ТАКАЯ ЖЕНЩИНА
   Сели мы на веранде за круглый стол. Ей лет сорок, лицо
красивое, глаза, большие, как озера, утонуть можно, одежду
телом своим растягивает - крупная, пышная, и хочет она от
меня чего-то. Восхищения? Преклонения? А может быть просто
ей нужно, чтобы сидел рядом человек и слушал ее, а может
понимания ей надо, теплоты душевной, участия, сочувствия там,
в общем, того самого, чего все мы, люди, желаем друг от друга.
А вообще-то, вроде бы решительная, даже дерзкая немного, а
слабость наша человеческая и наша вечная боязнь чего-то, и
тоска скрытая, и сомнение в разумности нашего странного, ко-
роткого существования, и понимание того, что вообще-то так
мало мы понимаем - ой, как глубоко это запрятано у нее - не
знаешь, где искать.
   На веранде я и она. В доме никого. За стеклом замерла
сирень, любуются миром сосны - хорошо. Тихо, уютно среди
этой загородной простоты. Человек здесь не отделен от окру-
жающей природы, а часть ее. И проще здесь становишься,
раскрепощаешься и хочется себя перед другим наизнанку вы-
вернуть, потому что надеешься, что он все поймет и не осудит.
   Смотрю я на ее лицо. Усталое оно, морщинок хватает и ка-
жется мне, что много всякого на нем написано. Носило ее, на-
верное, по свету и мяло, и бросало. И от того обмякла она
как-то и выглядит старше своих лет. А в общем, если моим
манером не въедаться взглядом и не умствовать уж слишком,-
красивая, уютная женщина и вполне притягивает к себе, и об-,
нять ее не грех, и в губы поцеловать хорошо. Да только вот
курит. А на какого хрена? Простите за выражение.
   Вина она захотела. Ну что ж, вина так вина. Чокаемся, по-
пиваем, не торопясь. Курит она взахлеб и рассказывает, рас-
сказывает.
   - Что здесь у меня? Да обычная стандартная камера. От-
дельная. Из Одессы меня сюда направили, на поселение. Шучу.
Сама добровольно в ваш Ленинград приехала. А там я жила,
как душа хотела, с размахом. Была у нас огромная, роскошная
квартира в центре Одессы. Как я ее добыла, вам не понять,
человек вы домашний. Одесса, родная моя! Бросила я тебя! Ни-
кого здесь у меня нет, все начала сначала на пустом месте.
   - А почему вы из Одессы-то уехали?
   - А потому что закрылась для меня Одесса на веки веков,
аминь.
   Выпили мы за Одессу. Протянула она свою белоснежную
руку с длинными, нежными пальцами, сверкающими идеальным
маникюром, стряхнула пепел с сигареты, а потом затянулась
во всю силу.
   - Все там были против меня, будто я извращенка какая
или воровка. Бойкот объявили. Не жить же среди змей. Ну, я
и убежала.
   - Налить еще?
   - Можно. Мужа моего, офицер он был, хоронили. Вся
Одесса собралась: военные - его сослуживцы; начальство
большое городского масштаба, военное и гражданское; друзья
наши тамошние; знакомые разные. И мать его там была. И чего
в ней больше было, скорби или ненависти ко мне, не знаю. Ой,
как она меня всегда ненавидела. Знаете, смотреть на меня
спокойно не могла - накрашенную, да наманикюренную, да на-
душенную, в брюки затянутую, в кофточке - пол-груди да руки
с плечами напоказ. Передергивало ее всю и воротило от меня.
