Дрались по-геройски, по-русски Два друга в пехоте морской. Один паренек был калужский, Другой паренек - костромской.
Иногда, когда я один, я вдруг начинаю петь эту песню и пою, как пела ее когда-то девочка Рита, так, как будто я там рядом с этими пареньками, пою, пою и пою, и не могу остановиться, и вспоминаю, вспоминаю...
Песня эта, всеми забытая, для меня незабываема. Услышал я ее и привык к ней в пионерском лагере через года три после войны.
Помню среди зелени лугов наш детский деревянный город, город бесчисленных впечатлений, игр, радости, друзей на час, воспоминаний на всю жизнь и песни.
Они, точно братья, сроднились, Делили и хлеб и табак. И рядом их ленточки вились В огне непрерывных атак.
Рита спела ее всем нам несколько раз за смену -- девочка с красивым, умным лицом, в белой рубашке и красном галстуке. Это я теперь говорю, спела, а тогда мне казалось, что она не пела, а рассказывала мне о двух своих горячо любимых друзьях, героях-десантниках, старших братьях, которыми она гордилась и восхищалась.
В штыки ударяли два друга, И смерть отступала сама.
--
А ну-ка, дай жизни, Калуга!
--
Ходи веселей, Кострома!
Она пела, а я вспоминал, как смерть отступила от меня. Мы летели над Ладожским озером из осажденного Ленинграда. Внутри самолета голо, полутемно, как в сарае. Посредине стол, а над ним в потолке стеклянный колпак. Вдруг на стол взбирается один широкоплечий - из экипажа, голову в колпак и, отважный, начинает стрелять наружу из пулемета. Он бьет по нападающим на нас фашистским подонкам. "Тра-та-та!" -- оглушающе грохочет пулемет. Мотор завывает, самолет кидает то вверх, то вниз -- страшно, гадко. Какой-то стремительный парень, гремя сапогами, пробежал к хвосту, и там заработал еще один пулемет. Ясно, что гады хотят подкрасться сзади, а мы их там встречаем хлебом с солью. Кто кого? Они нас или мы их? Но вот стрельба прекратилась, стало тише, мы приземляемся.
Нас эта самая смерть тогда пощадила, а наших друзей, летевших вслед за нами, нет. Их самолет был сбит.
В голосе Риты жалость и отчаяние:
Но вот под осколком снаряда Упал паренек костромской.
-- Со мною возиться не надо... -- Он другу промолвил с тоской.
Но разве друг бросит друга в бою! Да никогда не бросит, даже если и сам ранен. И они, помогая друг другу, истекая кровью, доползают до своих.
И как же ликующе звучал в конце ритин голос: Умолкла свинцовая вьюга, Пропала смертельная тьма.
--
А ну-ка, дай жизни, Калуга!
--
Ходи веселей, Кострома!
Рита мне казалась самой лучшей, самой красивой на свете. Я был не просто в нее влюблен, я обожал ее. Она была моя любимая артистка, мой кумир. Я был убежден, что никто не был способен спеть эту песню лучше ее. И песня эта была не только ее, но и наша песня, общая -- ее и моя. Она пела вслух, а я про себя вместе с ней. И я думал, что мы так слаженно и задушевно поем, потому что пережили одно и то же, восхища-
лись одним и тем же, жалели одних и тех же.
Весь этот месяц я бродил по лагерю, отыскивая ее, а найдя, любовался ею издали, не решаясь приблизиться и заговорить. Что я хотел, я точно и сам не знал. Может быть, ласкового взгляда, теплоты в голосе, намека на то, что мы с ней немножко одно и то же. Но как сделать, чтобы произошло что-нибудь такое? Этого я не знал.
Я вел длинные переговоры с моим соседом по кровати Сашей о том, чтобы он отнес Рите письмо с моим объяснением в любви. А другой санин сосед -- Костя, наслушавшись наших разговоров, почему-то заявил, что он обязательно перехватит это письмо. И я чуть слышно шептал Саше, чтобы он встал рано-рано, когда Костя еще крепко спит, и помчался к Рите с моим письмом.
Боже! Какой значительной и замечательной была для меня Рита. Я и сейчас вижу ее. Вот она стоит передо мной -- худенькая, миловидная до невозможности, всегда озабоченная чем-то -- моя любовь, моя мечта.
После лагеря я ее не встречал и, конечно, не увижу никогда. Да и надо ли видеться? Нет уже той Риты, а есть вместо нее какая-то другая, неизвестная мне пожилая женщина. Но та Рита навсегда осталась в моей памяти, Рита и ее песня.
Я слышал потом, как исполняли эту песню другие, и не сомневался, что они не искренни. Мне хотелось крикнуть им: "Послушали бы вы Риту, а потом уже пели!" Потому что эта песня и Рита, Рита и эта песня слиты для меня в одно.
Рита, далекая девочка Рита, ты думаешь о чем-то своем и не ведаешь, что есть мальчик, обожающий тебя и восхищающийся тобою. Рита, Рита, золотая моя Рита!