В мастерской стало очень тихо после ухода Эхо. Никто не скрипит диваном, не шелестит страницами вышедших из моды детективов, потертые стереонаушники молчаливо висят на люминесцентной лампе... ни шагов, ни даже - дыхания. Был человек. Нет человека. Тишина залепила уши бесцветным воском, и собственное тело кажется хозяйке мастерской таким же глухим и пустым, как бронзовая скульптура.
Эхо всегда был взбалмошным, капризным, требовательным и замыкался в себе, когда не получал от мира желаемое. В двадцать шесть он остался нелепым и милым ребенком, который больше всего на свете хотел, чтобы его любили. Любовь он принимал в дар, и, когда ее оказывалось недостаточно, выпрашивал еще, а если прогоняли - вымогал. Младший брат, он плакал, когда Мотылек закрыла перед ним дверь и осталась наедине с мастерской.
Мастерская - квадратное помещение с тремя полузашторенными окнами, парой диванов и креслом возле растопленной "флейты огня": блики пламени беззвучно двигают по комнате зимние тени; в призрачных пальцах становятся тусклыми и невыразительными рассыпанные по столу бумажные тюльпаны, блекнет серебро на набалдашнике прислоненной к стене старой трости, превращается в паутину изысканное кружево кипено-белого шарфа, перекинутого через запястье гипсовой руки. Цветы сложены Эхо полгода назад для панно и забыты. Трость принадлежала отцу, он подарил ее дочери для натюрморта. Шарф оставлен матерью, маленькой, изящной и очень подвижной женщиной, которой легче расстаться с обручальным кольцом, чем с дирижерской палочкой. Пожелтевший от времени мизинец гипсовой руки указывает в угол, где, подпирая одна другую, стоят незаконченные картины.
С первой из многих, с написанного подоконника, смотрит круглыми глазами чучело совы. Мастерская на холсте укутана полумраком городского вечера из окон и летним полднем из открытой двери - за дверью незаконченное лето: недописанное небо, серая трава и плоские пятна сосновых крон. Со дня, когда Мотылек убрала полотно в угол, прошло полтора года.
В тот вечер брат пришел домой, в растерянности сварил кофе и долго ждал, пока сестра поднимется из-за мольберта. Когда начался четвертый час, Эхо остановился позади нее и закурил:
- Кажется, я уже видел что-то похожее. Причем, даже сегодня.
Мотылек спросила, где он был. В ответ Эхо предложил ей свою чашку с кофе. Они сели рядом на диване, и до рассвета брат рассказывал о проблемах в газете.
Утром Эхо ушел на работу, а сестра убрала холст со станка - ведь "что-то похожее" уже было, причем "даже сегодня".
Сегодня Мотылек переставила картину из угла на мольберт и развернула полотенце, где лежали кисти. Капля льняного масла упала в сердце скомканной на палитре радуги, ударил в ноздри резкий запах цинковых белил. Пространство сжалось до одной художницы и одного холста, и живописи между ними. Они вместе наполнили небо ультрамарином, разбросали по траве пригоршни цветов, по кронам деревьев - тени.
Из-за нарисованной двери повеяло летом.
Мотылек прикрыла глаза. Она представила, как стоит на пороге, как сова опускается на плечо, покалывая острыми когтями через ткань рабочего халата кожу, и как теплый ветер дышит ароматами поля и бередит кажущиеся вечными запахи красок. Она представила и улыбнулась.