Помню Томск военного времени -- голодный, зимой ужасно холодный и все же свой, родной город. Моя Соляная площадь, Белое озеро, окруженное парком, кладбище со старинными памятниками, заросшее черемухой, барахолка, на которой можно купить жвачку--серу и кедровые шишки, небольшие дома, огороды. Здесь не ездят, а ходят пешком на любые расстояния. Россия, как и Ленинград, но совсем другая.
Война напоминала и напоминала о себе исчезновениями людей. На Ленинградском фронте погиб дядя Сема. Уже в блокаду пришел он к нам из госпиталя в зеленой гимнастерке, улыбающийся, слегка прихрамывающий. И все. Не стало дяди Семы. И только в памяти его улыбка и зеленая гимнастерка.
В Ленинграде от голода умерла тетя Аня с мужем, а в Свердловске от воспаления легких эвакуированная туда бабушка. Уменьшалось и уменьшалось количество близких людей. Война, проклятая война.
В ту зиму плохо нам пришлось. Мать переселилась в больницу к больному брату, а меня, семилетнего, взяли к себе знакомые .
Помню длинную, плохо освещенную комнату. В углу -- молчаливый еврей-сапожник весь день делает свое дело, кормит семью. Его жена -- низенькая, худенькая, быстрая, занятая хозяйством. Их дочери: брюнетка Мира и светловолосая Соня. Муж Миры -- Николай Иванович, высокий, в очках. Жизнь без развлечений, немного угрюмая, вся в житейских заботах. Какая-то постоянная напряженность и озабоченность.
И вдруг у них что-то произошло. Монотонность их жизни исчезла. Почти непереносимая тяжесть опустилась на все. Скорбные взгляды, всхлипывания, тоскливые вздохи. Я походил около них, прислушался, спросил и все узнал. И здесь это. Похоронка на брата Миры и Сони. О ней не знает только мать. А ей не решаются сказать. И вот часы идут, а они не решаются и не решаются. Но она почувствовала. Смотрю, идет бесцельно по комнате, неожиданно остановилась, заглянула кому-то в глаза. А они мгновенно успокаивают свои лица и не говорят, не говорят. Притворяются занятыми чем-то. А она неожиданно для них оглядывается и вот уже мечется по комнате, вся изнывающая от ужаса, жаждущая и безумно боящаяся узнать, уже почти уверенная в беде, но еще надеющаяся на что-то.
-- Скажите, скажите мне, я должна знать! Что с ним? Жив? Скажите, жив или нет?
Я смотрел на нее во все глаза, жалея ее всей своей детской душой, как мать, как сестру. И я понимал, предельно ясно понимал, почему они не говорят ей.
Но, наконец, утаивать стало больше нельзя, и не дай вам Бог увидеть такое. Ее крик стоит у меня в ушах до сих пор. Она упала на пол и билась в конвульсиях. Позднее я видел приступ падучей и начало родов. Это было страшнее. "Мой сын погиб героем!" -- кричала она. Соня бросается на нее, обнимает, обхватывает руками: -- "Не героем, как все"
А потом черная атмосфера уже не сдерживаемого горя в лицах, движениях, словах. Я и ушел из страдающего, обезображенного утратой дома.
Война, проклятая война. И сколько же было матерей, стонущих, воющих, рвущих волосы свои, ломающих руки, извивающихся на полу, проклинающих этот дьявольский мир с его кровавыми законами, а потом существующих, но не живущих.