас и религий. Рядом с христианскими (несторианскими) церквами путешественники видели многочисленные мусульманские мечети и буддийские храмы". - Википедия.

"В основу государства была положена также религия: сам Чингис-хан и его сотрудники по управлению были люди религиозные и должны были быть таковыми, но официального вероисповедования объявлено не было. Служащие принадлежали ко всем вероисповеданиям: среди них были шаманисты, буддисты, мусульмане и христиане (несториане). Государственно важно было для Чингис-хана, чтобы его верноподданные так или иначе живо ощущали бы свою подчинённость Высшему Существу, т.е., чтобы они были религиозны независимо от исповедуемой ими религии". - Гарольд Лэм.

"До столь широкой веротерпимости, которая господствовала в царстве Чингиса 13 века, Европа дошла, и то лишь относительно, в 18 веке - после того, как она пережила крестовые походы для массового истребления еретиков и язычников и после нескольких столетий, в течение которых пылали костры инквизиции". - Эренжен Хара-Даван.

Может ли похвастаться, возгордиться такой степенью толерантности, что несомненно является ступенью вверх по лестнице совершенства социального изобретения разума, каковым и является цивилизация, современная эпоха высочайших технологий цивилизации первого типа, обивающая пороги цивилизации второго типа, что и есть обжитое пространство в пределах звёздной системы. И это толерантность в 13 веке в отдельно взятом государстве, отдельно взятом городе. Что ж, учись 21 век, учись, дабы и выглядеть достойно в глазах последующих веков, в пытливых разумах потомков.

"...Здесь решались вопросы о престолонаследии; здесь принимались решения о новых завоевательных походах, приводившие в движение миллионы людей и переворачивающие их судьбы; сюда с надеждой на влияние устремлялись эмиссары мусульманской, буддийской, христианской и других конфессий. Сведения о Каракоруме содержатся в китайских летописях и записках европейских путешественников 13 века: Плано Карпини, Марко Поло и де Рубрука.

В настоящее время город является центром сомона Хархорин аймака Уверхангай.

2 сентября 2009 года на заседании правительства было принято решение о создании музея "Хархорум", который станет местом коллекционирования уникальных памятных предметов, исследования, хранения и пропаганды истории и культуры, связанных со всемирным наследием, как исторические места долины реки Орхон и древней монгольской столицы. для поддержки этого проекта Япония безвозмездно предоставила 5 млн. долларов США; строительные работы выполнила японская компания "Коноике". Музей действует с лета 2011 года.

В 80 километрах к юго-востоку от Хархорина находится географический центр Монголии.

В 2004 году Хархорин вместе с обширной территорией, получившей название Культурный ландшафт долины реки Орхон, был объявлен ЮНЕСКО Объектом Всемирного наследия Љ1081 rev". - Википедия.

И если в одном ошибся великий обожествлённый предок монгольских народов, то в других важных вопросах, что касались напрямую военного дела и обустройства нового государства, то исполнены были они с точностью задуманного от разума человека, не имевшего аналога себе и в предыдущих, и в последующих отрезках истечениях реки Истории. Одна из этих сторон и явилось мастерство осадной техники монголов.

"Покорение северного Китая существенно усилило монгольскую державу и её армию. По приказу Чингисхана в Монголию были вывезены ремесленники и специалисты, наладившие производство камнемётных и стенобитных орудий, выбрасывавших сосуды с порохом или горючей жидкостью. Это позволило монгольским отрядам в будущем успешно осаждать и брать штурмом города и сильные крепости". - Вадим Дамье. Энциклопедия Кругосвет.

"...уже через 2 года после первых опытов взятия городов монголы могли разбивать крепостные стены, что показывает их способность быстро учиться осадному искусству. Вряд ли можно удивляться тому факту, что первым начальником камнемётной артиллерии, зафиксированном в источниках, был чистокровный монгол Аньмухай.

...имевшиеся собственно монгольские специалисты, успешно перенимали тангутский и чжурчженьский опыт в самом начале завоевательных походов Чингисхана и стали даже экспертами-надсмотрщиками над немонгольскими специалистами. Это показывает использование термина дарругачи, т.е., так сказать, комиссара и контролёра верховной монгольской власти в какой-либо области. Поэтому можно заключить, что процесс обучения и подготовки кадров для своих артиллерийских и инженерных частей осуществляется при постоянном контроле самого как каана как непосредственно, так и через доверенных лиц вроде Аньмухая.

...стало общераспространённым заблуждением считать, что якобы только с помощью "китайских инженеров" орды монголов могли сокрушать могучие государства с их твердынями-городами, дотоле бывшими надёжными заслонами против кочевников.

...кроме развития тактики и стратегии применения конницы, естественной для кочевников военной силы, монголы эффективно сокрушали крепости и города в государствах развитых оседлых народов. Для современников монголов это было ужасающим сюрпризом, породившим настроения паники и восприятия монголов как "бича божьего" или как обладателей магической силы. ...Частично такое представление вызвано нестандартностью хода монгольских завоеваний по сравнению с другими кочевниками - до монголов кочевники крайне редко захватывали защищённые города оседлых народов и способность монголов, воспринимавшихся абсолютно диким народом "людоедов", успешно их брать была непостижимой. И потому такое важное отличие военной державы монголов от остальных кочевых "имперских конфедераций" заслуживает особого изучения,...

Причина успехов монголов во взятии укреплений была в систематичности их подхода и поэтапном усвоении практических знаний о приёмах борьбы с крепостями оседлых народов, добытая по ходу их продвижения из монгольской степи вовне. Армия монголов к моменту своих походов на запад - в Среднюю Азию и, далее, в Европу, уже накопила большой опыт в осадных технологиях, который нарастал постепенно, от этапа к этапу. Это обстоятельство обычно не учитывается, хотя оно очень важно - им проясняется та "лёгкость", с которой монголы овладевали технологиями развитых оседлых цивилизаций, которая поверхностно объясняется простым заимствованием и привлечением "иностранных специалистов". На самом деле монголы овладевали искусством осады городов медленно, шаг за шагом, т.е., от преодоления обороны слабого противника к осадам более сильных крепостей, от применения примитивных способов взятия городов-крепостей к методам совершенным на то время. Если подробно рассмотреть в динамике весь процесс обучения войск Чингисхана этим приёмам и взятия ими на вооружение всего арсенала современных им осадных технологий, то выясняется, что этот "мгновенный" переход к армии. Оснащённой новейшей по тем временам осадной техникой, занял как минимум 10 лет.

...рассмотрев основные характеристики монгольского осадного искусства, можно констатировать огромное значение того факта, что монголы весьма успешно овладели осадными технологиями и даже развили их до чрезвычайно эффективной системы. Его значение ещё и в том, что кочевники, предшественники монголов, которые оставались на стадии "имперской конфедерации", никогда не достигали подобных успехов, а монголы, в отличие от них, получили противоположные результаты. Причины этой кардинальной разницы лежат, по всей видимости, куда глубже, нежели в сфере собственно военного искусства. Так, сюнну за всю историю не взяли ни одного города штурмом или правильной осадой, а тангуты, кидани и чжурчжени начали добиваться успехов в борьбе с укреплениями китайцев на той стадии своего развития, когда они создавали полноценное государство. Но и они не могут похвастаться своими осадными технологиями перед монголами Чингисхана - он особо заботился о взятии на вооружение самых современных средств, лично контролируя процесс овладения ими в своей армии. Но они решили дело в пользу монголов опосредовано - через применение этих способностей для создания полноценного государства, причём в виде военной империи. Наличие у монголов высококлассной и эффективной системы для взятия крепостей - это ещё один аргумент в пользу решения вопроса о характере государственности монголов. Причём в пользу признания её не только полноценной, но и в чём-то опередившей своё время" - Р. Храпачевский. X Legio Военно-исторический портал античности и средних веков.

Хуннууд (сюнну, гунны, hunnen) в переводе с монгольского, бурятского, калмыцкого люди, хунн в переводе человек, вставшие во весь рост из степей Центральной Азии, из берегов Селенги, величаво несущей воды свои в лоно несоизмеримости глубин священного Байкала, привнесли основную причину "великого переселения народов" в Европе в 4 веке нашей эры. Они-то не брали городов, крепостей. Но ведь и время Истории было таковым, что на закатной стороне солнца величественно возвышалась лишь одна твердыня, каковой ещё продолжала оставаться Римская империя, едва вступившая в пору безвозвратного заката.

"Сюэ Талахай неоднократно имел заслуги и был выдвинут... в качестве главнокомандующего из камнемётчиков и моряков, а также мастерами из всех иноземных народов, с правом полномочно вести дела". - "Юань ши" (история династии Юань), Тайбэй 1966.

Не предполагал Сюэ-Талахай, что когда-нибудь да будет вместе со вчерашним врагом Аньмухаем брать города и крепости другой империи.

И ещё в одном не ошибся Чингисхан, говоря, что будет установлен его закон, гласящий о безопасности торговых караванов на всём протяжении от сторон восходящего солнца до сторон его заката. В последующем в грандиозной империи, раскинувшейся в двух частях света, в которой правили его потомки, чингизиды, не спадёт ни один волос с купца, в виду всякого отсутствия разных бравых ловцов лёгкой удачи, таких вот разбойников, которых всегда и везде хватало на многом, многом протяжении реки Истории.

"Монгольская эпоха, единодушно считают исследователи, сопровождалась не только колоссальными военными походами и политическими переворотами, но и дала выход многим культурным течениям, открывшим новые возможности для Востока и Запада.

...Считается, что монголы дали многим народам Евразии основы государственности, демократию, плюрализм, веротерпимость и свободу вероисповедания, законослужение и законопослушание, верховенство конституции, теорию военного искусства, прогрессивную налоговую систему, межконтинентальную почтовую связь.

...Как пишет Марко Поло, Монгольская империя представляла из себя страну процветающую и богатую, с развитой промышленностью - различными великолепно оборудованными мастерскими, шахтами, обеспечивавшими страну рудами и углём, с изобильными садами и полями, вдоль всех дорог были постоялые дворы. Специальная служба гонцов доставляла почту со скоростью четырёхсот миль в сутки. При Хубилае стали выпускаться бумажные деньги и иные ценные бумаги: было положено начало современной системе кредитования - основе экономики всех высокоразвитых современных государств. Именно Марко Поло, кроме секретов производства шёлка и макарон, привёз в Венецию идеи выпуска ценных бумаг-векселей, и отсюда началось их победное шествие по Европе и миру" - Батожаб Раднаев "Чингисхан: Взгляд с Запада".