А я нарочно, когда муж привозил меня в их паршивый горо-
дишко, выдавала высший класс - "люкс модерн". Все их зачу-
ханные чучмеки на меня зыркали до отупения, а бабы тамошние
только что бунт не устраивали. Так что мой муженек быстро
раздумал меня туда возить. И вот мать его приехала на похо-
роны из своих соленых, голодных степей - вся высохшая, жила
одна сплошная от трудов своих надрывных, прокопченная
солнцем насквозь - щеки, губы, глаза провалились - ямы чер-
ные. И жлобина эта страшенная, кликуша, провидица фальши-
вая, глаза свои с ненавистью на меня вытаращила, руку свою
деревянную, обугленную уставила в меня, как винтовку, и за-
визжала, захрипела утробным голосом, будто роды у нее нача-
лИсь или падучая схватила. Вся она в этом крике выложилась,
всех оглушила.
   - Сука ты проклятая,- орет на меня,- жратвы и винища
тебе мало, крови сына моего захотела. Ты его убила, ты, ты,
упырина ненасытная. Погубила ты сыночка моего, выпила всю
его кровинушку, на куски его разодрала. Мало тебе, что есть
у тебя, все, все тебе надо, весь свет заграбастать хочешь.
Уходи прочь, людоедка, мучительница сына моего.
   И дальше в таком роде. И всех умоляет, юродивая, и закли-
нает, чтобы меня прогнали, потому что, мол, раны сына ее кро-
воточат, когда убийца рядом стоит. И никто ее замолчать не
заставил, ко мне не подошел, слова доброго мне не сказал -
и кто пил со мной, и кто спал со мной. Вот так-то милый, до-
машний человек. Да какая же после этого Одесса!
   -  Конфетку хотите?
   - Да ну ее к черту, конфетку. Права она была. Я его по-
губила и,знали все они это. Из-за меня, только из-за меня его
послали в Афганистан. Федя! Федя мой! Приказали ему ехать
служить в военный городок в двухстах километрах от Одессы,
где только кур кормить, да коз доить, а больше делать нечего.
И это, после того, как я к своей заветной жизни в Одессе десять
лет черёз тундру и тайгу пробивалась. Знакомых у нас уйма
была. Амур мне голоду кружил. Знаете, мой мужчина - высо-
кий, стройный, сильный, не как вы. Конечно, и в вас что-то есть.
Для домашней жизни, конечно. Мужья подружкины всегда с ума 
сходили. Да...
   - А Федя ваш ни о чем не догадывался?
   - Вообще-то у меня. правило - изменяй сколько хочешь, но
так, чтобы муж не узнал. Да разве людям языки привяжешь?
Что-то до него доходило. Факт, что мой Федя как-то сказал:
"Лучше иметь половину жены-красавицы, чем целую уродину"
Ну, а если б и узнал, что бы он мог сделать. Я глава семьи,
я двигатель. Если бы не я, сидел бы он в тундре до пенсии.
   - И поехали вы в военный городок.
- Никуда мы не поехали. Пошла я к его начальству и
прямо в лицо ему и крикнула: "Не поеду! Можете меня расстре-
лять; гранатами закидать, танками раздавить - это ваше право,
но я никуда не поеду". А начальство - гад ползучий, этим вос-
пользовалось. Ему в Афганистан людей посылать, а тут случай
такой. Вызывает оно моего мужа и высокомерно, и нагло гово-
рит ему: "Раз ты жену воспитать не сумел, так поезжай Родину
защищать". Ну, он и поехал, что ему делать, а назад в гробу
запаянный вернулся. Федями-Феденька! Убила я тебя.
   Опустил я голову. Жалко мне стало неизвестного мне Федю,
которому жена изменяла и погиб который во цвете лет невесть
за что. Неплохой, наверное, был парень этот Федя. "Царство
ему нёбесное", как говорится.
   - А жила я в детстве в роскоши, шикарно. Единственная
дочь у папочки и мамочки. Икра у нас была банками. Папа был
общительным, веселым человеком, наслаждался жизнью. Мама
ему в глаза смотрела и молилась на него. Был он следователем
по политическим делам, таким, о каких сейчас в газетах пишут.
Верил он в наш строй и в идеи все, да и сейчас такой же.