"Чингисхан ...разрушил преграды тёмных веков. Он открыл человечеству новые пути. Европа пришла в соприкосновение с культурой Китая.

...открытие путей сопровождалось обменом идей. У европейцев появилась прочная любознательность в отношении далёкой Азии. Марко Поло отправляется туда вслед за Рубруком. Два столетия спустя отплыл на открытие морского пути... Васко да Гама. В сущности и Колумб отправился в путь на поиски не Америки, а земли Великого Могола". - Гарольд Лэмб. "Чингисхан - император всего человечества". Лондон. 1928 г.

"Благодаря созданию разветвлённой сети уртонов (ямских станций) Чингисхану удалось связать воедино пути следования торговых караванов, путешественников, послов. При наследниках эта сеть распространилась помимо сухопутных и на водные пути, охватив тем самым весь цивилизованный мир того времени. Благодаря именно этой сети невиданных масштабов достиг обмен между Западом и Востоком. Тем самым монголы внесли весомый вклад в развитие мировой цивилизации. Некоторые сегодняшние исследователи, в частности корейский учёный Ким Жон Рэ, называют эти деяния древних монголов предтечей современной глобализации, а уртонную сеть - своеобразным прототипом сети Интернет". - Президент Монголии Н. Энхбаяр.

Война на Дальнем Востоке по обе стороны Великой китайской стены на краю света оставалась войной регионального значения, о которой не прослышали даже в Хорезме, не говоря уж о далёких западных странах. В 1219 году по календарю григорианскому, в год зайца по восточному календарю войско монголов, армия Чингисхана двинулась вслед за уходящим солнцем.

И мир узнал...

13

Стихийные бедствия - пожар от огня, наводнения, цунами от воды, землетрясения от недр земли, засуха от чрезмерно ясного неба да палящего солнца бывают разными, проявляются по своему, но несут одно - бедствие всему живому. Бедствие от разума - война, бывала разной, но несло одно - бедствие прежде тому, кто является носителем разума, а уж после и некоторым из всего живых. Но ныне, при обстоятельствах чрезвычайно неразумных, принесёт бедствие и всему, всему живому, после которого, может быть, очистившись от разума, не достигшего высоты предназначения (как будет жаль), продолжит планета дальше путь по Реке-Времени, на поверхности которой всё также будут на ветру те же моря, океаны, горы, реки, долины...

Это бедствие от разума проявилось как постепенное наводнение, для начала просачиваясь тихо, это бедствие от разума проявилось как постепенный низовой пожар, просачиваясь тихо. Монгольский всадник скакал тихо, парил коршуном, придерживаясь тактики. Но в отличие от стихийного бедствия это бедствие во всём имело план, в котором все нити сценария держались в одной руке, хотя, было позволительно и проявления яркого экспромта, такой выразительной игры для некоторых актёров, то, бишь, полководцев, которым режиссёр отвёл главные роли. В чём-то имелась схожесть с тем сценарием спектакля от неимоверного многообразия жизни, когда нежданно нагрянет кобра в гости в чей-нибудь двор разной живности. И этой коброй явилась монгольская, но многонациональная армия Чингисхана в ту пору.

"Как перед лесным пожаром бежит впереди удушающий дым, так и перед наступающей монгольской конницей далеко вперёд стелется удушающий, обессиливающий страх, дававший всегда плодотворные результаты". - Всеволод Иванов. "Мы. Харбин." 1926 г.

"Способность монгольской армии обходиться без коммуникаций обеспечивала крайняя выносливость людского и конского состава, их привычка к самым тяжким лишениям, а также царившая в армии железная дисциплина. При этих условиях отряды крупной численности проходили через безводные пустыни и переваливали через высочайшие горные хребты, считавшиеся у других народов непроходимыми. С большим искусством монголы преодолевали также серьёзные водные преграды; переправы через большие и глубокие реки совершались вплавь: имущество складывалось на камышовые плоты, привязанные к хвостам лошадей, люди пользовались для переправы бурдюками (надутые воздухом бараньи кожи). Эта способность не стесняться естественными преградами и создала монгольским воинам репутацию каких-то сверхъестественных дьявольских существ, к которым не приложимы применяемые к другим людям мерки.

...Трудно вяжутся с нашими представлениями о кочевой рати, как о сборище нерегулярных банд, тот строжайший порядок и даже внешний лоск, которые господствовали в Чингисовой армии. Из приведённых статей "Джасака" му уже видели, как строги были в ней требования в отношении постоянной боевой готовности, пунктуальности в исполнении приказаний и т. д. Выступление в поход заставало армию в состоянии безупречной готовности: ничто не упущено и каждая мелочь в порядке и на своём месте; металлические части оружия и седловки тщательно вычищены, баклаги наполнены, неприкосновенный запас продовольствия в комплекте. Всё это подлежало строгой проверке начальников; упущения строжайше наказывались. Со времени среднеазиатского похода в армии имелись хирурги из китайцев. Монголы, когда выступали на войну, носили шёлковое бельё (китайская чесуча) - этот обычай сохранился до настоящего времени, ввиду свойства этого материала не пробиваться стрелой, а втягиваться в рану вместе с наконечником, задерживая его проникновение. Это имеет место при ранениях не только стрелой, но и пулей из огнестрельного оружия. Благодаря этому свойству шелка стрела или пуля без оболочки легко извлекалась из тела вместе с шёлковой тканью. Так просто и легко совершали монголы операцию по извлечению из раны пуль и стрел.

...Перед открытием военных действий Чингис-хан собирал всех старших начальников для выслушивания его наставлений.

...Когда предвиделась встреча в поле с неприятельской армией, монголы обыкновенно придерживались одного из следующих двух способов: либо старались напасть на неприятеля врасплох, быстро сосредоточивая к полю сражения силы нескольких армий, либо, если противник оказывался бдительным, и нельзя было рассчитывать на внезапность, направляли свои силы так, чтобы достигнуть обхода одного из неприятельских флангов. Такой маневр носил название "тулугма". Но чуждые шаблона монгольские вожди, кроме двух указанных способов, применяли и разные оперативные приёмы. Например, производилось притворное бегство, и армия с большим искусством заметала свои следы, исчезнув из глаз противника, пока тот не раздробит своих сил и не ослабит мир охранения. Тогда монголы садились на свежих заводных лошадей, совершали быстрый налёт, являясь как будто из-под земли перед ошеломлённым врагом.

...В своём проявлении на поле сражений эта способность была результатом одиночной выучки монгольских всадников и подготовки целых частей войск к быстрым передвижениям и эволюциям при искусном применении к местности, а также соответствующей выездке и втянутости конского состава; на театре войны та же способность являлась выражением прежде всего энергии и активности монгольского командования, а затем такой организации и подготовки армии, при которых достигалась небывалая быстрота совершения маршей-манёвров и почти полная независимость от тыла и подвоза. Про монгольскую армию можно сказать без натяжки, что в походах она имела "базу при себе". Она выступала на войну с немногочисленным и негромоздким, преимущественно вьючным обозом верблюдов, иногда гнала с собою гурты скота. Дальнейшее довольствие было основано исключительно на местных средствах;

...Монгол, воспитавший свою воинственность на звериной охоте. И на войну смотрит отчасти, как на охоту. Охотник, вернувшийся без добычи, и воин, за время войны требующий продовольствия и снабжение из дому, считались бы в понятии монголов "бабами".

...Действительно, есть основание думать, что своей воинственностью и удалью монголы в значительной доле обязаны именно зверовой охоте, воспитавшей в них эти черты с малых лет в повседневном быту.

...Монгольское наступление представляло снежную лавину, нарастающую с каждым шагом движения.

...Нельзя не указать ещё на одну особенность гения Чингис-хана, которою он превосходит других великих завоевателей: он создал школу полководцев, из которой вышла плеяда талантливых вождей - его сподвижников при жизни и продолжателей его дела после смерти.

...Как на один из приёмов, употреблявшихся Чингис-ханом для развития в своих сотрудниках самостоятельного полководческого дара, можно указать на то, что он представлял им значительную долю свободы в избрании способов для выполнения данных им боевых и оперативных задач". - Эренжен Хара-Даван. "Чингисхан. Как полководец и его наследие." Белград. 1926 г.

Не имело смысла в Азии в первой половине тринадцатого века кричать, взывать к гуманизму, определённому древнеримским политиком и философом Цицероном. И Европа ничуть не ушла вперёд, в ожидании костров инквизиции, да и войн бесчисленных, что классический гуманизм эпохи Возрождения лишь притулится скромно на обочине истории, открываясь взору немногим избранным. А в неоткрытом Новом Свете пышно кровавым цветом окрашиваются неисчислимые человеческие жертвоприношения, после которых слагаются горы из человеческих трупов, что позднее, периодом через три века, приведут в неописуемый ужас испанских миссионеров, хотя конкистадоры ничем не лучше. Оставалось ждать шесть с половиной столетий до создания обществ "Красного Креста", "Красного полумесяца", в Иране "Общества Красного Льва и Солнца". Оставалось ждать более семи столетий до Женевских конвенций, которые, к сожалению, не всегда соблюдаются и поныне, в эру декларирования гуманности, в эпоху ошеломительного взлёта науки, техники, технологии.

Войско новой империи Востока вторглось в Хорезм несколькими армиями. Но прежде были посланы две армии, которыми командовали два сына Чингисхана - Чагадай жёстко жестокого нрава и взвешенно рассудительный разумом Угэдэй, к тому же общительного нрава, который по наследству и займёт престол отца, в дальнейшем будущем чья смерть, по признанию многих историков, спасёт западную часть Европы от лавины монгольской конницы, ибо сын Джучи Бату, наместник западных земель, властелин улуса Джучи, переименованной в Золотую Орду, не дойдя примерно ста километров до Вены, с берегов Дуная, с берегов Адриатического моря повернёт обратно, дабы поспеть на похороны своего дяди Угэдэя в Каракоруме на берегу Орхона, в центре монгольских степей, на похороны хана обширнейшей империи на большей части Старого Света.