Твердокаменный. Встретимся, он проклинает и демократов, и
джаз, и печать, и видеофильмы, Спорить с ним бесполезно. Его
уже не переделать, папаню моего. Приедет сюда и кричит на
меня:,"Да как ты можешь так делать, дa так рассуждать, да
жить без идеалов". И прочее в таком, же духе. Последний раз
ушел, хлопнув дверью, и yexaл, не попроцрвшись. Да...
   Она выдохнула конус дыма, сощурила свои поразительные
глаза и задумалась.
   - Никогда я не забуду этого. Училась я тогда в шестом
классе. Любила я свой класс и Веру Николаевну любила. И она
меня нарядную, старательную тоже, наверное, любила, потому
что смотрела на меня добрым, ласковым взглядом и часто
в пример ставила. И вот помню, только урок кончился, подхо-
дит ко мне Лена Цветкова и при всех говорит: "Твой папа
арестовал вчера вечером моего папу. Что мой папочка вам
сделал?" Я смотрю на нее, и стыдно, и страшно, и жалко ее,
а сказать нечего. Шум в классе затих, тишина мертвая.
И с этого момента я в моей многолюдной школе стала суще-
ствовать одна отдельно ото всех. Разговаривать со мной просто
так перестали. Если уж очень нужно, скажут и отойдут. По-
дойду послушать, что рассказывают, замолчат. А Вера Нико-
лаевна! Имя забыла, все по фамилии, официально, как паспор-
тистка. Плакала я дома, просила меня в другую школу пере-
вести, но папа не понимает: "Бить тебя не бьют, ругать не
ругают, так чем ты недовольна". А терпенье мое окончательно
лопнуло после разговора с директором школы Сергеем Ильи-
чом. Седой, всегда с суровым лицом, гроза школы он подошел
ко мне весь развинченный какой-то, улыбка от волос до боти-
нок, глаза обожающие, добрющие, добрющие, и, как к важному
лицу, нет ли у меня претензий, пожеланий, чем может помочь.
В общем мерзко, хоть удавись. Я пришла домой и сказала:
"В школу больше не пойду. Можете связать и на носилках
нести, а так не пойду". В общем, перевели меня в другую
школу. А в прежней остались те, кого я любила - они и сейчас
со мной, в памяти. Но только я никого из них больше не видела
и никогда не увижу.
   - А в Одессу как вы попали?
   - Я, все я, не Федя же. Федя безропотный - где приказы-
вали, там и служил. Исправно... Север, мороз за сорок, ветер
жжет, как кипяток, темень и скука, смертельная скука, высасы-
вающая все твое нутро. А рядом, совсем близко страна огром-
ная, веселая, теплая; рестораны, залитые светом, ладные му-
жики и бабы, четко одетые, красота, уют. А я в этой тюрьме
бессрочной ни за что, ни про что - не ограбила, не убила, как
обормотка какая-то. Не хочу! Не хочу! Хоть жгите, хоть режьте.
Вырвусь, думаю, как угодно. И Федю, к черту, оставлю и все
вместе с ним там же. Так. Собираю вещи, чинно прощаюсь
с мужем и товарками, всем желаю успехов, так как, мол, вре-
менно уезжаю к родителям. Только поехала я не к родителям,
а в большой город, откуда командующий военным округом пра-
вил. Являюсь к нему. А была я, милый хозяин, не такая, как
сейчас. Поглядели бы вы тогда на меня. Стройная, вулкан
густых волос, талия тонкая, груди большие и крепкие колыха-
лись, как две груши огромные. А пупок, черт возьми, на моем
втянутом животе... Ну ладно, это не для всех. Вошла я к нему,
села перед ним, руки голые сплела, положила на его письмен-
ный стол и смотрю ему прямо в глаза. А глаза мои были бесов-
ские - наивные и завораживающие и, если у мужика хоть что-
нибудь мужское было, убивали его наповал без пощады. Уби-
вали, клянусь вам. Ну, посмотрите вы на мои глаза. Видите,
какие большие, светлосерые. Красивые, правда? А тогда двенад-
цать лет назад вся нежная, трепещущая я, если хотела, умела
обещать этими глазищами вашему брату такое, что у него
дрожь по спине пробегала да еще по кое-чему. Вот так то.