Объявились они под стенами Отрара неожиданно и тихо, будто поступь воды, вышедшей из русла реки, подтапливая всё. И вздрогнули сердца жителей хорошо укреплённого города, но более вздрогнуло одно сердце, изнутри которого разорвалась сама суть интуиции о том, что пришли за ним. То был правитель Отрара.

Другая армия поначалу повернула на северо-запад, упёршись в хребты Алтая, в природные неприступные стены, решила, и перемахнуть через них.

"Эта небольшая армия глубокой зимой 1218-1219 гг. переходит Алтайский хребет по перевалам Кизиль-Арт и Терек-Даван высотою более 12000 футов над уровнем моря - подвиг неслыханной смелости, намного превосходящей по отваге переходы через Альпы Ганнибала и Бонапарта" - подполковник И. Рэнк.

При переходе армия продолжает поддерживать связь с Чингисханом через громадное расстояние. "...связь между ними действует исправно - одна из загадок для современного поколения" - Эренжен Хара-Даван.

Эта армия ринулась в цветущие долины подобно захлёстывающей волне громадного цунами, что явилось полнейшей неожиданностью для империи Хорезма, одним из деморализующих факторов.

Армия старшего сына Чингисхана Джучи двинулась кратчайшим путём в центральные части империи, богатых городами, да крепостями, навстречу войску хорезмшаха.

Юный Анвар следовал повсюду за Джелал-ад-Дином, который, к большему сожалению его, был отстранён от верховного командования, передав все бразды правления войском несметной многочисленности отцу, хорезмшаху огромной империи. Что ж, и командиром отдельного корпуса он всё так же оставался его кумиром высочайшего полёта.

В обширнейшей долине, куда протиснулись через ущелье, и увидел Анвар впервые в жизни ту конницу, обретшую в данность настоящего момента стройность строя в выжидании, про которую лишь слышал, которую именовали монгольской.

14

Тысяча Бату-Мунка, как многие тысячи, застыла в ожидании. Сотня Жаргалтэ, как многие сотни, застыла в ожидании. Десятка Найдана, как многие десятки, застыла в ожидании. Эрдэни, этот парень с Баргуджин-Тукума, чьи родители, как и он сам, пасли небольшое стадо своё недалеко от долины Дабата, что на северном побережье Уды между священным горами Саган-хада и Дяндяжан-хада, застыл в ожидании, как и все воины армии Джучи, старшего сына Чингисхана.

Накануне перед боем встретился неожиданно с другом детства Баяр-Туяа, уж случайно совсем, хотя, может, этот самый случай и свёл их после столь долгих лет именно вот здесь, в широко просторной долине неведомой земли. Но сначала Баяр-Туяа встретился шумно радостно с командиром их сотни Жаргалтэ, которого еле узнал он, Эрдэни, при встрече, когда тот сам и напомнил про ту встречу той ночью на левом берегу Уды накануне той битвы на плато у ручья Эрхирик.

- Как служба, парень из унгират, отныне монгол великих степей? - спрашивал совсем по-свойски сотника Жаргалтэ его друг детства Баяр-Туяа.

Из их разговора, он узнавал, что и его друг детства ныне тоже командир, командир десятки, тогда как он смотрел на их встречу, не смея тронуться с места без приказа своего командира Найдана из племени олхонут, но ныне монгола. Все они монголы, воины Чингисхана! Долго бы разговаривали они, тогда как он не смел на расстоянии окликнуть друга детства, ныне командира десятки, как он узнавал из их разговора, командира десятки из другого тумена, аж из тумена самого Джэбе, слава которого, подобно орлу, в долинах по обе стороны Великой стены. Но особенно после того, как по приказу самого Чингисхана, взял да обогнул через пустыни Гоби и Алашань эту самую Великую стену. Вот тогда в разговоре и упомянул командир сотни Жаргалтэ о том, что служат в его сотне парни из Баргуджин-Тукума. Но огромны просторы Баргуджин-Тукума, потому и уточнил, упомянув берега его родной Уды, родной и для Баяр-Туяа. Конечно же, радости не было предела такой вот неожиданно случайной встрече в долине неведомой земли. И про битву ту на том плато рассказал. Не знал тогда, что её наблюдает с левого низменного берега старый Ардан, воин десятки, которой тогда командовал ныне сотник Жаргалтэ, которого встретил накануне ночью на левом берегу Уды, опять же с Жаргалтэ.

Когда-то ему и пришлось вступить в бой против воинов Джучи на том плато у ручья Эрхирик, впадающего в Уду. То самое плато к юго-западу от долины Дабата. Как вчера помнит, когда и увидел в первый раз старшего сына Чингисхана.

Остатки воинов, коней старались тогда образоваться в строй, всё ещё в недоумении в том, что происходит, без прежней ярости, но с духом идти до конца и как один сложить головы на берегу родной реки, но не сдаться. Возникло или нет тогда уважение от воинов, когда они строем единым застыли от взмаха флажков от каждого сотника, до которых и донесли гонцы послание от ставки, придающих в исполнение приказа следующего толка. И расступились. И выехал перед ними, едва организовавшимся строем, по большей части от голов разгорячённых в бою и сердец, в котором удивление и растерянность смешались с беспомощностью перед невиданной силой и самим искусством ведения битвы, один воин, но скорее, он и был большим военачальником, может, и самым главным. То был Джучи.

- Сыны хори. Вы встали против силы непреодолимой на всём пространстве на юг, на север, на восток, на запад под Вечным Синим Небом. И знаете ли вы, что у хана ханов, моего отца Чингисхана, по линии его матери Оэлун, как и у меня, как и у меня, его старшего сына, и моих братьев, и течёт кровь единого нашего предка Хорилардая. - говорил тогда едва ли криком, называя славное имя батора, некогда взлетевшего и над берегами Уды.

Застыл тогда едва организованный строй хори. Перед ними старший сын Чингисхана. Он отпускал их с миром.

Повернулся тогда строй воинов хори, в котором и не было понурости, одно лишь торжество достоинства, и неспешно стало отдаляться от единого строя самого организованного войска на всём свете под куполом Вечного Неба, на котором в тот миг и не было облачка, и потому тогда отливало оно глубоко необъятной синевой. Потому и распалилось тогда солнце и обдало зноем.

Строй воинов хори направился тогда на северо-восток через долину Дабата в сторону густого равнинного леса шибирь, затем перемахнуть через широкий родник горхон, а затем у самого подножия священной горы Дяндяжан-хада, что напротив священной горы Саган-хада взять направление на восток в сторону Нарын-шибири у долины Арбижил. У самого горхона он оглянулся тогда, как и многие остальные тогда. То увидели они вдали на плато у ручья Эрхирик воина в отдалении от строя воинов позади его, которые лишь наблюдали, как он воздев руки, будто всматривался вдаль глубин просторов Вечного Синего Неба. Не могли знать они, воины хори, что шептал в тот миг тот вдали, за которым и выстроился строй воинов, дисциплина у которых вознесено на саму вершину, не знали что шептал он, тогда, как мужские слёзы прокатились скупо по щеке: "Бабушка Оэлун. Я старался, как мог, старался не пролить крови у берегов реки наших предков. Да простит меня Мунке Куке Тенгри, и потому молю о том, чтобы никогда не окропилась кровью земля эта..."

Мог ли знать он, Эрдэни, помыслом предсказаний, что придёт время и станет солдатом организованной, дисциплинированной армии Чингисхана?

"Все военные принципы Чингис-хана были новы не только в степи, но и в остальной Азии, где, по словам Джувеина, господствовали совершенно иные военные порядки, где самовластье и злоупотребления военачальников вошли в обычай и где мобилизация войск требовала несколько месяцев времени, так как командный состав никогда не содержал в готовности положенного по штату числа солдат" - географ, зоолог, лепидоптерист, путешественник Григорий Ефимович Грум-Гржимайло.

Тысяча Бату-Мунка, как и многие тысячи, застыла в ожидании. Сотня Жаргалтэ, как и многие сотни, застыла в ожидании. Эрдэни, как все воины армии Джучи, старшего сына Чингисхана, застыл в ожидании. То был единый механизм единой сути, в котором подогнана каждая деталь, в котором всё отлажено до каждой гайки, винтика, шурупа.

С противоположной стороны долины неведомой земли выкатывалась подобно не ручью, но реке полноводно широкой войско, про которое слышал, но не видел никогда. Выкатывалось и выстраивалось в строй, в центре которого и возвысились невиданно сказочные звери исполинского роста.

Воины его, пешие, но по большей части на конях, лоск которых заливался даже под нависшей тучей, с приподнятым духом, будто и собрались на соколиную охоту, хотя, по большей части, многим и незнакомо было это любимое занятие эмиров. Многие из воинов его шли недавно против Багдадского халифата, и одержана была победа самым убедительным образом, что халифат пал к его ногам, не оказавши никакого достойно должного сопротивления. Потому, когда объявился этот хан с востока, то говорила матушка Теркен-хатун во всеуслышание в тронном зале, что слова её подчас подхвачено разлетелись на крыльях скакунов бахвальства во все ли не во все, но по сторонам громадной широкой империи: "Да как посмел, усевшись на осла, да воззриться на истинно могущество Хорезма, что подобно слону боевому раздавит этого надуманного хана как последнего пешего, клопом влачащего одно лишь существо своё..." (Но как-то и не видать на той стороне ни одного воина в пешем порядке). Воинство его после победы над халифатом (влачил он тогда существование, уподобленное лишь бледной тени от былых времён славных предков) вознеслось, взлетело полётом ястребиным, что им вон то сборище напротив, что застыло неподвижно от вида одного устрашающего, что нисходит от боевого знамени его, разметающего в прах кого угодно, кто и посмел взойти на сражение с оружием против. Но приметил как-то, что воинственные кипчаки да канглы сторонятся туркменов, верных воинов его сына. "Захотели одни лишь сами разделить плоды победы, самим вознестись на крыльях славы..." - подобные мысли ворвутся вихрем, оттеснив всякое воззрение на тактику, стратегию. А вот эти воины из утерянного халифата, в глазах которых да не проявятся никак огни воинственных очертаний, дымком, пеленой стелющей просквозили взглядом, да и выстроились без всякого должного рвения. Но как-то облаком недоверчивости и разлетится под гнётом нависшее чёрных туч над головами воинов его, говорящих на языках разных, с думами уж далёких до единого. ("...это были плохо подготовленные, малодисциплинированные отряды, к тому же Мухаммед боялся собственных эмиров, которые в любой момент могли устроить против него мятеж". - Википедия.) Не как вот этот юноша, который носится и носится вслед за сыном его, которого бесстрашный сын его Джелал-ад-Дин приставил совсем поближе к ставке его. Да пусть будет так. Уж слишком молод, юн. Но как глаза горят?! Но воинство? О-о, когда ж такое было? Одно бескрайне бушующее море. Четыре сотни тысяч воинов Хорезма! Да когда ж такое было? Да птица любой породы не облетит из края в край, что покрылась вся долина! Но как-то они и стараются облететь, устремляя с высоты один лишь взгляд вожделенный на пиршество. Ох, чёрные птицы, ох вороны, высматривающие падаль посреди живых! Да ладно с ними, ищите посреди тех, кто и застыл стеной недвижной перед самим величием войска его, которое подтверждают, укрепляют, возносят тяжёлой поступью пятьдесят боевых слонов (тяжёлый танк Востока эры Средневековья), каждый из которых давит в поле битвы воинов вражеских сотню за сотней. Ох, как возгорелись глаза у юноши (знать бы, что любопытство оттеснило всякое другое проявление), который видит, как та сторона, напротив, проявила движение тихое, без единого клича, как кони их не вскачь во весь опор, но поступью, как тихая волна, решилась на приближение. И вот они - воины неведомого хана, пришедшие с востока, скачут, опять же не весь в опор, таким вот ветром тихим, в порыве едином под знаменем молчания в тени нависших туч, что впоследствии и будут атаковать, и атаковать больную память выживших обличьем ужасающего образа воинов дьявола.

Взвился гибко статно всадник над неказистым конём степи, что превзойдёт выносливостью всех остальных собратьев на долгом длинном пути от Великой стены до берегов Дуная, до побережий Адриатического и Средиземного морей. Но не пронёсся вскачь, а тихо, и не тихой иноходью, совсем уж пеше, проходился он, несущий командира, чья доблесть и слава переживут века. И вот кто бы мог помериться с самим Исунке-багатуром в выносливости да напористости неугомонного тела, равно как и характера. Оба истинно властители ловкого движения, оба истинно мэргэны в обладании монгольским луком, как и их воины, прошедшие учёбу в степях Центральной Азии, закалённые уже в полях сражений по обоим берегам велико Жёлтой реки империи Поднебесной. Но было одно отличие, что и сыграло решающую роль. Взвился гибко статно и разум его, подобный и сути, и телу одновременно, что редко сравнимо, но если так, то доблесть и достоинство от этого намного выше. И этим всадником предстал перед туменом Джэбе - наконечник копья хана ханов. На этой войне к напористой энергии Джэбе Чингисхан добавит рассудительность Субудай-багатура, что и выразится в непревзойдённо гениальной связке, что и войдут ведомые им два тумена далеко-далеко на западе вместе с гениально одарёнными полководцами в мировую историю ( третий гений Мухали остался покорять остатки некогда великой империи Поднебесной). Неисчерпаемая глубина исследований для историков и аналитиков в области военного искусства. И это не за горами, никак, это исток, ибо начинается это сегодня у подножия битвы в долине неведомой земли, а сейчас он осматривает тумен, хищно изготовившийся к прыжку из засады, тогда как тумен Субудай-багатура приготовился в резерве рядом.

Джэбе остановил коня перед строем тумена. Ему есть, что сказать десяти тысячам воинам. И он говорит:

- Вы все и ваши монгольские кони - лучшие друзья монгольского воина учились грамоте. Вы учились расписывать самые сложные иероглифы на бумагах степей, излучин рек, цветистых долин. Вы учились сложной росписи у берегов Онона и Керулена, Селенги и Хубсугула. Вы изо дня в день делали одно и то же. Вы скакали на полном скаку и рассеивались в ту пору, на которую указывал флаг командира. Вы скакали на полном скаку и ночью, и рассеивались в ту пору, на которую указали горящая стрела, факел или же ночной фонарь командира. Десять коней, сто коней. Тысяча коней скакали на полном скаку и в порыве едином в раз поворачивались на обратную сторону. как будто это был, и есть, и будет один воин, воплощённый в тысячи душ. Каждодневные манёвры, каждодневные ходы и переходы наложили в ваших головах такие иероглифы, что когда и будет нужно сделать неожиданно непредсказуемых ход, то голова ваша сможет быстро перестроить ваши мысли на этот неожиданно непредсказуемый ход, нежели чем тот, кто никогда не вдавался в сложные сплетения разных комбинаций. Вы научились этому. И потому я с вами обогнул Великую стену, и потому я взял три сильно укреплённых города - как оплот Алтан-хана, и потому мы рыскали подобно волкам в долинах Поднебесной, появляясь неожиданно будто из-под земли и исчезая неожиданно. Учёба ваша пригодилась на той войне. Она пригодится и сейчас, потому как тумен стал как один, и один как тумен.

Говорил Джэбе вдохновенно, но с расстановкой, только и успевай говорить за ним, передавать по длинному строю тумена до ушей каждого воина. Психическая реальность единого экстаза молчания была таковой, что слово темника ложилось ровно, но глубоко до каждого разума, до каждого сердца, что изготовились они вот на яростный порыв, что в нужный миг и вырвется на воинственный простор грядущей битвы.

Остальной мир узнавал.

Лишь через века, когда улягутся ветры бушующей эпохи и придёт время её анализа, так и напишет о монголах французский теоретик военного дела Рэнк: "Если они всегда оказывались непобедимы, то этим были обязаны смелости стратегических замыслов и отчётливости тактических действий. В лице Чингисхана и его полководцев военное искусство достигло одной из своих высочайших вершин".

Баяр-Туяа, как и все воины тумена Джэбе в засаде, вглядывался туда, на передний край монгольского строя. Там много парней из Баргуджин-Тукума, там его друг детства Эрдэни, прошедший учёбу на берегах Керулена, тогда как он проходил учёбу на берегах Онона. Всплыла было в памяти жена его Наран-Туяа, подарившая первенца ему, со вторым в животе, проводившая его ещё у берегов Онона. Но постарался отодвинуть память как можно дальше, с одной лишь заострённостью на предстоящее, что выльется в самый лихой грохот азарта битвы. Потому и пристальность взгляда туда, на передний край. Но вот будто всколыхнулся ветер там, пока лёгкий ветер впереди неистовой ярости урагана. То было началом тихого движения лёгкой монгольской конницы.

Тысячи монгольских коней в порыве едином устремились пока не во весь опор, устремились в выжидании того, что в воздухе огласится клубком единым множество и множество смерти. Зелень буйных трав, пестрота цветов полевых пока не раздались вздыбленной пылью при первых натисках пока не искромётных копыт, пока семенящих рысью. Но спустя время, она, вот эта пыль лёгким облачком последует за каждой атакой тысяч и тысяч, ибо от буйных трав и цветов полевых не останется ничего, кроме раскромсанной земли.

Перед тем, как объявится войско противника, говорили тысячники сотникам, сотники десятникам, а уж десятники десятке: "Слоны, невиданные звери, огромные звери, которых используют в бою, дабы растоптать пехоту. Но где у нас пехота? (сопутствующий взрыв смеха был допустим) Используют их, чтобы кони испугались, да когда боялся монгольский конь (сопутствующий взрыв смех был допустим)? Они боятся шума труб. Но откуда у нас трубы, не владеющих мастерством тонкого искусства, ублажающего слух? Другое у нас мастерство, другие трубы музыки... Боятся они и поросячьего визга. Но гурты овец гонят за нами. Откуда ж знали мы? Потому и применим своё мастерство, которому и обучены с тех лет, когда макушкой едва доставали тележную ось".

Взмах флажка тысячника определили момент перехода от рыси в галоп. Звери, невиданные звери ближе, что разглядеть уже громадность и мощь самых крупных, которые и есть под куполом Вечного Синего Неба. Бронзовые налобники да панцирные шлемы, наголовья для этого зверя из воловьей кожи как защита от стрел.

Длинное подобие носа, хобот прикрыт металлическими пластинами, но с острыми шипами, от удара которого и постигнет самая незавидная участь, будь то пехотинец или же конь боевой. И туша вся в кольчужных доспехах позолотой "пакхар", тогда как уши прикрыли "гаджаха". Уж и видно отчётливо на спинах шагающих великанов подобие корзин заплетённых, этакая башня на возвышении. И там погонщик "махаут" и башенные воины рядом с дротиками наперевес.

Искромётность копыт в самом полёте. Как чёрная туча от сильного ветра, что край тени накрывает и накрывает чернотой и так под пеленой нависших туч. У каждого воина пять набитых колчанов, тогда как два заводных коня оставлены под присмотром. Ибо и пошла атака.

О, монгольские кони!

"Успех обеспечивало сочетание лучшего в мире оружия и передового военного искусства. Степняки буквально обожали своих скакунов. В "Сокровенном сказании" Саврасый беломордый бегунец или Буланый черноволосый горбунок описывается наряду с главными героями повествования. С виду неказистый монгольский конь был под стать своему седоку - вынослив и неприхотлив. Он легко переносил сильные холода и мог добывать траву даже из-под снега. ...Рядовой воин имел трёх лошадей. В день армия проходила до ста километров. Даже идя с боями, степняки умудрялись двигаться быстрее моторизованных частей времён Второй мировой войны". - историк Григорий Козлов.

И вывернулся левый бок Эрдэни, как у всех, в боковой изготовке в унисон данной искромётности вровень сочетания приземления и прыжка. Тетива натянута у челюсти в момент аллюра, в момент карьера. Затаи дыхание. Поймай свою устойчивость, поймай свой миг. Воин - лук - монгольский конь единая суть единого момента! Прицельный глаз и цель - одна суть. Взошедшее искусство, идущее от сердца, как иная музыка, когда разум и сердце, стрелок и выстрел как трепетная реальность согласованного единства. Потому вершина мастерства - воин мыслит, и не мыслит. Он как падающий дождь, как ветер в степи, как тихое течение Керулена. Движение пальца. И спуск тетивы. Пение стрелы, как шелестящий свист. Харбан на скаку! Вот она - кровь охотника со времён, когда и был с тележную ось.

О, монгольский лук!