   Значит, смотрю я на хозяина военного округа, нашего вла-
стителя, господина, от которого вся моя жизнь зависит, на
счастливчика, баловня судьбы. Сорок пять лет, а уже генерал -
бог, властитель тамошний. Не обычный - особенный. Обычный-
то всю жизнь лямку тянет, подполковником на пенсию уходит
и сотнягу к пенсии прирабатывает на случайной службе.
А этот - брамин, высшая каста, аристократ, от рождения отме-
ченный, голубая кровь. И вижу я, что взгляд господа бога
отклоняется вниз и липнет к моей груди и голым рукам - не
оторвать. И снизошло тогда на меня свыше, как надо с ним
говорить.
   - Товарищ генерал, - говорю, - врать вам не буду, скажу
всю правду. Нет у меня никаких уважительных причин. Просто
жить там, хоть убейте, не могу и не хочу. Переведите куда
угодно, умоляю вас, товарищ генерал. - И смотрю на него так,
как вы сами понимаете.
   И говорит мне генерал:
   - Вы где остановились?
   - В гостинице, - говорю, - номер такой-то.
   - Идите к себе, - говорит, - и ждите. Я за вами вечером
заеду. И заехал. Пять дней прожила я тогда в этом городе.
Ну, а через месяц приказ вышел - переводят мужа моего в при-
личный город на юге округа. Стала работать я там начальни-
ком госпиталя. А генералу-то мало было - снова добрался до
меня. Объявил он военные учения и свой вагон поставил неда-
леко от нас. Звонок в госпиталь: "Прислать немедленно мед-
работника в поезд командующего для текущей работы". По-
слала я медсестру, девчонку восемнадцати лет. Снова оттуда
звонок. "Вы что нам, гав, гав, гав, так вас разэтак, детский
сад присылаете - ребенок ваш делать ни хрена не умеет. Нет
у вас опытного, так пусть начальник госпиталя сам едет". По-
ехала я и неделю, пока учения шли, в поезде прожила. А потом
он нас в Одессу перекинул. Спасибо ему.
   Она замолчала. Выпили мы еще по рюмочке, задумались
каждый о своем. Вижу, не мой она человек, и все тут; не пере-
секаемся, ну нигде. Но жалко ее почему-то и обижать совсем
не хочется. Так что я гостеприимный по-прежнему и выражение
приятное на лице сохраняю. Мы умеем.
   - А здесь в Ленинграде я с буфета начинала, чтобы его
разорвало. Продавала кофе и мороженое. Вы спросите, а по-
чему не по специальности пошла. А потому, что ненавижу я
работу, за которую мало платят, ненавижу, вот и все. Буфет -
это страшно; за три месяца я похудела на восемь килограмм.
Кофе, мороженОе, кофе, мороженое. Я вся пропиталась запахом
кофе, чтобы глаза мои его не видели, аллергией заболела. Мо-
роженое. Да будь оно проклято! Как белка в колесе, с девяти
до девяти, но за кусок, понимаете, за кусок в месяц.
   - А почему деньги такие большие шли?
   - Думаете, текли за счет недовеса? Фига с два. Стоит ино-
гда передо мной болтун и указывает, почему так делаешь, а не
этак. Да иди ты, жлоб, к черту, никто тебя обвешивать не соби-
рается. Я тебе лишних двадцать грамм положу - только глотку
свою заткни. Деньги-то ко мне приходили не из-за недовеса
вашего, а из-за изменения состава.
   - И долго вы там работали?