"Кроме коня "чудо-оружием" монголов может считаться и так называемый "сложный лук". Несколько частей из различных пород дерева. Кости и рога подгонялись друг к другу и склеивались животным клеем. В результате появилось оружие, в умелых руках немного уступающее по точности и дальности стрельбы огнестрельному...

Даже обычный воин мог с расстояния 100 метров пробить кольчугу врага. При этом скорость стрельбы была значительно выше, чем из мушкетов и ружей. Стрелять на полном скаку монгол начинал с трёх лет". - историк Григорий Козлов.

Стрела Эрдэни очертила линию, концом которой и оказался глаз невиданного зверя, который никак не укрыть никакой пластиной. То случилось слева, справа, в раз и со всеми. И началось...

Взрыв буйства боевых слонов обратилось в миг на всё и вся. И раздавливались пехотинцы рядом, какое дело им - свои не свои, потому и поражены были от наконечников, вдетых в бивни, помазанных ядом. Смятение и хаос раздирали передний строй огромного войска, волны от которых прокатывались дальше и дальше. Не такого ждали. А что касается лёгкой монгольской конницы вершин дисциплины, то первая шеренга, атаковав успешно, развернулась в таком же порядке, как бы разваливаясь в обратный путь таким дождём, тогда как другая тысяча меж рядами прежней тысячи ворвалась на передовую, но без дикого крика "урагша". Ибо молчание зловещее в сочетании с меткостью стрельбы входило в тактику. Но стрелы второй линии изощрённо мастерски поражали воинов в пылу хаоса смятений, уничтожая живую силу противника. За второй следовала третья линия, затем четвёртая, пятая...

"Эта сложнейшая форма боя требовала при хорошей точности стрельбы каждого воина быстрого перестроения больших кавалерийских масс. И ни одна армия мира не могла равняться в искусстве маневра с монгольской даже через несколько веков после смерти Чингисхана. ...Потрясающая подвижность монгольского войска, позволяющая захватывать инициативу, давала монгольским командирам, а не их противникам право выбора, как места, так и времени решающей битвы. ...Для неповортливых европейских армий такая маневренная война была непостижимым кошмаром. Монголы же воевали "умением, а не числом".

...Чингисхан оставил своим потомкам войско численностью всего 129000 тысяч воинов, но оно, скорее, напоминало современную армию в Средневековье". - историк Григорий Козлов.

"Ни одно сухопутное войско того времени не могло равняться с мобильностью его войск". - историк Дмитрий Чулов.

Посланник Папы Римского при монгольском дворе Плано Карпини напишет, что победы монголов зависят во многом не столько от физической силы или численности. Сколько от превосходной тактики.

"Бронемашина или лёгкий танк выглядит прямым наследником монгольского всадника". - британский теоретик механизированных подвижных соединений Лиддел Гарт.

"Вооружение монголов превосходно: луки и стрелы, щиты и мечи; они самые лучшие лучники из всех народов". - Марко Поло.

Не познать, не взглянуть им, не прочитать таинственных страниц из книги предсказаний, где указано, показано, что за неведомым изгибом будущего их сыновья да внуки применят такую же тактику, но против рыцарей в битве при Лигнице. Загнанные в болото, потому и круговая оборона истинно европейских аристократов благородного духа. Но монгольский сложный лук, да стрела с расстояния дальнего, как пуля в глазницу шлема...

Всматриваются, наблюдают воины туменов резерва за ходом расписанной битвы в долине. Да, творится там то, что и задумано талантливым разумом ведущих в бой, которых и назначил сам Чингисхан, и этим сказано всё. Монгольские кони затеяли замысловатые иероглифы по бумажной глади неведомой долины точно так, как когда над травами цветущих степей, как когда-то на полях Си-Ся, как когда-то в долинах по северную и южную сторону Великой стены, как когда-то у самых берегов Жёлтой реки. Мужество, отвага, боевая ярость воинов из канглов, кипчаков, воинов Хорезма были готовы выказаться в должной мере, воспламенённой искрой вершин проявления таких важных качеств воина, но впустую, ибо и пребывали в растерянности, в недоумении от всей изысканной затейливости игры таинственной монгольской конницы. А стрелы, продолжали поражать и поражать издалека, что падали и кони, и воины, смешиваясь в кучу, смешивая все карты от задуманного, которое изначально явилось шаблоном заурядного стандарта. Но, ведь, противостоянием и явилась незаурядная тактика, о которой и не прослышали, не знали. Когда ж такое было, чтобы воины, чтобы конница, не примериваясь к выражению силы напрямую стенка на стенку, убегала, разбегалась, рассыпалась, а то и вовсе исчезала, а уж затем в момент усыпления бдительности возникала из ничего со всех сторон, обозначив себя поражающим фактором многочисленных стрел от пяти колчанов на каждого воина? И так раз за разом. Было ощущение игры кошки с мышью, что, по сути, и было недалеко от истины. Но вот, кажется, и обозначился кое-какой просвет, сквозь который и забрезжил луч стратегии, на которую и отвели тумены резервов, тумены Джэбе и Субудай-багатура, тогда как непредсказуемые ходы затейливой тактики на крыльях монгольской конницы расчищала путь для этого. Потому зорким взглядом и узрели посреди всего этого вихря разгорячённой битвы высоко белый расписной шатёр хорезмшаха.

Баяр-Туяа, как и все воины тумена, следил в ожидании нетерпения, обузданного дисциплиной, за всей рассыпной игрой в долине, вознесущей смерть и смерть, при этом, никак не упуская из виду командира тумена, который когда-то спас его. Но вот когда и расширился луч стратегии. Потому и поднял правую руку Джэбе, вслед за которым взметнулись вверх флажки тысячников и застыли в ожидании. Потому зоркий взгляд Баяр-Туяа, не отвлекаясь на обозрение битвы, и прицелился на правую руку командира тумена, которого в душе вознёс под самый купол Вечного Синего Неба. Но и все воины всего тумена прицелились. То же самое происходило по соседству, когда правая рука Субэдэй-багатура застыла в таком же положении. Но вот и взмах руки вниз, правой руки Джэбе, как и правой руки Субэдэй -багатура, что обозначил приказ для тумена, что сразу же и оповестили зорким взглядам ожидания флажки командиров тысячи. То было это торжеством заждавшегося духа, когда и началось, воспарив волнующе трепетным мгновением. "Урагшаа!!!" - клич тысячника Исунке-багатура чуть не сбил ворон, снующих в вышине, что затрепетались, разлетаясь, улетая. Но ведь и было начало полёта, другого полёта, когда и подхватила неистово тысяча: "Урагшаа", как и остальные девять тысяч. Рядом такой же клич от десяти тысяч Субэдэй-багатура.

То был полёт неистовости в самом ярком выражении аллюра, когда два тумена, подобно ножу, рассекающему масло, и врезались в эту линию луча стратегии. Остальные тумены, тем временем, проявили самую высочайшую активность, до того приблизившись, что конница Хорезма, так и взлетела на предстоящую сечу. Но куда там. Опять продолжение играющих миражей. Злость, ярость воинов Хорезма увеличились, что взглядам отвлечённым, которые и застилали приступы непомерного бешенства, никак не узреть внезапно проявившееся остриё двух туменов.

Джэбе скакал, летел, как в самые молодые годы, когда за короткое время от десятника и достиг вершин командира тумена. Вот тебе и Джиргуадай, простолюдин "утэгу-богол", не имеющий за пазухой ничего, кроме ветра вольного, оседлавшего азарт неукротимый. Но ведь и разум полководческого дара, который заметил, поддержал, укрепил сам Чингисхан, несмотря на то, что когда-то в битве "собирания степи" его стрела и поразила в бок шеи тогда ещё Темучина, когда он был воином Таргутай-Кирилтуха. Но истинно благороден великий хан, потому и готов служить ему верно до самой смерти "наконечником копья" Джэбе.

Субудай-багатур скакал, летел на пике молодых лет, это уж потом в годы зрелые будет, не слезая, в седле без устали на марше до четырёхсот километров по долинам, горам, перевалам берегов Дуная. Вот тебе и сын кузнеца.

Не видит это другой гений военного дела Мухали, один из завоевателей Поднебесной, в молодые годы "домашним слугой" влачивший существование своё, а ныне оставленный Чингисханом в цветущих долинах по южную сторону от Великой стены.

То вставали наизготовку кентавры больших просторов. И писалась одна из самых интригующих страниц мировой истории.

Баяр-Туяа, как и все воины двух туменов, стрелами расчищал путь, очерченный линией стратегии. Баяр-Туяа, как и все воины двух туменов, видел, как нарастает и нарастает, по мере приближения, высоко белый расписной шатёр хорезмшаха, вокруг которого засуетились, забегали...

Уидад, прекрасная Уидад. Но почему в этот миг заострённый и всплывёт её образ в одухотворённости высокой, когда и должен всеми помыслами и сутью быть в стремнине сечи пылом разгорячённым? Анвар, приставленный Джелал-ад-Дином поближе к свите хорезмшаха, в душе никак не обрадовался вот такой возможности издали лишь наблюдать за битвой, тогда как дух жаждал этой самой битвы. Но битва шла каким-то не таким образом, каковым он мог представить, пока ни разу не поразивший ни единого противника. То было в его представлении две яростные стены в одном стремлении изничтожить друг друга. Но не так, ничуть. Воины неведомого хана скакали разно замысловато, при этом поражая и поражая стрелами воинов Хорезма, у которых при этом были стрелы точны на изумление, при этом намного превосходившие дальностью, потому и была ими избрана тактика поражения противника на расстоянии. Вот уж истинно избранники высоты положения! Но этому предшествовал ад, учинённый боевыми слонами, которые, каждый, и были поражены точно в глаз. Обезумевшие от боли, они топтали пеших воинов, опрокидывали ближнюю конницу Хорезма, что явилось лишь прелюдией ужаса армагедона, распростёртому на всю отдельно взятую долину. Ибо воспользовавшись такой суматохой стрелки на малорослых конях, точны как на подбор, расстреливали почти в упор уже пеших воинов, но более всадников, и когда очнувшись от действия всего этого беснующегося, и попытались было в кое-каком построении и выйти достойно против них, то в миг и рассыпалась конница этого Чингисхана, как знал он ныне предводителя неведомой армии с Востока. И рассыпалась, и начиналась вот эта самая игра снующих миражей от неведомой тактики, отточённой до филигранности. И хорезмшах, и свита, и он, совсем ещё юноша, устремили взор, уж не в силах отвести, от всего непонятного месива действий, всей непредсказуемости развития событий.

Вдруг, на вздыбленной волне неожиданности, и выглядело это молнией посреди ясно синего неба, раскатом грома в тиши ничего не предвещающем. К шатру хорезмшаха во весь опор, с неведомым кличем "урагша" скакали конницы в две линии клинков, но объединяясь, соединяясь в один клинок, что вонзится остриём в саму ставку хорезмшаха, как ураган на хижину. И взглянул Анвар на шаха, в глазах которого взыграло лишь безумие. Но и свита в паутине шока, что завяжет по рукам, ногам, сердцу, разуму. Но подсказал ли кто? На самом острие наконечника копья, на самом горячем пламени ситуации и вырвалось это, что в миг да устремился на гребень волны сметливости и мужества одновременно, что крик и даже повелительный его, да заставил встрепенуться свиту всю, да и к шаху вернулся разум. "Коня шаху, коня" - крик его был не выражением отчаяния страха, но криком, как приказ на отступление, но в этот миг будет больше походить на бегство, ибо не до красоты ситуации, когда и жизнь шаха, и остальных в придачу, да и его самого по лезвию монгольской сабли. О, юноша!

"Против воинов Джучи Мухаммед выслал армию в четыреста тысяч человек. И эта огромная армия потерпела поражение. По словам очевидцев, на поле боя осталось сто шестьдесят тысяч хорезмийцев. С остатками своего войска Мухаммед бежал в Самарканд". - сайт "Всемирная история в лицах".

Когда же стало ясно, что не следует за ними настойчивое дыхание погони, то оглянулся Анвар, как и многие тоже. То самое место, где располагалась ставка, заполнилось монгольскими конями, разгорячённых от стремительности броска по линии луча стратегии. Всадники оглядывали брошенный шатёр шаха. Как трофей ли вожделенный? И в миг этот всплыл неожиданно, но ярко из пучин памяти тот образ нищего ли, дервиша ли, слова которого и застучали в мозг как молотом по наковальне: " Я вижу тени, тени будущего... . Ибо и воспарил я над другой долиной, вглядываясь, вчитываясь в иную книгу иного бытия, в котором и узрел край предопределённости, укрытой туманом времени, сквозь пелену которой не каждому дано взглянуть, узнать. Но я увидел, успел увидеть тончайший блик. ...Ты увидишь человека, каких не видывала земля, каких и не было от вершин этого неба. ...Ты будешь обязан ему жизнью... Провидение... мы все под неизменным куполом неба предопределённости..."

Среди множества монгольских всадников мог узреть и двоих, но знал ли он, что эти двое и есть из когорты великих. Но он узнает, позже узнает их имена, наводящие ужас. То были Джэбе и Субудай-багатур. Но другой, другой. И как-то доходила мысль, взращённая ли интуицией, что не настал тот миг, не настал. И уносился ветром, как и все, от поля битвы юноша отваги нужного момента, тогда как дрожью сердца ли доходила суть про человека, каких не видывала земля, каких и не было от вершин этого неба. Неужели...?

15

Объявились они под стенами Отрара неожиданно и тихо, будто поступь воды, вышедшей из русла реки, подтапливая всё. И вздрогнули сердца жителей хорошо укреплённого города, но более вздрогнуло одно сердце, изнутри которого разорвалась сама суть интуиции о том, что пришли за ним. То был правитель Отрара. Уверен был, что не посмеют какие-то кочевники напасть на ныне могущественный Хорезм как никогда, когда некогда сильно государство кара-китаев пало не без их помощи этому союзнику Кучлуку, с которым случилось невесть что, и пало его государство, но более уверен был после того, как Хорезмом завоёван был Багдадский халифат. Да разве ж знал, что халифат, перед которым уважительно трепетали все окружающие территории, и был ныне лишь тенью некогда славно процветающего да сильного государства, столица которого могла б затмить, все столицы, все города, какие и есть на этом свете. Да разве Дамаск мог бы поспорить, да Самарканд нынешний, но так остальным и оставалось узреть на красу да могущество с завистью. Но вот и предстало войско неведомого хана пред вратами Отрара, но на расстоянии этаким выражением созерцающей истины.

Расположились вдалеке ни в коем желании атаковать, но окружили со всех сторон Отрар. Тогда и решил предпринять вылазку, дабы проверить, что за войско перед ним. А оно, даже обрадовалось такому его предприятию, перестроившись быстро. Повёл сам впереди. И узрел зорким взглядом, как издали указали на него пальцем. Что бы значило это? Спустя немного времени и стал понятен жест, которым усердствовал, скорее, далеко не из кочевников, скорее уроженец то ли Хорезма, то Семиречья. Стрелы вонзались точно в воинов его, что ниспадали с сёдел, в брызгах фонтанов крови, сражённые насквозь, такова была сила стрел от монгольских сложных луков, добавленная к меткости. И как-то оказался один перед строем, когда поскакали навстречу, в руках которых наметились подобия аркана. Уж тут и не надо обладать особенным чутьём да мудростью, дабы не понять намерения всадников противника, скачущих во весь опор к нему. Самому б поспеть. И как ни мужествен был, наделён всем навыком отваги, способным поднять воинов своих на вершину доблести, но другое замаячило перед ним чересчур угрожающе, таким вот смыслом бледного света бессмысленности всякой. Но и подоспели верные воины, окружившие кольцом его, да на ходу уговаривавшие его свернуть назад, к вратам твердынь стен крепостных. Но и долгих уговоров не надо было, ибо всадники противника, превосходя уж численно, взяли арканы наизготовку, да при этом оскалы их преобразились яростно, остервенело самой уж сутью свирепых хищников, почуявших добычу брызганием слюны голодного тигра. Потому прыть их оказалась превыше преследователей, арканы которых остались зиять пустотой без добычи, но поближе к воротам, да стенам они не подскакали, в виду осторожности попадания под прицел пока упреждающих стрел защитников крепости. Так и укрылись в едва открытые ворота. Но со стен приметили точно совершенную меткость стрел обложивших город со всех сторон. И другое заметили. Безукоризненно меткие стрелы со свистом обходили стороной Кайир-хана, но когда завидели арканы у воинов противника, то становился понятен смысл холодной дрожью по спине. И он не замедлил подтвердиться следующим утром.

Два всадника выделялись посреди остальных, которых посчитать можно было до сотни. Они были без оружия, испускающего стрелы на зависть метко да со страшной силой, тогда как у остальных, которым отведена роль сопровождения, луки были наизготовку. Приглядевшись, защитники крепости на стенах признавали в одном отнюдь не кочевника, тогда как другой, с довольно нагло испускающим видом хищника, был точно с неведомых земель Востока. То был Дамби, сотник, весьма искусно овладевший мастерством ораторского искусства, которое Чингисхан также ценил наряду с отвагой, доблестью, меткостью мэргэна и другими воинскими навыками, ибо и сам владел искусно, что и проявил тогда на Великой Курултае, объявив степные племена, говорящих на одном языке, новым народом - монголы. Он-то, сотник Дамби и стал выговаривать что-то зычным голосом, видать, приготовленную речь. Но вот этот-то из Хорезма ли, Семиречья ли приготовился переводить с языка, которую никогда не слышали. Пригляделся внимательно Кайир-хан и признал в этом переводчике, того самого, который и предстал тогда во дворце, озвучивая на понятном языке слова того посла, которого обезглавили. И холодок пробрал изнутри.

В самой же Отраре, пока в движении, но без всякого на то шума да оживлённости бойкой, когда горожане лишь по каким-то им ведомым нуждам не сновали, как бывало раньше, пробирались тихо до нужного места. Будто заснувшие пеше. Но никак. Слух напряжён до пристальности на каждый шорох. Совсем иная картина, над которой будто завитал ядовито аромат смерти. Оттого и неприглядность на душе, когда молчание правит над движением. Но ведь знают про неудачную вылазку, в результате которой и потеряно много воинов. Вся крепость знает, не только те, кто наблюдал за кровавым месивом, в который окутались защитники, с бойниц крепостной стены.

Молчание и тишина на стенах, молчание и тишина на узких улочках, посреди бредущих беззвучно. Никогда под городом их не стояло вражеской войско, замысел которого и без того ясен.

Звуки речи непонятного языка, зычность которых ослабла расстоянием, были, тем не менее, слышны до отчётливости, облекая горожан и без того в мерзость состояния истерзанной души. Потому и остановились буквально все, вслушиваясь в слова языка нежданного врага, видать, речи заготовленной. Но, спустя совсем немного времени, язык этот сменился уж родным языком, который, однако, никакой радости не добавил.

- Не хотел наш хан, волей Вечного Синего Неба Чингисхан, восстановитель справедливости, этой войны на вашей земле, никак не хотел. Хотел лишь соседства доброго. Но случилось непоправимое, ибо и свершён был грех на вашей земле, источником которого и явился Отрар, но более источником явился сам правитель Кайир-хан, убивший купцов невинных, загубивший большой караван, предназначенный для шаха славного Хорезма. Нам не нужно более ничего и никто, нам нужен Кайир-хан. Заполучив его, мы уйдём от стен вашего славного города на радость вам и на процветание долгое... - звуки речи родного языка, зычность которых ослабла расстоянием, но слышимые отчётливо, никак не добавили радости, хотя, как знать, может некоторым и пригрезилось процветание долгое.

В памяти у всех предстала во всей красе кровавой та сцена, когда перебивали весь караван. Такое не скроешь, да и не скрывали никак, хотя, простому горожанину и не удосужились объяснить. Зачем? Дело самого правителя Кайир-хана, куда не дано посметь всунуть нос простому смертному. Долго ж витал тогда над городом кровавый дым от свершённого побоища. Но подумалось тогда многим, что и не будет никаких последствий после этого гнусного злодеяния. Кто ж посмеет замахнуться на Хорезм? Потому вот при этих звуках родной речи и вспомнили прежде самого хорезмшаха и заждались его прихода. Уж он-то, шах Хорезма, подойдёт с войском несметным да сметёт всё это воинство неведомых кочевников, которого не видно за городской стеной, но дыхание которого уже и стелется вдоль улочек, проникая во все жилища таким вот дымом удушающим. И сам Кайир-хан, которого так и не отпустил холод, идущий изнутри, пронзающий насквозь, у бойницы стены не уставал думать о хорезмшахе, который как-то запаздывал с помощью, а ведь успел он до обложения Отрара послать гонцов до самого Ургенча и других городов.