   - Три месяца, а потом ушла. Универсам принадлежал Эдьке
Пенченко - видному молодому мужику, семьянину. Хозяин он
был толковый, с выдумкой, размахом. Денег с работников не
брал, но требовал, чтобы отказа не было. Вот и мне - или ло-
жись, или уходи. А я в то время любила одного и подумала:
"А на черта мне быть курицей при петухе, если работать все
равно сил нет". Плюнула и сделала ручкой до свидание.
   - Как так хозяин? Разве такое могло быть?
   - Хозяин, а как же иначе. Универсам он взятками купил
и был в нем царем. А наверху все были куплены и перекуплены.
О проверке всегда заранее известно было. Раз объявил он пе-
реучет. Мы со сменщицей целый день считаем, утрясаем, чтобы
комар носа не подточил. Ну, приходит ревизор, женщина, копа-
ется, суется всюду - проверяет. Вдруг Эдька к ней подходит
и говорит: "Чтобы остаток был такой-то!" Она сжалась вся, да
и села писать, что ей велено было. А мы-то по неопытности
весь день на ушах стояли. Зачем?
   Говорят, из грязи в князи. А у меня получилось наоборот -
из князей в грязь. Попала в строительный кооператив. Там я,
как мужик, целый день с шоферьем по складам разъезжала и
материалы выбивала. Разве это мое дело? Огрубела, охрипла.
К счастью, председатель кооператива меня к себе взял. Весь
день я одна в комнате у пишущей машинки и ничего не делаю.
Зарплату регулярно получаю и жду, что дальше будет.
   Она допила вино и вдруг взорвалась.
   - Я, которой генералы ноги целовали, сижу на стуле чуче-
лом, ученым попугаем, для виду занятым чем-то, а на самом
деле - вся в напряжении, ожидании, затаив дыхание, высчиты-
ваю, когда хозяин соизволит. А хозяин мой в делах, заботах,
поездки куда-то одна за другой. "Топ-топ-топ" - простукивает
пол, туда-сюда, туда-сюда. Он все время спешит и куда ему
заметить, что я ем его краем глаза. Ему, господину, так его
разэтак, некогда похлопать выпуклости этой, взятой по настрое-
нию, которой он отваливает по пол-куска в месяц непонятно за
что, и которая ждет, ждет до отвращения уже не первый месяц.
Ты, домашний, у меня мужика два месяца не было. Хочешь
меня, домашний?
   Она начинает стаскивать с себя одежду. Я вижу ее полное,
дряблое тело и соображаю, много же ты, красивая женщина,
ела, пила, курила, а о спорте, небось, и не помышляла. И зачем
ты этак ко мне? Я же не из тряпок половых сшит в конце кон-
цов; гордость какая-то есть. А она лезет, лижется, носом своим
трется: мол, назвался груздем - полезай в кузов.
   - Не хочешь!? И она зарыдала. И слезы потекли из ее
прекрасных глаз, и капли стали падать на провисшие груди
и вздутый живот.
   - Уйди тогда! - и она запричитала так, что жалко ее
стало. - Федя, Феденька, нужен ты мне. Жизнь без тебя пустая,
пустая изо дня в день. Послушный ты мой, уступчивый, добрый.
Подобрал ты меня, когда я от первого мужа сбежала - злого,
нелюбимого. Домой привел, отогрел, полюбил. Федя, родной
ты мой!
   И опять я подивился этому Феде, довольному жизнью при
ней и тем куском, который ему доставался. Все прощавшему ей,
спавшей с его начальством и приятелями, живущей иа всю ка-
тушку в соответствии со своей натурой. А может, кто его знает,
недовольного, изъеденного тоской изнутри и приоткрывавшего
изредка измученную душу свою лишь матери, живущей за три-
девять земель от него.
   - Федя, Феденька, убила я тебя, родной ты мой!
   Успокоил я ее, как умел. В дорогу помог собраться, до элек-
трички проводил. Эхма, и, не везет же мне на женщин! Мне бы
какую попроще, да поласковей, да посовестливей. Но где такую
найдешь? Трудно жениться старому воробью.