Попытались было сразить стрелами и говорящего на чужом языке, и его переводчика, но сражены были у бойницы те, кто изготовился с луком. Вот у кого стрела от дьявола! Никак не дремала сотня сопровождения, следящая за каждым действием на стене. Так что говори, переводи без помех всяких. А им-то что, язык подавно без костей.

Атаки на крепость в этот день не последовало.

На следующий день снова повторилось это с теми же словами, может, некоторые уже добавлялись от себя, но суть оставалась той же. И на следующий день то же самое, и так последовало день за днём.

Вначале Сюэ-Талахай недоумевал: "Для чего же здесь тогда держат воинов железных повозок?" Воины, которые и должны были обслуживать, да и напрямую связанные с действием различных камнемётных машин, орудий, состоящие по большей части из китайцев, киданей да пореже из чжурчженей бездействовали под стенами этого города, как прослышал, особого города. Аньмухай же, под начальство которого поступил, был невозмутим, принимая как должное, то, что поступало приказом от сыновей Чингисхана. Да, истинно позавидовать дисциплине.

Редкие "вихревые" катапульты вскидывали в сторону стен большие камни, а то и пропитанные мокротой, потому и тяжеленные брёвна, которые также сотрясали стены крепости. "Хашар" - пленники подтаскивали их. И аркбаллисты, также редкие числом, никак не устрашали защитников города. Но знать бы им, что обозначен он особым. Потому и понимал как-то Сюэ-Талахай данное бездействие. Этому городу заготовлена особенная участь. Понимание исходило из того, что творилось вокруг.

Гурты овец прибывали и прибывали. Часть же воинов без устали занималась облавной охотой на местное зверьё. И туши также на повозках подвозили и подвозили. И каждый день обильная трапеза воинов устраивалась на виду тех, кто день и ночь не смыкал глаз своих возле проёмов бойниц, ибо стоило иногда задержаться там, как стрела могла застигнуть более настойчивого наблюдателя.

Затем стали прибывать табуны монгольских коней аж из самых степей, которых погоняли уж совсем юноши, под руководством стариков. Но табуны эти никак не задерживались здесь, беря направление вглубь страны. Ибо знали воины, что одержана победа, что два тумена лёгкой монгольской конницы под командованием Джэбе и Субудай-багатура одним махом накрыли шатёр самого шаха, тогда как сам он сумел спастись бегством. Ну, а табуны пригонялись, потому как по велению Чингисхана, монгольский воин, разбегом по всей империи Хорезма, и должен был иметь под рукой уже по пять, шесть заводных коней, которых совсем подростки да приручили над буйными травами берегов Онона, Орхона, Керулена, Селенги...

- Кого же вы защищать собираетесь, о, воины усердия?! Вора, обокравшего чужой караван, что предназначался вашему шаху? Убийцу невинных купцов, посреди которых и были купцы славного Хорезма. Может, ждёте помощи от вашего шаха? Взлелеяли надежду на это? Вглядитесь зорко вон в ту сторону. Там хашар, там новые пленные, которых привели из поля боя, из которого ваш шах почему-то убежал, что самые быстрые кони быстрых туменов Джэбе да Субудай-багатура никак не сумели догнать его. Когда ж конь состязался с зайцем? Бежал в Самарканд. Хотели и там с ним встретиться, с убийцей невиновного посла, да никак не нашли его там, никак. И оттуда скоро приведут хашар. - переводил зычным голосом переводчик слова острослова сотника Дамби, таким же изысканно виртуозным выражением, но на языке хорезмийцев.

Слова эти были пострашнее любого осадного орудия, да пометче метких стрел, спущенных тетивой сложного монгольского лука. Ибо в них проступала сама правда, ибо и заметен был посреди новых пленных, заметно выделяясь, один из знати кипчаков, которого хорошо знали, ибо и многие из командиров гарнизона крепости из кипчаков, как и сам Кайир-хан, который также с ужасом воззрился на зеркало истины. Но зычность, ослабленная расстоянием, доходила и до ушей горожан, которые, вглядываясь в воинов своих, в защитников крепости у бойниц, понимали по виду их, по выражению бледности на лицах многих, что слова в переводе имеют под собой крепкую основу для печали, бесповоротно ведущей к пучине безысходности.

Пока же переводчик во весь опор старался в своей изощрённости не уступить подлинности речи, сотник Дамби зорко вглядывался в стены. И вот в одной из бойниц увидел то, чего и жаждал увидеть. То был незаметный кивок одного из защитников, взглядом на взгляд, выразив всё, чего и добивался Дамби, так усердно включая само отточённое мастерство острословия. И он в ответ слегка кивнул ему, что для остальных могло показаться лишь одобрением перевода. Но вот тот-то и понял смысл.

В стане монголов же царило другое настроение, когда и старались взнуздать всякое нетерпение. Раньше без всяких набрасывались на какую-либо крепость, погоняя вперёд хашар, устремляя град камней, зажигательной смеси греческого огня, кипятка и всего прочего из самых разных осадных орудий, к которым приноравливались искусно по велению самого Чингисхана, а уж Аньмухай, так и вовсе преуспел, взошедши на вершину мастерства. Чагадай же, второй по старшинству сын великого хана, как мог, держал в узде кипучую энергию, придерживаясь тактики, отпущенной отцом, тогда как для весьма рассудительного Угэдэя, третьего по старшинству сына великого хана, в таком проявлении характера во многом и походившем на отца, терпение было совсем не в диковинку. И воины железной дисциплины также ждали, подавив всякий проблеск зависти к тем, кто уже и рыскал проворно по всей империи, имея по пять, шесть заводных коней, продолжая всё так же устраивать каждодневный пир для наблюдательных глаз защитников крепости. Там уж наступают иные времена.

Потеря надежды, потеря веры - самое страшное оружие для души. Безмолвные взгляды горожан друг на друга усиливали такое чувство, что они жертвы на заклание, такая вот вожделенно мелкая живность перед пламенем хищного огня от взора голодного удава, манящего неотвратимо в изготовленную пасть. Вот такой покорной участью роковой предопределённости, навеваемой вирусом страха, от которой не уйти никогда, неведомые изгибы будущего и выстраивали самую ужасную перспективу. Звенящая тишина унылости в застылом воздухе указывала, подпитывала тяжёлый, страшный настой ожидания. Но, и голод, когда во сне приснится настоящая еда, усиливал это ощущение, что взбудоражится рассудок, что проснёшься в явь кошмара, в явь ужаса. И зычность слов из-за стен лишь укрепляет это, хотя, и даёт кое-какой проблеск. Но и возымела она своё тлетворное влияние, на которое и направлена была. И когда Кайир-хан на коне в сопровождении верных кипчаков не вскачь прошёлся по маленькой площади, то как-то ощутил на себе что-то весьма недоброе, скорее враждебное. Оглянулся, и узрел причину. То были немые взгляды горожан, вознесшие укор и ненависть, которые, по большей части, были не кипчаки, которые и помнили добрым словом Тимур-Мелика, доблестного духом. На его место, в силу когда-то сложившихся обстоятельств, и назначен был он, Кайир-хан, по наущению всесильной родственницы, самой матушки Теркен-хатун. Но неужели в этом виден рок?

Последующей ночью тихо отворились ворота, что никак не ускользнуло от наблюдательно выжидающих глаз, пристальных в блеклости не полной луны. Что ж, крепости берутся и таким образом.

Кони проскальзывали тихо, всадники которых изготовились на жестокую сечу. Без пощады.

Верные кипчаки бились отчаянно самоотверженно, проявляя чудеса храбрости. Кайир-хан был подобен льву израненному. Но и другие защитники города не уступали им в этом, понимая, что изощрённый в военной тактике враг также изощрён в жестокости, потому и предпочли смерть на поле боя, то, бишь, у стен города изнутри, вдоль узких улочек, униженному позору плена. Так и продолжалась сеча несколько дней и ночей.

Во время битвы, когда наступала кое-какая передышка, то в мозг стучала одна мысль: "Не случайно они здесь, не случайно". Понимание того, что свершено предательство, доходило до всех, кто собрался из последних сил, но сражаться на смерть. У Кайир-хана же и подавно не было другого выбора. В пылу сечи да успевал иногда выхватывать чей-то взгляд, ни разу не отпускающий его. Но некогда раздумывать, когда и успеваешь взмахивать саблей. Многие верные воины, храбрые воины полегли, чьи души уж спокойно с честью исполненного долга взлетели в небеса, тогда как он оставался на территории грешного города этаким главным творцом свершённого греха. Доблесть и отвага смогли бы очистить это? Но вряд ли кто-то посмеет отвесить взглядом преисполненного презрения. Но было ему совсем не до философии в ярости сечи, в которой его каким-то странным образом обходили вражеские стрелы, до того дьявольски меткие, да обходили вражеские сабли отточённые. Некогда было оглядываться вокруг, дабы и заметить, что притаились особо подготовленные воины с арканами наизготовку. В пылу сражения его разум и шёл настойчиво навстречу стрелам, навстречу сабле, но так разгорячён был, что когда дошло до разума его, то окатило его холодным ливнем данного бытия, свершившегося неожиданно и самым жестоким образом. То взвился аркан на шее. То был ли рок?

Отрар был сметён с лица земли, над которой ещё долго клубилось чёрное облако от пара морей жесткости в расцвете жестокой эры.

Кайир-хан, с завязанным руками позади, с ногами завязанными, был посажен на телегу, и повезли его в направлении, куда, приказом и должен быть доставлен. Но прежде показали его двоим военачальникам, как понимал он, высокого ранга. То были сыновья того самого хана, которого тихой молитвой призывал для отмщения посол в тронном в зале. Тогда смех пробирал его, как и остальных, но и заметил тогда, как побледнели Тимур-Мелик да Джелал-ад-Дин. Тогда сквозь смех не было никаких дел до философии бытия, а уж до философии неотвратимости рока за грех свершённый и подавно. Откуда знать? А эти же два военачальника, отвесив взгляд ненависти, и удалились. Вслед за ними на конях подскакивали и другие командиры, дабы и разглядеть, движимые большим любопытством, огни которого выдвигались на передний план, оттесняя ненависть. Не знал он, что накануне обоим сыновьям Чингисхана представили того самого, кто ночью и отворил ворота.

- Велеть бы срубить тебе голову... - тоном полного презрения и проговорил жестокий Чагадай, энергия которого разбушевалась от сознания того, что не придётся более пребывать в ожидании от того, как падёт этот город, предначертанным особым, что уж сполна выльется, взнузданная до этого, энергия на другие города, да на поля сражений.

- Пусть приставят его к сотнику Дамби этакой куклой показательной перед стенами других городов. Дамби выгодно извлечёт пользу... - тоном полного презрения и говорил рассудительный Угэдэй, у которого душа была в облегчении от того, что наказан город, что будет наказан и главный носитель греха, некогда правивший этим городом, от злодеяния которого и началось всё это.

Его, связанного, повезли на телеге. Навстречу всё чаще попадались колонны пленных, которых выстраивали в хашар. И когда кто-то из пленных узнавал его, то во взгляде их он отличал лишь ненависть.

***************************************************************************

За холмом показалось жилище, что расположилось посреди яблоневой долины, какого не видел никогда в Хорезме, да и за пределами его тоже, в том же Багдадском халифате, в Мазандаране, за морем Каспия к западу. Такого округлого жилища, обвёрнутого белым войлоком, не видел никогда. Было оно не столь большим, уступая роскошным дворцам намного по размеру. Может, посреди остальных таких же и явился исполином. Но понимал, в таких жилищах живут они, пришедшие с той стороны, откуда и восходит солнце.

Строй чёрно вороных коней совершенно одинаковых мастей, как коней дьявола, вытянулись будто тетивой натянутой по правую и левую сторону, образуя путь к этому жилищу. Не доехав вплотную до них, его высадили с повозки, развязали, указав, что дальше ему предстоит идти туда, к этому жилищу самому, тогда как два копья чуть соприкоснулись спины ниже лопаток.

Он шёл медленно вдоль строя зловеще чёрных вороных коней, на которых восседали единые статью богатырской мощи воины с раскосыми глазами, какие и были у тех некоторых купцов, именуемых себя уроженцами Поднебесной, из того каравана, который он умертвил. Но эти воины, всё же, обличьем как-то отличались от них, в которых грубость очертания превышала. Он шел медленно, тогда как воины эти, воины дьявола, ничуть не оглядывались на него, не вглядывались, сосредоточенные, застывшие. Но за жилищем чуть вдали он видел таких же зловеще чёрных вороных коней, но в движении, на которых, ясно взору, что восседали опять же воины могучей статности единой. Но как-то они отличались покроем воинского облачения от этих, застывших безмолвно.

То было изобретение великого хана, то были кешиктены, отборный род монгольского войска, призванные на охрану ставки великого хана, которые подобно изваяниям и очертили путь к странному жилищу. То было изобретение великого хана, то были багатуры, отборный род монгольского войска для вступления в бой в исключительном случае, которые при виде его, намного поумерили движение, чтобы окружающее пространство обрело тишину, зловещую тишину. Потому он и слышал гулкое биение сердца, идущего на заклание по очерченному пути.

В жилище вдоль округлой стены в круг восседали в молчании едином воины ли, видать скорее командиры. Уж они-то и воззрились, ничуть не скрывая любопытство, которое, однако, не выразилось никаким голосовым выражением в зловещей тишине. Посреди же этого помещения, погружённого в полумрак давящим настоем тяжеленного воздуха не на троне, на стуле простеньком восседал человек громадного телосложения, восседал спиной к нему. К нему-то и подвели два копья, чуть пронзив покалыванием лёгким, дабы очнулся немного. Но какое там.

Молчание продолжалось. Зловещее молчание, как дыхание приступа ада. Прискорбно тяжко давящее на разум. И сколь ж длиться этому ожиданию мрачному? Так он и стоял, не подпёртый копьями позади, как раньше, стоял и ожидал в мучении духа. И вдруг тихий голос разорвал посильнее грома этот тяжеленный гнёт тишины, что и вздрогнул невольно, то был голос восседающего исполина, восседающего спиной к нему, но об истинном имени которого он не то, что догадывался, знал непременно и нутром, и разумом:

- Ты не пришёл, тебя привели. Выражаешь ли ты желание увидеть меня? Я воздержу своё желание в узде. Но я ждал этой встречи, искал этой встречи, и я нашёл по воле моей. Искал ли ты этой встречи?

Переводчик, подавно не тот, который изощрялся у стен Отрара, мастерством, однако, никак не уступал, вникая в тон этого великана, как казалось ему в полумраке от разума, готового отскочить от сути его. Но что он скажет присохшим языком?

- Имеющий вину, не ответит. Но желание моё переполняется, потому и предстал ты передо мной, потому и воззреть на тебя, оглядеть с головы до ног... - всё, тем же, тихим голосом, но будто громом продолжал исполин разрывать гнетущую тишину, ибо все присутствующие, затаив дыхание верхом любопытства, внимали волнующему мигу этой встречи.

После сказанных слов, выждав немного, этот человек громадного роста оборачивался медленно к нему. И началось представление ада...

Мутная гладь давила естество привычного блеска. Белки, белки, кричащие не белизной, блеклостью мути, над которой застывал морозным инеем, самим отображением холода не в сиянии мертвенность жёлтого налёта. О, дьявольское наваждение! Сквозь него и просачивалась бездна, таинственная бездна души, как иная суть иного мира, заставляя остыть, прижаться жертвой отмеченной, вот так и оцепенеть в дымном ореоле этого ли бытия. Но возможно ли такое? И ощутил он себя парализовано обречённым кроликом в созерцании ядовитых глаз кобры, приставшей кобры, изготовленной к прыжку. Он в её пространстве витающего ужаса. Ад истины момента! Человек ли он?

То был взгляд того, кто искал, кто нашёл, кто пришёл с неведомой земли, с Востока. То был взгляд Чингисхана.

Он зашатался, едва ли был способен дух удержать. Когда-то он властвовал над судьбами людей каравана, которых не знал. Другой миг, другой. И в этом ли сарказм соотнесённости бытия? И он, не принадлежащий самому себе, ведомый на заклание и есть в струне момента от торжествующего рока...

- Ты знаешь, почему здесь? - огненный металл голоса, что застынет в жилах, подтверждал ли то, что он не человек, металл, которому старался подражать безуспешно переводчик, как мог, доносящий истину его слов.

Понуро ли опустив голову, старался ли поддержать разумом дух, духом разум, но старался не взглянуть глаза в глаза не человека ли, взглядом исторгающий ад, который не за горами, не на за далёкой восточной стороне восходящего солнца. Он здесь, кругом, вокруг.

- Каждый воин мой знает, зачем он здесь. Каждый отец, каждая мать, каждая жена, от детей малых с тележную ось, знают, зачем мы здесь. Но думал ли ты о людях своих, о жителях Отрара? - говорил он слова, исходящие из глубин души, познавшей море, бескрайнее море разных, разных человеческих сущностей, посреди которых коварства, всякой разной низости, мерзости ох как хватало, слова от крови сердца которые и старался передать, донести до этого притяжения вожделенной мести переводчик.

При словах этих вспомнил он немые взгляды горожан, преисполненные укора, ненависти, но то были немые, ибо за слово против и могли бы лишиться они головы, как он стоит, едва удерживаясь, перед этим мигом, последним мигом. И эта ненависть вовсю ощущалась в странном жилище округлых стен, вдоль которых восседали воины раскосых глаз, из которых не сочилась, безмолвно вырывалась фонтаном буйным вот это самое отношение к нему, представшему перед вратами ада.

- Каждый монгол дорог мне, каждый, кто родился и не родился. Но думал ли твой шах, бегущий от мести, о жителях Хорезма? - металл голоса продолжал сотрясать стены, что переводчику уж не угнаться за ним.

На трепетно заострённом лезвии последнего момента да всплывёт на поверхность памяти вся жизнь от самого истока до заката своего славного ли, бесславного. Но при словах этих и представилась живо та самая картина откровенной мерзости, когда и смеялись громогласно над послами. Но не смех, не смех, другое, другое отразилось, ударило по сердцу от памяти, как никогда. То был тот посол, то были его слова, последние слова последнего мига: "Подумай о реках, ручьях, садах долин своей земли. Подумай о воинах своих, подумай о себе, теряющий разум. Придёт Чингисхан и отомстит..." Он пришёл. Он воздаёт ему, черёд за шахом.

Мог ли Кайир-хан вознестись духом на вершину, говоря подобные слова? У посла не было вины перед людьми, не было вины ни перед кем, потому и совестью чистой, что и стала сокровенной в его последний миг, и вознёсся на вершину, что возрадовалось Вечное Синее Небо, принимая дух истинного благородства в лоно бескрайних долин своих. Но дано ли это ему, кому в последнем миге предъявлена вина, кому и предъявили немым укором его же подданные, которую и понесёт непосильной ношей?

- Ты взял много добра из каравана, даже со своим шахом не поделился. Что ж, возьми и ещё на дорогу серебра, столько жидко расплавленного серебра горящего, которого хватит на твой рот ненасытный, глазам алчным твоим, ноздрям, унюхавшим чужое, ушам твоим, для которых последние звуки в этом мире и есть слова моего приказа... - говорил Чингисхан не металлом в голосе, другим голосом.

Слова, обретшие тихий тон, от которого истина слов облекалась в очертания истинного ада, который наступил, оказались не менее, а более наполнены сути сверхчеловеческой, что не поддалось выражение таковое изощрённо искушённому переводчику, но и без этого звуки чужого языка, в особенности тон, обдали холодным придыханием смерти...

Присутствующие одобрительно молчали. Даже вечный шутник Джэлмэ не проронил ни слова, в согласии кивнув словам приказа, как и Богурчи.

16

Я, Жамбалов Баир Владимирович, родился 9 октября 1958 года в селе Дабата Заиграевского района республики Бурятия. В 1976 году окончил Заиграевскую среднюю школу. 1976 - 1978 годы служил в рядах Советской Армии. 1979 - 1984 годы учёба в педагогическом институте на факультете иностранных языков. После окончания работа в школе учителем немецкого языка и физкультуры, по совместительству тренером по вольной борьбе от ДЮСШ.